Большевичок

     Осень тихо умирала. Из неприветливого оловянного неба, вспученного грязными отрепьями облаков, моросил небритый дождь. Тротуар по уши тонул в слякоти. Грязные лужи хотели стать морями. Порывистый ветер, подвывая, бился в окна серых зданий так, что казалось, будто само небо плакало, словно малое дитя. Под скукоженными каштанами корчилась и шуршала уставшая от дождя рыжая листва.
     - Ну и жизнь пошла, ядр-рена мама! - с рычащей отрывистой интонацией в голосе матерится в углу прокуренного пивного бара отставной майор-штабист, вися на одноногом столике а-ля фуршет, как фрукт на дереве - Все у них пинком наизнанку! Разве можно так выжить? - тут не отвечать, а требуется слушать.
     Мерзопакостная мгла, промочив душу, навевала меланхолию и уныние. Чувствовалась тоска, разбавляемая слабым треньканьем замученных трамваев. Из автобусов дуло.
     - Опять цены скаканули как д-давление, - отставник, вибрирует от нервов седыми бровями. - Инфляция, эта продажная девка к-капитализма, размножается как с-сифилис! - демонический пенсионер с глазами дохлой рыбы исступленно тычет скрюченным пальцем в газету и сметает ее на пол как мусор.
     Старика зовут Одой Сергеевич. На вопрос: «Откуда такое нелепое имя?», заржавленный дед всегда отвечал: «Матушка, после моего рождения, вместо того чтобы сходить в церковь и окрестить, пошла в сельсовет, где пьяный одоевский писарь записал меня в амбарную книгу под именем «Одой!»
     В пивнушке было душно. Пахло хлоркой и прокисшим пивом. Сквозь слоистые облака табачного дыма еле-еле виднелись ноздреватые своды, с которых, на израненные рыбьими костями столики, капал блестящий пот присутствующих. Черные бра на стенах моргали как лампадки на панихиде. Справа от небольшого росточка пенсионера рекламный щит «Лучше пива водки нет!» с сарказмом смотрел на пьяных посетителей.
     - Все льготы эт-та отняли, ети их б-бабушку и всю дорогу по неудобному, - взяв в руки бокал, малахольный старик со злобной сосредоточенностью на сморщенном лице, вместо того чтобы радоваться, что живой, продолжает матерно тарахтеть полосатым геморроем о пол.
     У обшарпанной стойки бармена с пустой стеклянной витриной стоял беззлобный матерный галдеж. Толпа работяг вспухала и пульсировала от напора жаждущих получить пиво без очереди. Спертый воздух обволакивал сумрачный зал, словно туман. Набухшие перебродившим солодом мужики терракотовыми приведениями проплывали мимо по окуркам и рыбьей чешуе на полу. Из сырой подсобки тянуло скандалом. Окна были затянуты пивными парами. Было тревожно, как перед началом партсобрания.
     - Сталина эт-та на них н-нет, - заикаясь от бешенства, безумный старик выглядывает канареечной лысиной из-за проголодавшегося столика, как задница из кустов. - П-поубирали бы эти младореформаторы с-снег в Сибири. В-весь! Мало бы э-э не показалось, с-сапог им в глотку, яйца в кошелку! - на потном потолке лопается запаутиневшаяся могильная лампочка, от чего становится еще страшнее.
     Пенсионера-пионера завсегдатаи пивнушки зовут «Большевичок». Он прошел путь от овуляции агрессивного сперматозоида до не терпящего возражений советского майора. В отставке. Родившись в глухой тульской деревушке у бабушки, когда его родители жили в областном центре, Одой как Филиппок окончил сельскую избу-школу. После окончания советского токарно-слесарного института, чтобы не работать на заводе записался в армию. Для этого даже вступил в коммунистическую партию. Таких в армии называют - «пиджаками».
     Однажды на службе ему как-то поручили задание. «Пиджак» отказался его выполнять, с апломбом заявив: «Я его перерос!» После этого начальник перед началом очередного совещания всегда спрашивал: «Где наш переросток? Здесь?»
     С интеллектом трамвая Одой всегда все одобрял, если надо - осуждал, потребовалось бы - расстрелял. В жизни никогда не колебался, а если и колебался, то только вместе с генеральной линией Партии. По взглядам - старик безудержный до окаянства левый большевик. Левее только стенка - расстрельная, куда он мысленно ставит оппонентов, когда у него кончаются терпение. Не такие ли людишки в тридцать седьмом боролись с «врагами народа»?
     «Большевичку» не хватало марксизма, советской власти и карательных органов. Кроме жизни при КПСС пенсионер ничего не знал, да и не видел. При капитализме не жил, а переучиваться - поздно. Дед всю жизнь мистически верил в коммунизм, как девушки в непорочное зачатие. От него до сих пор пахнет совнаркомовскими галошами. Большевичок даже видел Ленина. В гробу.
     Свою дряхлость Одой скрывает нудными нравоучениями и воспоминаниями о советском времени, которые у окружающих вызывают головную боль. От чувства своей гениальности часто выглядит старым дураком с фанабериями. Может из-за таких индивидуумов и не любят стариков?
     - Т-такого бардака эт-та при с-советской власти не было! Все были равны! - сердитый дед, с вздутыми сухожилиями мозга, моргает пергаментными веками и ядовито продолжает стонать, будто из одинокой могилки.
     Подсвечивая зал багровой от волнения лысиной, Одой продолжает тифозно бурфектовать желчными мыслями то ли от песка в почках, то ли от простатита. Видно, что его раздирают демонические страсти. От хрипа старика бокалы начинают нервно дребезжать. Шторы на окнах заворачиваются в стальную стружку. Капли пролитого пива на столе символизируют слезы деда по коммунизму.
     - Дед! Не грусти! - обнимая Одоя за плечи, пытается успокоить его приятель по пивнушке, Владимир Николаевич, такой же военный пенсионер, но помоложе. - Конечно, плохо сидеть в куче дерьма без лопаты, но все будет хорошо, - натянув на лицо лукавую улыбку, как презерватив на забор, с дурнинкой в бесстыжих глазах «молодой» успокаивает «Большевичка».
     В отличие от «старшего» Владимиру Николаевичу на пенсии было хорошо. На «гражданке» после офигенной службы на безумном Тихоокеанском флоте ему нравилось решительно всё. Он не утратил чувства юмора и мечтательности, спасающих его от суровой российской действительности.
     С некоторой придурковатостью, что делало его практически неуязвимым, он благодушно наслаждался жизнью. Каждый день, безмятежно попивая пивко, улыбался и радовался, да так что морда лица от счастья чуть не трескалась. Про «политику» разговоры не вел, зная, что от его «пенсионного» мнения в жизни ничего не изменится.
      У одессита Владимира Николаевича, где-то похожего на биндюжника на покое к таким как Одой Сергеевич еще со времен службы была идиосинкразия. Он терпел таких, как слабительное. Любил с мерцающей улыбкой на губах послушать и понаблюдать за очередным закидоном «пиджака», зная, что во флотской среде такой публики не было. Флот рихтовал человеческие характеры быстро.
     «Молодой» с лицом добродушно улыбающейся лошади в буфете, вместо того чтобы как на Одессе просто ответить пехоте: «Не раскачивай мне нервы, их есть, кому расчесывать!», берет графин с пивом, подливает деду в кружку, чтобы тот хоть минуту помолчал.
     Соблюдая сакральную пивную ритуальность, доливает себе. Как боцман, облизнувшись, благоговейно берет очищенную от чешуи спинку воблы. Делает жертвоприношение и смачно сосет серьезную на вкус сушеную рыбину. За картиной чревоугодия с завистью наблюдает рыжий таракан, застывший среди ободранной рыбьей чешуи.
     - Одой! - Владимир Николаевич, хорошо зная деда, ему не перечит, но не может удержаться от риторического вопроса. - Впервой что ли в России кризис? Почитай Карамзина, Соловьева, Ключевского, - флотский, вопреки желанию рассказать какую-нибудь юморную байку продолжает с замысловатой логикой иронически ерундить. - Их в современных суждениях обвинить нельзя, но они тоже описывали сто-двести лет тому назад, то, что у нас сейчас происходит, - «аристократически» вытерев рукавом свитера пивную пену с седых усов, «молодой» умничает, лишний раз, доказывая народный постулат «Пиво пить - это вам не в шахматы играть. Здесь думать надо!». - Сколько в России было катаклизмов, но все ушли в небытие. Прорвемся!
     - К-куда? – «Большевичок» вибрируя семидесятилетней селезенкой, боком наскакивает на Владимира Николаевича, чуть не опрокидывая столик. - В задницу папе Карло? - Одой, словно мучимый тошнотой, захлебывается желчной слюной. - Так мы в нем уже к-ковыряемся м-много лет, а дна у него не видно, - дед с искаженным от гнева лицом продолжает бесчинствовать. - В-вчера эт-та одни законы, сегодня другие. Нефти на всех не хватает!
     - Дед, охолонись! - флотский пенсионер, смахнув воспоминания, отхлебывает пиво и с пьяной насмешкой смотрит на сатанински одухотворенного старика, как на сумасшедшего с искренним желанием отвесить ему добрый смачный поджопник, чтобы язык отнялся. - Не ори, всю воблу распугаешь! - и обглоданной костью решительно пришпиливает затаившегося таракана на столе.
     С открытым ртом, будто вагина перед опылением, «переросток» ковыряет пальцем в ухе и вытирает серу о мятый, пахнувший большевизмом пиджак. Сконфуженная вобла на столе начинает моргать соленым глазом. Злые, как Большевичок, мухи взлетают над столом и улетают в эмиграцию.
     Хмыкнув, флотский архаровец с языком под мышкой смотрит на старика и не может отрешиться от забытого чувства, что находится не в обычной пивнушке, а на серьезном партсобрании. Как двадцать лет назад. Ему становится страшно. «Неужели через некоторое время и я стану таким как Одой?»
     - Оглянись вокруг. Гражданским пенсионерам еще трудней. У них пенсия, на которую можно только разве что два раза поссать мимо унитаза. На большее просто денег не хватит, - хочет стряхнуть со стола слова отставного майора, но не получается. - Вглядись в русскую многострадальную историю. На казнокрадство, бояр, князей, чиновников и олигархов. На Руси из века в век повторяется все снова и снова.
     Огрузневшие от пива посетители за соседними столиками доливают себе в бокалы водочки и с немым недоумением слушают разговор двух старперов, то есть, как пиво побеждает ум.
     - Ты, только не лепи из меня д-дурика. Ладно? - с перекисшей душой Одой начинает ездить чумой по мозгам собеседника. - Когда я уже носил шинель, ты эт-та еще капелькой висел на заборе. Н-не надо мне «мужскими органами» по г-голове стучать. Ты дело г-говори, а не ликбез п-проводи, - старик, забыв о пиве и вобле, начинает от нервов припадочно подпрыгивать перед столиком.
     Втянув голову в плечи, как геморрой в задницу Владимир Николаевич пригибается от плевков горячими углями, словно под обстрелом и сдерживает позыв ответить «Большевичку» про забор - «Нас тоже не топором делали в поленнице». Застегнув живот и неся ответственность за то, что вовремя Одоя не послал за Турцию, флотский обалдуй делает очередной добротный глоток пива и крякает от удовольствия. В очередной раз затягивается сигаретой и толкаемый чертом на левом плече, бесшабашно продолжает:
     - Через двадцать лет после Октябрьской революции, где были все царские офицеры? - Володя, улыбаясь, смотрит на уши кислотного старика, похожие на рога полковой коровы и думает: «Тебе бы Одой не пиво, а ромашку пить и священника пора звать, а ты все разглагольствуешь о политике».
     - Г-где, где? В звизде! Не томи, г-говори дальше! - все больше сатанея, матерно бурчит отставник, сжимая трясущейся рукой взопревший бокал.
     - Где? - сделав артистическую паузу, повторяет вопрос флотский чудик и с «умным» видом, что ему ну никак не идет, распевно отвечает. - «В тундре, на широкой дороге, по которой шел поезд Ленинград-Колыма». На лесоповалах, осваивали суровые дальневосточные просторы нашей любимой Родины. Это в лучшем случае. Многих из них «вздернули на реях», то есть расстреляли, царство им небесное.
     Владимир Николаевич тушит окурок о рыбную чешую, скорбно перекрещивается и вспоминает знаменитый Владивостокский флотский экипаж на Второй речке - бывшую пересыльную тюрьму откуда в страшные времена отправляли людей на баржах в магаданские лагеря.
     - А ты живешь, можно сказать, в Европе, рядом со столицей. Приговорен не к стенке, а к хорошей пенсии и критике современной жизни. По сто-двести рублей каждый год подбрасывают? Подбрасывают! - «молодой» звенит мелочью в кармане, хотя хочет ругнуться матом. - Одой! Квартиру  в обход своих однополчан получил? Получил! И не на Колыме, заметь. В черные списки бывших Красных Командиров не внесен? Не внесен! Дают возможность переходить на красный огонь светофора и носить красные генеральские лампасы на кальсонах, о которых ты всю жизнь мечтал? Дают! За то, что был агрессивным коммунистом, не преследуют по политическим мотивам? Нет!
     «А пора бы это сделать», - думает хитрый черт на плече Владимира Николаевича, помахивая хвостом.
     - Радоваться бы тебе и радоваться, ежедневно повторяя: «Жизнь прекрасна, сосед мне должен три рубля!», а ты все стонешь и стонешь, разбавляя пиво желчью, - «молодой» пенсионер, очередной раз придурковато улыбнувшись, продолжает «воспитание» старика. - Тебе дают возможность каждый божий день критиковать капиталистический бардак? Дают! Не расстреливают три года подряд и каждый день до смерти? - флотский, следя за наполненностью бокалов, напоминает старику. - Ты пиво то подливай, не жлобись! Здесь, как у тебя в штабе, «шестерок» нет! - Владимир Николаевич делает многозначительную паузу и выдает очередную «сентенцию». - Вообще-то ты Одой враг этим правителям! «Пятая колонна», готовая в любой момент сунуть нож в демократическую спину капитализма, - флотский сияющий, словно кафель в гальюне с сожалением смотрит на старика, как отец на младого сына-недоумка. - А ты все плохо да плохо. Жить нам и молиться надо на наших правителей!
     «Большевичок», вместо того чтобы успокоится, и закусить пиво воблой, с лицом, будто крысой подавился, злорадно начинает грозить окружающим сморщенным кулачком.
     - Я еще п-покажу им кузькину мать! Они еще пожалеют! - глаз старика мутнеет злой слезой.

2011