Отрывок из повести Дитер

Издательство Ридеро

Владимир Липатов
ДИТЕР
Повесть


Предисловие

Записная книжка пестрит номерами телефонов, электронными адресами, именами тех, с кем пришлось работать в море. Эти люди не являлись друзьями по определению, просто на данном отрезке жизни с ними было комфортно. Расставаясь, мы обещали держать связь, но ни с одним из них я больше никогда не общался. Так устроен наш мир – новый контракт, другое судно, другие люди. В калейдоскопе лет мелькали пароходы, города, страны, я приобретал и терял друзей, оставляя в памяти только наиболее яркие лица и события. Чуждых мне людей всегда держал на дистанции, контактируя лишь по долгу службы, и моя формула сосуществования в ограниченном пространстве до сей поры была безупречна.
Кризис 2006 года крепко ударил по мировому судоходству: европейские порты и рейды были забиты пароходами, которым вдруг стало нечего перевозить. Стоял танкерный и сухогрузный флот, люди теряли работу. В поисках вакансий, без надежд я завис дома на полгода и вдруг получил предложение – срочно требовался старпом на немецкий пароход. Оставив на время свои капитанские амбиции, я согласился.
Капитаном оказался старый немец – сын солдата, павшего в русской земле в той далекой войне. И я – сын солдата-победителя. Мой батя, двадцатидвухлетний младший лейтенант – авиатехник, был одним из последних защитников Севастополя и раненным в августе сорок второго попал в плен. Бабушка с дедом получили похоронку, а для него началась мучительная череда лагерей.
В семье никогда не касались этой темы, но у каждого солдата – свои шрамы и память войны. Мы, дети, видели: по прошествии многих мирных лет отец всегда спал на согнутой в локте руке, подперев щеку ладонью. Мама осторожно опускала его голову на подушку, но он, не просыпаясь, стонал, бредил и неизменно возвращался в прежнее положение. На отцовской груди в фас была мастерски выжжена изящная головка женщины, с оттенками, полутенями, четко очерченными локонами – работа художника-садиста, товар. Невозможно представить, но практичные нелюди пускали в дело даже человеческую кожу – на дамские сумочки, абажуры… Содрать не успели, что-то в войне пошло не так, ведь недаром она была для нас Отечественной.
Отца освободили в марте сорок пятого из третьего по счету концентрационного лагеря Шталаг-2Б Хаммерштайн, Восточная Померания. Сейчас многим хотелось бы об этом забыть, но остались мы – первое послевоенное поколение, которые помнят войну на генном уровне.
В этой повести незримо переплелись война, отцы и дети, психология наций, разное восприятие мира и, как следствие, непростые личные взаимоотношения. Капитан родился за пять лет до краха Германии, а я – через столько же лет после великой Победы. Связанные на пароходе «одной цепью», мы с Дитером ни разу не коснулись темы войны, но она всегда присутствовала в нас.

Глава 1
 
В Хамберсайде самолет приземлился под утро. Разминая затекшие ноги и стряхивая тяжелый сон, я вышел в зал и в толпе встречающих выделил мужика с плакатом в руке «mvRiver T./Seastaff» – это за мной. Подошел, поздоровался. Таксист для верности спросил, кто, откуда и куда, и полтора часа до Иммингема мы почти молчали. Мимо проносились темные поля, фермы, поселки, дома, а я, завороженно глядя на светящиеся биссектрисы дорожной разметки, мысленно метался между прошлым и будущим. Сквозь плотно закрытые двери проникал тошнотворный запах горелого мяса.
– Драйвер, чем это так мерзко пахнет?
Он скосил на меня глаза.
–  Не слышали? По всей Англии сжигают скот. Эпидемия.
Чума XXI века.
– Слышал. Вы подвезете меня прямо к пароходу? Вообще-то в аэропорту меня должен был встретить судовой агент.
–  Агент предпочитает спать по ночам, а я, согласно заказу, привезу вас прямо к борту и заберу вашу смену.
–  О’кей.
Такси вкатилось в порт, и взгляду предстал стоящий у причала стометровый пароход-ящик с одним трюмом на пять-шесть тысяч тонн, с зализанными к носу бортами и высокой кормовой надстройкой. Чистая палуба без мачт и грузового устройства, только гантри-кран для перемещения трюмных крышек раскорячился посредине. Рядом на причале, положив на асфальт лапы манипуляторов, замерли два погрузчика. Почему-то не грузятся…
Остановились у трапа, я зацепил из багажника сумку, расписался в квитанции и попрощался с водителем. В пустом коридоре двинулся на звон посуды к ближайшей двери. На пороге появился подтянутый, весь в белом, с аппликацией польского флага на кармашке круглолицый повар и, завидев меня, приветливо улыбнулся. Я тоже.
– Доброе утро. Я – ваш новый чиф-офицер, приехал на замену. Где могу увидеть своего коллегу?
– Рашен?! – В английском языке славянский акцент, как визитная карточка.
– Да, русский. Владимир.
– Казимеж. Поляк. – Он обрадовался, распахнул дверь в кают-компанию и сказал уже по-русски: – Садитесь кушать, сейчас я его позову.
Есть не хотелось, я присел на продавленный диван, плехнул кофе на дно чашки и огляделся. Эти еврокостеры почти одинаковы, хоть и построены в разных странах: тесные каюты «на один стул», дешевое убожество интерьера, минимум бытовых удобств – все рассчитано на второй сорт трудовых ресурсов.
В открытую дверь заглянул высокий моряк лет пятидесяти и, увидев меня, приветственно поднял руку:
– Привет, меня зовут Кшиштоф. Ты – моя замена. Пойдем в каюту, я тебе все покажу, расскажу. – Его русский был вообще хорош.
– Разберемся. Когда отход и почему не грузимся?
– Вечером выйдете. Вчера дырку пробили в топливном танке, – посетовал он. – Топливо откачали, сейчас там сварочные работы. Эти англичане не опускают металлолом в трюм плавно, а кидают с высоты – вот и результат. Надо постоянно следить. Время теряем, капитан в бешенстве – все на меня валит.
– Кто капитан? Русские есть в команде? – Это обычные вопросы по прибытии на новое судно.
– Русских нет. Капитан – немец, и шесть поляков. Теперь пять плюс ты.
– А ты сколько месяцев отработал?
– Пять дней, в Роттердаме сел, и уже домой.
– Так быстро денег заработал?! – удивился я.
– Ногу в трюме повредил… – Прозвучало как-то неуверенно. – Оставь сумку в каюте, сейчас на мостике я покажу тебе в компьютере всю документацию и расчеты остойчивости. Кстати, прокладка до Севильи сделана, координаты внесены в GPS – все на электронной карте, так что можешь быть спокоен.
– Уже полдела, спасибо.
Несмотря на травму ноги, Кшиштоф шустро взбежал по трапу двумя палубами выше и, пропуская меня вперед, распахнул двери мостика. Я шагнул и застыл на пороге: у окна в пол-оборота к нам стоял высокий, под два метра, худой старик в красной куртке. Он обернулся на звук, взглянул коротко, как обжег. Тяжелый, холодный, как осеннее небо, взгляд осязаемо уперся в грудь. О таких на Руси говорили: серые, с глазами цвета мрака. Сменщик за спиной тихо прошелестел в затылок:
– Мастер…
Я понял.
– Доброе утро, каптен, я – ваш новый чиф-мэйт.
В повисшей паузе капитан долго рассматривал меня и, наконец, произнес удивительные слова:
– Знаешь, чиф, я не люблю… – И он перечислил народы, которые не любит, так как «от них все беды». Звезды сошлись – перед ним стояли представители двух из трех перечисленных наций. И тут я понял, почему у Кшиштофа после пяти дней работы «повредилась» нога.
– Каптен, я приехал сюда не объясняться в любви, а работать.
– Ну так иди и работай! – Он кивнул на поляка. – Этот уже отработал, на первой же погрузке топливный танк пробил.
– Ну не ломом же…
Я попробовал перевести разговор в дружеское русло, но тут же об этом пожалел, и мы с Кшиштофом, не сговариваясь, поспешно ретировались.
В каюте, растерянно глядя на застеленную чистым бельем постель, я спросил поляка:
– Как с ним работать? У него с головой все в порядке?
Кшиштоф остановился в дверях, поправил на плече ремень тяжелой сумки и протянул руку.
– Шалоный… Сын солдата, загиневшего в России. А здесь с командой у них общие дела – сигаретный бизнес. Так что ни с кем, кроме кока, не связывайся, терпи.
– Как его хоть зовут?
– Дитер.
И мы расстались.
Вот это да! Я присел на диванчик и задумался.
Судно содрогнулось, послышался грохот падающего в трюм железа. С чувством, что это ненадолго, я нехотя влез в робу, напялил на голову каску и вышел к трапу. Крановщики все так же с высоты лихо метали железо в трюм, и половина его шрапнелью разлеталась по палубе. Под градом болтов и велосипедных рам я выбрался на причал и прыжками доскакал до ближнего погрузчика.
– Глуши технику, сир! Такая работа не пойдет.
Во мне росло раздражение.
– Вай?! – удивился «сир».
– Или работаете нормально, или стоите. Ясно?!
Этой категории человеческого общества у меня веры нет.
Теперь клешни манипуляторов аккуратно, с легким шелестом распахивались глубоко в трюмном зеве.
Обозначив докерам свое присутствие, я двинулся вдоль высокого трюмного комингса, оглядывая свое новое хозяйство. Фирменный знак на лобовой части надстройки указывал дату и место постройки судна: «2004 год. Нидерланды». Молодцы немцы, в три года уделали пароход – гидравлика течет, крышки трюмов деформированы, кругом ржавчина…

Нет, ребята, все не так,
Все не так, ребята!

Я принялся собирать в кучу разбросанные по палубе куски железа и вдруг боковым зрением заметил Дитера – он пристально наблюдал за мной сквозь большое, во весь рост, окно мостика. Отныне этот настороженный взгляд будет преследовать меня повсюду. Из-за штабеля трюмных крышек, рассовывая по карманам блоки сигарет, вынырнул докер-англичанин, а вслед за ним, разговаривая по-польски, – четверо матросов в оранжевых робах.
– Привет, ребята, я – ваш новый чиф. Давайте-ка за дело – вся палуба засыпана металлом.
– Откуда прибыл? – Они будто не расслышали моего приглашения поработать.
– Издалека…– Не хотелось говорить о географии. – Времени нет, вперед! Приду, проверю.
Нехотя, как бы по собственному желанию, они приступили к работе. Знакомство, не сулившее мира в будущем, состоялось.
С окончанием польско-советской «дружбы» вдруг обнаружилось, что поляки – удивительно оборотистый и всепроникающий народ. Сейчас они рассыпались по всему миру, их нет только там, где совсем уж нечем поживиться. В судоходных компаниях Европы эти парни составляют изрядную часть экипажей и буквально помешаны на сигаретно-водочном бизнесе. Это приносит им неплохую прибыль, если не попадутся, а капитанам – головную боль.
Пристроив бездельников, я помчался по давно знакомому кругу. Старпома во время грузовых операций можно найти только в четырех местах: в трюме, на палубе, на причале или у компьютера за текущими расчетами. Он, если старателен, крутится сутками, и чем ближе окончание погрузки или выгрузки, тем стремительнее его вращение.
День пролетел минутой. В синих сумерках закончив палубные дела, я остановился – неужели все? Погрузка закончена, россыпи металла на палубе убраны, осталось только закрыть трюм по-походному. Не очень уставшие матросы, облокотившись на планширь, смотрели на причал. Захотелось их приободрить.
– Ну что, ребята, отдохнули? А сейчас обметите комингсы и можно раскладывать трюмные крышки.
И тут произошла первая стычка.
– У нас трюм закрывает старпом…
Желание толпы подмять под себя нового человека мне знакомо, но неприемлемо.
– У кого это «у вас»? Ты! – Мой палец уперся в грудь мордастого оппонента. – Лезешь на гантри-кран и таскаешь крышки, остальные ассистируют. Ясно?!
Не ожидая ответа, я отправился на мостик и там, облекая расчеты в документы, еще целый час гонял в кресле на роликах от компьютера к принтеру и обратно. Наконец встал, разминаясь, повертел головой и понял: хочу есть и спать. Еще вчера была домашняя жизнь с горьким привкусом скорого прощания, два перелета, длинная дорога в такси, знакомство с судном, погрузка, люди… Сколько же событий впрессовано в последние два десятка часов!
Впервые после утренней встречи наши пути с Дитером пересеклись в кают-компании. Он жестом указал мне место напротив себя.
– Ё плэйс… Документы на отход готовы?
– Готовы, у вас в офисе на столе.
Я сел и, не поднимая глаз, принялся черпать из тарелки. Капитан, туловищем нависая над длинным столом, грыз куриную кость и кашлял мне в затылок. Специально, что ли?.. Я демонстративно протер салфеткой макушку и хотел было встать, но его вопрос пригвоздил меня к стулу.
– Откуда прибыл, чиф?
Он заглотил кость целиком, утробно рыгнул и отвалился от стола.
– Русский, из Эстонии.
Дитер скривился и небрежно махнул костлявой рукой.
– Эстлянд… – В его системе координат такой страны просто не существовало. И вдруг возбудился, пустые глаза ожили. – Русланд! Вот богатая страна!
Это вечная тема их обширного диагноза.
– Чем же она богата? – Утренняя встреча заставляла держать ухо востро.
– О-о-о, очень богата! – Дитер принялся излагать свои доводы. – Как-то в Архангельске поляки свозили меня в город. Погуляли – везде грязь, унылые морды. Выпили, я тогда еще употреблял, заглянули в казино, а там!.. Ах, какие пачки долларов крутились в чужих руках! – Он сделал круглые глаза и пальцами показал толщину пачек. – Америка отдыхает.
– Выиграли?
– Не-ет. Я свои пятнадцать евро проиграл – и все, меру знаю. Просто смотрел – люблю, знаешь ли, смотреть на огонь и большие деньги.
 А еще они любили смотреть на огни пожарищ. Странно, что он первым завел беседу, мне казалось, что все слова нами были сказаны еще утром.
– Богатство страны, каптен, не определяется обилием денег в местных казино. По улицам надо было пройтись, с ночным народом пообщаться. Не гуляли для полноты впечатлений?
Дитер осклабился, обнажив ровный ряд неестественно белых зубов.
– Поляки сказали, легко можно по морде получить. Мы на такси туда и обратно.
– Поляки знают. А где грузились в Архангельске?
– Са-лём-б...
Название оказалось для него слишком мудреным, я помог.
– Соломбала. Это как раз то самое место, где можно прильнуть лицом к русским истокам, так сказать.
Мой сарказм старик, наверное, не уловил или не понял. Он вел разговор равнодушным голосом, без интонаций, вроде ни к кому не обращаясь, но, несомненно, я был второй стороной этой странной беседы. Рядом с лицом иезуита недвижно сидел поляк-механик, видимо, разговоры на «польскую» тему здесь давно пройдены, а я на новенького.
– Да-а, русские очень богаты… – Прикусив зубочистку, Дитер соображал, что бы еще задвинуть. – У меня здесь был русский чиф. Так вот, он показывал мне фото своей жены. Норковая шуба не меньше пяти тысяч долларов, сапоги столько же, песцовая шапка… Как так можно? Получает в пять раз меньше меня, а на жену тратит в двадцать раз больше! Я его через неделю выгнал.
– За женину шубу?
– Другое… – Он не стал раскрывать секрет гона старпомов, оставляя его для меня на ближайшее будущее. – Я один раз в жизни тридцать лет назад купил жене пальто за сто марок. Один раз, чиф! А вы… – Дитер всплеснул руками и скрипуче, как механический болванчик, засмеялся: – Пять тысяч! И так, наверное, каждую зиму!
– Ваша жена и сейчас в этом пальто ходит?
– Что ж не ходить… Немецкое качество.
Через некоторое время мне посчастливилось увидеть его жену в знаменитом вечном пальто. А этот русский старпом – мудак, нашел кому показывать фото близких.
– Каптен, если мне хочется сделать жене приятное, я залезу в долги, но обязательно сделаю. Это нормально.
– Нормально?! 
Глаза Дитера полезли на лоб, он бросил в блюдце зубочистку и хотел было продолжить, но пора и честь знать! Я заспешил.
– Разрешите? Мне нужно отдохнуть.
Он неожиданно легко согласился.
– Иди. В двадцать два отходим, тебе с ноля на вахту.
На этом пароходе я – синглмэйт, единственный помощник капитана, и с ним мы делим ходовые вахты по принципу «шесть часов через шесть». Обязанностей у меня море, но быть на мостике в одиночестве двенадцать часов в сутки – это то, что мне нужно.

Глава 2

С приходом лоцмана я был уже на руле. Отдали швартовые, слева медленно удалялась подсвеченная желтым неоном кромка причала, а справа судно вжималось в сумрак ночи. И все земное прочь – впереди уже выстлалась дорожка фарватера, очерченная разноцветными огоньками буев. Проблесковые, затмевающиеся, часто проблесковые – они двумя линиями уходили в темноту, создавая ощущение беспорядочной какофонии света, и терялись в темноте на самой границе зрения. Ни встречных, ни поперечных, пусто вокруг, только рядом, распушив пенные усы, прыгает на невидимой волне лоцманский катер да на баке в неярком палубном освещении суетятся матросы. В моей ладони тихо щелкает джойстик руля: градус лево – градус право – поворот, градус лево – градус право…
На мостике какая-то гнетущая атмосфера: чай лоцману не подают, с ним не общаются, и он, по прибытии разговорчивый, мается в этом молчании, изредка отдавая команды на руль. Наконец не выдерживает:
– Каптен, вы на прямом курсе до самого приемного буя, и мне практически нечего делать. Дальше на выходе пойдет большая волна и могут возникнуть проблемы с моей пересадкой. Я перескочу здесь на катер, вы не против?
– Конечно… давно пора… – угрюмо цедит Дитер, и это первые слова, обращенные к лоцману после отхода от причала.
«Нехорошая квартирка!» Спасаясь бегством, англичанин метнулся в открытые двери и загремел каблуками по трапу. Уже на палубе лоцманского катера, нервно жестикулируя, он поглядывал на наш мостик и что-то живописал английскому матросу. Катер отвалил от борта стремительно.
Я переключил управление с ручного на автопилот. Вошел боцман, невысокий поляк с рыхлым бабьим лицом и румянцем во всю щеку.
– Каптен, все закреплено по-походному, двери под полубаком и в надстройку задраены. Можно идти отдыхать?
– Иди… 
– Может, и я пойду?  – Я вопросительно взглянул на тень Дитера.
– Иди… – Он сегодня всех отпускает. – Через полчаса на вахту.
От его разговорчивости за ужином не осталось и следа.
В каюте я прилег на диванчик и вперил взгляд в непроницаемую темноту. Море наваливало уже по полной, и в такт качке, совершая то плавные, то стремительные движения, неподвластное мне тело содрогалось, перекатывалось с боку на бок, елозило по одеялу. Куда лечу я?..
Слух резанула трель телефонного звонка, я поднял трубку и опустил на рычажок – на вахту.
Где-то справа, давая направление в темноте рубки, громко щелкнула капитанская челюсть. Я осторожно продвинулся и, привыкая к темноте, встал за спинкой кресла, над которой возвышались голова и плечи Дитера.
– Хай, каптен! Плохая погода?
– Давно не виделись…
Мы уже миновали Спернхед, повернули, и юго-восточный ветер свободно гнал навстречу тяжелую волну. Видимость – ноль, разгоняя потоки воды, по стеклам окон стремительно летали дворники.
Собираясь уходить, Дитер встал.
– Каптен, где включается палубное освещение? Хочу посмотреть, что творится на палубе.
– Да что смотреть?
Он щелкнул выключателем, и я прильнул к стеклу. В рассеянном свете палубных люстр судно нырнуло в волну и вздрогнуло от удара. Черная стена воды в фосфорно-белом обрамлении вздыбилась, зависла над полубаком и опала, рекой разливаясь по палубе. Там, в носовой части, отчаянно билась распахнутая бронированная дверь, а вода вокруг нее кружила бурунами и лилась внутрь помещения подшкиперской.
– Под полубаком дверь не закрыта – там все затопит!
– Шайзе!..
Дитер с трудом подобрался к окну.
– Каптен, я сбегаю на бак, но надо развернуться по волне и сбросить ход.
– Подожди… сейчас.
При развороте судно на секунды стало бортом к волне и завалилось так, что я, падая навзничь, едва успел вцепиться в основание капитанского кресла. Оскалившись, как щелкунчик, мимо моего лица низко пролетел Дитер и загрохотал костями под бортовой дверью. Развернулись, и стало тихи-тихо – волна уже хлестала в корму. 
– Каптен, вы в порядке? Я побежал…
– Беги… – Он с трудом поднялся на ноги. – Спасательный жилет надень!
Я уже не слышал.
Сто метров спринта. Попутная волна на излете стегала под зад, а я асимметричным зигзагом убегал от нее по скользким трюмным крышкам. Уже на месте в круговерти воды мне удалось добраться до злополучной двери и наглухо задраить ее на четыре броняшки. Внутри осталось с десяток тонн, но это было уже не страшно.
Вся операция заняла не более получаса. Вздрагивая от озноба и оставляя за собой мокрый шлейф, я пронесся пустынным коридором в свою каюту, наскоро переоделся в сухое и взбежал по трапу. Дитер уже выключил палубное освещение, плавание стало почти комфортным, так как судно продолжило движение по волне.
– Все в порядке, каптен, идите отдыхать. Сейчас вернемся на прежний курс носом на волну. Утром вам позвонить перед вахтой?
И вдруг случилось неожиданное: Дитер вскочил с кресла и заорал так, что я вздрогнул и вжал голову в плечи: эта скотина виновным в происшествии выставила меня! Чудовищно! Я всего лишь исправил его ошибку, в похвалах не нуждался, но и такой реакции никак не заслужил. Моя рука потянулась к настольному светильнику и нажала кнопку выключателя – на мостике стало совсем темно.
– Что случилось, каптен? Заболели?
Меня бил нервный озноб. 
В малых экипажах каждый отвечает за свое заведование, и за свои слова в том числе. В этой ситуации вина двух людей была неоспорима: боцмана, который не задраил двери, но доложил, что все в порядке, и капитана, коему по выходу в море следовало включить освещение и осмотреться, а потом вызвать боцмана и натыкать его мордой в купель. Дитеру ли не знать?.. У меня при таком раскладе этот боцман уже паковал бы чемодан.
Собачий лай перешел в куриное квохтанье, и наконец наступила тишина. Качало. Дитер с опаской, на рысях, проскочил за моей спиной и остановился в дверях наготове.
– Чиф, курс не меняй, малым ходом спускайся по волне на норд. Я утром приду и решу, что делать дальше.
Приступ идиотизма продолжался уже в другой форме.
– Хорошо, но я за шесть часов уйду к Оркнейским островам, а нам надо в Ла-Манш.
– Я сказал – иди на север. – Дверь за ним закрылась, затем вновь приоткрылась: – Чиф! У меня под подушкой всегда лежит акулий нож… – И резко захлопнулась.
Так и сказал: «Шарк найв». Боится, что удавлю в постели? Но мы же – цивилизованные люди! Я налил кофе и завалился в кресло. Ладно, плывем на север.
Судовладельцы в далеких германских офисах всегда отслеживают движение своих судов по АИС и, если ты идешь не туда, тотчас выходят на связь. Вот сейчас запросят капитана, и я сразу на подставе. Скажет, это инициатива старпома, и как оправдаться? Сейчас он по спокойной воде выспится, а утром, когда выпадет мой черед отдыхать, развернется носом на волну и пойдет долбить на Ла-Манш.
Немцы ходят в море штучно, вернее, дохаживают. В основном это старые капитаны без надежд на физическое и часто нравственное выздоровление. Месяцами вращаясь в среде чуждых им людей, они «болеют» по-разному, и им все сходит с рук. Что не позволено русскому, польскому, литовскому капитанам, то позволено немецкому. А это чудо с «акульим ножом» вообще прекрасно!
Вахта долгая. Вспомнился единственный в моей судьбе молодой немецкий капитан. Рыжебородый Ханс с кольцом в носу и заклепанными ушами поначалу вызывал двойственное чувство, но со временем все вошло в норму.
С его стороны осталась маленькая проблема – он никогда не приходил на вахту вовремя, и это напрягало – сутками торчать на мостике хорошо, но не по силам. В первое утро, не дозвонившись, я спустился вниз и робко постучал в дверь капитанской каюты – тишина. Подошел повар Адам, резкий такой.
– Не так надо, чиф. – Он сунул мне в руки швабру. –  Беги на мостик и снаружи молоти щеткой по стеклам капитанской спальни, а я буду здесь. – И сразу, без перехода, с ужасными криками забарабанил ногой в Хансову дверь:
– Вставай, курва мать!..
Я помчался на мостик. Обычно такая осада длилась час-полтора, потом звонил повар:
– Стоп, чиф! Он вышел. Без праци не бенде колаци. Приходи завтракать!
Ханс вползал на мостик с милым, как у ребенка, опухшим от сна и пива лицом.
– Хай, чиф! Как ты?
Без тени смущения он беспокоился о моем здоровье, а мне до следующей вахты оставалось всего четыре часа.
– Хай, мастер! А тебе как спалось?
– Вери вел…
И так дважды в сутки. Я уходил отдыхать, а жизнь на судне катилась своим чередом. Капитан тут же, оставив мостик, спускался в кают-компанию и за чашкой кофе зависал в телевизоре, а пароход шел без надзора десять, двадцать, тридцать минут… Кок тревожно поглядывал на пузатого и, ведомый чувством самосохранения, мчался на бак осмотреться – куда едем? Возвращался к своим кастрюлям, видел капитана в той же позиции и спрашивал:
– Каптен, куда плывем, ни с кем не столкнемся?
На что тот неизменно отвечал:
– Навстречу судьбе, брат. Расслабься, от нее не уйдешь.
Расслабляясь на ходу, повар опять бежал на бак. Ханс заканчивал просмотр новостей часам к девяти и, зацепив ящик пива, отправлялся на мостик. Хороший мужик! Я привык, только иногда, засыпая в постели, думал: «Проснусь ли?»
На попутном волнении качало тоже нехило, но качка была плавной, слаломной: мостик со всей мебелью проваливался в водяную яму так стремительно, что задница не успевала и зависала в воздухе, догоняя кресло лишь при взлете на очередной гребень. С пульта, веером разбрасывая кофе, взлетела чашка и, коснувшись груди, грохнулась оземь. Загадал, не глядя: «Вдребезги! А ручечка должна остаться целой!» И не ошибся.
«И-дет бы-чок ка-ча-ется, вз-ды-хает на хо-ду». Не­твердой поступью, цепляясь руками за приборы, я добрался до радиостанции и в поисках нужных частот закрутил колесико настройки. В мутных радиоволнах не слышно было «Радио России», зато Би-Би-Си – пожалуйста! Сейчас там оттягивался Сева Новгородцев, наш человек с простой русской фамилией Левенштейн. Он вообще-то ведет музыкальные передачи, но сегодня с болью в сердце и тоской по Родине жжет соотечественников глаголом… Проехали «поп-звезду». О! А это хто? «Свободная Европа» – рассадник демократии и либеральной мысли. Ужо потешимся! Из нее, как из могильного склепа, – аж мороз по коже! – доносился сиплый вой Анатолия Стреляного. За душу берет, стервец, своими «письмами издалёка», прям за горло хватает железными клещами, падла! Звучит сказ, как в 80-х в родной деревне его обложили агенты КГБ и допрашивали с пристрастием (не выдал!), а после их визита из сарая пропали топор и четыре мешка картошки. Про 90-е молчит, так как в то время уже трудился на ниве «просвещения» русского народа дистанционно. Слушать эти ужасы в темноте мостика, да на ночь глядя, да в шторм – тьфу, прости господи! Выключил шарманку и вернулся в кресло.
Порой, часами вглядываясь в кромешную темноту океана, начинаешь ощущать себя единственным живым существом во Вселенной, а порывы влажного ветра, влетающие в открытые двери, и шум волн лишь усиливают ощущение полной оторванности от мира. В любую погоду, в декорациях легкого ли, спокойного ли моря, звездного тропического неба или отливающих ночной синевой ледяных полей, летишь-летишь, пребывая в мыслях самых фантастических, порой сумасшедших. Тебя здесь нет, только кто-то твоими глазами машинально отслеживает невидимый горизонт, показания приборов, да временами чьи-то руки выправляют курс на автопилоте.
В этом состоянии бывает даже обратная связь. Однажды в таком же «полете» в уши ворвался противный скрип принтера «Инмарсат» – печаталось какое-то сообщение. Ночью идут только экстренные. Я вернулся в реальность, сорвал с бобины кусок бумажной ленты, прочел и больше в эту ночь не «улетал». Текст послания без обратного адреса гласил: «В эту полночь в Дублине умерла Черная Кэрол. Она уже в пути и скоро примет тебя в свои объятья». Это мне?! Что за чертовщина?! В наших сетях никогда не бывает спама! Может быть, это черная метка Дитеру? Накуролесил кобель по молодости, и близок час расплаты.
Часы показывали без четверти три, до Дублина было под тысячу миль, но никуда не денешься, скоро за мной придут. За шиворотом похолодало, я закрыл на ключ обе наружные двери и настежь распахнул ведущую в жилые помещения – так-то всяко теплее. Да, в тот раз мы с Кэрол где-то разминулись...
В шесть утра на смене вахты разошлись с капитаном без слов. Уже лежа в кровати, я ощутил, что судно развернулось носом на волну. «Вот, собака, все пломбы вышибет!» Грохотало и плохо спалось.

Глава 3

В половине двенадцатого, невыспавшийся и разбитый, я спустился в кают-компанию. Матросы за соседним столом смотрели польский видеофильм, шумно обсуждая перипетии событий трехсотлетней давности, связанных с пришествием польских посланников к папскому двору. Эти посланники мужеского полу, изрядно накрашенные и обряженные в женские одежды, совершили в святилище некий недвусмысленный танец, что вызвало дикую радость пиплов, дескать, знай наших, мы – первые! Быть может, все было не так и это плод извращенных фантазий режиссера? «Он так видит». Ныне «новая история» пишется влет, на коленке, и деформациями человеческого мозга уже никого не удивишь.
С любопытством разглядывая лица, я расслабился, а зря – в борт за моей спиной хлестко ударила волна, и привычная картина кают-компании стала на ребро. Ядром перед глазами пролетела фарфоровая супница и, ударившись в переборку, брызнула осколками – не помогли и расстеленные на столешницах специальные сетки «слип-нетс». Телевизор с соседнего стола вместе с польской делегацией и папской челядью как Фома хером смахнул. Повар, стоявший в дверях камбуза, ловко увернулся от летящего в лоб блюда, но на ногах не удержался и плашмя рухнул на диван. Ой, беда! Матросы на карачках кинулись следом за плазмой – такой фильм не досмотрели! Поймали, включили, долго трясли, прикладывали ухо, разглядывали в упор, но аппарат был мертв.
– Кина не будет, – сказал я по-русски и, обращаясь к боц­ману, добавил на английском: – Ты его еще понюхай, на зуб попробуй, может, заведется.
Он взглянул на меня нехорошо и оставил в покое то, что минуту назад было телевизором. В этой катавасии мне слету удалось поймать кусок хлеба, и теперь, глядя на пустой стол, я прикидывал, чем бы еще поживиться.
– Казик, дай хоть сыра. Чаю не надо.
Повар – единственный человек, который мне нравится на этом судне.
– Мочно тресе статок. Качает! – Всегда улыбчивый, он сполз с дивана, боком протанцевал к холодильнику и сунул мне в руки кусок сыра размером в полбуханки. – Ешь для здровья!

Ровно в полдень я был уже на мостике. Капитан разговаривал по телефону с конторой, живописуя ночной шторм, – надо было как-то оправдываться. Расслышал отрывистое: «…как в фильмах ужасов… да-да конечно». Что он мелет, какой шторм? На улице – рабочая обстановка, от силы восемь баллов. Спросил его не без ехидства:
– Ну что, каптен, поворачиваем по волне? Чай, отдыхать идете.
– Нет-нет, идем к Ла-Маншу. Звонили из компании. Они на АИС видели, что мы идем на север. Спрашивали…
Верно, в офисе ему хвоста накрутили!
– Правильно спрашивали.
Я занялся кофейными делами, а он непонятно с какой целью потерся вокруг меня и наконец созрел.
– Чиф! В трюме грохочет какая-то болванка, спуститесь с боцманом вниз, проверьте, а я побуду здесь.
Ему хотелось действий, неважно, каких, но обязательно героических. Что за глупость?
– Каптен, там миллион болванок – мышь не пролезет! Трюм забит под самые крышки, где ее искать?
– Я сказал, «проверьте», а не «найдите»!
Назревал скандал.
– Все трюмные лазы засыпаны. Если только в носовой части попытаться спуститься в коффердам... Там по крайней мере будет виден маленький фрагмент груза. А что это даст?!
– Идите! – Дитер сорвался на крик.
– О’кей.
Перед выходом на палубу я накинул желтую куртку, каску, облегченный спасательный жилет, а боцман экипировался «как положено»: непромокаемый костюм, каска, жилет, страховочный пояс с цепью и «подъяишниками» – ремнями, протянутыми между ног.
– Заканчивай уже! Ты в этом наряде быстрее за борт улетишь!
Мы двинулись перебежками по крышкам трюмов, добрались до полубака, открыли лаз и по скоб-трапу начали спускаться в коффердам. С включенным налобным фонарем я шел первым, боцман – двумя метрами выше. Подо мной в темной утробе судна что-то ухало, гремело и тяжело вздыхало, будто неведомый зверь метался в ожидании жертвы. Ногой нащупав палубу, я встал, отпустил перекладину трапа и вдруг, теряя сознание, упал на колени. По стальной переборке чиркнул луч моего фонаря, и в голове стало светло и чисто. Казалось, дышится легко, свободно, а воздуха не было. Уже падая навзничь, я вцепился руками в скобу, задержал падение и, с трудом переставляя ноги, медленно потянулся наверх. К свету, к жизни… Напарник раньше меня почувствовал специфический смертельный запах ржавого металла, и пока мой организм решал вопрос жизни и смерти, он был уже наверху, наполняя свои легкие свежим морским воздухом. И как я забыл?! Металлолом при отсутствии вентиляции во влажных закрытых помещениях, стремительно пожирая кислород, окисляется, и редкому идиоту может прийти в голову лезть в безвоздушное пространство. Есть правила, писанные кровью, и нарушать их себе дороже.
Вернувшись на мостик, я ничего не рассказал Дитеру, просто доложил о нулевом результате, и он, наконец, оставил меня в покое.
Стих ветер, сгладилась волна. На переходах наступает благодатная пора, когда чередование вахт и отдыха предполагает лишь мимолетное общение с другими членами экипажа. Вахту сегодня никто не отменял: «Мы едем-едем-едем в далекие края…»
Вдоль восточного побережья Англии выбрались в Дуврский канал и влились в плотный поток судов, спешащих на выход из Северного моря в сторону Атлантики. Движение – как в центре города в час пик. Слева впритирку меня обгоняет доверху набитый контейнерами «рысак», и я веду его левым глазом, сзади подпирает и дышит в затылок круиз­ный лайнер, а справа метрах в пятидесяти пыжится обгоняемый мной пароходик, он – самый опасный, на него устремлен мой правый глаз. Наши с ним скорости почти равны, а курсы ведут к очень быстрой встрече. Как обгоняющий я должен уступить дорогу, но моему судну, плотно зажатому со всех сторон, даже «плавниками» не шевельнуть.
Чтобы быть видимым, я вышел на правое крыло и, глядя на тихохода, мысленно послал сигнал: «Ну сбрось ход на минуту, и я уйду вперед!» Сработало: словно услышав мою просьбу, из рубки выскочил молодой филиппинец. Отсалютовав ему руками, я приложил ладонь к уху, приглашая на связь по радиотелефону. Договорились – отстал репейник.
На экране карты вся кавалькада из сотни плотно идущих судов сливается в единое пятно, похожее на золотого, ползущего строго на запад жука. Пройдем узкость, и он рассыплется мелким бисером.
Ну вот, никто не жмет, можно и присесть. Странен мир! Судя по карте, в данный момент судно пересекает пунктирную линию тоннеля под Ла-Маншем. Где-то подо мной мчатся поезда, легковые и грузовые автомобили, в вагонах, устроившись с комфортом, люди читают газеты, пьют пиво, занимаются невесть чем и даже не задумываются, что над ними – толща воды и я сверху…
Из Дуврского пролива вышли в широкую часть Ла-Манша, и как-то рассосалось: основная группа судов, и мы с ними, выравниваясь в линию, упорядоченно двинулась к Уэссану и далее – в океан, другая, поменьше, вдоль южного побережья Англии цепочкой потянулась к островам Силли и в Ирландское море, а третья, резко пересекая полосу встречного движения, нацелилась на порты северной Франции.
В эфире тоже поутихло, только впереди в контрольных точках трафика слышались сухие доклады с судов на береговые станции. Что это? Дань традиции или проверка по голосу на адекватность? Наверное, второе, потому что недреманное око системы идентификации и так все видит и знает о судне, а вот забраться в душу моряка пока не способно. Здесь на моей памяти только однажды какому-то пароходу было приказано остановиться, и через пять минут над его палубой уже висел английский вертолет, а дальше… Дальше картинка исчезла у меня за кормой.
За спиной хлопнула дверь, и на мостик ввалилась палубная братия с пылесосом, ведрами и швабрами.
– Чиф, мы тут уборку сделаем.
Боцман подошел к столику и по-хозяйски взялся за кофейник. Я скосил на него глаза.
– Сначала – уборка, потом – кофе. Приборы и технику не трогать, сам протру.
Матросы принялись за работу, а боцман вольно присел в капитанское кресло. Меня возмутила такая беспардонность.
– Капитана подсиживаешь?
Он вскочил, стал рядом.
– Чиф, есть выгодное дело, не хочешь приобщиться? Сигареты там… ну, ты понимаешь…
– Поясни.
– Первый раз, что ли, на пароходе? – Боцман удивился. – Капитан через дьюти-фри заказывает сигареты – мы сразу выкупаем и продаем докерам. Сто евро вложил – триста получил, и так в каждом порту. Идет нарасхват, делим поровну…
Они меня сдадут первому же встречному таможеннику.
– Если нарасхват, я-то вам зачем? Нет, не хочу. – И вдруг я «передумал». – Согласен! Но давай на каждую сотню пятьсот отдачи, а?
Боцман удивленно вскинул брови и закурил.
– Ты чего, совсем?! Ну и аппетит!..
– Здесь не курят, на крыле можешь дымить.
Разговор, суливший мне выгодное дельце, затих сам собой, но семя было брошено. Боцман покурил на крыле, вернулся в рубку и приступил издалека:
– А скажи, чиф, классик мировой поэзии Мицкевич кто был по национальности?
Вместе с реваншем ему хотелось выглядеть развитым мужчиной. Бригада выключила пылесосы, отставила щетки и замерла в ожидании. Я «подыграл»:
– Адам Мицкявичус? Безусловно, литовец. Великий литовский поэт родился в Белоруссии. А ты не в курсе?!
Похоже, небритая польская «деревня» собралась раз и навсегда решить все наши межгосударственные, веками копившиеся проблемы.
– Это все была Речь Посполита, не было никакой Литвы, Белоруссии, и часть России наша. А писал он на польском языке! – Боцман закипал.
– Ну, брат, все мы немного поляки… А Россия, безусловно «ваша» до самого Дальнего Востока.
– Чиф, ты плохо знаешь географию и историю. А Вильно, Ковно – это Польша?
– Вильнюс, Каунас – это Литва! – топлю я за бывших братьев-литовцев. – Почини свой глобус, парень! Ты в каком веке, в каком тысячелетии живешь?
Задвигались, сгрудились вокруг. Головы маленькие, но какая гигантская работа мысли!
Эти люди в конце семидесятых находились на стадии детского развития, а пропаганда (красная пропаганда отдыхает!) и события последующих десятилетий сварили в их головах такую кашу, что мирной дискуссии просто не могло получиться. Они несчастны, мы не давали им жить…
Галдеж усиливался, круг сужался, и, в конце концов, мне это надоело.
– Заканчивайте уже уборку, и – на отдых. Мешаете работать.
– Чиф, можно еще вопрос? Расстрелы польских жолнежей в Катыни…
– Не слышал. А ты знаешь, что при освобождении Польши погиб миллион советских солдат?
– Нас освободила Америка...
– Боже, храни Америку! Все свободны.
В будущем без всяких на то причин они еще не раз сдадут меня капитану.
Третьи сутки на пароходе, а уже искрит. За десять лет работы в иностранных компаниях мне встречались разные поляки: хорошие, плохие, отличные, но здесь впервые попались реально больные, и в этой палате мне предстояло жить и выжить.
Никто, кроме нас! Если бы не СССР, им, если бы посчастливилось остаться живыми, была уготована судьба рабов и лизоблюдов. Сейчас, прикидываясь жертвами, они торгуют «телом», присыпая словесной шелухой собственную, часто порочную историю и поливают грязью нас – победителей фашизма и спасителей Европы. Я – не о благодарности, а о лицемерии и продажности. Не мне давать оценку прошлым событиям, но создавать после войны «народные» республики из тех, чьи граждане десятками и сотнями тысяч воевали на стороне Гитлера, было чистым безумием. Семья народов, бля! Даже румыны строили социализм, Карл! – те, которые во время войны бесновались в моем Великом Новгороде хуже немцев, это они разобрали и хотели вывезти памятник «Тысячелетие России»! Конечно, надо было очистить Европу от чумы, но при этом разогнать всех строго по своим границам и заключить такие железобетонные договоры о вечном нейтралитете и уважении к памяти павших, чтоб и через сотни лет ни одна собака не смела сдвинуть и камня с могил наших павших солдат. Спасти, кормить, поить и быть оплеванным – вот судьба руки дающего.
Я – чужой, у меня своя боль. Мои новгородские предки, соль земли русской, спокон веку возделывали землю, торговали, воевали, служили царю и отечеству. Их раскулачивали в 30-х, расстреливали в 37-м, они сгорали в огне Великой Отечественной, а оставшиеся в живых поднимали разрушенное войной хозяйство и верили в счастливое будущее. Так неужели наш народ не заслужил лучшей доли?! В 70-х «партия – наш рулевой», единственный раз не соврав народу, объявила переход к завершающему этапу строительства коммунизма – и все! В конце 80-х за руль схватился пьяный «кризисный менеджер» и страна ушла в крутое пике, выбраться из которого шансов не было. И накинулись со всех сторон стервятники… А в 90-х уже убивали нашу душу. Откуда пришли мы, кем были, куда пойдем, кем станем в этом новом мире-зазеркалье, где даже слово «правда» означает ложь? Выживем ли? Я давно ищу ответы на эти вопросы и пытаюсь понять…
На мостике появился Дитер.
– Все нормально?
– Нормально. Я пошел?
– Иди…

Третий, четвертый, пятый день в пути… Позади остался Ла-Манш, у острова Уэссан повернули на зюйд и вырвались на просторы Атлантики. Бискайский залив, удивительно спокойный для предзимья, подхватил суденышко на гребень покатой зыби и в двое суток плавно перенес к испанскому Финистерре, а там – пятьсот миль плавания, и до Севильи рукой подать.
С Дитером мы встречались только на смене вахт, четырежды в сутки, при этом он смотрел в одну сторону, я – в другую. Матросы с боцманом днями слонялись без дела по пароходу, и, похоже, жизнь-кофетайм им нравилась. Порой в коридоре маячила мутная физиономия таинственного стармеха, но при виде меня сразу исчезала за углом. Та еще воландиада! Один брат Казимеж, чужой среди своих, сразу распознал во мне родственную душу. Родом из Свиноустья, он удивлялся: «Как я могу не любить русских?! У нас была ваша военно-морская база, и в детстве мы все свободное время проводили на русских кораблях. Офицеры и матросы принимали нас, как родных: кормили, баловали сладким, показывали хитрости морского дела». Этот парень был искренним, настоящим, а его смесь двух славянских языков была мне понятна и приятна вдвойне.
Он не участвовал в сигаретных делах, но легко объяснил местную специфику. Она отличалась лишь тем, что на других пароходах капитана боялись, от него скрывали незаконный промысел, а здесь старина Дитер сам выступал в роли крестного отца и держал быка за рога. Синдикат процветал, работал без сбоев, и тут появился я – потенциально опасный русский. Еще в первый вечер знакомства он, помахивая кошельком, неназойливо объяснял мне свое кредо: всякий уважающий себя европейский мужчина просто обязан иметь два кошелька – свой собственный и семейный. На мой насмешливый вопрос, как набить собственный, он кивнул в сторону матросского стола: «Поляки объяснят. Велкам – добро пожаловать!» Вот поляки и «объяснили», а я «не понял».
Ранним утром на седьмой день пути мы подходили к устью Гвадалквивира. В штурманской рубке я склонился над картой, уточняя место и время принятия лоцмана, – оставался час ходу, как раз на смене вахт. В предыдущие пять часов, пересекая рыболовные зоны, пришлось изрядно покрутиться, и прокачанные через себя три литра кофе уже не бодрили, а лишь вызывали тошноту. Но не спать!
Печальный опыт был. Тогда из Нанта мы вышли в ночь, и я, замордованный погрузкой, сразу отправился на вахту. До четырех все было хорошо, но за тридцать минут до поворота в зону разделения у острова Уэссан моя голова выключилась напрочь. Как шторку задернули. За полтора часа бесконтрольного плавания пароход проскочил поворот, пересек полосу попутного движения и, слава богу, без столкновений выскочил в буферную зону. Очнувшись, я с ужасом взглянул на часы, потом – на электронную карту и заметался. Судно находилось в середине буферной зоны, и для береговых станций слежения это было настолько очевидным и ненормальным, что давно требовало какой-то реакции. К счастью, трафик-контроль на Уэссане проспал этот момент – меня никто не вызывал, не беспокоил, и я, стараясь оставаться незамеченным (смешно!), начал выруливать на свою сторону. К приходу капитана судно уже шло в общем потоке с другими судами. Вот с тех пор мне и «не сидится» на ночных вахтах. 
Я вышел на крыло и, подрагивая от прохлады, загляделся на чуть зарозовевший перед восходом солнца восток. Ти-ши-на. Застегнул куртку, перевел взгляд на берег. Неровная цепочка огней уже оконтурила побережье и, поднимаясь выше, разметалась по предгорьям мерцающими золотом пятнами. Затаив дыхание, я смотрел на это чудо, но вдруг в каком-то предощущении беды поднял голову и… ослеп – сверкнув в глаза короткой молнией, на меня падал нож гильотины! Прикрыв голову руками, я рухнул на колени. Баммм! Гигантское стальное удилище с резонирующим звоном ударило по обводу крыла, спружинило и, выгнувшись дугой, исчезло за бортом. Сна как не бывало.
Возвращаясь в реальность, я осторожно встал и с опаской взглянул наверх. Там на высоте мачты именно в этот момент закончился срок службы штыревой антенны УКВ, и она ринулась в свободное падение. Эти доли секунды могли быть последними в моей жизни. Представилось, как через сорок минут капитан поднимется на мостик, а на крыле лежит труп старпома с расколотым черепом. Загадка. Никаких улик. Кто бы заметил на салинге мачты потерю одного штыря из десятка подобных?
Потрясенный, я шагнул в рубку, проверил радиостанции – все работают, и до конца вахты на крылья больше не выходил.
Они появились одновременно – капитан в дверях мостика и стремительно приближающийся с кормы оранжевый лоцманский катер. К этому времени я уже вздернул на рею флаг испанского королевства, сбросил ход до самого малого и перешел на ручное управление. Обет молчания был нарушен.
– Каптен, справа по корме заходит лоцманский катер. – Дитер нагнул голову, чтобы не удариться о косяк, и выглянул в дверной проем. – И еще… Ночью с салинга сорвалась антенна УКВ, но все станции работают. Может быть, резервная?
– Где?! – Мастер навострил уши.
– В Караганде. – Словесные вставки по-русски украшают английскую речь – так интересней. – Я говорю, за борт упала.
Приступ истерики накатил сразу. Он орал, а я смотрел на него и думал: «Взять бы тебя сейчас за мотню…» И, казалось, уже был близок к исполнению, но через комингс легко перепрыгнул лоцман – изящный моложавый испанец, и на мостике наступила тишина.
– Гуд монинг, сирс! – поприветствовал он, и на этом моя вахта закончилась.

Глава 4

В каюте я полистал старую английскую газету. Полный «джентльменский набор»: на весь титл – фото бабушки-пенсионерки с пенсами на сморщенной ладони, бравые моряки флота Ее Величества на фоне дредноута после очередного «сдерживания» России, терроризм, криминал, трансгендеры и прочие пикантные формы. На последних страницах торговались дома, участки земли, мужские и женские тела, оптом и в розницу, без верхнего ограничения по возрасту. Таблоиды, ети их мать, – как глины наелся. Пятнадцать лет прошло с момента гибели Союза, и сейчас можно прикинуть по шкале традиционных ценностей, что потеряно и что приобретено взамен. Купились на «бусы». Душу продать-то можно, а вот выкупить не получится ни за какие деньги.
В спешке уезжая из дома, я не взял ни одной книги, и порой этот читательский голод был сродни физическому. Всякий раз прибывая на новое судно, я обхожу каюты, собираю книги на русском языке и тащу к себе на «цензуру». Читаных-перечитаных классиков и нормальных современников отбираю и расставляю по полкам, а нынешний хлам а ля донцовы-бушковы-акунины, всех не перечесть, выбрасываю за борт, дабы не поганили литературные вкусы следующих за мной русских моряков. На советском флоте жилось не очень комфортно, но библиотеки были прекрасные. Как-то уже в «новое» время я зашел на судно бывшего советского Дальневосточного пароходства и, глядя на обилие книг в застекленных шкафах красного дерева, обмер – старые запасы! Робко спросил местного третьего штурмана:
– Можно что-нибудь выбрать?
– Пожалуйста, но на обмен.
Проклиная себя за выброшенные накануне книги «постсоветских классиков», я вернулся на пароход, еще раз перевернул в каюте все вверх дном и нашел-таки пяток никчемных. Принесенное мной в сумме не стоило и одного корешка тех книг, что стояли на полках, а хотелось взять и то, и это. Ожидая окрика молодого штурмана – «Батя, хорош борзеть!» – я начал осторожно выщипывать из книжных рядов бесценную литературу. Выбрал три и нерешительно остановился.
 – Спасибо. Наверное, много взял?..
– Ну что вы, капитан! Здесь… – Штурман провел пальцем по корешкам принесенных мною книг, – пять штук. Можете взять еще две книги.
Для него, к общему сожалению и моему счастью, «Бег» Булгакова и донцовский «Бенефис мартовской кошки» оказались равноценны.

Я зашвырнул газету под диван и выглянул в иллюминатор – судно, копируя изгиб реки, совершало плавный поворот влево. Перед глазами скользили зеленые, четко очерченные поля, оливковые рощи, яркие черепичные крыши домиков. Еще далеко. Я упал в кровать, задернул шторку и улетел к Морфею, а когда вернулся, судно уже стояло у причала посреди огромного города. Часы показывали полдень – время обеда.
В кают-компании Дитер, как в Иммингеме, жестом пригласил меня к столу.
– Садись, чиф, я не стал будить тебя на швартовку, думаю – пусть отдохнет.
Удивляло его искусство перевоплощения: за благожелательными словами чувствовался подвох или, как минимум, прелюдия к скандалу.
– Вы очень добры, каптен.
Старый маразматик, наверное, забыл, что произошло утром.
– Матросы после обеда пойдут открывать трюма, выгрузка начнется в четырнадцать часов, так что не спеши, у тебя есть время, чиф.
Прямо бальзам на душу. Время для чего?
– Ясно. – Я взял вилку и обернулся. – Казимир! Первое не буду.
– Влодзимеж, супрайз! – Казик, довольно улыбаясь, поставил передо мной тарелку с… пельменями! – Я тебе пелемени сделал!
Соотечественники уставились на него, как на врага народа, а он был горд и, кажется, счастлив.
– Спасибо, друг! – На душе потеплело, я закинул в рот первую пробную. – М-м-м, это самое… Амазинг! Восхитительно!
Мягко говоря, это были не совсем пельмени, но надо держать марку.
Изумленный Дитер перегнулся через стол и, как собака, трепеща ноздрями, низко обнюхал содержимое тарелки.
– Что это, чиф?!
Не поднимая головы, с испачканным сметаной носом, он искоса посмотрел на меня, потом – на повара.
Я забыл, как это будет на английском, но нашелся по-шумерски.
– Галушки. Хотите попробовать? С чесночком!
– Га-лус-ки… – Кадык ходуном заходил на худой шее. – Ик-ик…
– Галуски-галуски! – радостно подтвердил повар в ожидании высшей похвалы.
Дитер дернул лошадиной головой и, сдерживая спазм, отвалился на спинку кресла, а я в ожидании худшего резко откатился от стола. Казимир на цыпочках пробирался на камбуз.
– Стоять!
Повар замер с поднятой ногой.
– Га-лус-ки! – кричал Дитер в лицо Казику и нес что-то про тесто и тухлую конину с чесноком. – Я тебя выгоню!..
Тот молчал, вытирая фартуком разом вспотевшее лицо.
Под шумок я заспешил на выход.
– Стоять! – последовала команда, и опять задушевно: – Посиди, чиф, успеешь на работу.
– С удовольствием.
Проклиная себя за нерасторопность, я вновь приткнулся к столу.
– Вкусно? – На его лице было написано отвращение.
– Изумительно! Русское национальное блюдо!
Сунул нос в сметану, сука, и спрашивает!
– М-да… – Дитер по привычке воткнул в рот зубочистку. – Не экономим. Мы в пятидесятых ходили на траулерах на Большую Ньюфаундлендскую банку: тридцать суток через океан, две недели на траление и посол рыбы и тридцать суток обратно. Работали как часы. Питание команды вычиталось из заработка, а кофе, чай, сигареты покупали сами, и не дай бог у тебя закончатся – никто не даст взаймы. – Он поднял вверх указательный палец. – Мылись один раз. И все по счету. А тут едим по заказу, душ пять раз в день, холодильник всегда открыт…
 Я отодвинул тарелку и налил стакан апельсинового сока.
– Вы предлагаете мне мыться один раз в три месяца?
– Так ты же из душа не вылезаешь, а твой повар на одну грязную тарелку ведро воды льет. Вы дома тоже так?
Со своего места я видел, как Казик, открыв краны на полную, моет посуду в трех раковинах.
– При чем здесь дом? Там вода – по счетчику: сколько израсходовал, столько и заплатил, но не помню, чтобы я ее экономил.
По слухам, у них посуда целую неделю моется в одной воде, а смывы из туалетов идут на полив огорода. Учитель херов!
– Потому вы и бедные, что экономить не умеете, а если хотите заработать, так сразу на Запад бежите.
– Почему? Европа тоже бежит на Восток за деньгами. В России ваших компаний не счесть. – Мне не нравился его апломб, и все время хотелось противоречить.
Но Дитер уже сменил тему.
– Странные вы люди. В наш городок, где все друг друга знают, приехали три семьи из России. Говорят, мы – русские немцы. – Слово «немцы» он произнес с сарказмом. – С виду спокойные, приветливые, а что там внутри? Вот и присматриваемся. По утрам я часто наблюдаю, как русские мамы ведут в школу своих детей, а у нас такое не принято. Видно, что при деньгах, дорогие авто под задницей – на заводе точно не работают.
– Русские – сильные айтишники, инженеры…
Мне хотелось развить мысль о наших способностях, но Дитер, округлив глаза, перебил:
– Но, самое главное, чиф, они дружны!
– А вы нет?
– Мы тоже были дружны. – В его голосе сквозила настоящая грусть. – После войны мы все вместе строили новую жизнь, отмечали праздники, радовались рождению детей. Представляешь, чиф, мне было всего пять лет, а я каждый день работал на уборке улиц и разбирал разрушенные дома! Можешь представить?! Народ сплотился в беде, поднялся на ноги. И вдруг все стали друг другу чужими. Все закончилось в семидесятых, когда зажирели. В кафе, где раньше собирались семьями и всегда было шумно и весело, сейчас не с кем выпить пива…
По сути, то, что с ними произошло в семидесятые, нас постигло в девяностые в тяжелой форме, и, хромая, мы бежим-бежим, теряя себя, по чужой суетной жизни.
Так же, как в первый вечер, Дитер пустился в беседу «ни с кем» и, казалось, не заметит, если я тихо выйду. Даже мой голос воспринимался им за кадром и без эмоций.
– Так чем же дружны ваши русские немцы? – напомнил я тему.
– О-о-о, они всегда вместе и своими руками строят церковь! Сами! Я проверял в мэрии – все документы, проект оформлены и утверждены. Уже и колокола привезли из России. Мы боимся, что будут звонить и днем, и ночью. Ыхыхы… – Дитер засмеялся, как заплакал.
Я успокоил:
– У нас звоны только по святым праздникам.
– Много. А что за религия такая – православные ортодоксы?
– Хорошая религия, с добром, без агрессии. А Бог един.
Дитер ухмыльнулся и костлявым пальцем указал вверх.
– Там ничего нет. Совсем. Я бы и не платил пастору положенных сто пятьдесят евро в год, да он грозится похоронить меня за кладбищенской оградой.
– Какая разница, где лежать? Не платите и все!
Мне бы идти с богом, но дурацкое чувство такта не велит, и я, впадая в транс, уже не задаю наводящих вопросов. Секрет столбняка сидящего рядом механика раскрыт, ему скоро домой – он свое отслушал. Где-то за ватной стеной продолжает брюзжать Дитер о неблагодарных детях и внуках, о закрывающихся заводах и безработице, о том, что вода в Эльбе, раньше питьевая, сейчас пахнет мочой и керосином, а рыба сдохла…
– …слышь, чиф! – Я очнулся. Вот, собака, все видит!  У нас в городке вырубили парк, где мы собак выгуливаем. Одно или два дерева оставили, подлецы, и теперь все собаки его удобряют. Полиция тоже при деле – штраф пятьдесят евро! И куда нам теперь с собаками писать?!
– А вы тоже там писаете?..
В кают-компанию заглянул испанец.
– Хэлло! Драфт сюрвей? – Это по мою душу.
– Каптен, я на палубе…
Докеры появились на причале ровно в четырнадцать. Почесались, выдернули из трюма с десяток тонн железа, заглушили технику и исчезли в ангаре – на все про все ушло от силы минут пятнадцать. Через полчаса я забеспокоился, забежал в их притон и, озадаченный, остановился на входе: рабочие спали вповалку на чудных волосатых мешках, а их бригадир-формэн, уставив взгляд в овальный потолок, лежал на столе и не реагировал. Я подошел и осторожно потрепал его рукав.
– Сеньор… Сеньо-ор!
Сеньора согнуло в бараний рог, как током ударило, он пружиной взлетел в воздух и завис над столом. Эк его колбасит! Готовый в любой момент ускориться, я сделал шаг назад. Факир приземлился брюхом на столешницу и, выкрутив шею, вперил в меня безумные глаза.
– Выгружать будем? – В ответ он затарахтел что-то на своем. Мне вспомнилась пара испанских слов: – Сеньор, макина но трабаха? (техника не работает?)
– Макина но трабаха! – обрадовался севильский цирюльник. – Но трабаха! Ла дженте но трабаха! (люди тоже не работают!) Сиеста! 
У них сиеста с утра до вечера, а потом всю ночь до утра. Переваривая сказанное, я поскреб затылок.
– Буэно… (хорошо)
– Абла эспаньол?! (говоришь по-испански?) – удивился бригадир и, не ожидая ответа, грохнул головой об стол.
Ну и хрен с ним!
Выйдя из ангара, я покрутился по палубе и забрался на гантри-кран, а попросту – на рампу, возвышающуюся над трюмом. На родине, по прогнозу, стояло бесснежное морозное предзимье, а здесь было тепло и солнечно. Лениво разглядывая город, я закурил, и в этот момент на палубе появился великолепный Дитер. Он соснул послеобеденный часок и, откушавши чаю с кельнскими баранками, вышел на охоту в хорошем расположении духа.
Идет, падел!
Увидев его долговязую фигуру, я затаился наверху. В поисках жертвы, высоко поднимая ноги, хищник крался по правому борту. Добыча, то бишь я, находилась на расстоянии вытянутой ноги, прямо над головой охотника, и настороженным взглядом сверлила его глянцевый квадратный затылок. Дитер прошел в нос, заглянул под полубак и, завершив круг по левому борту, опять остановился подо мной. В растерянности затоптался на месте, пригоршней отер лицо и, взглянув на пустынный причал, вдруг навострил уши – из ангара по нужде выскочил давешний бригадир. Высунув от вожделения язык, он дернул молнию комбинезона и пристроился было к стене пакгауза. Дитер, прочистив глотку, вдруг заревел так, что испанец, забыв про «нужду», шарахнулся за угол и некоторое время лишь выглядывал, одним глазом оценивая обстановку. Придя в себя, он, как бык на корриде, выпрыгнул из укрытия и ринулся в скандал на более высоких тонах. «Волк, думая залезть в овчарню, попал на псарню».
Я закурил новую сигарету.
Заслышав трубные призывы шефа, доселе дремавшие трабаходоры-рабочие высыпали из ангара, на ходу засучивая рукава. Люди из народа, они сразу хотели «объяснить» немецкому товарищу за сиесту, но бой часов на старинной башне возвестил конец рабочего дня. Динамично развивающаяся баталия на секунду замерла и рассыпалась. С криками «темпо-темпо!» бойцы попрыгали в машины и сгинули, оставив на причале столб пыли и собачью кучку выгруженного металла. Дитер захлопнул челюсти.
– Каптен, у них сиеста.
Глас свыше стеганул его, как бичом. Он вздрогнул, втянул голову в плечи и искоса с опаской посмотрел наверх. Дальше было неинтересно.
Крику много, но тема не раскрыта – я включил гидравлику. Рампа взвыла, затряслась, масло выстрелами защелкало в трубах высокого давления, и голос Дитера утонул, только шевелились губы, да в гневе дергалось лицо.
– Ту-ту-у-у-у, двери закрываются! – сказал я себе и, ткнув кнопку «Движение», помахал «стрелочнику». – Адьё, мон шер! Следующая станция – площадь Восстания, переход к поездам Невско-Василеостровской линии.
Гантри-кран взбрыкнул, заколыхался на паучьих ножках и пешей скоростью понес меня над пропастью трюма. Овеваемый теплым ветром, я любовался проплывающим мимо городским пейзажем, струеньем речных вод, портом, а надо мной синело зимнее небо Андалусии. Нет, я не спасался бегством от сумасшедшего босса, а просто решил использовать кран по назначению и закрыть трюма. Поездка была приятной, но, увы, недолгой, и через восемьдесят метров рельсы уперлись в тупик. Я оглянулся – палуба была пуста. Встретимся за ужином, херр капитан!
Помимо моей воли наши взаимоотношения с капитаном строились по его странному сценарию: в кают-компании я был назначен собеседником, а за ее пределами – мальчиком для битья. «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать» – помните? Мне в вину неоспоримо вменялась всякая чушь: потерялся ли Дитеров карандаш, матрос ли подвихнул ногу, на улице пасмурно или, наоборот, солнечно… Очень трудно порой удержаться от резких движений, но мое терпение было безгранично. Я придумал: во время капитанских истерик просто многообещающе смотрел на него наглыми глазами. Это, кстати, неплохо успокаивало обе стороны.
В окне капитанской каюты, как портрет в квадратной раме, плющилась в стекле физиономия Дитера. Мы смотрели друг на друга, и мой мысленный посыл был таков: «Мин херц, я – не ваш личный биограф и больше не намерен выслушивать ужасы вашего городка, так что к ужину не ждите». Я отвел взгляд, спрыгнул на причал и двинулся к стоящему по корме норвежскому танкеру в надежде разжиться чтивом.
– Русские в экипаже есть?
Русские были. Один.
В первую очередь я спросил его о главном:
– Почитать что-нибудь найдется?
– Найдем, пошли в каюту.
Костя, молодой старпом из Питера, был рад встрече больше меня. Эта новая русская поросль уже без наших советских комплексов, с хорошим знанием английского языка и техники органично вписалась в западную модель, сохраняя при этом чувство дома и родины. На полках Костиной берлоги навалом лежали не книги, а пачки листов формата А4, наскоро сшитые в брошюры.
– У тебя, как в архиве… Копировал, что ли? – Я разглядывал дугой бегущие по страницам блеклые строки.
– Ну да! В Бергене встретил наших и целую ночь копировал на их пароходе. Выбирай!
Размышляя вслух, я перебирал подшивки.
– Только не Донцову! Пожалуй, освежу «Преступление и наказание» – скоро может пригодиться, «Жизнь и судьба» тоже в тему. Ну, конечно, Булгакова и Зощенко. Ужо посмеемся!
– Да бери больше… Пиво будешь? – Костя вывез ногой из-под стола ящик баночного.
– Нет, как-нибудь в Питере посидим, а сейчас чаю и пару бутербродов. – И, глядя на Костины литые бицепсы, спросил: – Все хорошо в коллективе? Кстати, чья команда?
– Поляки. Нормально, все со мной приветливы. – С таким попробуй быть неприветливым.
– И ни одного конфликта?!
– За полтора года в этой команде всего один случай. – Костя засмеялся. – Был тут механик с патологией польского величия. Первые два месяца все ходил за мной, за штаны дергал. Требовал исторической справедливости и моего покаяния от имени русского народа. Пришлось лечить. 
– По мордасам?! – Голодный, я вгрызся в бутерброд.
– По ним самым. – Костя открыл банку пива. – И с тех пор как бабка отшептала, из-за каждого угла здоровался: «Дзень добжий, пан».
– Не выгнали?! На пароходах ведь правых в драке нет – сразу обоих долой с борта.
– Команда промолчала, он пожаловался в компанию, но капитан насилие не подтвердил. В общем, молодцы мужики.
Мне тоже было что рассказать.
– А зачем они принимают на работу сумасшедших капитанов? – резонно спросил Костя в конце моего рассказа.
– Не знаю, социальная политика такая… Германский Ллойд имеет два регистра: первый – это большие современные суда, где работают серьезные люди, включая немцев, а во втором регистре требования пониже, пароходы помельче и немцы приходят, которым давно нет места в первом эшелоне. Мой Дитер, с его слов, после двухмесячной работы лечится три месяца, продолжая получать от компании капитанскую зарплату, затем с тем же наваром два месяца отдыхает и только потом возвращается на новый круг. А контракт – всего два месяца. Наверное, государство стимулирует судовладельца, иначе на хрен такие Дитеры кому упали – проще нанять за смешные деньги русского или польского капитана и полгода выкручивать ему руки. Они же нас за людей не считают. У меня был случай. В Антверпен приехал с проверкой на пароход суперинтендант-немец. Я что-то на палубе по делам застрял, захожу в каюту, а он – в спальне роется в моих личных вещах. Чистый обыск. У капитана, представляешь?! Да главное, что искать? Заметил меня, остолбеневшего в дверях, – и ни тени смущения, даже недовольство написано на морде. Я молча подошел к нему, взял из рук сумку и вывернул содержимое на палубу. Нет слов! Потом началась проверка документации и судна в целом, нас обоих трясло: меня – от негодования, его – от желания напакостить. Конечно, я доработал тот контракт, даже семь месяцев, но сотрудничать в будущем отказался.
Потом мы говорили о жизни, о доме, сравнивали условия работы в Норвегии и Германии, и сравнения были не в пользу последней.
– К Рождеству нам всем дали премии от ста до четырехсот долларов, – похвастался Костя.
Я парировал:
– А нам судовладелец выделил двадцать долларов на рождественского гуся и прислал теплое поздравление!
Наговорились, и я вернулся на пароход, когда все уже спали. Уфф, как же тяжел здесь воздух! Вахтенный матрос сидел у телевизора, и под его пристальным взглядом я неспешно, с достоинством прошагал по коридору и поднялся к себе в каюту. Пришло время ночных размышлений.
Какой волной выплеснуло тебя в этот мир, совершенно не похожий на тот, в котором ты жил раньше? Тот, потерянный, не был особо радостным, а этот, в начале пути незнакомый, таил неопределенность и неведомые опасности. Мне, прожившему большую часть жизни в Великой стране с идеалами, далекими от реалий, сделать первый шаг в чужую цивилизацию было необычайно трудно. Первый контракт на иностранном судне мог стать и последним: в отсутствие языковых знаний и практики общения порой хотелось тихо собрать вещички и вернуться в лоно родного русского языка. Но есть хорошее человеческое качество – самолюбие, которого я, к счастью, не лишен. Пересилил себя, создал некую схему общения: два слова из десяти понял – схватил суть – односложно ответил. Дальше больше: что-то почитывал, переводил документацию, инструкции, изучал технику, лез общаться, и дела, спасибо тактичным коллегам, медленно пошли в гору. И так «степ-бай-степ» – шаг за шагом. Наверняка в ушах носителей языка мой нынешний английский звучит ужасно, но меня понимают, не смеются, не поправляют – значит, все хорошо. Тот иностранный, которому обучали в советской школе, невозможно забыть, потому что нечего вспомнить.
Потом пришло время познания национальных характеров. Мы – разные, но здесь никого не интересуют твои возраст, политические взгляды, пристрастия. Существуют только несколько критериев оценки: способность к адаптации, саморазвитию, качество работы и дисциплина. Тотальный контроль! Немецкие судовладельцы к иностранным морякам относятся с пристрастием, маниакально подозрительны, скаредны, высокомерны и недоверчивы, но зато прекрасно умеют выжать из человека в двадцать раз больше, чем заплатить. Да, они невыносимы, но пять лет работы под ними научили меня быть собранным, аккуратным в делах, но самое главное – научили уважать себя.   

И вновь пришло утро. В надежде разминуться с капитаном я прибежал на завтрак пораньше, но Дитер уже поджидал меня за столом. Лицо его расплылось улыбкой питона.
– Как спалось, чиф? Почему не был на ужине?
– Спалось хорошо, аппетита не было.
– Ты куда-то вечером уходил?
Ну, конечно, он же видел.
– Был на соседнем пароходе у друзей, вернулся поздно.
– А среди нас у тебя нет друзей? – Его голос зазвучал вкрадчиво.
– Как же, вы – первый друг. Вчера обыскался, пришлось идти в гости.
Козла не проведешь, он все понимает.
– Чиф, вчера ничего не выгрузили, наверное, и сегодня не закончат. Ты их подгоняй, что ли.
Я уже усвоил: Дитер каждый новый день начинает с чистого листа, забыв напрочь, что было накануне.
– Вы же вчера сами организовали выгрузку, у меня так не получается. Старпом может лишь попенять стивидору, а ваши возможности шире.
Он самодовольно улыбнулся. Улыбайся-улыбайся, а ведь тебе могли и шею намылить.
Завтраки не располагают к долгим беседам.
– Там уже начинают. – Я кивнул на окно. – Мне пора.
На причале кипела жизнь, докеры уже расставили технику и черпали металлолом сразу с трех точек. Правда, после обеда выяснилось, что вечером в Севилье – большой футбол, и все стало на свои места. А пока в этой слаженной стремительной выгрузке мне оставалось только стоять в сторонке и наблюдать. За моей спиной с кистями и краской сновали матросы, а Дитер после вчерашнего инцидента предпочитал на палубе не светиться (вдруг прилетит!) и пас ситуацию сверху. Мы встретились с ним взглядами, и он, отдавая дань моим «организаторским способностям», показал большой палец.
На причале в поте лица трудился десяток рабочих, и только трое парней в новеньких робах стояли без дела в сторонке. Я успел подумать: наверное, стажеры, и один из них сразу подошел ко мне.
– Табакко, сигарет? – спросил он, простецки улыбаясь. Я вытащил пачку из нагрудного кармана.
– Но-но, амиго, мучо! Диес-виенте картун (10–20 блоков).
Его внимание привлекло что-то за моей спиной, и я невольно обернулся. Мои поляки махали руками, приглашая оптового покупателя прогуляться под полубак, тут же с причала подтянулись еще двое «новеньких». Пусть их – у меня свои заботы. Чтобы не получить куском железа по голове, я выбрал безопасное место и привалился плечом к нагретому солнцем комингсу. Прошло минут пятнадцать.
За спиной послышались вопли и стук копыт: матка боска! Тыг-дык, тыг-дык, тыг-дык…
Я повернул голову: прямо на меня, гремя каблуками по палубе, скакал глубоко верующий боцман Ярек с охапкой сигаретных блоков. По ходу он, как сеятель, разбрасывал их направо и налево, а за его спиной маячил давешний жгучий брюнет, спрашивавший у меня табачку.
– Эспера чико! Стой, парень! – кричал он и норовил подсечь ноги Ярека, но опытный боцман задницей ловил момент и, избегая подсечки, асимметрично взбрыкивал.
Я разом взлетел на спасительный гантри, вытер вспотевший лоб и предался увлекательному зрелищу. Скачки шли вокруг трюма, по кругу, и действительно напоминали ипподром. На дальнем плане двоих уже «запрягали», а боц­ман, избавляясь от улик, все летел и летел наметом. На третьем круге, сбрасывая пену с толстых губ, он, наконец, остановился в изнеможении и прохрипел:
– Не мам ниц! То непоразуменье!
Его руки были уже пусты.
Впрочем, на мостике был еще один зритель – капитан. Он болел за «своих» и, пытаясь увидеть все перипетии развернувшейся комедии, носился с одного крыла мостика на другое. Игра была сделана, запаленные рысаки и жокеи дружно потянулись в капитанский офис – там намечалась jopa grandiozo, а я вернулся к исполнению обязанностей.
Большой футбольный праздник в Севилье никто не отменял, и ровно в шестнадцать всякое движение на причале замерло. Последний, самый трудолюбивый или нерасторопный грузчик прыгнул в машину, прощально махнул мне рукой и дал по газам.
Я неспешно вышел на причал, снял осадку носом и кормой, посчитал количество выгруженного груза, прикинул завтрашнее время окончания работ и побрел к себе. На входе в коридор разминулся с таможенниками – они что-то живо обсуждали и были веселы.
– Адьё, сеньор!
– Адьё.
Мой «оборонительный рубеж» за хлипкой дверью невелик: сразу на входе – крошечный «офис», где умещаются столик с компьютером, стул и маленький диван, за ним – спальня, все пространство которой занято кроватью, и дальше – совмещенный с душевой туалет. Все просто: закрыл за собой дверь и стал человеком. В этом маленьком пространстве сейчас витают только мои мысли, а с окончанием контракта я заберу их с собой, оставляя объем каюты пустым следующему за мной…
Скинув пыльный комбинезон, я втиснулся в стеклянный пенал душа и, возвращаясь в свой мир, долго стоял под холодными струями.
Еще утром норвежский пароход навсегда увез питерского друга Костю, и свободный вечер обещал быть томным. Я взял со стола две внешне безликие пачки прошнурованных листов, взвесил их на ладонях и выбрал ту, что полегче, – оказалась «Жизнь и судьба». В книгах Василия Гроссмана все живое: и жизнь, и судьба, с точностью до оттенков, с человеческими горечью, болью, несправедливостью, правдой и ложью. «Правое дело», и его уверенность в правом деле. А «Собибор» когда-то заставил меня содрогнуться и посмотреть на человекоподобных совсем под другим углом. Лю-юди! Так не должно быть...
Я надписал фломастером чистый титульный лист: Жизнь и судьба, Василий Гроссман, и стопка бумаги превратилась в книгу.

Пора на ужин. Мое появление в кают-компании прошло незамеченным. Среди присутствующих царило скорбное уныние. Сегодня не их день. Сам Дитер недвижно сидел на своем месте и буравил взглядом затылок боцмана, сидевшего за соседним столом. Тот, шкурой чувствуя смертельные лучи, вздрагивал и клонил голову к тарелке.
Кок, завидев меня, лукаво улыбнулся и вновь напялил на лицо маску всеобщей грусти.
– Разрешите? – Я присел в ожидании сервиса. – Каптен, завтра к двум пополудни закончат выгрузку. Что там слышно насчет следующего груза?
Дитер меня не слышал, он скорбел по утерянным ценностям.
Рука в белой перчатке невидимого за спиной Казика утвердила перед моим носом второе блюдо.
– Дзенькую бардзо, товарищ. – Я поднажал на «товарища», и это, как нашатырь, подействовало на болезного капитана.
– Чиф…– очнувшись, слабым голосом позвал он.
– Слушаю вас. Что-нибудь случилось?
 – Случилось… – Дитер тяжело вздохнул и произнес таинственную фразу: – Как жаль, что ты сегодня не был с нами.
Слава тебе господи, что не был.
– Не знаю, о чем вы, но мне тоже жаль. – Видно, таможенники их здорово «обули». – Извините, у меня дела.
Мне их панихида ни к чему. Сшибая камушки в воду, я бродил по пустынному причалу и думал о своем, очень далеком отсюда. Где-то у ближайших домов в разных тональностях выла собака, пытаясь попасть в такт громко звучащей музыке, и ей это удивительно удавалось. Я заслушался и не заметил, как подошел освободившийся от работы Казимир.
– Вечер добрый!
– А, Казик, привет! Ну, чем там поминки закончились? Мордобоем? – Он не понял. – Что происходит в кают-компании?
– Все молчат, капитан орет.
– Как все знакомо… Что там вообще произошло? Я видел, конечно, как матросов гоняли по палубе, а дальше что было?
– А дальше была задница. Правильно сказал?
– Ну вообще-то по-польски «дупа гранде», но и так сойдет. Рассказывай.
Финал трагедии игрался в капитанском офисе. По документам табачный ящик капитана был полон, а по факту пуст, но количество конфискованного товара удивительно точно совпало с тем, что должно было находиться в этом ящике. Дитер играл роль великолепно – картинно заламывал руки, недоумевал, взывал к таможне и богу, намекая на происки нечистой силы.
– Я – жертва мистических обстоятельств! – орал он, брызгая слюной, и служители закона охотно соглашались, заполняя персональные извещения о штрафах.
Сдав капитана с потрохами, матросы и боцман в надежде на божью милость стояли у стола, понурив головы. Дитер же никак не мог выйти из образа, и перед объявлением приговора его просто попросили заткнуться. И вот наступил момент истины – все побежали за кошельками, ибо таможенный принцип «плати и плыви дальше» никто не отменял.
– Как я понял, каждый из них потерял по тысяче баксов, – подвел итог Казик. – Сейчас в кают-компании только что стулья не летают…
Картина прояснилась.
– Давай по домам, Казик. – Злорадства во мне не было.

К хмурым людям пришло хмурое утро. У боцмана и матросов начинался первый на моей памяти настоящий рабочий день. Подгоняемые рассвирепевшим спозаранку капитаном, они готовили краску, кисти, инструменты, и все это делалось бегом, с испуганными лицами. Преступная группа спешно ссыпалась в спущенную на воду шлюпку и отвалила от борта. Проходя мимо Дитера, я добродушно спросил:
– Они куда, домой в Польшу? Провизию взяли?
После полудня уже шла зачистка трюмов – внизу в облаках ржавой пыли, как тени, бродили докеры, собирая в кучи остатки металлолома. Ржавая пыль, слоем лежащая на трюм­ной палубе, никак не влияла на количество привезенного груза, и испанцы без зазрения совести заметали ее по углам. Не хотелось туда лезть, но пришлось. Подняли последнюю бадью со щетками, лопатами, совками, и из трюмного лаза стали выбираться люди. Подбежал запыхавшийся бригадир, мы с ним друзья с позавчерашнего дня.
– Амиго, полный порядок! Уборку в трюмах закончили, вот здесь надо подписать.
Как все знакомо! С высоты восьми метров посмотришь – вроде чисто, а в трюм спустишься – ужас. Три испанских слова навечно впаялись в мою голову еще с Панамы: амиго – друг, целлюлар – телефон и корасон – сердце. Там все песни под гармонь и об этом.
– Мио корасон, сердце мое, молодцы! – Я приобнял его за плечи. – Пусть рабочие лезут назад в трюм. Ничего страшного, я сначала посмотрю, как там, а потом подпишу, и все свободны. Лады?
– Амиго! Ты мне не веришь? Мне?! –  Этим глазам у меня веры не было. – Глянь сверху и все увидишь.
– Верю, амиго, еще как верю! Но… спущусь. Потом ведь матросы должны будут за вас работать.
Я направился к лазу, бригадир поплелся следом. В трюме площадью в тысячу квадратных метров все было так, как и предполагалось, – бардак.
– Та-ак, везде порядок… Буэно! Вот только здесь надо вымести, вот здесь, здесь и здесь. На час работы, если хорошо работать. Зови своих ребят! Потом еще раз проверю и обязательно подпишу.
Бригадир поскучнел и взялся за рацию.
За делами я как-то забыл, что мои матросы где-то что-то красят, а тут вспомнил, посмотрел – за бортом никого. Побежал на бак, заглянул вниз – хорошее местечко! Шлюпка, прижатая под самый нос, сверху была почти не видна, и троица чувствовала себя привольно, потягивая вино из «кирпичей» – бумажных литровых пакетов.
– Помощь не нужна?
От неожиданности боцман бросил пакет за борт и поднял голову.
– Цо?..
– Я говорю, помощь не нужна, может, краски не хватает? Я принесу.
Матросы, ногами задвигая мешок с вином, судорожно совали початые упаковки под задницу – по штанам потекло.
– Краски… хватит. – Боцман обрел дар речи.
– А где покрасили-то?
На корпусе не было и следа свежей краски.
– Так вот же… – Матрос указал на облизанный волнами рыжий форштевень.
– А-а-а… Хорошо поработали, сейчас капитану покажу.
Я не собирался пользоваться их оружием, но пощекотать нервы стоило.

Глава 5