Сила слова

 Жил в нашей деревне дедко Коука. Да-да, так и звали его все. Что за странное имя? - спросите вы. А имя-то на самом деле у него было самое обычное — Николай. Колка. Но дедко все слова имеющие в середине букву «Л» произносил на свой манер — буква «Л» превращалась у него в нечто среднее между «В» и «У»: слово «палка» звучало как «паука», «ёлка» - «ёука», «волки» - «воуки» ну и так далее. Дед был пришлый, в нашей деревне так не разговаривали. Но деда все величали на его же манер, как сам представился. Никто никогда не называл его ни Колькой, ни Николаем — Коука и Коука...
   Работал дед Коука пастухом. Пас частное стадо. До того как дед появился в деревне, коров, коз да овец деревенские пасли сами, по очереди — сколько голов на одном дворе, столько дней семья и пасёт, затем очередь следующего двора. Не всем это удобно было, особенно у кого ребятишек не было или совсем ещё  малыши, которым стадо не доверишь. Выкручивались взрослые как могли, на работу надо выходить, и стадо личное пасти надо — и перепрашивались, и договаривались, очередь путалась, сбивалась — переругаются бывало все. И вот тут-то появился дедко Коука, как палочка-выручалочка. Как-то само собой всё сразу и уладилось.
   Откуда дедко пришёл в нашу деревню никто не знал. Дед сам не рассказывал, хотя уж больно словоохотлив был, а эту тему ни-ни. Но никто и не выпытывал. Видят — хороший человек, с добром пришёл — чего зря пытать. Хотя нет-нет, а между собой деревенские и сплетничали про деда — уж больно он не похож был на наших местных стариков. Маленький сухонький, жилистый. Кожа такая тёмная — загорелая ли, задубелая ли, а как кора старого дерева, и такая же шершавая, морщинистая. Головёнка у деда была маленькая, череп лысый, весь в каких-то буграх, да светлых ниточках шрамов, и без малейшего намёка на хоть какие-то волосёнки. Да и вообще с растительностью у дедко совсем беда была -   ни тебе бороды, ни усов, даже бровей и тех не было. Зато уж ручищи у него были будь здоров! Огромные, как от другого человека-великана приставленные. Пальцы цепкие, узловатые, тёмные, почти чёрные — похожие на корни старого-старого дуба. Силища в этих пальцах была неимоверная — мог дед ими легко пятак в трубочку скатать, или гвоздь «сотку» запросто вокруг пальца обмотать. И была ещё одна странность у деда — никогда он с мужиками деревенскими в бане не мылся. Кто-то пустил по деревне слух, что дед весь в каких-то наколках, да шрамах страшных, что не простой он, а из «этих»... Каких «этих» не пояснялось, а особенно при нас, при детях такие разговоры и вовсе затихали.

   Денег деду за работу не платили, зато кормили в каждом дому по очереди. Одёжу деда Коуки женщины деревенские тоже в чистоте и порядке держали — чинили-латали когда понадобится, стирали, бывало отдавали от мужей своих обутку которая ещё справная была. Ночевал дедко по началу тоже по очереди в каждой избе, но потом, как клуб в деревне образовался, выделили деду там угол и определили на ставку ночного сторожа. Так и прижился дед Коука в деревне. Своим стал. Любили его деревенские, уважали за добрый, лёгкий нрав, за рассудительность и смекалку житейскую. Многие за советом обращались в трудный час — никому дед не отказывал. А уж мы, ребятня так и вовсе хвостом за ним ходили. Как начнёт дедко сказки-байки-небылицы рассказывать, так откуда что брал? Мы уши развесим, слушаем — не заметим как время пробежит. Женщины деревенские смеялись:
– Тебе, дедко, пора ещё пол ставки детсадовского воспитателя выделять.
   Детского садика в деревне не было тогда, мы малышня сами себе предоставлены были. Росли как трава в поле.
 
   А тут случай такой приключился. Мама на работу пораньше убежала, брат с мальчишками тоже ещё затемно на рыбалку на дальние пруды ушли. Я до обеда осталась, как говорили у нас «на домовничанье» - это значит полностью за всем хозяйством смотреть. Дело взрослое, ответственное. Я любила на домовничанье оставаться. Гордилась, важничала — а как же, совсем как взрослая!
Первым делом прошлась по дому — вроде в порядке всё — пол метён, посуда стоит мытая. Не к чему руки приложить. Выскочила из дома — уж в палисадике или в заулке всегда дело найдётся. Смотрю — черёмуха-то у крыльца вся в чёрных ягодах. Когда и поспела? Скинула я сандальки ( босой-то удобнее по деревьям лазать, это всякий знает), взобралась на дерево, оседлала толстую ветку, сижу, ягоды прям с веток скусываю. А они терпкие, во рту вяжут, но сладкиееее. Мммм... вкуснотища! Только косточки поплёвываю, да песни пою. Мне когда хорошо, я всегда «Чепуху» пою — все в деревне знают.
На лугу стоит корова
Она семечки грызёт,
А телёнок с чемоданом
На экскурсию идёт.
Чипу-чипу а — ха-ха!
Чистая чепуха!
  Распеваю я во всё горло, а краем глаза вижу - мимо нашей калитки идут Митька с Федькой. Как говорили в деревне про них - два лоботряса деревенских лет семнадцати-восемнадцати.
Остановились. Переговариваются. Наверно понравилось, как я пою. Ну я давай ещё громче орать:
На стене часы висели
Тараканы стрелки съели
Мухи съели циферблат
И часы теперь стоят!
Чипу-чипу а — ха-ха!
Чистая чепуха!
Смотрю, парни калитку открывают, заходят.
– Мелкая, брат-то с матерью где?
– Гоша на рыбалке с мальчишками, а мама в клуб ушла, - отвечаю я с дерева.
Парни переглянулись:
– Значит одна дома что ли?
– Ага, на домовничанье! — гордо выдаю я, болтая ногами.
Парни зашептались между собой, потом Митька задрав голову крикнул мне:
– Больно песенки детские поёшь. Хочешь мы тебя взрослым словам научим?
Ух, ты! Я аж болтать ногами забыла. Взрослые слова!
– Конечно хочу! - кричу я — давайте, говорите.
Митька с Федькой заперемигивались, заулыбались:
– Ну, слушай. Только эти слова надо повторять очень громко, каждую букву проговаривать, чтоб всё по-взрослому. Сможешь?
– А то! Конечно смогу. Я уже почти и так взрослая, на мне весь дом, всё хозяйство.
– Ну, повторяй за нами. Только по-громче...

    Сидят парни на крыльце и от хохота аж заходятся, от избытка чувств по коленям себя хлопают:
–  Во даёт малявка! А ну, давай ещё!
А я и даю - меня дважды просить не надо - уж больно мне нравится слова новые выговаривать. Ёмкие они, яркие, крепкие да терпкие, произносить их одно удовольствие - как-будто с хрустом надкусываешь слегка недозрелый плод антоновки и сок во все стороны брызжет.
 
   Наш дом аккурат рядом с магазином стоял. Много народу мимо прошло. Идут, слушают как во дворе ребятёнок матерно ругается. Головами качают: «Ой, не хорошо как. Ой, не дело.» А у нас в деревне даже среди мужиков не принято было материться в честной компании. И при детях порядок блюли, и меж собой матюжными словами крепкими не разговаривали.
   Вот, кряхтя, медленно сползла с высокого магазинского крыльца бабка Олексевна с туго набитой продуктами авоськой. Сползла, приостановилась дыхание перевести, пот с лица вытереть и затем так же кряхтя поковыляла домой мимо нашего палисадика.  А там я новые слова выговариваю. Да с выражением, да во весь голос. Бабка Олексевна, аж поперхнулась. Остановилась, прислушиваясь — уж не почудилось ли. Нет, не почудилось — и правда дитёнок ругается. Олексевна дёрнула калитку — заперто изнутри. Подумала: « Странно, если б мать дома была рази дозволила бы она ребятёнку этакие слова говорить?»  Забрала бабка платок за ухо, прислушалась — слышит гогот мужицкий двухголосый. Смекнула бабка в чём тут дело, скорёшенько посеменила в сторону клуба. Отпыхиваясь, ввалилась в комнатушку за сценой, где обычно сидела моя мама.
– Надежа, ты это, поспешай домой-от. Я хучь и почитай совсем глухая, а и то учуяла — ох, там у тебя девка шибко матюкается. На всю деревню. А эти охламона оба-два хохочут да подначивают. Неделу девку научают.
   Мама, охнув, вскочила, задев Олексевну плечом, рванула к выходу.
Подбегая к дому мать сначала услышала, а потом и увидела такую картину:
сижу я на нашей черемухе, лицо от уха до уха ягодным соком вымазано, болтаю босыми ногами и во весь голос слова чуднЫе повторяю.
А под черёмухой в траве корчатся от смеха Митька с Федькой.
Увидев разгневанную мать парни разом затихли. Глаза прячут, понимают, что не дело натворили.
– Тёть Надя, ты это, извини нас. Мы это, не хотели. - одновременно басовито загудели они, как майские жуки.
– Мы это, мы то — передразнила их мать, - не хотели они! А что вы хотели? Нет бы делу какому учить ребёнка, так нет. Разве у вас на дело-то ума хватит? Месяц чтоб я вас в клубе не видела! Ни в кино не пущу, ни на танцы!
   Страшнее наказания для парней и не было. Но препираться не стали — знали, что виноваты. Втянув головы в плечи оба понуро побрели к калитке.
   Мама протянула ко мне сильные руки:
– Ну, прыгай давай.
Я с визгом и хохотом нырнула в низ.
– Мама, ты слышала? Слышала? - захлёбываясь от восторга тараторила я, - Ты слышала какие слова я выучила? Хочешь тебе ещё расскажу?
Я совсем уж было собралась повторить новые слова маме, но она меня остановила строго посмотрев мне в глаза:
– Лялька, это плохие слова. Их говорить не надо. Они мерзкие и злые! Парни просто... - мать на секунду замялась подбирая слова, - парни просто над тобой пошутили немного.
   Я на секунду даже дышать перестала — как же так? Как же злые, когда нам только что было так весело? Все же только что радовались и смеялись...  Надо мной смеялись выходит. Всё стало совсем не радостно и не весело. У меня задрожал подбородок, оттопырилась нижняя губа и я заревела от обиды и полного разочарования во взрослых.
   Мама прижала меня к себе и поглаживая по спине понесла в дом. Там она налила мне чаю и даже выдала из секретных запасов конфету «Мишка на дереве», что у нас бывало только по особым случаям. Это меня здорово утешило. Всё ещё хлюпая носом я хрустела конфетой, запивала её чаем и одновременно болтала под столом ногами.
– Лялька, мне на работу надо. - сказала мама. - Ты надень сандальки и поди погуляй. К Митьке с Федькой на пушечный выстрел не подходи. И слова злые не говори ни кому. Хорошо?
Я  так энергично кивнула, что даже один бантик на косице развязался.
– Вот и хорошо — мама перевязала мне бантик, чмокнула меня в макушку и встала. – Ну, идём за один скрип.
– Идём! - крикнула я и первая выскочила на улицу.
   Я побежала искать дедо Коуку. Только ему можно было не боясь поведать всю историю с плохими словами. Дедко точно не заругает и поймёт. И обязательно скажет что-нибудь такое от чего внутри становится сразу тепло-тепло и спокойно.
   Дедо Коуку я нашла за деревней на общественном пастбище. Он сидел на заворе, оглядывал стадо и постукивал вицей по голенищу сапога.
Я вскарабкалась на перекладину рядом с ним и начала рассказывать ему свою историю, пару раз по ходу повествования не сдержалась и всхлипнула — уж больно жалко снова стало себя.
Дедо Коука точно так же как мама погладил меня по выгоревшим волосёнкам, чмокнул в макушку, а затем весомо произнёс:
–  Всяко слово свою силу имет. А эти слова особую. Их без дела-то трепать не надыть. Силу теряют.
Дед замолчал. Я тоже молчала, ждала когда дед продолжит говорить, но так и не дождалась.
–  Деда, – подёргала я пастуха за рукав фуфайки, – а когда это дело будет?
– Какое дело? – встрепенулся от своеобычного состояния полудремы дед Коука.
– Так дело, когда слова эти сказать можно будет.
–  А это, детонька, сразу поймёшь. Как это самое дело прижмёть, так и слова эти сами выскочат. И сымать не успешь. О, как! –  и дед воздел к небу узловатый тёмный палец, точно, как Илия Пророк на бабушкиной иконе.