Главы 31-41 романа Золотая река

31
Абордаж.

 Вот и пора устроить второй привал. Ладони все черные от дюралевого весла, опять ты забыл обмотать его пластырем в местах хвата. Отдохнуть надо подольше. Накопилась усталость. Вот вроде более-менее удобное место. Время бежит к вечеру, но солнце еще высоко и жарко греет. Обратно, видимо, пригребешь уже затемно. Ничего.
 Причалил и снова полез купаться, смывать пот, остудить нагретую сверху голову. В этот раз, выплыв на широкое место, где слабое течение, долго лежал в воде на спине, мало шевелясь.
 Какая замечательная штука - лень. Она порождает оригинальные мысли, творческие импульсы, готовит тебя к целеустремленной, кипучей и эффективной деятельности. Постоянной работой и суетой заняты или рабы, или идиоты. Сегодня чаще всего это бедные и покорные рабы заработной платы под начальством натрыжных идиотов, трясущихся за свои места и в постоянном страхе придумывающих себе все новые и новые «функции». А ведь даже в природном, животном мире самые успешные виды большую часть жизни проводят в откровенном безделии. Абсолютные примеры работоспособности, ставшие хрестоматийными образцами, такие как пчелы и муравьи, отдыхают и спят две трети и даже четыре пятых своей жизни. Главное - не разрушать муравейники и ульи. И результат порадует всех. Жаль, что у нас до сих пор работают глупейшие Советские стереотипы о том, что тот, кто больше всех занят, тот и лучший работник. Это отрыжка коммунистического рабства, его стремления всех занять любой дурацкой работой, лишь бы у людей не было времени позаботиться о себе или подумать.
 Занятым быть легко. Трудно быть результативным.
 Смех смехом, но тогда вы грузились на катер с максимальной скоростью. У небольшой деревянной пристани в джунглях вас ждали два облезших пикапа и большой гусеничный грузовой вездеход. Встречали шесть человек, трое белых, меньше всего похожих на геологов, скорее на одичавших «коммандос», и трое индейцев. Старший, Свен, сказал Рони, что в этот раз на всякий случай делают максимальную отгрузку. Собрали образцы со всех участков, возможно, придется на время приостановить работу. Груза было много. Двадцать контейнеров в брезентовых чехлах, около семи тонн всего. Грузили стрелой с катера, заняли всю грузовую палубу. Места едва хватило. Работали слаженно. Катер оказался перегруженным, это было заметно.
 Погрузившись к четырем часам вечера, сели плотно пообедать. У встречавших были подстреленные капибару. Это местная свинья - грызун, чье мясо очень нежное. Быстро развели в неглубокой яме костер и запекли в углях. Было очень вкусно, все, проголодавшись, ели много, печеное мясо таяло во рту. Глушили ром и пиво, слушали новости.
 По радио передали, что восставший генерал Висконти атаковал президентский дворец Милфлорес. Сбито уже четыре самолета и сожжено не меньше десяти единиц бронетехники. Бои идут нешуточные, десяки убитых. Беспорядки охватывают и другие города. Получался полноценный латиноамериканский путч. Черт бы их побрал, этих военных, подумал ты. Каждый год они, как сговорившись, где-нибудь да наломают дров. Совсем недавно, в августе 1991-го, прямо на твой день рождения, они устроили попытку военного переворота в Москве, им не терпелось вернуться обратно в Советский рай. Но эти Советские военные кадры, зажиревшие, развращенные паразитизмом и бессмысленным безделием, оказались ни на что не способными. Испортили воздух на пару дней и сдулись.
 Что хотели венесуэльские полковники, было не совсем ясно. Скорее всего, как обычно, захватить власть и прибрать все к рукам. Это суть любой революции, мятежа, бунта. Романтика в них - для экзальтированных дураков, не знающих, куда направить свою дурацкую энергию.
 Поев и передохнув, уже под сумерки, стали готовиться к отправке. Попрощавшись с нами, эти геологи двинулись в свой лагерь глубоко в джунглях, каждый белый вел автосредство. Мы, забрав оставшееся мясо капибару, отплыли от пристани. Ты обошел еще раз грузовую палубу, проверяя крепления и ощупывая на прочность податливые, тугие контейнеры, попинал их ногой. Проходы между контейнерами были совсем узенькие. Катер сильно просел в воде, на пару тонн он был явно перегружен. Шел тяжело и рыскал носом по курсу. Помогало то, что сейчас шли уже по течению, и скорость не упала. Весь вечер и всю ночь шли не останавливаясь, меняя друг друга. Ты уже совсем освоился с нехитрой техникой, казалось, что на катере уже давно и все знаешь. По радио не передавали ничего хорошего. К ночи вроде прошла информация, что бои утихли, а президентский дворец пока устоял. Что будет завтра, никто не знал. Другие радиоканалы вообще не передавали ничего вразумительного. Да и связь работала с постоянными перебоями. К утру радиосвязь совсем пропала, и Рони, выругавшись, выключил радио и рацию:
 - Пошли все в дырку от задницы, надоела эта трескотня, пойдем дальше в тишине и покое. В конце концов, мы работаем на американскую компанию и нам их туземные разборки до лампочки. Чем быстрее перебьют друг друга, тем лучше.
 Прошло еще полдня пути. Погода была прекрасная, ты с удовольствием посмотрел на красивый затопленый лес, где купался по дороге к пристани. Понятно, сейчас точно было не до купания. Решили и к индейцам за рыбой не заходить, тем более, что есть еще свежее мясо капибару. Все шло как надо, сбитые штурмовики больше с неба не падали, катер шел без перебоев, все работало. Помаленьку напряжение спадало, в конце концов, кому мы тут интересны кроме москитов. Вода приобретала все более бурый, кирпичный цвет, это говорило о том, что мы приближаемся к самой Ориноко. В начинающемся закате все становилось коричневатым и сочным. Ты посмотрел на карту - да, как раз где-то в районе рыбачьего становища. За штурвалом стоял Бук. Рони курил за столиком, пялясь вперед по курсу. Докурив сигарету, он выкинул окурок и зашел в рубку. Вытащил из ящичка с картами магнитофонную кассету и вставил в гнездо магнитолы.
 - Ты любишь музыку, Рур. Как тебе Хампердинк?
 - Ого! Очень люблю, с детства его слушаем. Его в Союзе мало кто знал, так, по случаю записи перепадали. Папа переводил, переписывали по рукам. Хорошая у него песня из «Охотник на оленя», на видике смотрел еще до армии.
 - Слушай, у нас с тобой прямо вкусы схожие. Фильм классный. Режиссер итальяшка, а похоже, что Россию вашу сильно любил. На этой кассете «Я люблю тебя, крошка» тоже есть, второй или третий трэк.
 - Да этот фильм нам специально привезли американские инженеры с очередной сменой на шефмонтаж. Знали, что батя мой из этой кодлы эмигрантской. В Союзе его в прокат не пустили из-за эпизода с «Русской рулеткой» вьетконговцев…
 - Будь другом, выкинь снизу пару банок пива, во рту пересохло, - попросил он тебя.
 - Окей, сейчас. Тогда я тоже еще посижу с вами. Давай, заводи музыкальную шкатулку.  Вук там с рацией пытается возиться.
 Над рекой громко заиграл магнитофон, голос Хампердинка наполнил воздух, его «Велосипедисты» покатились вместе с нами к Ориноко.
 Ты спустился вниз, к трюмовому холодильнику. Взял упаковку пива из четырех банок. Потом решил зайти в гальюн. Он был махонький, но продуманный и удобный для человека любых размеров. За стенкой справа от него было то, что на судах называется радиорубка. В нашем случае - просто загородка меньше квадратного метра с рацией и стульчиком. Ты услышал, как за стенкой Вук что-то быстро говорил на своем языке в рацию, которая заработала. Еще успел подумать, начав писать: «А с кем это он?»
 Послышался звук частых тупых ударов, словно по катеру стали колотить дубинками. Слева от тебя, в двадцати сантиметрах от головы, из деревянной перегородки гальюна с хрустом выскочила и остановилась толстая палка с массивным наконечником вроде большого кованого гвоздя. Ты почувствовал, как катер, ткнувшись резко вправо, потерял управление, и его повело боком вперед.
 Весь обмочившись, одной рукой придерживая шорты, другой пихнув дверку, ты выскочил из гальюна и сунулся было к железному трапику на палубу. С глухим стуком еще несколько больших стрел пробили борт катера прямо перед тобой. Сверху раздался отчаянный крик боли. Удары сыпались на катер с небольшими интервалами. Даже не произнеся мысль про себя, поняв, что происходит, ты кинулся обратно вниз, к железному ящику. Левой рукой застегивая молнию мокрых штанов, правой ты оборвал пуговицу, вытянул из кармашка ключ и открыл ящик.
 Всего трясло бешеным выбросом адреналина, страх выпустил из тебя все газы и жидкость. За час до этого ты успел основательно просраться, на том спасибо. Но столбняка не было, ты смог вставить сдвоенный рожок в автомат, сразу передернуть затвор и перевести предохранитель на автоматический огонь. Передернув снаряженный «Кольт», сунул его сзади за шорты. Грохот сердца в ушах заглушил все другие звуки. Удары по катеру прекратились. Ты кинулся наверх, быстро выпрыгнув «рыбкой» на палубу.
 Весь катер, вся палуба, рубка, контейнеры, все было утыкано стрелами разных размеров. Катер развернуло поперек течения, им никто не управлял. Ты подбежал к рубке. Заглянул в нее и почти оглох от собственного крика, потому что Бук, проткнутый стрелами в шею и в лицо, лежал на столике с картами и магнитолой. Рони был прибит к рубке толстой двухметровой стрелой, попавшей ему в левый бок сквозь стену рубки и пригвоздившей его силой удара к другой стене, выйдя из правого бока. Везде была самая настоящая кровь. Хампердинк из большой колонки великолепно пел припев из «Крошки»: «Ты слишком хороша, чтобы быть правдой, я не могу наглядеться на тебя».
 Самое страшное в этом было то, что Рони был еще жив и в сознании. Его глаза вылезли из орбит, он выплевывал черные фонтанчики и скреб ногтями пригвоздившее его древко. Ты отвернулся и прямо по борту увидел четыре пироги с индейцами, быстро гребущих к катеру. В каждой было по три-четыре вооруженных человека. Видимо, они только что отошли от берега, из засады. До берега было метров сто пятьдесят, до пирог уже меньше. Они тебя тоже увидели и вскочили на ноги, готовясь снова пустить стрелы. Очевидно, катер уже снесло далеко от места обстрела из катапульт, потому что большие стрелы с берега не летели.
 Не теряя ни секунды на прицеливание, почти навскидку ты открыл огонь короткими очередями в сторону приближающихся лодок, надеясь, что папуасы испугаются автомата. Но в воздухе засвистело, ты упал на палубу, стрелы ударили в рубку. Индейцы вели себя очень уверенно, ничего не опасаясь, будто не сомневаясь в том, что ты не попадешь.
 Тогда лежа, ты подполз к самому поручню на корме, так индейцы тебя не видели снизу, с воды. Перевел планку на прямую наводку и быстро высунулся. До пирог было метров сто. Ты поймал в прицел самую ближнюю и нажал на курок. Увидел, как брызнула вода перед пирогой и, чуть приподняв прицел, снова нажал. Еще два раза. Потом перевел на другую лодку и попал сразу. Индейцы бросили луки и стали поворачивать, уже не пытаясь стрелять. Тогда ты встал на колено, положил ствол автомата на поручень и стал стрелять уже из удобного положения. Расстреляв рожок, переменил и выпустил еще несколько очередей, пытаясь достать уходящих. Страх, что они могут вернуться, не оставил места гуманности.
 Сзади, у самого уха, раздался щелчок. Ты обернулся, как ужаленый. Толстомордая гадина с растерянным видом щелкала пустым кольтом тебе в лицо. Ты еще раз надавил на спуск, вложив в указательный палец всю ненависть за свой страх, за мокрые штаны, за ублюдков, которым всегда было дело до тебя. Автомат задрало отдачей от длинной очереди, лоцмана вспороло снизу вверх. Его голова вспыхнула, лопнула пополам, и он упал, как набитая тряпичная кукла. Отвратительно пахнуло паленым. Очень близко он подошел.
 Стараясь не смотреть на Вука, ты поглядел на воду. По ней, вслед катеру, плыли, как попало, по течению, две неуправляемые лодки. Третья подходила к берегу и быстро скрылась в зарослях. Еще одной не было видно нигде. Катер сносило к противоположному берегу притока.
 Не выпуская автомат, ты пошел в рубку. Вся кровь из Бука и Рони вылилась на пол, ты потерял сандали, был босиком, и кровь до половины скрывала пальцы ног, так ее было много. Рони уже не скреб стрелу, он так и обвис на ней с выкатившимися и остановившимися глазами. Кое-как протиснувшись между трупами и стрелами, ты добрался до штурвала и осмотрел управление. Все вроде цело, только залито кровью. Перевел скорость на малый ход и потихоньку вышел на середину реки. Потом, не испытывая ни малейшей брезгливости, ты быстро принес из железного ящика топорик, разрубил толстенную стрелу, вытащил загоромоздившего рубку Рони на палубу, вытащил туда же Бука. Прибираться точно некогда, надо вести катер, как можно дальше его отвести, там видно будет. Главное - не налететь на мель, это будет катастрофа… Вук говорил, что надо держаться посередине. Вот гадство, уже смеркается… Адреналин вроде бы улегся, на тебя навалилась окружающая действительность. В нос ударил запах бензина. Боже мой, баки!
 Это было несовместимо с реальностью, но кассета в магнитоле продолжала громко играть, Хампердинк пел свой суперхит «Тень твоей улыбки». О Господи, сколько прошло времени? Ты с трудом сообразил посмотреть на часы. Весь этот кошмар, включая то время, когда ты отрубил древко стрелы, убившей Рони, уложился в пятнадцать минут. Над красивой вечерней тишиной неслось неподражаемое:
 - Я маленькой звезде шепчу вдали
 Где тают в дымке мои корабли:
 Ты теперь целуй ее,
 Место занимай мое,
 На плечи свои надень
 Ее улыбки тень.

32
Красный террор.

Крюкову пришлось остаться у Эбертов. О его «подвиге» уже хорошо было известно. Московская квартира была опечатана, соседи под страхом расстрела предупреждены о необходимости сразу сообщить, если его увидят. Начиналась жизнь почти в подполье, под постоянным страхом разоблачения.
 Скоро большевики заключили с Германией мир, отдав ей более миллиона квадратных километров территории, Украину, Прибалтику. Великая Война была страшно и обидно, по предательски проиграна Россией именно тогда, когда все было сделано для победы еще накануне этой национальной катастрофы 1917 года. Попытки выбраться из страны и бежать в Швецию везде терпели неудачу, начался «красный террор», и любая причастность к контрреволюционному движению, любая помощь его сторонникам грозила немедленным расстрелом. Все легальные каналы ухода за границу жесточайше контролировались большевиками. Василий и Казимир приняли решение вступить в ряды белогвардейцев и воевать против большевиков.
 Ленин снова перенес столицу в Москву. Московское белое подполье, почти все оставшееся офицерство были беспощадно истреблены вместе с членами семей. Такой скотской жестокости в отношении гражданского населения от своих же российских подданых не ожидал никто. А в своих воззваниях новые вожди прямо заявляли о поголовном уничтожении несогласных, офицерства, духовенства, дворянства, буржуазии. Троцкий заявлял о том, что: «Мы населим Россию белыми неграми, рабами, мы дадим такую тиранию, которая и не снилась деспотам Востока. Только тирания эта будет не справа, а слева. Мы прольем такие реки крови, по сравнению с которыми померкнут потери всех прежних войн». Ленин призывал «расстреливать, не допуская идиотской волокиты с судами и следствиями». Сатанинская ненависть прошлых неудачников, физически и морально неполноценных людей ко всему успешному, здоровому, естественному получила в руки неограниченную власть. Она превратилась в геноцид, ведущий к деградации нации. Это была примитивная ненависть недоношенных картавых импотентов к здоровым, цветущим телам. Большая часть новых вождей были физиологическими и нравственными дегенератами, не русскими по национальности, взращенными в скороспелой либеральной свободе и быстрой, бездуховной и неглубокой грамотности рубежа веков. Но они владели бесовской демагогией, изощренной диалектикой. В их распоряжении, как неоспоримый аргумент, были несправедливость и несовершенство того, прежнего мира, который они крушили, не считаясь ни с чем. В объявленном Лениным и Троцким расколе общества на «чистых» и «нечистых» власть притягивала к себе людей, видящих в ней возможность свободного убийства, как высшего проявления власти в их извращенном понимании. Садисты и маньяки, ранее не смевшие поднять головы, так как они всегда - природные трусы, теперь надели комиссарскую форму и, взяв мандаты на все, залили страну кровью, как и говорил Троцкий.
 Часть населения была парализована страхом, а часть уходила в белую армию, выбираясь из Москвы, кто как мог. Семье Крюкова очень повезло, что она еще раньше скрылась из Москвы. Пока ЧК было не до поисков родственников по деревням, было кого расстреливать на месте. Не хватало грузовиков, чтобы вывозить трупы. Поэтому решили бежать тайно на юг, к Волге, где формировалась большая белая армия. Катя должна была подать заявление о пропаже мужа, после того как он, якобы, пошел на рынок. Пусть числится в пропавших, как возможная жертва уголовщины. В эти же дни были выселены из особняка в Лефортово в принудительном порядке, потому что других порядков не было, родители Кати. Хорошо, что обошлось без смертоубийства - Корягины подчинились без промедления. Теперь в квартиру на Малой Бронной переехали уже все родственники. Это было не так уж и плохо. Кате и подрастающей Надежде Казимировне, в связи с неожиданным исчезновением мужа постоянная помощь была очень кстати.
 
33
Спиридон.

Прокопий Данилов написал домой письмо, полное несусветной галиматьи. Про то, как его убило из германской пушки, когда он лично при контратаке захватил вражеское знамя. Как его уже отпели, где он побывал, как его не пустили на тот свет, зато теперь его направляют в школу прапорщиков. Что дают второй Георгиевский крест за взятие «прапоря» и преодоление смерти. И еще дают отпуск домой. Он не мог писать иначе, как смешно. Даже весь этот страх со своей смертью, закапыванием в могилу, встречей со своим отцом, который выгнал Прокопия с того света, не дав перекусить, то, как он ожил и отобрал часы у мародера, и тут же их присвоил, он описал так, что Маша и все, кто слушал, и Пономарев, который читал, все без исключения, еще не успев нареветься от радости, уже катались со смеху. Опять получилась какая-то сказка про Конька-Горбунка и Кащея. Словно и не было похоронки.
 - О, Господи Ты Боже мой! - хлюпала Маруся, - ну вот точно, доподлинно, как свекр мне покойный, Царство ему Небесное, молол, когда за этого лешего идти уговаривал! И верно, с того света, из могилы вернулся, да еще часы оттуда утащил.
 Мать Прокопия, сидя на лавке, удовлетворенно повторяла: «Та, та, ай, милый, та, та».
 Радостная весть сделала июньский теплый день еще ярче и солнечней. Все надеялись на скорый приезд счастливца.
 Буквально через три недели пришло еще одно письмо, в котором Прокопий сообщил, что из госпиталя он выписан, контузия до конца не прошла, но он уже едет на побывку домой, а потом на учебу в прапорщики, в Киев.
 Сразу же пришло и письмо от Спиридона. Он был уже в действующей армии и побывал в боях. Писал он очень коротко, грамотно и емко. Судя по письму, чувствовал себя уверенно и в свой тарелке. Жаловаться он не умел.
 Давно не было столько хороших новостей сразу.
 Спиридон не написал ничего по-настоящему важного из того, что с ним случилось.
 Попав в армию, он вступил в подпольную ячейку большевиков. Его сразу оценили, такой грамотный и могучий человек был очень нужен революционерам. Он, ничего для этого не делая, подавлял сопротивление любой воли, привлекая в ряды революционеров чуть ли не всех поголовно в своей части. Но, на удивление руководства он, сразу признавший готовность участвовать в революции и вооруженном восстании, быстро и твердо усвоивший марксистскую мысль и приемы убеждения, он категорически отказался участвовать в братаниях и призывать к этому солдат. Братания в начальную пору войны, были еще редкостью. Однако большевики сразу поняли их огромную силу в разложении дисциплины царской армии и стремились взять этот процесс под полный контроль.
 Большевики хотели во время первого боя, в котором Спиридону пришлось участвовать, провести акцию солидарности с немецкими солдатами. Наши кавалеристы были в основном очень плохо подготовлены, из мобилизованных, а не служивших, поэтому всем не хотелось идти в шашки. Подпольщики даже провели подготовку, сумев договориться со стороной противника через сочуствующих местных жителей, используя их как переговорщиков. Спиридон, очень мало разговаривая в принципе, просто сказал: «Нет, братаний не будет», как будто уже сам был тут за главного. Его пытались разубедить. Объясняли в сотый раз единство пролетариата. Бесполезно, он ответил: «На войне пролетариата нет». И больше не слушал и не спорил.
 Однако приказ о проведении акции был, при сближении войск кавалеристы с обеих сторон должны были не вступать в боевой контакт, а сразу вложить сабли в ножны, спешиться и брататься. Командиров, которые будут мешать, обезвредить, не убивая, потом отпустить, объяснив политику мира. Рассчитывали обойтись без большого наказания за это, тем более что ответственность была размыта на сотни человек.
 Кавалерийский рейд для флангового обхода противника был назначен на раннее утро, без артподготовки для внезапности. Вышли в три утра. В четыре, узнав о том, что их обходят, и артиллерию уже не развернуть, немцы в спешном порядке выслали навстречу нашему кавалерийскому полку свой полк тяжелой кавалерии, все, что у них было на этом участке фронта. Сошлись на рассвете буквально в чистом поле.
 - Шашки наголо-о-о-о!
 Хрустальный звон сотен вытянутых клинков нежно рассыпался по майскому утру. На немецких касках и кирасах вдалеке играло солнце.
 - Рысью, марш-марш!
 Две конных массы с нарастающим глухим, сплошным топотом стремительно скатывались навстречу друг другу. Полторы версты прошли очень быстро. По договоренности в ста метрах должны были встать и спешиваться, вложив оружие в ножны. Обе стороны стали замедлять ход, несмотря на недоуменные возгласы офицеров.
 Спиридон, обойдя всех, встал в стременах и очень громким и неживым, каким-то механическим голосом прогремел, казалось, на все поле:
 - В шашки! Руби!
 В кавалерию он попал почти случайно. Никогда не питал любви ни к лошадям, ни к верховой езде. Но любая скотина в его присутствии сразу теряла всякую способность к сопротивлению и подчинялась ему наперед. Ему было все равно, где служить. Просто умел совладать с любой лошадью, вернее любая лошадь сразу становилась его бездушным орудием, продолжением его рук и ног. Попав на обучение кавалерийскому делу, где учили плохо и быстро, совершенно не заботясь о том, чтобы чему-то научить, Спиридон не узнал ничего нового кроме приказов, военных определений и команд. Рубить и приемам боя совсем почти не учили. Но качество оружия было хорошее. Точить шашку Спиридон наловчился бритвенно.
 Когда под самую отправку на фронт им дали задание при смотре первый раз рубить чучела из свежей глины, драгуны-новобранцы даже попасть по чучелу с коня не могли. Не умевший рубить шашкой, как и все остальные, Спиридон, подъехав, ударил чучело как топором, без правильного кистевого пилящего потяга на себя, как рубили бы опытные казаки или черкесы. До него на чучела наезжали уже три десятка драгун, вызывая только виртуозную матерную брань принимающего смотр генерала и презрительные усмешки его личного адьютанта, джигита лезгина, непревзойденного кавалериста.
 Глиняный болван развалился пополам, не наискосок, а по всей длине, сверху вниз.
 Генерал вскочил со стула, лезгин чуть не взлетел в воздух, опрокинув столик с чайником и чашками. Спиридону приказали рубить другое чучело, решив что этот болван уже спекся и раскололся.
 Замаха драгуна никто не заметил. Он просто опустил на болвана поднятую вверх с наезда шашку. Второе чучело распалось сверху вниз. И генерал, и адъютант подбежали к болвану. Глина была свежая, разрез гладко блестел по всей длине - как ножом по маслу. Лезгин забыл русский язык, зайдясь в энергичных воплях. Генерал приказал и ему рассадить следующее чучело. Джигит, обретя дар речи, стал объяснять, что так кавалеристы не рубят, это не пойми что. Затем пересек одно за другим два чучела наискосок, красиво, быстрым кистевым ударом, ныряя вперед хищным, зверским движением. Спиридон увидел, как надо по-настоящему правильно рубить. Изумленный генерал принял смотр и пробормотал что-то поощрительное.
 И вот теперь, вырвавшись метров на сорок вперед, Спиридон Данилов влетел в немецкий строй. Обе стороны скомкали движение и, не сумев остановиться, сошлись, находясь в недоумении: офицеры не понимали, почему сникла атака, кавалеристы - не зная, рубить или не рубить. Спиридон оказался среди растерянных немцев и сразу начал рубить. За ним кинулись наши офицеры, и уже за ними - весь состав полка, поняв, что теперь - только бой.
 Спиридону еще с детства всегда было смешно наблюдать, как неуклюжи и медлительны все другие люди. Он не умел веселиться, но всегда умел ударить до того, как другой мог сообразить, откуда опасность. Сейчас он даже с некоторым удивлением, как бы со стороны наблюдал за собой. Он будто рубил не людей, а ленивых, тугодумных индюков. Не торопясь успевал отбрасывать направленные в его сторону клинки. Немного мешала неповоротливая лошадь, не поспевающая за его темпом. Через несколько минут немцы в смятении стали отворачивать от него в разные стороны, недоумевая, с кем они столкнулись. Германский полковник, отчаянно матерясь, пытался остановить панику, вертясь в седле и силясь разглядеть, что происходит такого страшного, почему началось бегство. Не далее, чем в семидесяти метрах от себя он увидел русского драгуна, который поразил его нечеловеческой скоростью и точностью движений. Только в эти десять или пятнадцать секунд, пока полковник, глядя на него, осмысливал увиденное, этот человек искромсал еще двоих его всадников, не успевших отступить. Полковник был человек с крепкими нервами. Он успокоил своего коня и вытащил из деревянной кабуры кавалерийский маузер. Тщательно прицелился.
 - Эй, русский драгун, ты был хороший солдат! - Крикнул он перед выстрелом.
 Русский драгун, словно поняв, что кричат именно ему, повернулся в сторону полковника на позвавший его голос.
 Спиридон хорошо увидел ствол маузера, отчетливо в общем шуме боя услышал обращенные к нему слова на немецком языке, которые сразу понял. Потом он увидел пулю.
 Спиридон не верил в Бога. Он не понимал и не любил церковные службы в детстве, не любил Пономарева и не любил сказки. Совершенно не интересовался женщинами и не проявлял противоестественных наклонностей. Он долго искал для своего внутреннего мира какую-то опору. А нашел ее очень поздно, озлобившись на бессмысленность жизни, в революционных идеях, в которых, как и в нем самом, не было ничего человеческого. Свои необыкновенные физические возможности он никак не объяснял. Они его не интересовали. Спиридон пользовался ими как молотком или топором, когда надо.
 Поэтому, увидев пулю, летящую прямо в него, он просто повернул тело чуть влево, и пуля прошла мимо. С долей любопытства дождался второго выстрела и снова посторонился. После третьего выстрела полковник отшвырнул маузер и выхватил саблю. С тремя своими адьютантами он бросился на Спиридона, зарубив по пути другого русского всадника.
 С тем же успехом можно было броситься на идущий полным ходом паровоз. Когда упал третий адъютант, русский драгун выбил саблю из руки полковника и очень чисто произнес на немецком языке:
 - Сдавайтесь, господин офицер. Не шевелитесь и останетесь живы. Быстро!
 Бой закончился разгромом и избиением немецкой тяжелой кавалерии. От Спиридона в ужасе шарахались даже свои офицеры, видевшие его в бою, просто боясь к нему подойти. Такого кошмара не видел никто в своей жизни. Пленный немецкий полковник был полностью деморализован, непрестанно молился и отвечал на все вопросы, даже не думая важничать и ерепениться.
 Ночью к Спиридону пришел начальник партячейки. Он молча сел рядом с лежащим. Сам его приход уже означал вопрос о дисциплине. Но теперь еще большевики точно знали, каким страшным оружием является их новый товарищ. Спиридон открыл глаза и спросил:
 - Когда восстание?
 Совершенно ошарашенный неожиданностью и прямой наглостью этого вопроса-упрека, большевик подавился ответом. Подождав и ничего не услышав кроме невнятного урчания, Спиридон бросил:
 - Как будешь знать, тогда придешь. Со мной весь эскадрон. - И отвернулся от партийного руководителя.
 Спиридону сразу присвоили звание младшего офицера. Дали Георгиевский крест и старались держаться от него подальше. После награждения командир полка, оставшись наедине со своим штабом, утер пот со лба и сказал:
 - Господа офицеры, мне никогда в жизни не было так страшно, как сейчас, когда я вешал ему крест на грудь… А я уже третью войну ломаю. Надо внимательно наблюдать за этим человеком. Он очень, очень странный. Как мы смогли выяснить, большевики-подпольщики хотели сорвать операцию, устроив братания. Данилов единственный демонстративно увлек за собой колеблющихся. А за то, что он совершил в бою, надо ходатайствовать о предоставлении личного дворянства и вечной воинской славы еще при жизни. Ни о чем подобном, на что оказался способен этот кавалерист, я даже не слышал. Но, господа, я просто не могу заставить себя поверить ему. Его безусловный героизм, он с какой-то другой стороны… Ему наплевать на награду, на меня, на войну… Знаете, что он мне сказал, когда при награждении я его спросил, как, мол, ты полковника в плен взял? Не поверите! Он мне так коротко бросил: словом взял, говорит, свой немецкий на немце проверил, тот и сдался сразу… И прибавил еще, я не разобрал… «тамаша» или «танаша», чер-те че… Я его по-немецки спросил! Пошутить хотел, понимаете?! А он мне – по-немецки ответил! Не хуже нас с вами говорит… Мужик лапотный, драгун! До сих пор мурашки по телу. Если он переживет летнию компанию, его надо отправлять в высшую кавалерийскую школу. Такой человек нам нужен как полноценный офицер. Не дай Бог такого в пугачевщину…
 Ничего этого Спиридон в письме не написал.

34
Усталость.

 Належавшись в воде и остыв, ты вылез на бережок и достал рюкзак. Да, ты ощутимо переоценил свои возможности, усталость никуда не делась, давно ты не давал своему телу такую долгую, почти марафонскую нагрузку. Это прошел меньше половины общего маршрута. Еще против течения идти минимум часа полтора и обратно возвращаться. Там хоть и легче, но все равно шевелиться надо, совсем весло не бросишь. Проснулся прямо волчий аппетит, весь обильный завтрак уже сгорел за четыре часа гребли. Ты слопал все, что осталось от взятого пайка, почти не ощущая прелестей вкуса, которые так смаковал раньше, выпил полфляжки коньяка и весь чай. Теперь на всю оставшуюся дорогу только бутылочка воды. Ничего, уложимся в пять часов. К одиннадцати вернусь. Посмотрел на телефон - связи нет. Обычное дело в этих местах. То есть, то нет…

35
Белый порошок.

 Стараясь не терять из вида гладь реки, ты выключил магнитолу и наощупь повертел настройки поиска радиоволн. Видимо, на этом участке совсем нет связи, радиояма, на всех частотах пропали радиоканалы. Шел треск и шипение. В голове осталась одна мысль: «Почему все это случилось?» Денег было у нас с Рони долларов сто, не больше. Ну, еще остаток от моего аванса - плюс триста. Неужели из-за этого? Но индейцы откуда могли знать про деньги? Мозги начали работать спокойно, картина складывалась.
 «Мятеж в Каракасе, об этом узнали индейцы. Во власти бардак - решили ограбить. Вук был наводчиком, координировал по рации. Удобное место он присмотрел, сам был защищен от стрел за стенками гальюна и ведь именно с правой стороны он был, у рации, в момент обстрела... Продуманная сволочь. Напасть решили, когда мятеж уже был очевиден и набрал силу. Если всех убить и катер утопить, разбираться не станут и улики в джунглях искать не будут. Все спишут на мятеж. Видимо, логика индейцев была примерно такой. Но Вук-то точно знал за много лет, что у Рони совсем нет с собой денег. Подумал, что есть у меня? Решили обобрать и ободрать катер?»
 Да черт с ними. Надо думать, как выкручиваться дальше.
 «Я один, до места передачи груза полторы суток по воде с приливными волнами, скорее всего баки пробиты, и неизвестно, хватит или нет бензина, датчика топлива в рубке нет, тут вообще нет доски приборов. Не нужна была… Больше суток стоять у руля не получится, а к берегу пристать просто страшно. Мели и дикари теперь будут мерещиться повсюду».
 Эти мысли выстроили в твоей голове очень сомнительную персперктиву. Немного подумав, решил действовать следующим образом: отойти как можно дальше от места стычки, чтобы это племя не успело запустить дымовой сигнал по джунглям своим дружкам. Надо обогнать сигнал, иначе где-то еще будут караулить. Тем более, что у этих продвинутых дикарей есть рация. Возможно, они уже связались с другими питекантропами. Главное - не сесть на мель. Идти только посередине. Разобраться с картами и найти место, где можно встать хотя бы на полчаса, осмотреть повреждения катера и баки. Постоянно вызывать по рации помощь в прямом эфире. Но рация внизу. Вызывать можно только когда катер стоит. Надо найти очень хорошее, безопасное место. Значит, главное - разобраться с картами. А пока внимательно смотреть вперед и не отвлекаться от штурвала. Ох, дерьмище-то…
 По карте выходило, что при этой скорости примерно через три часа у самого впадения притока в русло Ориноко будет подходящее место, остров на слиянии двух потоков. На пути «туда» ты его проспал. Будет уже темно, надо максимально увеличить скорость. На острове есть заводь, пригодная для остановки. Островок совсем небольшой. Не так и плохо, в конце концов, если останется бензин. Надо рискнуть и осмотреть баки, оставив управление.
 Кровь под ногами свернулась и подсыхала. Ноги были томатного цвета. Скользко. Дождавшись длинного прямого участка, ты поставил катер прямо на середину притока и заклинил штурвал стволом автомата. Осторожно побежал вниз, к бакам. В трюме, где они размещались, было по щиколотку бензина, стало дурно от паров, и к бакам ты не полез. Не дай Бог потерять сознание, или малейшая искра… Выскочил наружу, вроде курс не сбился. Продышался. Открыл вентиляционный палубный люк, пусть хоть немного протянет между люком и основным ходом вниз. Прислушался к звуку двигателя. Работает ровно. Решил осмотреть снаружи. Вся палуба на корме была залита кровью из лопнувшего Вука и усыпана стреляными гильзами, ты два раза поскальзывался и падал в эту смесь.
 Левый борт, прямо в том месте, где находится резервный бак, был пробит сразу двумя большими стрелами. Снаружи торчало не больше половины древка и оперенье. Судя по всему, минимум полбака вытекло в трюм, сообразил ты, прикинув размеры бака к уровню попадания стрел. Бак справа не пострадал, но на нем вы уже прошли весь путь туда. Хорошо, если запас топлива и правда двойной. А если погрешность, да принимая увеличенный расход топлива при перегрузе, тогда все хуже… Но до острова точно должно хватить. Значит, РУР-2, держись и пыжся.
 Держаться лучше на сытый желудок. А пыжиться - тем более. Бегом снова вниз, набрав воздуха в легкие побольше. Одна стрела воткнулась в холодильник. Ты отключил его. Чтобы, не дай Бог, не заискрил. Вытащил упаковку пива, остатки печеного капибару и лепешек Вука.
 Потом ты сам, как последний Мубо-Юмбо, стоя у руля босиком в кровавой кашице жадно ел холодную еду и запивал холодным пивом. Глотал, почти не жуя. Лихорадочный приступ голода был очень кстати, он выгнал из тебя все другие эмоции. Скорость перевел на полный ход, катер дрожал и скрипел от напряжения. Обострились слух, зрение и обоняние. Ничего хорошего ты не видел, не слышал и не чуял. Но мозги работали очень ясно, по карте ориентировался свободно, как настоящий мореход, сверяя ее с картиной вокруг.
 К острову подошел вместе со сгущающимися потемками. Впереди открывалась, в последних сполохах заката, невероятная ширь Реки. Включив прожектор, тихим ходом нашел вход в бухту-заводь. Встал прямо посреди нее и спустил лебедкой якорь, который ушел метров на пять вниз, на десять футов по отметкам на тросе. Мель вроде не грозит. Течения нет, катер стоял, не шевелясь и не раскачиваясь. Успел буквально минута в минуту. Быстро стемнело. Ты заглушил двигатель.
 Пошел вниз. Пары бензина были везде, находиться там было совершенно невозможно, даже пять минут. Это осложняет работу с рацией, подумал ты. Ее можно отвинтить от столика и пересоединить к антенне уже наверху. Но зарядка рации подключена именно внизу. Вопрос, на сколько хватит батареи без подзарядки. Кое-как, в пять заходов, постоянно выскакивая наружу, чтобы подышать, ты снял рацию. Забрал инструменты, ракетницу и патроны из железного ящика. Все вытащил на палубу и включил наружное освещение, три фонаря. На катере стало светло.
 Непонятно, зачем режиссеры, снимая кино, постоянно выдумывают какие-то спецэффекты по усилению драматизма. Это привело к доминированию нового жанра глупейшей подмены реальности, даже не фэнтэзи и не психической перверсии. Реальность всегда страшнее любой попытки ее переплюнуть. Страшнее толстовских «Севастопольских рассказов» и «Хаджи-Мурата» сложно что-либо создать. Потому что они совершенно правдивы. И написаны человеком, имеющим помимо таланта еще и большой личный опыт в предмете описания.
 Здесь и сейчас была реальность, в кромешной экваториальной ночи, в свете электрических фонарей. Вся палуба на корме в темных пятнах. Три неподвижных тела. Утыканный стрелами катерок. Река Ориноко. Огромная и яркая луна. Лунная дорожка. И ты, студент-заочник четвертого курса.
 Ты подошел к Вуку. Он так и лежал, лоцман-повар, в собственном соку. Не худший финал для человека, который честно любил готовить вкусную еду. Он все правильно рассчитал, почти не ошибся. Только очень уж он тебя презирал. Такое тоже бывает. Это как любовь с первого взгляда, очень трудно справиться с таким чувством. А где тонко, там и рвется. Вот его и разорвало, почти напополам всего, не только голову.
 Всех троих ты стащил в одно место, к поручням левого борта. Как смог, откачал маленькой помпой бензин из трюма, накачал забортной воды и снова откачал, промыв трюм. Потом включил подачу теплой воды, нагретой от двигателя в теплообменнике для открытого душа на корме. Собственно говоря, никакого душа не было, просто кран, тумблер и длинный шланг, откуда бьет волшебная горячая вода. Промыл палубу и рубку, после чего сам разделся догола и мылся, мылся, мылся.
 Сначала ты хотел попробовать настроить рацию и связаться с кем-нибудь. С плавучей лабораторий скорее всего не выйдет, еще далеко. Дать СОС в открытый эфир? Но Вук как будто тебе что-то подсказал. Для человека с такими сильными чувствами и умением выжидать он не мог организовать такую операцию только ради пары сотен долларов. Что-то здесь не так.
 Ты прошел к грузовой палубе. Она была освещена очень ярко самым мощным фонарем, предусмотренным для ночных работ. Несколько контейнеров были глубоко пробиты разными стрелами. Взяв одну, обычную охотничью стрелу за торчащий хвост, ты стал расшатывать ее, пытаясь вытащить. Она сидела очень плотно, и пришлось постараться, чтобы вытащить, а не сломать. Вот ты почувствовал, что она заходила свободно внутри контейнера, подалась, и, ухватив уже обеими руками, сильно потянул на себя. Стрела выскочила наружу, и вместе с ней на свободу, увлекаемая стрелой, выскочила струя белой пудры, рассыпавшись по палубе и осев на тебе.
 Держа стрелу в левой руке, ты сунул два пальца правой руки в дыру в плотном брезенте. Вытащил еще немного белой пудры. Это был очень странный битуминозный песок.
 Вставив стрелу обратно в пробоину, ты вернулся к столику и открыл банку пива. Выключил фонари. Луны для тебя и твоих товарищей по команде было теперь вполне достаточно. Сел на скамеечку и отхлебнул.
 Ай да Вук. Браво. Совсем немножко тебе не повезло. Ты-то ведь точно знал, что с этим делать, если дело выгорит. Ты, наверное, такой шанс всю свою жизнь ждал. И тут мятеж тебе как на блюдечке. И новенький босс, полный олух. И отгрузили сразу весь запас с перепугу. Чуть-чуть тебе не повезло. Теперь у тебя новое имя, на твоем индейском Том Свете тебя зовут не Вук, а Чуть-Чуть… Все равно, спасибо, что подсказал. Хорош бы я сейчас был со своим СОС в прямом эфире и точными координатами. Спасибо, Чуть-Чуть, дохлый толстомордый ублюдок, умерший от презрения в шаге от своей победы.
 Ты допил пиво, ушел на нос катера, поставил будильник в часах на три утра и уснул прямо на палубе, еще почти горячей, не успевшей остыть от дневного солнца.
 

36
Прокопий.

 Прокопий пробыл дома две недели. Как он ни старался делать вид, что с ним ничего страшного не случилось, но последствия глубокой контузии было не скрыть. Плохо восстанавливался слух и подвижность суставов, они все были как одеревеневшие. Иногда он начинал заговариваться, в его голове основательно перемешалась действительность двух миров, того и этого. Приходя в себя, сам смеялся над собой, но полностью так и не отошел от этого события. Но он в самом деле был очень рад оказаться дома настоящим героем, с двумя крестами, офицером, пусть и младшим. С радостью он занимался хозяйством, хотя толку от него совсем не было. Маруся только успевала его отгонять, чтобы не мешался под ногами. Возвращению Прокопия были все искренне рады, а он не скупился на рассказы и россказни. Данилов привез с собой целый мешок трофейных подарков: ножиков, фляжек, трубок, портсигаров, бритв и щедро одарил всех родственников и друзей. Настоящее возвращение героя, как в сказках.
 При этом Прокопий отметил первые следы запущения и упадка в родном селе. Отсутствие мужиков, их труда и рук, было ощутимо уже сейчас.
 За две недели ему стало гораздо лучше. Он пообещал после учебы на прапорщика обязательно еще раз, перед возвращением в действующую армию, приехать домой, где-то через четыре-пять месяцев. Перед отъездом проведать Прокопия приехал окружной урядник, у которого Прокопий, после истории с подпольным кружком в Бугуруслане, сотоял в списках неблагонадежных.
 Теперь Прокопий был почти полноценный «Ваше Благородие». Урядник вел себя чуть ли не заискивающе. Он понимал, что перед ним не просто революционная шпана, а боевой офицер, настоящий герой, судя по наградному листу с армейскими печатями. Уряднику достало ума выстроить разговор без полицейского тона, даже пошутить, мол, «смиренно надеемся, что из Вашего Благородия немец бомбой дурь революционную окончательно выбил?» Расстались, весело смеясь, почти друзьями.
 В Киевской школе прапорщиков Прокопий учился с большой охотой. Там он впервые почувствовал на себе, что такое разница в отношении, когда ты поднялся на более высокую ступень в общественной иерархии.
 Старинный русский город, Начало и Мать городов русских, очень понравился Прокопию, всегда тянувшемуся к красивому и значимому. Его окружали невероятной красоты церкви, ослепительное убранство вековой роскоши, благородство в каждой черте жизни, обилие учебных заведений и театров. Он жадно и благодарно впитывал в себя высокую общую культура горожан, красивый и правильный русский язык. Данилову нравилось приобретать черты и качества благородного человека, хотя он, конечно, понимал всю условность происходящего.
 Он всегда был очень уверен в себе, в своем теле и разуме, в том, что он не голодранец, а давно и крепко обеспеченный, грамотный человек. Не хватало только призания в целом всего общества, до сих пор порочно поделенного на сословия русской аристократией. Теперь она и сама не знала, как выпутаться из этой вековой ловушки. Но от своего общественного верховенства аристократия отказываться не собиралась.
 Прокопий легко освоил начальные азы фортификации, инженерного дела и артиллерийской науки, показал отличные результаты на стрельбах из легких полевых орудий. Военная наука давалась ему настолько легко и естественно, что он, казалось, готов и к высшим офицерским курсам. Его ценили преподаватели за его железнодорожное образование и цепкую память. Он даже помогал готовить и проводить занятия по разделам, связанным с железнодорожными перевозками.
 Перед самым окончанием школы Прокопия неприятно задело новое явление. В школу пришел новый зимний набор. Эти курсанты нелепо отличались от прежних наборов. Они не имели орденов и фронтовых заслуг, лишь владели грамотой и откровенно смеялись над картиной достоинства и благородства, которую старались поддерживать в школе прапорщиков. Новые курсанты приблатненно кичились тем, что вот, из грязи в князи, из канавы - в офицерики. Даже не старались делать вид, что хотят преуспеть в учебе и в улучшении образования, воспитания и поведения. Это были в чистом виде приспособленцы-паразиты, не стремящиеся ни к достижениям, ни к успехам. Их речь отличалась обильным содержанием уголовного жаргона, они пили, играли в карты и распевали поганые песенки. В школе прапорщиков они, скорее, пережидали опасную военную пору. Почти поголовно все они были членами революционных кружков всех мастей. Революция у них была жупелом безнаказанного грабежа и безделия. Они были поглощены идеей и мечтой об экспроприации. Этим новые революционеры в корне отличались от друзей-подпольщиков Прокопия, которые в победе партии видели в первую очередь достижение общественного равенства, откровенно запоздавшего в российских просторах.
 Почти вся эта шваль были городские. Из фабричных и рабочих пьяниц, неимущего пролетариата во втором поколении. Они всегда ходили шайками, всегда ругались и ссорились по пустякам и всегда были голодные. В школе началось воровство, о котором, за восемьдесят лет существования военного заведения, даже не слыхивали. У Прокопия украли великолепную бритву «Золинген», которую он отобрал в первом бою у пощаженного им пожилого австрийца. Воришки, конечно, совершили большую ошибку. Прокопий со своими приятелями, боевыми унтерами, учинили ночью казнь египетскую. Не разбирая, кто прав, кто виноват, избили тяжелыми кочергами и вывели из строя весь взвод новоприбывших. После чего ограбили до нитки новых курсантов, вернув и свою бритву. С Прокопия враз слетел весь флер благородного офицерства. Зато скороспелый блатняк получил убедительный урок правил русского традиционного общежития, основанного на неприкосновенности частной собственности. А наутро Прокопий, член РСДРПб с 1906 года, услышал в свой адрес слова, от которых чуть не упал: «У-у буржуй поганый. Ну, будет и на тебя революция!»
 Выпуск прапорщиков, в который попал учиться Данилов, был очень удачный и весь прошел по полноценному первому разряду. В нем подобрались крепкие, честные мужчины, у которых существовало заложенное родителями и жизнью на русской земле понятие о Боге, Родине - всеобъемлющее, без отговорок и оправдательных ссылок на недостатки и несправедливость. Это были последние везучие русские мужики. Они прошли, уцелев, страшную первичную солдатчину первой мировой. Годы штыковых атак, бесконечных артиллерийских обстрелов, пулеметного огня и отравляющих газов лишили Россию ее лучших сынов зло и быстро. Их становилось все меньше, а на смену им приходила в начальный командный состав всякая шушера. Руководство военного учреждения это понимало и прониклось глубокой симпатией к выпускаемым прапорщикам. Им устроили замечательный выпуск, с красивой церковной службой, хорошим застольем и музыкой. Получился настоящий великосветский бал. Зимний Киев января 1916 года был прекрасен, ярок и торжественен. Всем выдали предписания в части, дали пару недель на сборы и повидать родных.
 Приехав к себе домой, Прокопий с особой нежностью и лаской возился и с Марусей, и с матерью. Много рассказывал и читал вслух привезенные из Киева книжки про пиратов и диковинных зверей других стран. Так и не выучившая грамоту Маруся с удовольствием слушала мужа, который читал очень хорошо и забавно. Данилов почти не уходил из дому все время побывки перед отъездом на фронт. Один раз только они с Иваном и Андреем сходили на лыжах за зайцами. Зима была снежная и мягкая. Красота родных мест открывалась Прокопию Ильичу с ранее незамечаемых им сторон. Он не мог надышаться своим привольем.
 1916 год залил человеческую цивилизацию потоками крови, в которых она стала захлебываться и тонуть. Современные способы освещения событий, развитая журналистика, отличная фото- и кинохроника, обостряли восприятие непрекращающейся трагедии. Затянувшаяся беда вошла почти в каждый дом Европы и России, коснулась всех. В этот год один за другим на Западном фронте произошли крупнейшие в истории войн долгие сражения: на реке Сомме и у крепости Верден. В Северном море, у Ютландского полуострова состоялся самый массовый и безрезультатный во все времена морской бой.
 Потери в них только убитыми превысили три миллиона человек. Результат же был ничтожен, успехи с обеих сторон были равны технической погрешности при масштабировании карты.
 Более-менее явного успеха в последний раз добились русские войска. Генерал Алексей Брусилов, прорвал оборону Габсбургской империи в глубину на сто тридцать километров от Варохта до Ковеля, практически полностью выведя из строя Австро-Венгрию как активного участника войны.

37
Уплотнение.

Заявление о пропаже мужа у Екатерины Эберт приняли, бросив в лицо, что: «Сбежал от тебя, барыня, немчик, и поделом. Будешь знать, как с буржуями заграничными якшаться». Через две недели Екатерине сообщили, что мужа не нашли и искать всякую контру шведскую не будут, потому что своим пролетариям жить негде. К ним в квартиру на Малой Бронной заявилась «комиссия уполномоченных» по вопросу «исследования жилищных условий» для «уплотнения нуждающимся пролетариатом» и изъятия «излишних предметов бытовой обстановки» в пользу этих «нуждающихся». Из пяти комнат Катерине с Надей и родителям оставили две. В три других заселили сразу две семьи борцов революции и милиционера, всего человек восемь.
 Рухнули последние условности прежней жизни, последний барьер, отделяющий от провозглашаемого равенства. Быстрота и полная безапелляционность происходящего, невозможность сопротивления и абсолютное хамство событий парализовали волю. Родители были просто раздавлены и не могли встроиться в реальность. Быт на одной кухне, в одной ванной и в одних коридорах с совершенно чужими, недоброжелательными людьми становился невыносимым. Дни превратились в череду нелепого существования, направленного исключительно на прожитие дня сегодняшнего. К счастью, Надежда Казимировна росла ребенком сильным и здоровым, словно понимая, какую огромную помощь в этих условиях она может оказать, не отвлекая на себя лишние силы.

38
Отдых.

 Ты растянулся прямо в лодке, вытащенной на берег, подперев ее с двух сторон тупыми корягами. Чтобы не шаталась под тобой. Улегся и закрыл глаза. Перед новым отрезком пути надо немного отдохнуть, вздремнуть минут пятнадцать-двадцать.
 Еще когда ты решил проводить большую часть жизни в деревне, главной проблемой оказалось сосуществование с нашим сибирским гнусом, обильным, разнообразным и непереносимым. Особенно в июне, когда нарождается первое поколение насекомых. Много сил и времени ушло на поиск и систему применения всяких репеллентов и форм защиты. Современный рынок предлагает массу способов. Но все они сразу ограничивают именно твою свободу, а уж только потом свободу доступа кровососам.
 Лето получалось не в радость. Зима сама по себе - полугодовой, холодный и снежный мрак. Межсезонье представлялось беспросветно унылой, мокрой и липкой грязью с ветром. Казалось, эти естественные и справедливые аргументы должны перевесить любые фантазии на тему панорамных окон, каминов и личных пляжей. Заряд липкого снега в панорамное окно, шершни-тяжеловесы из каминной задвижки, собачье дерьмо на твоем пляжике, поджидающая вас на твоем теннисном корте местная банда комаров, мошек и паутов… Вся эта объективная реальность с марксистской беспощадностью должна была толкать к эмиграции. Даже кошка, убегающая в июне с утра погулять, уже через десять минут, окруженная густым серым облаком, летела обратно. Она молотила кулаками в стекло кухни и, срываясь со скользкого железного подоконника, вопила благим матом, требуя политического убежища.
 Ты разом решил отказаться от любого сопротивления и средств защиты. Пришло внутреннее решение о том, что этих проблем больше нет. А то, что есть, никак тебе не мешает. Обыкновенная гигиена, сетки на окнах, разумная одежда по вечерам, и все. Необъяснимо, но это подействовало сразу. Проблемы исчезли сами собой с появлением нового к ним отношения. Даже у кошки. Гнус практически перестал жрать, и лето заиграло тропической беззаботностью. Зима превратилась в прекрасное время прогулок на снеговых лыжах и каминных вечеров. Межсезонье на поверку оказалось почти сухим, безветренным и красивым. Может быть, это и есть патриотизм.
 Поэтому в самой гуще таежного леса ты спокойно дремлешь в своей лодке, почти уснув. Скоро снова в путь.
 
39
Опасный катер.
 
 Часы на руке сработали. Железная палуба катера облегала тебя с комфортом ортопедического матраца , встать было невозможно. Перевернулся на спину и открыл глаза. Проспал часа четыре, через час рассветет, и надо бы сразу двигаться. Еще засыпая, ты решил ничего не менять в плане. Идти до встречи с кораблем, вызывать его и, как только получится, запросить у него помощи. Ничего не спрашивать, что случилось, то случилось. На корме лежат три аргумента в твою пользу. Тревожила мысль об этой приливной волне, макарео. Ты не расспросил, когда она появляется, и где по руслу надо ее ожидать.
 Было еще довольно темно. Ты встал и включил один фонарь. Проверил свою команду - все на месте. Они скоро начнут смердеть. Но их надо обязательно сохранить, как доказательство обстоятельств их гибели. А груз - как груз. Грунт, вот же, все по документам. Так ведь и непонятно, работал тот же Рони вслепую, веря, что возит грунт, или нет. Ни в чем уже не уверен. Чуть-Чуть мог узнать обо всем случайно, хотя маловероятно. Интересно, а во времена Рур-1 возили битуминозный песок или сразу так?..
 Сбегал к тому контейнеру, убрал пудру с палубы и протер все вокруг. Внизу еще воняет бензином, но уже не опасно. Ты сварил кофе. Зажарил четыре яйца и кусок свинины, поел. Надо быть спокойным и собранным. Главное - сытым. Ничего сложного нет. Карты хорошие и точные. Сутки в пути. У тебя уйдет больше. Некому менять у штурвала. Рони рассказывал, что от волны они прятались только в последнем притоке. За сорок километров до устья. Значит, еще нескоро. Как-нибудь сообразишь признаки волны и высчитаешь время следующей. Они здесь, по словам Рони, каждые пять-шесть часов.
 У тебя поднялось настроение, стало весело и появилась уверенность. Теперь уж справишься. Вон из какого дерьма выкрутился. От того, что ты остался один, стало даже спокойней. Хуже было бы, окажись Чуть-Чуть не при чем. Будь он тут с тобой живехоньким, тогда точно тебе не уснуть.
 Сейчас единственное, что по-настоящему не нравилось и как заноза сидело в голове, так это возможность встречи с любым другим судном. Утыканный стрелами, похожий на дикобраза катер не может не вызвать вопросов и внимания. Тем более, неизвестно, что с этим мятежом. Ладно бы рыбаки, черт с ними. Но вот у полицейских или военных, если они тут еще в принципе есть, любопытство может разыграться. Наш катер за много лет тут всем стал хорошо знаком, это уж наверняка. Попробовать срубить стрелы, чтобы они не торчали, как бревно в глазу? Допустим. Но тогда надо будет убирать и стрелы из контейнеров, а их застряло там десять штук. Тогда уже не свалять честного добросовестного дурака, что «груз как груз, все же с ним в порядке». Всего в катер попало тридцать разных стрел, которые торчали из контейнеров, рубки и бортов. Вот это задачка, так задачка. Тут надо не просто добраться до места. Надо еще не вляпаться в историю похуже…
 Вместе с рассветом пришел туман. Ты погасил освещение, но по-прежнему не выбирал якорь, ждал, пока туман совсем не пройдет. Ждал, когда в голову придет правильная мысль по решению новой головоломки. Попробовал разок по рации вызвать корабль. Бесполезно, видимо, очень далеко. Отключил, чтобы не расходовать заряд батареи. Решил вызывать сам, чтобы не бегать зря лишний раз вниз для подзарядки.
 Сел у радио и начал искать какой-нибудь канал на английском языке, надеясь выудить информацию о состоянии дел в Каракасе. Радио выдавало местные каналы на испанском в хорошем качестве. Напрягал мозги и слух, пытаясь понять, о чем речь. Было ясно, что все говорят об этом мятеже. Множественное повторение в сочетании слов вроде «баста», «арест» и «Висконти» наконец-таки породили уверенность в том, что мятеж подавлен.
 Туман ушел, и пришло решение. Надо обрубить все стрелы, в том числе и попавшие в контейнеры, не вытаскивая. Тогда визуально, не приглядываясь вблизи, не так легко понять, что катер побывал в переделке. «Нефтяникам» на корабле вообще ничего объяснять не надо, кроме самой истории с нападением. Стрелы не выдергивал, чтобы еще больше не повредить упаковку контейнеров. Обрубил и не вызывал помощь в открытом эфире, потому что не знал, что в стране творится. Вот и весь спрос.
 Сейчас ты - заложник ситуации, без всяких иллюзий. Любое иное развитие событий, кроме первоначального плана, - это или гибель, или венесуэльская кутузка. Главное, надо как можно скорее дойти до устья, найти их корабль и отделаться от проклятого катера. Первые сутки после победы над мятежниками в такой маленькой стране будет не до общего порядка. Им надо будет выяснить, кто был на чьей стороне среди силовиков. Скорее всего, сутки-двое вообще нигде не будет видно ни полиции, ни армии, будут лететь головы и перераспределяться кормушки. Но это при условии, если ты правильно смог понять испанскую трескотню. А если нет, то везде будет бардак с трудно предсказуемыми последствиями. Это теперь - как повезет.
 За час ты быстро спилил и собрал остатки стрел, смотал их скотчем в несколько пучков и убрал в трюм. На вид вроде катер стал, как катер. На флагштоке рубки болтается маленький американский флажок. Пусть болтается. Рони я им покрывать не буду, подумал ты. Но вот «три товарища» на палубе - это лишнее. Они очень заметны. Основательно намучившись и опять испачкавшись, ты перетащил всех троих на грузовую палубу и втиснул в середину между контейнерами. Так их не видно со стороны. Если повезет, то с вертолета тебя осматривать не будут. Вниз решил не спускать, там они все загромоздят, и с ними в тесноте уже невозможно возится. А протухнут они и там, и там одинаково быстро. Уже начинают. Запустил двигатель, еще раз вымылся и поднял якорь.

 40
В окопах.

 Уже третий день подряд Прокопий Данилов не имел возможности ни отдохнуть, ни поесть, ни привести себя в порядок. При этом результат глупой и кровавой суеты под Барановичами заставлял его откровенно недоумевать. Он, зауряд-прапорщик, умелый младший командир, пятый раз ходил со своим взводом на одни и те же позиции немцев. При нем убило трех капитанов и десяток унтеров и прапорщиков. Состав его роты к концу третьего дня был обновлен на две трети из свежих резервов корпуса. Но расстрелять немецкие «лисьи гнезда» из тяжелых гаубиц ума никому наверху не хватило. Эта артиллерия зачем-то вела перестрелку с немецкими артпозициями, в то время как атаки русской пехоты и кавалерии отбивались ружейно-пулеметным огнем с большим успехом. От наших новых хороших пушек не было никакого толку.
 В этот раз, 4 июля, наша атака наконец-таки обернулась маленькой победой. Русским удалось прорваться до неприятельских окопов за тремя рядами колючей проволоки под высоким напряжением. Немцы, не вступая в штыковую, кинулись вон из окопов, часть подняла руки, и только тут русские увидели, что впереди еще одна, не хуже укрепленная линия обороны, о которой ничего не было известно офицерскому составу. Визуально, с поля, она была раньше не видна за сильно пересеченным рельефом местности.
 Даже у Данилова в отчаянии опустились руки. Выходило, что вся эта смертная мука была зря. Еще один такой штурм истребит последние русские части на этом участке операции. Простейшие и отчаянные вопросы сами рвались из глотки: «Почему не было нормальной разведки? Почему не работала артиллерия? Почему не было приказа о массированном ударе?»
 На совещании после боя капитаны и полковник старались не смотреть в глаза уцелевшему младшему командному составу. На весь полк осталось в живых три прапорщика, три поручика и два капитана. Даже по меркам той войны это был перебор в потерях. Самое идиотское было в том, что после взятия первой линии обороны, отчета о потерях и доклада об обнаружении еще одной мощно укрепленной позиции противника не поступило никакого приказа из штаба корпуса, что делать дальше.
 Первый раз в жизни Данилов попал на такое совещание, потому что больше совещаться на месте было некому. Он увидел не просто испуг или растерянность вышестоящих командиров, чего никогда не позволял сам себе проявлять. Очевидной оказалась неспособность их, высших людей, в которые он так стремился, объяснить происходящее и взять ситуацию под контроль, хотя бы психологически. Он понял, что еще выше, в штабе армии или в самой Ставке, всем наплевать на эти военные операции. Наплевать не только на него, Прокопия-крестьянина, но даже вот на этих, совсем не робкого десятка оставшихся в живых дворян в офицерских погонах, на этого уже зрелого, опытного полковника, стать которым Прокопий только мечтал. Это все безобразно не вязалось с тем, чему он так жадно учился в школе прапорщиков. Такое отношение в первую очередь противоречило духу русского офицерства.
 Это было свинство, и это свинство было не скрыть. Все присутствующие, покрытые пылью, кровью, насквозь пропотевшие и озверевшие до потери человеческого облика все это понимали.
 - Во второй роте Вы остались старшим? - Внезапно обратился полковник прямо к Прокопию.
 - Так точно, Ваше Высокоблагородие! - Прокопий впервые разговаривал с настоящим полковником, причем в ситуации, когда уже не до сословной гордости.
 - Как же так вышло, что во всей Вашей роте не осталось ни одного офицера, а Вы уцелели, причем в Вашем взводе минимальные потери, а на позициях противника вы оказались первыми? - Тон полковника был совершенно спокойный и усталый. Очевидно было, что он ищет точки опоры для принятия решения и взятия ситуации под контроль. Полковник не готовился к обвинениям или истерике. Он действительно пытался понять, что произошло и что делать дальше. - Только, господин прапорщик, ради Бога, не мелите всякой суворовской ерунды про пулю-дуру и штыка-молодца…
 - Бежали перекатами, стреляли по норам с переката, петляли, как учили меня в Киевской школе. До этого еще Сема Гаврилов, простите, унтер мой первый, еще в Галиции, грамотный офицер был, подсказал много нужного. Без вести он пропал при отступлении той весной… Делали все, как учили… ну и чувство у меня есть, Ваше Высокоблагородие.
 - Что Вы имеете в виду? - Полковник был слишком измучен, чтобы играть в отца-командира. Он прекрасно понимал, что времени у него совсем нет. Любой полученный приказ, кроме немедленного отступления, означает их гибель. Его вопросы были исключительно деловые и не терпели уловок.
 - Чую, где опасность, где можно проскочить, не губя людей. И учили нас хорошо в Киеве. Если бы сразу было… Ну, сразу бы два полка сюда… Простите великодушно, Ваше Высокоблагородие, виноват! Ну, а так их здесь зазря положили…
 - Да какого черта… виноват не виноват… Все верно Вы говорите. Все мы это понимаем. Господа офицеры, прошу понимать мои слова исключительно профессионально, без подтекста. Я не знаю, почему мы штурмовали эти позиции, не используя сразу трехкратный перевес сил. Возможно, сказалась вера в русского чудо-богатыря, который «одним махом семерых убивахом». Постаралась наша журналистика в свое время. Возможно, экономят резервы для генерала Брусилова на основных направлениях. Сейчас прошу дать мне ясный ответ: сколько мы продержимся на взятой позиции без резервов, с учетом того, что севернее наши войска успеха не достигли, и мы здесь одни.
 Слово взял по старшинству командир четвертого батальона, единственный батальонный капитан, оставшийся в живых:
 - Ваше Высокоблагородие! Мы нисколько не продержимся. Нас не будут штурмовать. Наверняка, утром германцы поймут всю картину. Увидят, что мы здесь только с остатками полка, и разнесут нас из пушек. У нас от полка и двух батальонов сейчас не наберется. А у врага еще минимум одна линия обороны. На все про все часа три вместе с пристрелкой. Тут только воронки останутся.
 - Все согласны с капитаном Шевелевым?
 Участники совещания молчали. Данилов встал.
 - Разрешите, Ваше Высокоблагородие?
 - Конечно, прапорщик, нам тут не до того, чтобы стесняться.
 - Предлагаю провести ночную атаку на вторую линию обороны противника. Без стрельбы и артналета. Сейчас запросить резервы у штаба и ночью атаковать. Расстояние небольшое. Пробежим быстро. Побольше нам только гранат и кусачек больших. Вперед пойду я со своим взводом. Готовить проход и первый удар. Немец сейчас точно не ждет атаки, понимает, что мы выдохлись и, скорее всего, собирается контратаковать с утра. Я не считаю, что они будут разбивать нас артиллерией. Им важна целостность обороны на всем участке у Барановичей. А наш успех они, как и мы, скорее всего считают случайным. Наверняка уже расстреляли своих убежавших офицеров, у них с этим делом строго.
 Прокопию самому было не по себе от своей дерзости.
 - Лихо, прапорщик. Да только я рупь за сто даю, что резервов нам не дадут. А пока приказа нет, надо просто стоять на месте. Поэтому и спрашиваю, сколько продержимся.
 Молодой поручик, выпускник пятнадцатого года, математически подсчитывал карандашом в планшете.
- Разрешите, Ваше Высокоблагородие? Нам по всей науке больше пяти часов не просуществовать при контратаке. Если бы они не убежали, то мы бы и так тут все полегли, все видели, какая тьма их драпала. Только в плен триста человек сдалось. А у нас оставалось не больше пятисот. Мы еще на конвой для них, да для раненых, чтоб до тыла довести, отдали пятьдесят штыков.
 Полковник долго молчал, раздал всем свои личные папиросы и разрешил достать фляжки. Потом встал и объявил решение:
 - Приказываю: оставаться на взятых позициях до получение вышестоящего приказа. Вы, поручик, немедленно отправляетесь в штаб корпуса с моим запросом на резервы для ночной атаки. Минимум три батальона, гранаты, инструменты, четыре ручных пулемета дополнительно. При начале контратаки противника держаться до моей гибели или тяжелого ранения, после чего отступить к основному расположению наших войск. Я постараюсь Вас долго не задерживать. При начале артобстрела из тяжелых орудий приказываю немедленно отходить, даже в том случае, если сам не смогу повторить приказание. Мой приказ записать в двух экземплярах. Мне сейчас его на подпись. Благодарю, все свободны, немедленно отдыхать всему составу.
 Данилов любовался полковником, но не совсем верил ему. В тоне и позе полковника вдруг появилась артистичность, он совладал с собой и все обдумал. Наверняка, сейчас пришлют подкрепление или дадут приказ отступить. Скорее всего, командир полка в этом не сомневался и, будучи опытным командиром, набивал себе цену, укреплял свой авторитет мужественного начальника у офицерского состава.
 Поздно вечером поступил приказ командующего корпусом: оставаться на взятых позициях. При начале повторного наступления наших войск поддержать ударом с фланга. Резервов не дадут, и так все хорошо, раз смогли захватить окопы.
 Теперь было уже не до театральности.
 На рассвете немцы открыли огонь из переносных минометов и под его прикрытием подошли для быстрого броска. Их контратака была хорошо подготовленной. Все пошло еще хуже, чем предполагали на совещании. Мины нанесли очень быстрый и большой урон. Отступить не успели, сразу началась контратака немцев, быстро перешедшая в рукопашную. Теперь не выходило даже бежать, оставалось только биться или сдаваться. Первую волну нападавших удалось отбить, потеряв половину оставшегося состава. Немцы отбежали и залегли на расстоянии пистолетного выстрела. Они снова стали закидывать окопы маленькими минами, урон от которых был в этой ситуации гораздо больше, чем от «чемоданов» (так называли тяжелые снаряды дальнобойной артиллерии).
 Данилов получил два небольших осколочных ранения в грудь во время рукопашной от ручной гранаты. Они были рикошетные от бетона блиндажа и прямо не опасны, но кровило, и он боялся ослабнуть. Хорошо перевязать не выходило, от движения повязки все время съезжали, а быстро кровь не свертывалась. Полковнику серьезно пробило ногу над коленом, офицеров осталось трое: поручик-выпускник, Данилов и второй капитан. Все трое были легко ранены. Резерв не приходил, хотя происходящее прекрасно было видно. Наоборот, как только немцы залегли, отбитые в первой рукопашной стычке, по всему участку обороны Барановичей снова началось наступление русских войск.
 Полковник, морщась и потея, быстро созвал остаток офицеров прямо под минометным огнем. Ему нужно было обставить свои последние минуты в этой безвыходной ситуации по самому лучшему чину. На это требовалось максимум собранности и выдержки. Собрав всю свою волю, полковник выбрасывал из себя слова, скорее всего последние, которые все ждали от него:
 - Господа. Видимо, наше командование считает нас заговоренными… или приговоренными, не знаю. Раз я вас так подвел и до сих пор жив, беру ответственность на себя. Приказываю отступать, не дожидаясь второй контратаки. Я точно не смогу уйти, нога не даст. Прошу быстро сформировать отряд исключительно добровольцев, которые будут прикрывать отступление. Ими буду командовать лично. Объясните им, что они все смертники. Вам приказываю уходить с солдатами. Времени даю десять минут. Пулемет хоть один еще остался? Три еще? Очень хорошо. Меня к пулемету, быстро. Исполняйте. Если атака начнется раньше, всем отступать без выбора.
 У Прокопия путались мысли. В бою он вообще не думал ни о чем, кроме дела, которое делал. Это и позволяло до сих пор оставаться в живых. Все, кто захлебывался эмоциями и сумбуром мыслей, либо просто с криком бежал, все погибали сразу. Но сейчас слова полковника заставили задуматься. Вот это расплата за свое дворянство? Вот это возмещение за поколения воспитанных в достатке детей? Однако все остальные тоже умирали, но не успев вообще ничего сделать для своих родных и близких. Нет, это просто дурацкая глупость где-то наверху. А этому полковнику просто некуда деваться, он попался. Теперь он хочет получить последнюю прибыль… Как же их натаскивают на эту самую смерть! Вот обязательно до самого конца фасон держать, чтобы потом другие вспоминали… Но все же слова полковника тронули его, задев его собственное, глубинное отношение жизни. Неожиданно для самого себя он сказал:
 - Господа офицеры, давайте останемся. А там, как получится. Авось пронесет, если будем хорошо драться. Продержимся минут десять, а там и сами убежим. Полковника понесем на руках. Втроем справимся. Ляжем за пулеметы. Не будем ждать, а то кинутся немцы сейчас, мы и хрюкнуть не успеем. Простите уж меня, мужика…
 - Конечно, Ваше Высокоблагородие, мы остаемся с Вами, даже и не приказывайте нам уходить, лучше на месте пристрелите! - Заявил уверенно выпускник.
 Капитан подтвердил общее решение. Офицеры помогли полковнику добраться до одного из пулеметов. Капитан и поручик легли за два других. Прокопий передал приказ об отступлении, и солдаты стали выбираться из окопов и перебежками уходить, неся тяжело раненых. Их осталось не больше трехсот человек, большей частью перераненных и медлительных. Шестьдесят человек все-таки осталось на позиции, отказавшись уходить. Взяли винтовки и ждали приказа открыть огонь.
 Немцы увидели наше отступление. Они поднялись и открыли огонь по отступающим, и тут же русское прикрытие ударило из всех имеющихся стволов. Немцы не стали ложиться, а кинулись вперед, видимо, имея жесткий приказ искупить вчерашнее трусливое поражение. Их было много, и у них за эти двадцать минут передышки появились легкие ручные пулеметы, которые, хоть на ходу и не давали верного попадания, но заливали огнем все впереди себя, не давая русским хорошо стрелять.
 Прижать их к земле не удалось. Немцы ворвались в окопы на участке в центре, где был капитан на пулемете и до взвода солдат. Теперь полная погибель была делом совсем недолгого времени. Пулемет поручика на правом фланге умолк. Полковник еще стрелял, пытаясь отсечь левый фланг атакующих и дать капитану хоть какой-то шанс отбиться. Прокопий побежал к нему. У полковника уже убило троих подающих, сам он был относительно цел, укрываясь за стальным щитком пулемета, лишь вдобавок к ноге посекло мелкими осколками мины правый бок.
 - Все, уходим, Ваше Высокоблагородие, все. Сейчас прорвутся и в тыл зайдут. Не дай Бог, еще в плен... Наши отошли уже, в безопасности. Надо уходить.
 Перед пулеметом разорвалась еще одна маленькая мина. Полковник пустил длиннющую очередь, в которую ушла вся оставшаяся лента. Немцы опять остановились, перестраиваясь и целясь из миномета.
 - Пошли… - сказал полковник. – Пулемет испорти только, затвор…
 Они несли полковника под руки втроем, Прокопий и еще двое солдат. Оставшиеся в живых из прикрытия, человек двадцать, не больше, тоже стали, отстреливаясь, отступать, выйдя из окопов.
 Немцы разглядели русского полковника. Минут через пятнадцать Данилов, оглянувшись, увидел за собой погоню.
 Сбившись в одну группу, отступавшие отстреливались и отбивались ручными гранатами из кустов и канав, давая возможность протащить полковника подальше, потом отбегали сами. Однако в полчаса погибло еще семь человек. Дюжине солдат и раненому полковнику оставалось еще две версты до спасительной черты русских позиций. Но от погони было не уйти и не отбиться, немцы выслали полуроту.
 - Сволочь, сволочь Эверет… - Скрипел полковник зубами над ухом Данилова в адрес командующего. - Ведь знает, видит, а где же помощь? – Полковник исстрелял все свои револьверные заряды и был очень зол, что теперь даже не застрелиться.
 Снова залегли в длинной канаве-овраге. За оврагом был пригорок, на который сил уже не было. Все были измучены, изранены, гранат и морфия не осталось, патронов мало. Немцы кричали им, предлагая сдаться.
 - Черт бы Вас побрал, прапорщик, зачем Вы меня потащили. Я вас спасти хотел, теперь вот спас… Всем пропадать. Дайте винтовку. Вон, смотрите, валяется…
 Прокопием, пока он ползал за брошенной винтовкой, вдруг овладело неуместное чувство легкой веселости, даже беззаботности. «Может, помираю, кровью-таки изошел? Умом повредился? Получай свое дворянство, Проша!» - пришло в голову. И тут, совершенно потеряв всякий стыд, вернувшись, обратился к полковнику:
 - А может и так, Ваше Высокоблагородие! Держите. Зато погибать, так с музыкой! Кто еще из наших господ так красиво, как Вы, Богу душу отдал? Да сразу в рай, а? – И, повернувшись к оставшимся товарищам, громко приказал: - Слушай мою команду! В штыковую, Ура!
 Вместе с ним из канавы выскочило еще восемь человек и со штыками наперевес кинулись навстречу противнику с хриплым, отчаянным «Ура». Оторопевшие немцы после секундного замешательства стали стрелять с колена, но, сделав не больше десятка выстрелов, неожиданно повскакивали и пустились бежать. Данилов не верил глазам. «Точно, убили. Помираю, мерещится опять», - со знанием дела решил он.
 Вдруг его подхватили сзади, и он смешался с большой толпой орущих, набегающих с пригорка и через канаву солдат. Тут было чуть не сто человек, из числа ушедших под их прикрытием, но не дошедших до своих позиций бойцов. Они, разглядев, что происходит, вернулись на выручку. Прокопия и оставшихся в живых от прикрытия вместе с полковником взяли на руки, обнимали и целовали, страшно ругались, крестились и молились, кто во что горазд. Маленький бородатый черкес с перевязанной головой, бывший с Даниловым в прикрытии, не веря еще, что остался жив, от радости схватил Прокопия за уши и, брызгая слезами, визжал, целуя его в щеки: «Джалла, Джалла! Аллаху акбар!»

41
На операционном столе.

 В полевом госпитале было невыносимо гадко и смрадно. Лежащему на операционном столе полковнику, наследному дворянину, было совсем плохо. Он потерял много крови, но оставался в сознании. Рядом лежал зауряд-прапорщик, из крестьян. Их оперировали одновременно, вытащив из обоих десяток осколков от мин и гранат и винтовочную пулю из полковничьей ноги. Полковник во время операции сипел военному хирургу, человеку одних с ним лет, видимо хорошо знакомому, который тащил у него из ребер длинными стальными щипцами очередной иззубренный осколок:
 - Леопольд Иванович, Леня … этому вот, Данилову, запомни, если помру… Ему ходатайство о дворянстве, крест. Он умнее всех оказался там… везучий, черт… О-о-о, чтоб тебя, Леус, дай ты мне еще спирту, ну не могу я терпеть, кончился, сил нет, подыхаю, о-о-о-о-о, Господи… что за Спарта…
 - Не трепи мне нервы, Валентин, вот напишу Елизавете Васильевне, что ты даже на операционном столе выпивки домогаешься. Она тебя дома точно пришибет, не немец, не промажет… Ох, грехи мои… Да что ж ты криком-то кричишь! Ну нету больше ничего у меня, Валечка! Ни морфия, ни спирту, ничего нету, сколько уже я тут народу перештопал за эти дни… Мне еще для этого, твоего «дворянина шпаги», надо хоть мензурку оставить… Тоже в дырочку весь… Дети есть у Вас, прапорщик? - мимоходом обратился хирург к младшему офицеру.
 - Маруся… на сносях… до Казанской, поди, родит чего… - Скалился с подвизгиванием на кушетке, превозмогая боль, небольшой брюнетистый зауряд, пытаясь улыбнуться доктору, пока ассистент зондом нащупывал у него осколок за грудным хрящем.
 - Значит, помирать можно, обойдешься и без спирту. - Шутил по-черному близкий к отчаянию врач.
 - Протестую… - Выл прапорщик, мокрый от пота и крови.
 Следующий кусочек металла звякал в кровавой эмалированной миске, и все повторялось сначала.
—-------—-------------------
От автора: продолжение вскоре следует на моей странице.