Рильке. Цари

                I
               
Во времена, когда ходили горы,
И на дыбы дубы вставали споро
И били татей тьму, доспехами гремя,
Два калика выкрикивали имя:
Очнувшимся ж от хромоты постылой,
Был богатырь из Мурома, Илья.
Родители же в поле спину гнули
Где пни и валуны в мужицкий рост;
Вот сын пришёл, - гора- уже проснувшись
И мигом плугом напахал борозд.
Взял дерева, что частоколом встали,
И, усмехнувшись хлипкому их весу,
Лишь дёрнул - только грязными червями
Те корни, что доселе темень знали,
Метнулися теперь в объятья света.
На утренней росе росла кобыла,
В чьих венах сила с благородством спали,
Созревшая для богатырской силы;
И голосу подобно её ржанье,
Не раз друг друга с седоком прикрыли,
Когда враги незванно угрожали.
И скачут, скачут... Может, тысячу лет.
Кто время бдит, когда чего-то хочет?
(И столько же проскачет он, быть может.)
Порой чудесней правда всех легенд:
Своей же личной меры мир не знает
И вековечность для него пустяк.
И дальше тот пойдёт, кто долго восседает,
Пока вокруг всё гуще мрак. 
   
                II
               
Ещё большие птицы в круг слетались
Драконы, изрыгающие пламя,
За чащами лесными надзирали
И падями; мальчишки, становясь мужами,
На битву с Соловьем сбирались,

Что ложе в кронах девяти дубов
Себе устроил зверем тысячеликим
И крик невиданный дремоту вечеров
Нарушил, будто дней последних выпит
Сосуд, и вот стоит всенощный вой;

Весенней ночью, что других ужасней,
Страшней и тяжелее устоять:
Нет счету нападающим напрасно, -
Ведь им ни победить ни убежать, -
И оземь, отпуская понемногу
Хоть что-то, что обьяли, биты были
Трясясь всем телом, поминая Бога,
Как в шторм ладья из жизни уходили.

Но были смельчаки, что оставались,
С кем великан бессилен оказался
Чья глотка словно кратер изрыгала;
И множились, старели, умирали,
Но совладали с ужасом апреля
Спокойны руки их всё больше смели;
И шли, на страх и немощь не взирая
Ко дням, когда в здоровье и веселье
Вкруг городов выстраивались стены
Что добрых и прилежных укрывали,

Внезапно на проулках показалось
Из нор, засад презренныхых выползая
Зверьё, что милосердия не знает.
Их наглость потихоньку прибывала,
Но стыд удара плетью познавая,
Пред старцами покорно улеглася.

                III
               
И бередили всё более слуги
Чернь диким шёпотом страшной крамолой,
Что они - Он, что все ещё Он.

Пред ним ниц пали со всех сторон.

Жены ж шептали и тут же вязали
Локоны. Он же всех их услышит,
В спальнях, где с девками шепчутся тише
Робко оглядываясь, ругались.

Стены заставлены стали гробами,
Мертвецы корчатся под потолками
Отпевают монахи одного за другим.
А он богатый лишь взглядом одним
Тогда и поныне; ни шагов ни кряхтенья -
Лишь скрип винтовых лестниц ступеней
И жезла окованного мерный тон

И только вытертый балахон
(сквозь него идущий от пола холод
Будто когтями впивается в тело)
Ничего, к чему посмел бы воззвать,
Ничем кроме страха пред всем этим полон,
Лишь страх, всепронзающий, ежедневный
Что гонит его сквозь гонимых, забитые
Лица, к темным, невопросимым,
А может вдоль рук, чья судьба лишь алкать.

Может быть он одну и пожмет на ходу
Словно бы завернулось пальто
И его  он одёрнул с гневом;
Но в окне ничего не ведомо:
Кто же тот Вседержитель? А держит кого?
Кто он? А кто я ему?

                IV
               
Есть время то, когда в тщеславьи царство
Себя в зеркальном блеске наблюдает.
Царь ликом бледный, рода член последний
На троне дремлет; праздник наступает,
Его ж чело дрожит тихонько, с срамом
Рука, что пурпуром обрамлена,
Несказанной тоской облачена,
В сумбур неясного слетает.

Вкруг немоты его склонилися бояре
В блестящих панцирях и в соболях и барсе,
Ах сколько ж чужестранных татей-ярлов
Что тихой к нему сапой подобраться
Хотят. И льстивый ропот в зале расстилался.

И поминали все царя иного
С речами словно бы душой больного,
Пред его диком в пол бия челом.
И дале помышляли так: при нём
Не столько было, коли он на троне,
На бархате да вытертых пустот.

Всех мыслей был он тёмным эталоном,
Боярам боле было невдомёк
Что красен был тот трон и столь тяжёлой
Легла на плечи мантия златая.

И думали: одежда государя
На мальчика покоится плечах.
Хоть во всей зале факела сверкали,
Был бледен жемчуг о семи рядах,
Что будто дети шею обвивали,
Рубины, что на рукавах сияли,
Когда-то кубки, чисты от вина -
Угля чернее стали -

Мысли разгулялись.

Теснее вокруг кесаря столпились,
Корона на главе его тускнела,
Становится власть более чужой;
Он засмеялся. Похвалу воспели
Охрипшие льстецы пред ним склонились -
И на конце клинка обрёл покой.

                V
               
Царь бледный не погибнет от меча,
Тоской иною он овеян будет;
Когда свой трон наследный он добудет -
Державой заболит его душа.

Теперь же, подойдя к Кремля бойницы,
Москву узрит, не знавшую границы,
Град белый, оплетенный вечной ночью;
Как будто бы весны грядёт предвестник -
Берёзы запах разольется песней -
Звон Благовеста сотрясет ночь точно.

Колокола, что звуком величавы, -
От его предков, первых тех царей,
Что ещё с ига окаянных дней
В часы Соборов, радостей, скорбей
С покорностью и в гневе возвещали.

И он постиг однажды, кем же были,
И что нередко те во мраке мыслей
В глубины тёмные их погружались,
А он же, из прославленных тишайший -
Был сдавных дел почин благочестивый
Задолго до начала его жизни.

Его же благодарность осенила,
Царь всеми был обильно восхваляем
При всяком шаге, жажде начинаньи.
Он средством был для их преуспеянья,
Окладом, пред которым жизнь мирская,
Роскошная да мраком становилась.

Во всех деяниях виднелся он,
Как серебро, служившее оправой,
Средь их поступков нет ни одного,
Хоть даже вне двора, молвы и славы,
Где не было бы тени Самого.

                VI
               
 Ещё в столовом серебре виднелись
Бездонными девичьими глазами
Сапфиры, и златые нити вились
Проворными и стройными зверями,
Что переливом водопада слились,
Жемчужины ж в тени смиренно ждали
Творений диких, и в мерцаньи тихом
Видений находились и терялись.
Та мантия, корона и страна:
Из края в край её идёт волна
Пшеницей на ветру, ручьём в ложбине,
И блеск через оправу льёт она.

Лишь три овала тёмных в том светилe:
Тень большую дал материнский лик,
А по бокам его пара миндалин
В серебряном окладе женских рук.

И обе кисти карие в покое
На странной той иконе возвещают,
Что строго, будто в келье проживает:
Сыновья благодать на них прольётся;
И в этих каплях ясно обретётся
Отчаявшимся небо голубое.

Ещё на то укажут нам ладони;
Её же лик Святым Вратам подобен,
Что открывались в ласковый закат,
В котором смех безумный обрывался
Тех, кто на свет летел и ошибался.
Пред ней простершись ниц, промолвил царь:

Ужель не ведаешь, как жаждем здесь тебя мы
Со своим страхом, чаяньем, мечтами:
Как ждём мы того милого лица,
Что нас покинуло; куда же без тебя мы?

И несть великой святости конца.

Дрожал он в леденеющем кафтане
Сияющем. И далеко ль, не зная,
Он от других уж, их благословенья
К блаженству ль в единеньи приближают...

И думал думу бледный государь.
Лицо его с недужными власами
Осунулось и словно маска спала
Оставшись навсегда в златом овале,
Парсуны, где он в ризе восседал.

(Глазами с взглядом зрителя встречаясь)

Две золотых стены сошлися в зале
И в свете фонарей царь ясен стал.