Жизнь полюбить больше, чем смысл её...

В романе "Братья Карамазовы" Иван Карамазов, беседуя с братом Алёшей, признаётся ему, что хотел бы любить безрассудно, не умом и не логикой, а нутром, чревом своим. И Алёша ему сочувствует.
- Рад я ужасно, - восклицает он, - что тебе так жить хочется. Я думаю, что все должны прежде всего на свете жизнь полюбить.
Иван удивлён. Он не ожидал такого от брата. Переспрашивает:
- Жизнь полюбить больше, чем смысл ее?
- Непременно так, - подтверждает Алёша, - полюбить прежде логики, как ты говоришь, непременно чтобы прежде логики, и тогда только я и смысл пойму.
То есть: любишь беспутную - и люби, смысл потом отыщешь, он точно и в этом есть. В конце концов, вся наша жизнь - беспутство, и вот если не полюбить такую, беспутную, жизнь, то не доберёшься и до её смысла. Смысл жизни раскрывается только в любви. Для холодного и рассудительного сердца он скрыт.
Рассудочное противопоставление любви к жизни и любви к смыслу жизни снимается Достоевским. Алёшино "жизнь люби больше, чем смысл жизни" означает: не рационализируй, до того как полюбишь сердцем. Сама любовь откроет тебе смысл.
Алёша говорит Ивану:
- Половина твоего дела сделана и приобретена: ты жить любишь. Теперь надо постараться тебе о второй твоей половине, и ты спасен.
Две ипостаси одной любви - вот что у Достоевского.

***
«Красота спасёт мир»? Когда спасёт? До Страшного Суда? Но Бог ничего такого не обещал. Значит, это будет дело не Божье, а человеческое? Вроде «построения коммунизма», только на эстетический лад?
Красота, действительно, спасает мир, но форма совершенного вида в глаголе – это совсем о другом. О том, о чём человеку и задумываться всуе не следует. В Евангелии Бог говорит: этот момент наступит, когда люди его меньше всего будут ждать. И будет он самым страшным и последним эпизодом в истории человечества.
Пока же мир длится, человек должен сам спасать красоту. Князь Мышкин, к примеру, должен был спасать красивое чувство Аглаи. Он же им пренебрёг. Какая Аглая! Причём Аглая – если он - самый кроткий, самый смиренный на свете - приносит себя обществу в жертву, как в своё время Сын Божий: берите, спасайтесь, я – красота! А то, что переживает Аглая, – так это дело житейское, сложный девичий каприз, «диалектическое противоречие».
Выходит, романтик.
За то и погиб.
Романтизм, учит нас роман "Идиот", смертельно опасная ересь.

***
Мир, явленный Достоевским в его романах, это отражение смуты, которую породил в русском народе европейский рационализм. Его герои грезят "почвой", "основой", но при этом у них очень ослабленная интуиция подлинной почвы, той, что действительно у них под ногами.
Они скучают, тоскуют по лесу, по полю, по лугу, но вместо того, чтобы отправиться в лес, на поле, на луг, всё качаются и качаются в гамаках.

Взыскующий почвы Достоевский европейским «гамаком» русского человека от почвы, наоборот, отвлекает.

***
На портрете последнего года жизни Достоевский вполне бодр. Из тогдашних писем узнаём: у него были большие планы. Несколько лет полноценной творческой жизни гарантировал ему врач, лечивший его на водах в немецком курортном городе Эмсе. Однако, случилась неприятная встреча с родственниками, во время которой были слёзы, упрёки; он сильно разволновался… пошла горлом кровь…

Мы любим Достоевского за его романы, «Дневник писателя». Но к литературным шедеврам можно отнести и его письма к жене, Анне Григорьевне.
Вообще-то, Достоевский не любил писать письма. Ему претила литературность в личном общении (чего не скажешь, к примеру, о Тургеневе, каждое письмо выписывавшего столь же тщательно, с черновиками, как и свои художественные рассказы). «Письмо вздор, письма пишут аптекари», - цитировал Достоевский гоголевского Поприщина – и писал их, писал, разгоняясь, на шесть, на восемь листов. Особенно много писал, когда надолго разлучался с «милым дружочком Аней».

Его письма к Анне Григорьевне являют нам образ мало приспособленного к взрослой жизни ребёнка. Сам он себя и корит за неприспособленность: «А хуже всего, что натура моя подлая и слишком страстная, везде-то и во всём я до последнего предела дохожу, всю жизнь за черту переходил». Но, - понимаешь, погружаясь в этот эпистолярный бурный поток, - именно то, что ребёнок, и именно то, что всю жизнь за черту переходил, сообщает его творчеству ту особую, подростково нервную, но пронзительно искреннюю, молитвенную исповедальность, которая может быть доступна только обласканному Богом гению.

Один из примеров «перехода черты» Ф.М.Достоевским (в данном случае черты щепетильности) содержит его письмо А.Г.Достоевской от 27 мая 1880 года. Оно было послано из Москвы, куда писатель прибыл на торжества по случаю открытия памятника А.С.Пушкину.
«Милый друг мой Аня, опять новости. Когда я приехал, меня тогда Юрьев и Лавров препроводили в гостиницу Лоскутную, и я тогда занял 32-й номер за 3 руб. На другое утро явился ко мне управляющий гостиницей (еще молодой человек, имеющий вид образованного господина) и нежным голосом предложил мне перебраться в другой номер напротив, 33-й. Так как номер 33-й был несравненно лучше моего 32-го, то я тотчас же согласился и перебрался. Подивился только про себя, как такой хороший номер ходит по той же цене, т<о> е<сть> по три рубля; но так как управляющий ничего не говорил о цене номера, а просто просил перебраться, то я и заключил, что тоже в три рубля. Вчера, 26-го, я обедал у Юрьева, и вот Юрьев вдруг говорит, что в Думе я записан в Лоскутной гостинице, номер 33-й. Я удивился и спросил: почему знает Дума?
– Да ведь вы же стоите на счет Думы, - ответил Юрьев.
Я закричал, Юрьев начал твердо возражать, что я не могу иначе поступить, как приняв от Думы помещение, что все гости стоят на счет Думы, что дети даже Пушкина, племянник Пушкина Павлищев (стоит в нашей гостинице) – все на счет Думы, что отказавшись принять гостеприимство Думы, я оскорблю ее, что это наделает скандалу, что Дума гордится, считая в числе гостей своих людей как я и проч., и проч. Я решил, наконец, что если и приму от Думы квартиру, то не приму ни за что содержания. Когда я воротился домой, то управляющий опять ко мне зашел спросить: всем ли я доволен, не надо ли мне еще чего-нибудь, покойно ли мне – всё это с самою подобострастною вежливостью. Я тотчас же спросил его: правда ли, что я стою на счет Думы?
- Точно так-с.
- А содержание?
- И все содержание Ваше тоже-с от Думы.
- Да я этого не хочу!
- В таком случае вы оскорбите не только Думу, но весь город Москву. Дума гордится, имея таких гостей, и проч.
Что мне теперь, Аня, делать? Не принять нельзя, разнесётся, войдёт в анекдот, в скандал, что не захотел, дескать, принять гостеприимство всего города Москвы и проч. Потом вечером я спрашивал Лаврова и Юрьева, - и все удивляются моей щепетильности и прямо говорят, что я оскорблю всю Москву, что это запомнится, что об этом толки будут. Таким образом, решительно вижу, что надо принять полное гостеприимство. Но зато как же это меня стеснит! Теперь буду нарочно ходить обедать в рестораны, чтоб, по возможности, убавить счет, который будет представлен гостиницей Думе. А я-то два раза уже был недоволен кофеем и отсылал его переварить погуще: в ресторане скажут: ишь на даровом-то хлебе важничает. Два раза спросил в конторе почтовые марки: когда представят потом счёт Думе, скажут: ишь обрадовался, даже марки на казённый счет брал! Так что я стеснён, и иные расходы непременно возьму на себя, что, кажется, можно устроить».
Если Бога нет, то всё позволено, - говорит персонаж Достоевского, озвучивая собственную мысль автора. Но если представить, что найдена «формула Бога», то тогда ведь тоже всё позволено человеку. Достоевский эту формулу не нашёл, но своим творчеством он благословляет на её поиски. Его художественный гений говорит: «Образумьтесь. Бросьте истощать свой дух напрасными поисками». А сидящий в нём двойник-рационалист, гения перекрикивая, настаивает: «Ищите, ищите - и непременно обрящете».