Как рождаются городские легенды

Старые баржи в затоне стоят здесь, сколько я себя помню. Десять минут ходу от шумного Вишнякового рынка, и окажешься у поймы Кубани. Их ржавые борта гниют, пустые черные люки слепо пялятся на водную гладь, непонятные надписи вроде «ДК-450» и «КП» соседствуют с граффити — признаниями в любви, матерными словами, иероглифами тегов. Друг с другом и с берегом их сцепляют толстые железные тросы, такие же старые и ржавые как сами баржи. Палубы завалены какими-то трубами, контейнерами и прочим металлическим ломом. Иногда на краю можно заметить одинокого рыбака, полощущего удочку в мутной заводи. Нередко днем можно увидеть подростков, пробирающихся через завалы — пофотографироваться, подурачиться. Глядя на них, я вспоминаю себя. Не так давно, какие-то три года назад я был таким же — глупым, беспечным и счастливым. Еще свежа белая краска там, где я на синей трубе вывел баллончиком корявое «Мы всегда будем вместе». Обычно я наблюдаю за баржами с крыши ЖК «Радонеж», куда устроился на подработку в коммунальную службу. Смотрю, как эти счастливые, несведущие идиоты, похожие сверху на муравьев, ползают по мертвым железным гигантам и молюсь, чтобы те ни в коем случае не попытались попасть внутрь. Соваться на баржи было делом рискованным: в лучшем случае переломаешь ноги, а в худшем — упадешь в узкое, заросшее водорослями и тиной пространство между бортами, и найдут тебя уже водолазы. Если найдут.

Обычно я хожу туда в обеденный перерыв, когда улыбчивые таджички-дворничихи усаживаются пить крепкий как любовь чай на скамейках. Я сижу, курю, смотрю на воду. И стараюсь следить, чтобы никто не заметил аккуратно уложенный лист железа, скрывающий узкий лючок, запертый на навесной замок. Ключ лежит во внутреннем кармане куртки, и я надеюсь, что никто не додумается притащить на баржу болторез.

Три года назад мне было семнадцать. Янка — оторва с шилом в заднице, уж не знаю, чего она во мне нашла — грезила этим «забросом» с тех пор, как мы завели свой канал на Тиктоке. Янка — моя девушка. Мы познакомились в каком-то квеструме, одном из многих, открывшихся в последние годы. Мой друг — Мишка Боков — праздновал день рождения; позвал кучу народу, и среди них была она. Взгляд сразу цеплялся за острые ключицы, высокие скулы и блестящее колечко в носу. Ростом мне едва по плечо. Меж ее торчащих лопаток над желтым топиком скалило зубы вытатуированное страшилище, а на тонких запястьях красовались даты, цитаты, штрих-коды и эмблемы музыкальных групп. Когда на нас в темных коридорах квеструма принялись кидаться актеры, загримированные под мутантов и мертвецов, вся компания отшатывалась и возбужденно визжала от всплеска адреналина, и только Янка громко хохотала, обескураживая тем самым немногочисленную труппу. И в этот смех, в этот звенящий во тьме колокольчик я влюбился сразу и на месте, так, что пробирало до кишок, накапливалось и выливалось наружу необдуманными словами и признаниями.

Когда Мишкин день рождения закончился, и гости разошлись, мы остались вдвоем. Долго гуляли по ночному Краснодару; она рассказывала о себе, о своих планах, о мечте открыть собственный квеструм, «который будет по-настоящему страшным», о семье, а я смотрел на нее сверху вниз большими восхищенными глазами и внимал ей, «пил» ее без остатка, впитывая каждое слово, каждый жест, каждую черточку ее внешности. Потом мы долго, до боли в припухших губах, целовались в подъезде. Она привставала на цыпочки, чтобы дотянуться до моего лица, а я перебирал пальцами ее светлые волосы… Яна оказалась девушкой не только смелой, но еще и невероятно целеустремленной, планировавшей все наперед. Ее жизнь была расписана едва ли не по годам:

— В двадцатом заканчиваю универ, год-два работаю в квеструмах, набираюсь опыта. Не позже двадцать третьего уговорю папулю взять кредит на малый бизнес, арендую подвал на Фестивальном — и к центру близко, и аренда невысокая. Нанимаю своих пацанов из Тюза, открываю зашибенный хоррор-парк с авторскими спецэффектами, делаем рекламу в сети, забабахаем крутой сайт, а уже к двадцать пятом я выдавлю нахер из Краснодара «Мир квестов» и замахиваюсь на Москву… И, слушая ее разложенные по полочкам планы, видя ее лихорадочный блеск в глазах — мне верилось: закончит, уговорит, откроет, выдавит…

Когда в России стал популярен Тикток, она сразу же ухватилась за эту возможность:

— Ты пойми, Сереж, Ютуб уже давно отправлен на свалку истории. Ну вот сколько времени человек сегодня готов потратить на видео? Десять-пятнадцать секунд? Кто будет смотреть даже двадцатиминутные ролики? А снимать их — день-два, потом еще и монтировать. Мы все — жертвы вечного цейтнота и клипового мышления. Не захватил внимание в первые пять секунд — в топку. А тут и пяти секунд не надо!

Планы в ее голове рождались мгновенно, на лету:

— Смотри, сейчас делаем Тикток-канал, вирусимся — это влегкую: с внешкой мне повезло, а за футажами далеко ходить не надо — кругом сплошные забросы. Легенд — выше крыши: казаки — народ суеверный, а город стоит на настоящем многослойном тортике из кладбищ. Представь, я типа вся такая девочка-нимфеточка, тут декольте, тут чулочки, хожу, рассказываю городские легенды про Краснодар. И, в итоге, к моменту открытия квеструма у меня уже — пару сотен тысяч подписчиков, а это — пару сотен тысяч будущих клиентов, готовых нести мне свои кровные… А назовемся мы…

Канал назвали «ЯнаКубани». Она объясняла, что «пиарить нужно не канал, а имя, тогда запомнят именно тебя». Я стал оператором. На прошлый день рождения родители как раз подарили мне дорогущую «кэноновскую» зеркалку, и видео можно было делать в 4К.

— На качестве нельзя экономить. Большая часть каналов гонит поганый ширпотреб, а я буду предоставлять реально крутой и качественный контент. Купим софтбоксы и отражатели. Для тебя с твоими габаритами они как пушинки, а так — у нас везде будет зашибенный свет.

Вместе с Яной я обошел все злачные места родного города, открывая для себя Краснодар заново. Например, услышал историю о Слюнявой Пелагее, когда мы делали видео на Всесвятском кладбище. На заросшей могиле , одетая в полосатые гетры и черное платьице, едва прикрывающее ноги, она вещала загробным голосом:

— Слюнявая Пелагея была похоронена здесь больше пятидесяти лет назад. Это была могущественная, известная в Краснодаре ведьма — могла наслать порчу, а могла и исцелить. Пелагея всегда шептала защитные заклинание, не позволявшие подчиненным ею демонам взбунтоваться. Ее уважали и боялись. Но перед смертью чекисты выдрали ей нижнюю челюсть, и черти-таки добрались до ведьмы, разодрав ее тело в лоскуты, а душу бросили здесь. Считается, что Слюнявая Пелагея до сих пор способна сглазить, поэтому ей и расцарапали глаза, — я приблизил камеру к овальному фото на надгробии, с которого кто-то содрал краску в районе глаз, — Но Пелагея все видит, и все еще способна мстить. В две тысяча седьмом году трое ублюдков изнасиловали девочку на этом самом месте. Она звала на помощь, кричала, но никто не откликнулся. И тогда она позвала Пелагею. Взрезав себе вены, Полина призвала ее дух, и тот покарал всех троих. Один попал под автобус, другой сварился заживо в душе, а третий захлебнулся собственными слюнями. Все трое перед смертью видели голую старуху с оторванной челюстью…

— Ты же знаешь, что это сказка, да? — спросил я, закончив съемку, — На могиле даже имя другое. «Марфа Турищева», никакая не Пелагея.

— Ну, с Полиной Зяблицкой-то ситуация правдивая, — тряхнула Яна уложенными локонами, — Главное — заставить людей поверить в легенду, и тогда она станет реальной.

***

Съемок было много, и в центре, и на окраине. Приходилось шерстить исторические справочники, часами сидеть на сайтах Краснодарских краеведов, но больше всего, конечно же, приходилось выдумывать. Особенно мы гордились историей про Железную Бабу.

— Прикинь, Катьку-то казаки ведь и правда куда-то задевали. Бронзовая дура в пару десятков тонн — и как испарилась! — восхищенно шептала Яна, прыгая курсором по вкладкам. Действительно, когда советские власти пришли в Екатеринодар укрощать казаков, они наткнулись на яростное сопротивление. Чубатые рубаки не желали снимать кресты, предавать царя-батюшку и переходить под красные знамена, но по численности и военной мощи проигрывали Советам. Тогда они воспользовались подземными ходами, которые прорыл еще Суворов для обороны от черкесов. Казаки расширили проходы, разветвили сеть и увели ее куда-то далеко за пределы города, чтобы вывезти из взятого красными Екатеринодара все добро. И, помимо колоколов, церковной утвари и прочего добра казаки неизвестно как прихватили с собой огромную бронзовую статую Екатерины Второй, стоявшую раньше напротив Александро-Невского Собора. Расплавили ли статую на пушки или та затерялась в обрушившихся тоннелях — неизвестно.

— Но, — заговорщески шептала Яна в микрофон, смахивая со лба челку, — среди солдат красной армии поползли жуткие слухи, и те напрочь отказывались даже под страхом расстрела идти в патруль в Екатерининский сквер. По ночам там слышали страшный скрип и грохот, а наутро патрульных нередко обнаруживали убитыми. И не просто убитыми — их кости были раздроблены, а черепа расплющены. Такое мог сделать либо каток, либо — ожившая бронзовая статуя.

И после этого видео нам писали местные диггеры и краеведы, требуя поделиться источниками и координатами спусков в казачьи тоннели; даже вышла парочка разоблачений на Ютубе, что «все это неправда», но легенда, как говорила Яна, оказалась более живучей, и вскоре уже другие блогеры снимали свои Тиктоки, где утверждали, что видели вдавленные в асфальт гигантские следы; что в девяностые одного из членов КПРФ тоже нашли «раздавленным», и даже пошло в народ размытое фото, где якобы «Катька с хахалями» — памятник-новодел — изменил свое положение.

Немало попыток у нас заняли съемки видео о черной «Татре Т3» — трамвае-призраке, что по легендам курсировал между Индустриальной и Комсомольским микрорайоном в конце восьмидесятых: то контролеры приходили в ярость при виде камеры и грозились вызвать полицию, то пассажиры лезли в кадр, шумели и начинали огрызаться в ответ на просьбы не мешать. Разок мне даже пришлось утихомирить парочку носатых южан, проникшихся к Яне избыточным интересом. Благо, оценив габариты противника, в рукопашную они лезть не рискнули. Кое-как мы выгадали, нашли ночной воскресный рейс, по которому шла точно такая же «Татра», только красная.

— Обычно черный трамвай появлялся в темное время суток, когда на остановке оставался последний, опоздавший на все рейсы пассажир. Ни водителя, ни контролера внутри не было. Двери распахивались, и жертва пропадала навсегда. Можно подумать, что трамвай — просто личина какой-то хищной сущности, что охотится на людей, но все гораздо сложнее. Черную «Татру» всегда видели перед какими-то катастрофами. Первый раз — двадцать пятого апреля, за день до Чернобыльской катастрофы, второй — шестнадцатого августа перед путчем девяносто первого, а в последний — одиннадцатого сентября две тысяча первого года. Похоже, припозднившиеся пассажиры — это плата за знания, что привозит нам трамвай с той стороны…

Перед камерой Яна была предельно собранна и рассказывала все это со скорбной, проникновенной серьезностью, а я за кадром не мог сдержать смешка, ведь это мы буквально неделю назад гуглили более-менее подходящие по масштабу и датам катастрофы. А потом через неделю на «Юга.ру» вышла статья про Краснодарские легенды с этими самыми датами.

Сложнее всего оказалось снять видео о пропаже блогера в коллекторах. Погружаться в эти дерьмяные владения желания не было ни у меня, ни у Яны, а вездесущие предупреждения Ростехнадзора о возможном нарушении двести восемьдесят третьей статьи ничуть мотивации не прибавляли. На счастье, в Хилтоне на Красной затопило подземную парковку; по бетону катились грязные потеки, и это вполне могло сойти за декорацию. Отдав за номер почти восемь тысяч — иначе на парковку не пускали — мы с лихвой отбили эти деньги, едва не сломав им кровать и упившись на завтраке халявного шампанского. Во время съемки от хихикания едва сдерживалась уже Яна, рассказывая про грязные коллекторы по соседству с чьим-то Гелендвагеном, который я старательно не пускал в кадр:

— Краснодар был построен на не самом дружелюбном для людей месте. Кругом — болота и озера; настоящая хтоническая дичь. Люди выходили из дома за валежником и проваливались в топь. А иногда и топь сама приходила к порогу. Так было с речкой Карасун — ее черные воды проистекали из таких подземных глубин, что иногда бабы, стирая белье, обнаруживали в своих корзинах кости. И они не всегда были человеческими. От этой воды болели, ее черное зыбкое зеркало неумолимо тянуло в себя пьяниц, детей и молодых девушек, страдавших от несчастной любви; а над поверхностью каждое лето жужжала туча крупного и голодного комарья. В тысяча девятьсот десятом году Карасун наконец загнали под землю, прорыв канал, который находится сейчас прямо здесь, под улицей Суворова. Когда летние дожди затапливают город из ливневок показываются на свет черные воды Карасуна, чтобы собрать свою дань. Так, например, в прошлом году в канализации пропал краснодарский блогер «Курбаноид». Единственное, что известно о его исчезновении — твит, оставленный незадолго до смерти: «Если сегодня все пройдет удачно, скоро на канале выйдет ролик, рассказывающий, почему Краснодар затапливает каждый год». Тело так и не было обнаружено…

А потом нам прилетела повестка и штраф от Ростехнадзора за «Незаконное получение сведений, составляющих государственную тайну». Пришлось показывать счета из Хилтона и доказывать, что все видео снималось у них на парковке. Все это воспринималось не как неприятности, а, наоборот, как некое «признание» наших усилий — нам верили, наши истории шли в народ, становились настоящими городскими легендами.

После каждой съемки Яну потряхивало от возбуждения. Стоило мне выключить камеру, как она набрасывалась на меня и рывком расстегивала джинсы, залезала сверху, не раздеваясь. Мы трахались на могиле Марфы Турищевой, на скамейке в Екатерининском сквере, даже в трамвае успели пошалить. Лишь в Хилтоне мне удалось ее кое-как увести с парковки в номер — она собиралась отдаться мне прямо под камерами на широком капоте припаркованного там Мазератти. Она тяжело дышала мне на ухо, осоловело смотрела в глаза и тоненько пищала, кончая. Это было лучшее лето в моей жизни. Но потом наступил сентябрь, и в плане съемок появился пункт «баржи».

***

Ролик о баржах не должен был стать чем-то особенным. Очередная заброшка, очередная выдуманная легенда и — кульминация вечера — очередная страстная ночь вместе. Таков был план. В тот вечер у меня не было никакого особенного предчувствия, никаких сомнений. Я, как обычно, собрал в рюкзак штатив, рефлектор,, микрофон, переносной софтбокс; повесил на шею свой уже порядком потасканный за лето «Кэнон».

Мы встретились у ворот пароходства на закате — облака походили на розовые языки, лижущее стремительно темнеющее небо. Яна выглядела в тот вечер особенно сногсшибательно — длинные волосы собраны в две косички, короткая юбка-шотландка открывает стройные ножки, упакованные в белые гольфы, а на белоснежной блузке в районе сердца — кроваво-красное пятно с темной сердцевиной, как от выстрела. Черные губы, густо подведенные глаза, болезненная бледность — образ «мертвая школьница».

— Ну что, ты уже знаешь, что будешь рассказывать сегодня? — поинтересовался я.

— Честно? Без понятия. Я погуглила за эти баржи: там все так тоскливо, что хоть Звягинцеву историю продавай. Как обычно — разгильдяйство, коррупция… Никакой мистики.

— И про что будем снимать?

— Не знаю, — Яна пожала плечами, — Буду импровизировать. Придумаем какие-нибудь шаги в темноте, следы на стенах, еще какой-нибудь мистики накручу… Не терять же крутую локацию из-за того, что там никто не умер, верно?

Мы прошмыгнули мимо дремлющего в бытовке сторожа; многочисленные дворняги, находящиеся у него на довольствии, лениво проводили нас взглядом. Путь был свободен. Кустарники у берега предостерегающе шумели.

— Ян… может, не стоит туда лезть? Снимем сейчас пару видосов снаружи, а завтра придем днем и спокойно доделаем…

— Зассал? — озорно ухмыльнулась она. — Ноги попереломаем к чертовой матери.

— Да ты посмотри, какой вайб! Нет, Сереж, никакого завтра уже… Снимать надо сейчас. Пошли вон на ту, дальнюю!

Она указала пальцем на крайнюю в длинном ряду баржу, уткнувшуюся тупым носом в берег. Я кивнул — отказывать Яне, глядя в ее лихорадочно блестящие глаза было выше моих сил. Кое-как я с тяжелым рюкзаком, набитым фотооборудованием, перебрался на бражу. Следом запрыгнула Яна — легко, точно белка или лань. Принялась деловито перелазить через трубы, ища место для кадра. Судно тяжело дышало скрипучим металлом, остывала после дневной жары. В ушах звенело от вездесущего комариного писка, вода тихо плескалась под ржавыми бортами; скользили по черной глади водомерки. Казалось, весь мир вымер и мы — двое последних выживших, исследуем обломки цивилизации, изнывая от любопытства и чувства опасности.

— Эй, смотри! Помоги-ка! В свете налобного фонарика Яна корячилась над какой-то железной пластиной, пытаясь оттащить ее в сторону. Я уцепился за край и тут же порезался — как бы не было столбняка. С кряхтением и сопением пополам нам все же удалось ее перевернуть и отбросить в сторону. По нижней стороны прыснули врассыпную мокрицы и сороконожки.

— Я знала, знала! — воскликнула она радостно, указывая на открывшийся в полу узкий черный лючок. После пояснила: — Мне один недосталкер подсказал, что здесь пробраться можно. Бывал когда-нибудь внутри?

— Неа… Да и нахрена? — я с недоверием заглянул в дыру. Внутри клубилась тьма, голодная, выжидающая. Свет фонарика мазнул по торчащим из стенки скобам. Меня замутило, подкатило к горлу. — Все что можно, там уже разворовали. Да и воды, небось, по колено.

— О Господи, Сереж, ну нельзя ж быть таким ссыкуном. Ну хочешь, я первая пойду?

— Нет уж, — взыграла моя попранная мужская гордость, — Сначала я. Надо убедиться, что там безопасно. Не спускайся, пока не позову. Рюкзак я оставил наверху — и без него я еле пролез, царапая локти чешуйками облупившейся краски. Спуск занял немного времени, скобы вскоре закончились. Помедлив, я спрыгнул и тут же оказался в воде по щиколотку. Кеды мгновенно промокли.

— Твою мать!

— Ну что там? — раздалось сверху, гулко, искаженно, точно через вату, — Я спускаюсь?

— Подожди! — крикнул я, и едва не оглох от навалившегося со всех сторон эха. Подняв голову, я удивленно присвистнул — луч мощного светодиодного фонарика терялся во тьме, то и дело утыкаясь в какие-то переборки. По всему выходило, что внутри баржа гораздо шире, чем снаружи. Но разве такое возможно? Или это темнота обманывает зрение, морочит, искажает?

— Эй, я спускаюсь!

— Стой!

Но Яна не слушала. Сначала из люка сверзился рюкзак, который я едва успел поймать, прежде чем тот приземлился бы в воду, а следом над головой нависла круглая задница Янки. Белые трусики, видневшиеся под юбкой, завораживали. Я судорожно сглотнул — Янку я хотел всегда и везде, в любой момент времени, в любом месте. В голову шмыгнуло будоражащее осознание: «Мы займемся этим прямо здесь, едва я выключу камеру…»

— Ты чего пялишься? Фу, блин, здесь мокро! Мог предупредить?

— Я пытался, — пожал плечами я.

— Твою-то мать, я у сестры специально туфли для образа одолжила… Ого! Да здесь в футбол играть можно…

— Ага. Если стены не помешают.

— Или в прятки.

— Даже не вздумай!

— Ссыклишка! Ладно, пошли поищем место для кадра. И, освещая себе путь телефоном, Яна двинулась во тьму. Я, кое-как нацепив рюкзак, поплелся следом.

— Как думаешь, почему их здесь бросили? — спросила она.

— Ну, ты ж сама сказала — коррупция, разгильдяйство…

— Да это-то понятно. Но ты представь, что я тебе не говорила. Представь, что здесь произошло что-то страшное. Событие, ужасное настолько, что кто-то забил на все, бросил эти баржи догнивать на берегу, лишь бы никогда больше на них не ступала нога человека…

— Блин, откуда я знаю, я тебе что, Матюхин что ли?

— Это кто?

— Хоррор-писатель такой. Он отсюда, из Красного. Про ведьм пишет и маньяков…

— Нет, маньяки — это неинтересно, — тряхнула косичками Яна. В белом свете налобного фонарика она еще больше походила на настоящую мертвую школьницу, сбежавшую из японского фильма ужасов, — Маньяк он либо непойманный, а, значит, его может вообще не быть, либо его уже поймали, а, значит, опасности он больше не представляет. Ведьмы — уже лучше, но что делать ведьмам на барже?

— Ян, ты чего загрузилась, я вообще о другом!

— А почему ты о другом? — обернулась она, в темных глазах клубилась ярость. К съемкам она относилась предельно серьезно. Пожалуй, даже слишком, — Я тут голову ломаю над контентом, а от тебя всего-то и требуется, что ровно поставить камеру и не отсвечивать в кадре. Один-единственный раз я обратилась к тебе за помощью, а у тебя в башке что угодно, но не моя просьба!

— Ян, да я просто…

— Нет. Не могу так больше. У тебя вообще все очень просто. Мне — и хлебальник намалюй, и в чулках через Красный вечером прогуляйся. Знаешь, сколько раз мне сигналили? А тебе даже не пришло в голову меня встретить, рыцарь херов! Господи, Яковлев, какой же ты бесхребетный! Ни шагу без меня ступить не можешь. Пустое место! Господи, как же мне это надоело… — ярилась она. И это не походило на обычные бабские капризы, казалось, в Яну что-то вселилось. Что-то бесконечно злобное, жестокое, что старалось клюнуть меня каждым словом, поцарапать каждым взглядом. Ее лицо, выбеленное светодиодным фонарем казалось чужим, нацепленным, словно маска. Черты заострились, в них проклевывалось что-то звериное, нечеловеческое. На секунду показалось, что меж выкрашенных черной помадой губ мелькнул змеиный язык. Я не сдержал гримасы омерзения. — Хер ли ты корчишься? Не нравится? Правда глаза колет? Хочешь еще правды?

— Не надо… — я отшатнулся. Это место действовало на меня странно. Эхо ее голоса множилось, вдавливалось в размякший мозг кирзовым сапогом. В глазах заплясали красные круги. — Перестань.

— Что такое? У тебя очередной припадок? Перестань уже прикидываться! Это просто смешно! — Ее голос ввинчивался в череп, будто изнутри. Он звучал со всех сторон, раздваиваясь, резонируя от стен и уже не совпадал с движениями ее накрашенных черной помадой губ, — Давай, выпей свои таблеточки, может, отпустит, а?

Я действительно достал из рюкзака гремящую пластиковую таблетницу и собирался уже вытряхнуть в ладонь капсулу, а лучше две, как вдруг Яна выбила у меня контейнер из рук, и тот с тихим «бульк» канул в воду под ногами. За глазными яблоками что-то грузно ворочалось.

— Ты чего?

— Ну и что будет дальше? Устроишь пенную вечеринку? Давай, я хочу посмотреть…

— Янчик, перестань, пожалуйста… — теперь по мозгам топтался не один, а несколько сапог. Они отдавались эхом шагов, плеском воды, скрежетом, будто кто-то скребет когтями по железным переборкам снаружи баржи… или по черепной коробке изнутри.

— Ты даже трахаешься как баба! Это не ты меня, это я тебя трахаю! — она вдруг осеклась, после чего ехидно добавила, — Кстати, Миша делает это лучше…

— Что? — смысл не всех слов доходил до меня. Всем своим существом я осязал чье-то присутствие, нахождение рядом чего-то бесконечно злого, темного, разрушительного. Оно было совсем рядом, стояло у меня за спиной, и я почти физически ощущал его холодное дыхание у себя за спиной. Вдоль позвоночника выступил холодный пот. Я понимал, что это слепое неживое создание пришло на звук голосов, на голос Яны, и та прямо сейчас орала мне в лицо, провоцируя его. Я сдавленно просипел, — Янчик, пожалуйста, перестань…

— Нет уж, не надо затыкать меня! Никакой я тебе больше не Янчик. Этот разговор назревал давно. Я не могу так больше. Это последняя съемка, Сереж. Ты просто не вписываешься в мой дальнейший план. Это конец, понимаешь? Мы расстаемся.

И в этот момент тварь из темных глубин трюма отшвырнула меня в сторону, бросила наземь, как бросает ребенок надоевшую куклу и накинулась на Яну. Девушка лишь коротко вскрикнула, когда бурлящий мрак соприкоснулся с ней, окутал ее, зажав рот. Раздался удар о металл, голова Яны безвольно мотнулась, а я не мог пошевелиться, не мог даже кричать, будто одно лишь присутствие жуткого создания парализовало меня, выдавило воздух из легких, так что я мог лишь смотреть через темную пелену как нечто бесформенное, взбухшее, яростно колотит мою девушку затылком об острый угол какой-то железки. Все становилось медленным и прерывистым, будто я наблюдал происходящее в свете стробоскопа. Вспышка — ее голова вздымается над куском арматуры. Вспышка — капли крови повисают в воздухе. Вспышка — ее тело с плеском падает в серую грязную воду. Вспышка — ее голова волочится по полу, а исполинская тень тащит ее в чернильную тьму, за пределы светового круга. Вспышка — и нет никого, лишь на потревоженной поверхности воды колышутся, растворяясь, багровые прожилки.

***

Я пытался ее вернуть, честно. Я обошел всю баржу вдоль и поперек, пока не сели батарейки в фонарике. Заблудившись, я плутал меж переборок и брошенного мусора до самого утра. Я звал Яну, говорил ей ласковые слова, молил о прощении, а потом просто рычал и выл как дикий зверь. Если бы кто-то в ту ночь оказался у барж, по Краснодару начала бы хождение новая легенда. Но я был один на один с мраком. Вернувшись домой, я свалился в постель и вырубился, проспал болезненным, беспокойным сном почти сутки. Я то и дело просыпался, начинал скулить, зубы стучали, из глотки через болезненный ком рвался стон, по щекам текли слезы. Перед глазами то и дело вставала клубящаяся тень чудовища, что лишил меня Яны.

Приезжала полиция, задавали вопросы, но я не мог отвечать, лишь твердил ее имя. От волнения меня сразил очередной приступ, и мое судорожно дергающееся тело прямо с допроса увезли в СКПБ № 1. Слоновьи дозы транквилизаторов и нейролептиков сделали свое дело — я успокоился, в голове стало чисто-чисто. Целыми днями я просиживал в комнате отдыха напротив телевизора и пытался не думать о хищной тени, запертой под листом железа на крайней барже. Там я подружился с женщиной по имени Полина — она попала на стационар после неудачной попытки самоубийства, да так и осталась там, неспособная вновь вернуться к нормальной жизни. Она давала мне послушать свой старенький МП3-плейер, а я рассказывал ей истории, придуманные с Яной. Оказывается, она всего-ничего успела прожить в Краснодаре вне клиники, и с удовольствием внимала моим рассказам о подземных тоннелях казаков, черном трамвае и проклятой речке. А вот легенду о Слюнявой Пелагее она почему-то на дух не переносила, и, заслышав о Ведьминой Могиле на Всесвятском, начинала плакать.

Через год терапия дала свои плоды — я подуспокоился, хотя мышление стало каким-то медлительным, вязким, появилась болезненная обстоятельность: если случайно брошу взгляд на страницу в книге, то не успокоюсь, пока не дочитаю; увидев по телевизору рекламу, буду вынужден досмотреть до конца, хотя при этом ничего не запомню. Но, в целом, лечащий врач уверял, что «кризис миновал, и Сережу можно считать вполне здоровым человеком». Следствие по делу о пропаже Яны к тому моменту забуксовало, и дело отправилось в долгий ящик. По выписке я отметился в отделении, отнес справку от психиатра в военкомат и, собственно, стал совершенно свободным человеком. Даже слишком свободным — вступительные в КубГУ я провалил, мозг банально не мог сконцентрироваться на учебе. Врачи говорили, что это нормально — таковы побочные эффекты нейролептиков. А если перестать принимать — приступы вернутся вновь. Приступов я больше не хотел; не желал я еще хоть раз в жизни пережить это гадкое ощущение — когда тень из-за глазных яблок вдруг вытекает на зрачки и заполняет собой все, оживает и… Впрочем, пережить мне это пришлось еще дважды.

Один раз — когда я год спустя вернулся на баржу. Сам не знаю, зачем. Наверное, надеялся, что Яна все еще там. Но вместо Яны я встретил двоих парней в камуфляже и с камерами. Они как насекомые ползали по самой дальней барже, той самой, что-то фотографировали, заглядывали в щели, вынюхивали. Я пришел лишь, чтобы их предостеречь, остановить, чтобы они не попались в лапы чудовищной тени, обитающей в трюме, но не успел. Она выплеснулась из-за глазных яблок и набросилась на невысокого пацана с рыжими вихрами, вгрызлась черными пальцами тому в шею и мгновенно вдавила кадык; переключила с панического крика на сиплый хрип. Переключила с жизни на смерть. Второй попытался сбежать, но тень настигла и его. Уже на берегу схватила за волосы, опрокинула навзничь и потащила в воду, а там держала, навалившись всем весом, пока пузыри на поверхности не иссякли. Я рыдал, просил, умолял, пытался остановить тварь, но все было тщетно…

Второй раз тень пришла за Мишкой Боковым. Не знаю, как она вырвалась из-под замка, на который я закрыл ее в трюме, но я навсегда запомню удивленные глаза моего друга, когда хищная тьма выкручивала бедняге голову, пока не хрустнули шейные позвонки. А после она оттащила тело в свое сырое логово в трюме баржи.

Я часто прихожу сюда, сижу на краю борта, свесив ноги над водой. Вспоминаю наше с Яной лето. Вспоминаю ее светлые волосы, ее темные бездонные глаза, ее озорную улыбку. Кручу в голове последние сказанные ей слова: «Извини, Сереж, но я так не могу. Не хочу тебе больше изменять. Не сердись, просто… пойми. Ты — ведомый, а мне нужен ведущий. Как Миша...» Или она говорила что-то другое? Из-за лекарств слова часто путаются в голове. А если перестать принимать — тень за глазными яблоками начинает просыпаться. Раньше я сидел, пока не выкурю всю пачку — исступленно, сигарету за сигаретой, до дерущей глотку горечи. Недавно купил себе удочку — самую дешевую. На крючке нет наживки — просто человеку с удочкой никто не удивится.

Иногда кто-то подходит, просит огоньку, интересуется вежливо — клюет ли? И тогда я рассказываю ему эту легенду. О голодной твари, что сидит где-то глубоко в трюме, и дремлет, пока кто-то не окажется поблизости. О любви, которую я потерял. О боли, которой никогда не будет конца. О замке, на который я запер это чудовище, и о том, что никакие запоры не удержат тварь, когда она действительно проголодается. И я надеюсь, что однажды люди поверят в эти легенды, начнут их рассказывать друг другу, писать о них в интернете, снимать про нее ролики и Тиктоки, и тогда, может быть, голосок из подсознания замолчит, а я тоже смогу, наконец, в нее поверить и простить себя…