Лабиринт Времени Фантазия на тему города К

   



Действующие лица
Иммануил – философ (человек, похожий на Иммануила Канта)
Лампе – его слуга
Амалия – графиня, хозяйка Обители Муз (женщина, похожая на Каролину Амалию Кайзерлинг)
Смотритель Собора
Теодор – служащий (человек, похожий на Эрнста Теодора Амадея Гофмана)
Иоганнес Хат – пивовар
Дора – его жена
Генрих Зибрант – учитель музыки
Карл Фридрих Иероним – офицер
Захариас  - писатель (человек, похожий на Захариаса Вернера)
Игорь – студент
Лиза – девушка, похожая на куклу
Петр – студент, друг Игоря
Валентин – студент (человек, похожий на крошку Цахеса)
Иван Данилович Резник – преподаватель философии
Автор – человек, похожий на автора
Студенты, врачи, старухи, музыканты, гости, голоса

                СЦЕНА ПЕРВАЯ

Семидесятые годы 20 века. Университетская аудитория. Перемена. Студенты общаются, шутят, дурачатся. Один из них поднимается на кафедру  (это Игорь) и, обращаясь к однокурсникам кричит:
Игорь. Послушайте! Сейчас я утру нос нашему Резнику…Смотрите… ( он пишет мелом на доске: Сознание первично – материя – вторична!…)
Студенты смеются.
1 студент. Сейчас Резник тебе быстро объяснит, что у него первично.
2 студент. Ясное дело что – зарплата. Что он зря в шестьдесят четыре года кандидатскую защитил. К пенсии готовится…
Игорь. Нет, кроме шуток. Давайте хоть раз поспорим, подискутируем. Для чего нужна философия? Чтобы увлечь человека  идеалами, придать его жизни какой-то смысл, открыть…
3 студент. Не выпендривайся.  Идеал, смысл… Сдать эту чертову философию быстрей  - вот главный смысл.
2 студент. А получить отлично – идеал.
Игорь. А, бескрылые вы… Философы… А Кант, что говорил: каждый должен иметь собственное суждение… и не бояться высказать его…
1 студент. Давай, давай, высказывай. Глядишь, через полгода будешь кантовские тезы комбату объяснять. Что есть чистый разум, а что не очень…
Звенит звонок. В аудиторию входит преподаватель Иван Данилович Резник. Лицо его сияет.
Резник. Ну, поздравьте меня. Вот, прислали диплом Кандидата философских наук.
Студенты. Поздравляем. А докторскую писать будете?
Резник. Конечно, вот уже и тему выбрал.  « Мистифицированный туман и идеализм в работе классика немецкой философии Эммануила Канта «Критика чистого разума».
 Игорь. ( поправляет) Иммануила…
Резник. ( не поняв переспрашивает) Что?
Игорь. Иммануила. Его звали не Эммануил, вернее так его записали  при крещении родители, а Иммануил…  Он сам себя так назвал и очень гордился этим именем. 
Резник. И что? Какая разница: Эммануил, Иммануил? Молодой человек, не мешайте мне вести лекцию. Вы мне про этого Эммануила лучше на экзамене расскажете. Если я еще вас к нему допущу… ( смеется собственной шутке). А сейчас перейдем к теме лекции: «Руководящее значение для всех отраслей знаний Положения марксистского философского материализма о первичности материи и вторичности сознания»… ( Подходит к доске, чтобы записать тему лекции и  застывает от увиденного…)
Резник. Кто это написал? Я вас спрашиваю, чья это работа.
Студенты понуро опустили головы. В аудитории воцарилась гробовая тишина.
Резник. (кричит). Это сделал трус, который может только вот так, исподтишка, совершать пакости, гадить. Этот пакостник никогда не осмелится честно признаться в содеянном.
Игорь. Почему же не осмелится, (он встает из-за стола и громко произносит)  - это написал я.
Аудитория притихла.
Резник.  И вы утверждаете, что сознание первичней материи?
Игорь. Допускаю. Первично сознание, первичен космический разум, который сотворил Вселенную и продолжает у нас на глазах то разрушать материю, то вновь создавать ее. Она и держится-то  только потому, что в ней существует абсолютный порядок.
Резник ( кричит)  Вон из моей аудитории! Вон! Я вас не допускаю к экзаменам!
Игорь. «Мудрый может менять мнение; глупец — никогда». Иммануил Кант. (хлопнув дверью  выходит из аудитории).
Игорь садится на крыльцо Университета. Достает из кармана какие-то листки. Читает. К нему подходит студент Петр Угловатов.
Петр. Привет, что, брат, не весел.
Игорь. Да… (в сердцах машет рукой). Похоже, я уже отучился. Резник меня к экзаменам не допускает.
Пётр. Что так?
Игорь. Канта не поделили. Да и ладно. Все одно к одному. Канта не поделил с Резником. Лизу с Цахесом.
Петр. Каким Цахесом?
Игорь. Крошкой Цахесом… Что, не знаешь? Он же у вас в общаге прописан.
Петр. Ты чего, того, совсем заучился… Что еще за Тохес?
Игорь ( смеется). Точно, и Цахес, и Тохес… и…  Одним словом, полная… Валентин его звать, Валентин. Хотя я то знаю, кто он на самом деле… Цахес… Как пить дать – Цахес. Ну, ничего же особенного, так, смазлив малость, ну поет там что-то под гитару. Три аккорда. А девки прямо визжат от восторга. Ах, какой умный, какой тонкий, какой… И ведь никто из них не видит, кроме меня, что это же уродец со старческой мордашкой и паучьими лапками. Вот этими мерзкими лапками он и заарканил бедную Лизу. Мою Лизу! Или уже не мою? Неужели она не видит, что это оборотень, укравший мои, мысли, мои чувства, мою любовь. Он же говорит то, что хотел сказать я, шутит моими шутками, читает стихи, которые я хотел ей прочесть. Этот уродец Цахес, украл самое дорогое, что у меня есть. Теперь моя жизнь потеряла всякий смысл и значение. Я даже готов расстаться с ней.
Петр. Ну, так давай. В чем же дело?
Игорь. Не сейчас, чуть позже, после того, как я  поставлю эту обличительную пьесу в нашем студенческом театре про ненавистного «Цинобера», чтобы Лиза, наконец, поняла, на кого меня променяла. На этого глупого, самовлюбленного, говорящего чужие мысли Цахеса. Но поздно, Лизонька, поздно… Гуд бай, май лав, гуд бай!
Петр смеется. Затем роется в спортивной сумке и достает  оттуда пожелтевший от времени череп. Берет его в руку и игриво, подобно Гамлету  произносит: «To be, or not to be».
Друзья смеются.
Игорь. Откуда он у тебя?
Петр. Вчера в соборе откопал. Бедный Йорик! Или не Йорик? У нас в общаге знаешь сколько таких.   И каждый утверждает, что только у него череп самого Канта. Хочешь такой? Тогда поспеши. Скоро в собор вообще будет не залезть. Все ходы замуровывают… Консервируют. Может когда и восстановят. Хотя вряд ли. А пока мы туда за всякими артефактами лазим. Чего там только нет…
Друзья направляются в сторону руин Кафедрального собора. На уровне второго яруса, у еще не заделанного окна, стоит лестница. Обыкновенная стремянка.
Петр. Тихо… Слышишь?
Игорь. Что?
Петр. По-моему кто-то говорит.
Друзья прислушиваются.
Голос. Залезь на меня. Ну, смелее!
Пётр. Слышал?
Игорь. Да. Прямо как в сказке про Алису. Кто это?
Петр. Не знаю. Голос. Дух. Космический разум… Ну что, полезешь?
Игорь. А ты?
Петр. Нет, мне еще эти вещицы разобрать надо. Давай, не дрейфь…
Игорь нерешительно лезет по плохо струганным ступенькам наверх. Добравшись до оконного проёма смотрит вниз и, не задумываясь прыгает внутрь сбора. Осматривается… Могучие, хоть и сильно израненные стены, с многочисленными готическими арками, венчаются бездонным, синим куполом неба с пухлыми кучевыми облаками. И от этого кажется, что собор, лишённый кровли, оторвавшись от земли, летит навстречу Вселенной. Облазив собор Игорь возвращается к окну из которого прыгнул.
Игорь. Всё, хватит, пора возвращаться, (ахает). А как? Как отсюда выбраться? Ведь с этой стороны нет никакой, хоть самой захудалой лестницы. Ну как я об этом не подумал, когда так опрометчиво сюда сиганул. Только крыс распугал. Но делать что-то надо!
Игорь пытается вскарабкаться по шершавой стене, цепляясь за кирпичные выступы, но тщетно. Из подручного мусора пытается соорудить пирамиду, чтобы вылезти наружу. Забирается до оконного проема и даже видит, как к могиле Канта подходит группа туристов в среднеазиатских халатах и тюбетейках.
Гид. В этой усыпальнице покоится немецкий философ и ученый, родоначальник немецкой классической философии Иммануил Кант. Всю жизнь прожил в Кенигсберге и никогда не покидал его. В докритический период разработал «небулярную» космогоническую гипотезу об образовании планетной системы из первоначальной «тумманности». Согласно оценке Фридриха Энгельса эта теория «была величайшим завоеванием астрономии со времен Коперника…»
Туристы не слушают гида, ходят вокруг собора, фотографируются. Один из них с любопытством рассматривает карабкающегося в оконном проеме молодого человека.
Первый турист. ( показывает пальцем). Смотри. Кто тама? Целовека…  Немец… наверно.
 Увидев туриста  Игорь прячется. 
Второй турист. Сама ты немец. Показалося, нету никакого целовека.
Первый турист. Я не немец. Я узбек. А тама был немец. Не показалося…
Гид. Не отвлекаемся, не отвлекаемся. Быстро идем в автобус. Проверьте талоны на обед…
 То ли от того, что испуганный турист смотрел на него, как на какое-то соборное привидение, выползшее на волю из готических недр, то ли из-за хлипкости сооружённой конструкции, а, может, просто из-за нехватки сил, но руки у Игоря разжались, и он с криком падает на камни. Пытается встать и кричит от боли - ушиб или подвернул ногу.
Игорь.  АААА! Пропал… Я пропал…  Никто меня здесь не найдёт. Кто знает, что я, балбес, сюда полез, я и сам ещё пару часов назад этого не знал… Да и кто вообще меня станет здесь искать… Так что же, значит, всё? Финита ля комедия? Кончилась жизнь? Так глупо. Нелепо. Нет, нет, нет! Я же такой молодой, умный, красивый, талантливый. Не могу же я так просто взять и умереть. Это невозможно!
Голос.  Но ты же сам только что думал о смерти, уверяя, что без Лизоньки твоя жизнь потеряла всякий смысл и значение.
Игорь.  Кто это? (испуганно вглядывается в сгущающиеся сумерки).   Мало ли что я говорил, да и не говорил я этого вовсе, только думал,  Нет, я не собираюсь из-за неё умирать. Я ещё экзамен не сдал… профессору Гольдбергу. И с Резником надо помириться.
 Голос. И правильно. Любовь уходит - знания остаются… К тому же, известно ли вам, сударь, что ваша Лизонька - кукла?
Игорь.  Как, кукла?
Голос.  Обыкновенно. Вы глаза её видели? Они же стеклянные. (Хохочет).
 
Игорь. Да? Как я этого сразу не увидел. Точно! Ещё подумал: где раньше я видел эти глаза. И вот теперь вспомнил: у куклы младшей сестры. Это была большая фарфоровая кукла с золотыми локонами и огромными голубыми глазами. И они всё время наблюдали за мной. И моргали. Как живые. От этого было не по себе. Следит, зараза. И вот однажды, пока сестра была в садике, я вместе с другом Павликом решил распотрошить игрушку. Мне хотелось узнать: живые у куклы глаза или всё-таки нет.
Да, тогда мне здорово влетело от родителей. Ещё бы! Истошный крик сестры, вернувшейся из садика, когда вместо своей красавицы Вари она увидела кучку из колотых глиняных ручек и ножек, пучка золотистой пакли и двух белых шариков-глаз (это всё, что осталось от несчастной куклы), потряс весь дом. Зато я теперь точно знал: глаза у куклы не живые, а стеклянные. И мне стало спокойнее.

Так значит Лиза - кукла?! Вот это сюрприз! А я собирался из-за этой фарфоровой красавицы лишить себя жизни. Ну уж нет!
Несмотря на боль Игорь из валявшегося под ногами мусора пытается соорудить разрушенную пирамиду. Он работает, как заведенный, не думая уже ни о Лизе с Гольдбергом, ни о Резнике. Ему просто хочется жить. Попробовав еще одну попытку дотянуться до окна, он понимает, что все это тщетно и, обхватив голову руками, тупо смотрит в одну точку.
Игорь. Ну должен же быть какой-то выход. Должен!
Темнеет. Очертания многочисленных арок, перекрытий на фоне багровеющего неба смотрятся зловеще. Уже и пол почти не видать. Только из того места, куда безучастно смотрел Игорь, робко ползет тоненький лучик. Игорь идет по нему, как по нити Ариадны. Луч приводит  его к противоположной стене, где на уровне колен зияет небольшое отверстие. Пролезть через него  невозможно. И Игорь, просунув в него, насколько возможно, голову, истошно кричит:
Игорь.  Помогите! На помощь!
 Но никто его не слышит.
Игорь. По-мо-ги-те!
И падаетл… На траву! С наружной стороны стены. Вместе с вывалившимися с ним кирпичами. Живой! Целый! Не считая мелких ушибов, царапин и распухшей ноги. 
Игорь. Я живой! Живой!
Рядом со стеной на траве валяются кирпичи. Игорь берет один.  Он  сырой и рыхлый. Рядом с дырой в стене на деревянном поддоне стоят пирамидкой точно такие же кирпичи. И корыто с засохшим цементом.
Игорь. Так вот в чём дело. Ну спасибо, бракоделы…  Если бы не вы, никогда бы мне отсюда не выбраться…
                СЦЕНА ВТОРАЯ

Игорь смотрит на часы. Уже без четверти восемь. Перед Игорем стоит сутулый худощавый старик в широкополой треугольной шляпе и сером плаще. Он протягивает ему руку в белой матерчатой перчатке, другой же сжимает тонкую трость.

Философ. Вам помочь? Как вас зовут, сударь?
Игорь. Ансельм. ( про себя) Чего я вздумал так назваться?  Сказок, начитался, своего любимого Гофмана.
Философ.  Да? Очень приятно. Знавал я одного Ансельма. В молодости. Учил его уму-разуму. Это случайно были не вы?
Игорь.  Нет. Я учился в школе. Самой обыкновенной.
Философ. А сейчас, где продолжаете учёбу?
Игорь.  В университете.
Философ. Да? Что-то я вас не припомню…
Игорь ( удивленно) А кто вы?
Философ.  Что ж вы, сударь, своего ректора не узнаете?
Игорь ( растерянно) Пал Петрович? Я вас и не узнал... Тем более в таком странном виде.
Философ. В каком таком виде?  Ну да, может, камзол действительно несколько длинноват и слишком заужен. Я в нём выгляжу полным дураком. Но вы знаете - лучше быть дураком по моде, чем дураком не по моде. ( И снова хрипло хихикнул). А вот вам надо бы переодеться. Ужасно не люблю неопрятных людей. Пойдемте ко мне. Я живу тут недалеко, на Принцессин-
штрассе. Возле замка. Лампе вам поможет привести ваш наряд в надлежащий вид.
Игорь. Кто?
Философ.  Лампе. Мой слуга. Бестолковый, правда, но я уже привык к нему. Тем более, глупость - недостаток, против которого, увы, нет лекарства. Остается только мириться и терпеть.
Игорь пытается встать с травы, но кричит, ощутив жгучую боль.
Игорь. Нога… (стонет).
Философ. Что, болит? Где?
Игорь. Вот, ( показывает опухшую ногу).
Философ. Вы, верно, сударь, артерию передавили. Надо бы её помассировать. И не спорьте. Я немного в этом деле смыслю. Сам, знаете ли, от этих подвязок страдаю. Чулки, их просто невозможно носить без этих, будь они неладны, лент… сползают. Но как они впиваются в ноги, вы бы знали! Невыносимо. Так перетягивают артерии. Никакого кровотока. Но я придумал хитрое приспособление, как ленты можно время от времени ослабить. Вот, видите?( старик вынимает из кармана часы, от которых тянется внутрь панталон длинная пружина) С помощью этого нехитрого приспособления я регулирую натяжение подвязок. Очень удобно. Рекомендую.
 Раздается тяжёлый протяжный звук колокола. Игорь невольно поднимает голову вверх и ахает. Собор абсолютно цел. Будто и не бомбили его вовсе. С башней, флюгером и даже часами, которые показывают четыре часа пополудни.
Смотритель. Как вы точны, господин профессор. По вам можно сверять часы на башне собора.
Философ. Да нет, это я хотел убедиться, что мои часы идут правильно и соответствуют официальному немецкому времени.
Смотритель.  Что ж, господин профессор, выходит, мы оба получили нужную для нас информацию. И ваши, и наши часы идут верно…
Игорь (про себя) Что это? Куда я попал? В какую влип историю? И вообще - реален весь этот мир или всего лишь плод воображения? Похоже, я заблудился во времени и пространстве…
Он хлопает себя по щекам, надеясь, что это поможет ему вернуться в реальность. Но ничего не меняется.
 Игорь. А куда мы идём?
 Старик молчит. Случайно встречающиеся прохожие вежливо, с почтением раскланиваются  с профессором. Один богато одетый молодой человек, поравнявшись с Философом, вынимает из внутреннего кармана массивные золотые часы и подводит на них стрелки. Потом, повернувшись к своему собеседнику и щёлкнув пальцем по циферблату хронометра, громко, чтобы его услышали, произносит:
Прохожий.  Ну вот, Фриц, представляешь, на десять минут опаздывают. А я за этот «Брегет» такие деньги заплатил. Вот вам и Швейцария. Никому доверять нельзя, кроме как нашему почтенному профессору..
Путники продолжают молча  идти. Когда они дошли до стен Фридрихсбургской крепости старик поверчивается к Игорю и тихо произносит:
Философ. Мы идём по тропе…
Игорь.  По какой такой тропе?
Философ.  По моей философской тропе.
 Игорь.  Да, но вы же обещали отвести меня к себе домой, чтобы я мог привести себя в порядок. К тому же, у меня очень болит нога. Мне тяжело идти за вами. Мне больно!
Философ.  Больно? Вы, молодой человек, не знаете, что такое боль.
Игорь. Что значит, не знаю, когда я её чувствую.
Философ. И не в состоянии вытерпеть? А ведь это ничто по сравнению с душевным страданием.
Игорь. Почему, я тоже в своей жизни испытал душевные муки. Да, не верите? Даже хотел жизни себя лишить…
Философ.  Стоит ли подвергать себя такому испытанию из-за какой-то юбки?
Игорь. Как вы догадались, что из-за юбки?
 Философ.  Ну а какие ещё душевные страдания могут быть в вашем возрасте? (после паузы) Молодой человек, не переживайте вы так. И физические, и, тем более, душевные страдания - это только стимул для нашей деятельности. Именно в страдании мы чувствуем жизнь. Без этих страданий наступило бы состояние безжизненности. Вы меня понимаете?
 Игорь. ( неуверенно) Да.  Так вы меня отведёте к себе домой?
Философ.  Отведу. Вот дойдём до того угла, ( старик поднял трость, указав ею на излучину реки), - и повернём обратно.
Игорь.  А зачем туда идти? Можно ведь и здесь повернуть. Там мы всё равно через речку не перейдём. Моста-то нет.
Философ.  Потому что я не могу нарушить максиму!
Игорь. Что?
Философ. Максиму, неужели не понятно? Правило.
Игорь. А кто его придумал, это правило?
Философ.  Я.
Игорь. И что, вы не можете нарушить то, что сами же выдумали?
Философ.  Не могу. Потому что теперь эти максимы мне не принадлежат.
Игорь.  А кому они принадлежат?
Философ. Народу. Гражданам нашего города. Я не вправе нарушить тот уклад, который сам же и завёл. Все в городе знают: во сколько часов я выхожу из дома, когда подхожу к Кафедральному собору, когда буду у Фридрихсбургской крепости, во сколько отопью кофею.
Игорь. И что, ничто не может нарушить этот ваш уклад?
Философ. Почему же, может…
Игорь. Что?
Философ.  Смерть.
Игорь с изумлением смотрит на своего спутника.
Философ. А вот и кофейня. Не желаете ли зайти, выпить кофею?
                СЦЕНА ТРЕТЬЯ
Скромная кофейня. Похоже, профессора здесь уже ждали. Столик, за который они сели  накрыт чистой белой скатертью, а на стуле лежит мягкая расшитая подушка.
Мимо них пробежала, сделав на ходу книксен, дочка хозяина, быстрая и хорошенькая. Старик проводил её долгим взглядом.
 Философ.  Значит, говорите, вы страдали. И кто же та кукла, которая вскружила вам голову и разбила сердце?
Игорь. Почему вы решили, что она кукла?
Философ. Ну а кто же ещё? Чем она вам приглянулась? Умом? Вряд ли. Только кукольными глазками, розовыми щёчками и… вашим неуёмным желанием обладать ею. Увы, в нашей природе заложено тяготение к заведомо пустым желаниям. Но жизнь людей, преданных только наслаждению, без рассудка и без нравственности не имеет никакой цены.
Игорь. Где-то я уже это слышал. (демонстративно зевает).  А вам не кажется, уважаемый профессор, что ваши нравоучения лишают жизнь главного - смысла. По-вашему и любовь - пустые желания? Но вы же сами только что откровенно любовались дочкой трактирщика. И не отпирайтесь, я видел.
Философ. Да, любовался, потому что она красива. А красота сама по себе составляет предмет удовольствия. Но в отличие от вас, я не стану с нею любезничать…
Игорь. Почему?
Философ. Потому что я немец, а не француз. Любезничание - это их основа жизни. Я же предпочитаю видеть в женщине не капризного ребёнка, а друга, с кем можно было бы образовать единую моральную личность.
Игорь. То есть семью.
Философ.  Да.
Игорь. И какими качествами должна обладать женщина, чтобы понравиться вам? Быть умной, начитанной, музицировать на клавикордах? Петь?
Философ. Вовсе не обязательно. Общее образование ей, конечно, не помешает, но необходимы и специальные знания, соответствующие её обязанности матери и хозяйки. Хорошо было бы, чтобы молодым девицам преподавали поварское искусство учёные повара точно так же, как танцмейстеры преподают им танцы. Думаю, что первое даже важнее. Согласитесь, всякий муж предпочтёт хорошее блюдо без музыки, музыке без хорошего блюда. И уж, боже, избавь меня от учёных женщин. Они пользуются книгами примерно так же, как своими часами: они их носят только для того, чтобы показать, что у них есть часы, хотя обычно часы эти у них и не ходят.
Откровения старика поразили Игоря.
Игорь. А вы сами-то женаты?
Философ. Когда мне могла понадобиться женщина, я был не в состоянии её прокормить, а когда я был в состоянии её прокормить, она уже не могла мне понадобиться.
Игорь. Но вы хоть любили кого-нибудь? Когда-нибудь? Когда были молоды, как я?
Философ. Вы ждёте от меня откровенности? Но её не будет…
Игорь. Почему?
Философ. Потому что люди бежали бы друг от друга, если бы они видели один другого в полнейшей откровенности.
Он снова отхлебнул из чашки.
Философ. Любовь…. А что есть любовь? В основе очарования, которое оказывает на нас прекрасный пол, лежит половое влечение. Природа преследует свою великую цель, и все тонкости, которые сюда присоединяются, и, на первый взгляд, весьма далеки от полового инстинкта, в конце концов являются лишь его подкрашиванием…
Игорь. Ну, зачем же вы так грубо, прямолинейно. А ещё - философ.
Философ. Зато честно. Да, половой инстинкт - чувство весьма грубое, но презирать его - нет ни малейшего основания, потому что этот инстинкт делает возможным саму жизнь. Он стоит на страже порядка природы.
Игорь. И что же, вы, философ, отрицаете саму любовь? Выходит, и тот молодой человек, который страдает от безответной любви, а сердце его рвётся на части, и вон, тот морячок, лобызающий продажную красотку, в конце зала, испытывают одни и те же чувства?
Философ. Почему же… Я этого не утверждаю.  Да, есть высшая форма любви и низшая. Хотя обе они имеют общий источник. Любовь, основанная только на половом влечении, легко вырождается в разнузданность и распущенность, потому что огонь, зажжённый в нас одной особой, весьма легко может быть погашен другою. Но это может произойти и с тем, кто уверен, что любит возвышенно. Вот, разве вы не заинтересовались той юной трактирщицей, которая вас только что обслужила. И угостила кофе. Вы смотрели на неё совсем не так, как я. Я только любовался её красотой, а вы, вы желали её. Я видел. А как же тогда та, ваша пассия, из-за которой вы собирались покончить с жизнью?
Игорь. Её больше нет…
Философ. Умерла?
Игорь. Да, то есть нет. Для меня умерла. Понимаете, всё это время я любил не настоящую девушку, а фарфоровую куклу со стеклянными глазами.
Философ. И как же вы это узнали? Вы, что, её разбили? Вынули у неё глаза? Сердце? Как?
Игорь молчит. Вдруг находится.
Игорь. Так это ж вы мне и сказали. Только что. Забыли? Так и сказали: «Кто та кукла, которая вскружила вам голову и разбила сердце?»
Философ. Ну, мало ли что я сказал. Я много чего и говорил, и писал. Нельзя верить всему на слово.
Игорь. Даже вам?
Философ. Даже мне.
Игорь. И вы не боитесь быть опровергнутым?
Философ. Этого опасаться нечего. Опасаться следует другого - быть непонятым.
В это время в трактир вбегает запыхавшийся слуга и, приблизившись к столику, за которым сидел профессор, кладет на стол зонт.
Лампе. Слава богу, я вас нашёл.
Философ. А в чём дело?
 Лампе. Барометр, сударь, падает. Похоже, скоро будет дождь, а вы без зонта.
Философ. Полноте, Лампе, взгляните на небо, там ни облачка.
Лампе. А я привык делать свои заключения не на априорных суждениях, а на научных знаниях, подкрепленных опытом. Философ. Что? Да вы, Лампе, философ! И в своих суждениях пошли дальше меня. Может, вам и кафедру предоставить?
Лампе. Может быть, а то, сударь, вы и так слишком много моих заключений выдаете за собственные.
Тут он замечает за соседним столиком молодого человека, который  явно чем-то расстроен и топит своё горе в большом гранёном бокале.
Лампе.  Взгляните. И этот здесь! Как его только пустили?
Философ.  Лампе,  веди себя прилично. Тебя разве в детстве не учили, что нельзя показывать на людей пальцем.
Лампе. Не беспокойтесь, профессор, я достаточно воспитан, чтобы считать себя, как вы некогда изволили выразиться, человеком. А вот ему прилично компрометировать людей своим мерзким присутствием? Я б на его месте после того, что он натворил, вообще бы из города уехал.
Философ. Полно, Лампе, о чём это ты?
Лампе. А вы что, профессор, не знаете эту историю? Да о ней весь город судачит. Вы, конечно, слыхали о Доре Хатт, жене нашего почтенного пивовара Иоганнеса. Того самого, которого, помните, облили из ночного горшка, когда он ночью возвращался из клуба. Тогда ещё все смеялись, что или горшок был золотой, или его содержимое, потому как после этого неприятного случая дела у Иоганнеса пошли в гору. И он даже смог взять учителя музыки для своей милой супруги.
Философ. Да, да, что-то припоминаю. Ещё этот, как его, Фридрих Энгельгард тогда пошутил у меня за обедом, мол, под какими окнами гулял Иоганнес? Дескать, он тоже не прочь получить такой освежающий душ, если это, конечно, принесёт ему такие же доходы, как достопочтимому пивовару.
Лампе. Так вот, этот жалкий музыкантишка умудрился влезть в доверие к господину Иоганнесу и под предлогом занятий музыкой скомпрометировал бедную Дору, жену пивовара. Вы, профессор, понимаете, о чём я говорю?
Философ. Нет, не понимаю и не хочу об этом и слышать,  Зачем слушать сплетни, тем более, распространять их.
 Игорь с нескрываемым любопытством  рассматривает молодого человека, о котором столь нелестно отозвался Лампе.
Игорь. Неужели это он - Эрнст Теодор Амадей? Впрочем, может, ещё и не Амадей, но, уж точно - и Эрнст, и Теодор. 
Игорь подходит к столу, где сидит Теодор.
Теодор. А, Ансельм. Что смотришь? Смешон Теодор? Да? Весь город потешается. Тоже мне герой-любовник. Не смог защитить ни свою честь, ни честь своей возлюбленной.
Он обращается к Игорю, как к закадычному приятелю, ничуть не смущаясь его.
Теодор. Мне бы надо было этого Иоганнеса вызвать на дуэль. Но как? Я думал, что после всего, что открылось, он сам это сделает. И тогда всё бы разрешилось. Или я, или он. Но он даже в этой ситуации умудрился унизить меня, выставить на посмешище: пригласил продолжить занятия с его супругой, мол, они действуют на неё благотворно. Он не считает меня мужчиной. Мерзавец!
 Теодор снова наливает в бокал вина и с нескрываемым любопытством рассматривает Игоря.
Теодор. А как ты сюда попал?  Я же тебя запер в стеклянной банке? Ты что, выбрался оттуда? Убежал? Молодец! Мне тоже надо бежать из этого проклятого города. Тут невозможно жить! А любить и подавно. Ты чувствуешь, как здесь воняет?
Игорь. Да нет, вроде не воняет. Наоборот, очень приятно пахнет.
Теодор. Это ты принюхался.(Молодой человек морщит свой длинный нос и  театрально водит им в разные стороны) Воняет! Здесь даже мочу выливают из ночных горшков на головы прохожих. Впрочем, некоторые от этого только выигрывают.
Трактирщик.  Господин следователь, нельзя ли потише, вы нарушаете порядок заведения.
 Теодор. Вот, Ансельм! Ты видишь? Мне уже рот затыкают. Да разве только мне? Всем, кто имеет собственное мнение. Знаешь, какое у нас самое употребляемое слово? «Молчать!» Вот это и есть наш достопочтимый город! Где употреблять пищу, пить, разговаривать, петь песни можно только согласно предписаниям. У нас даже Прегель из берегов может выйти только в соответствии с полученным на то разрешением. Ты слышал, чтобы где-нибудь преступников перевоспитывали с помощью хорового пения? Нет? А у нас - да. Ежедневно заключенные нашей городской тюрьмы по нескольку часов кряду воют хором божественные псалмы, повергая тем самым в ужас жителей близлежащих домов. Вряд ли от этого арестанты становятся благочестивее, зато за свои старания могут получить от сторожа тюрьмы свидетельство о своей богобоязненности. А это уже документ! Индульгенция! Вот они и стараются переорать друг друга, распугивая добропорядочных граждан.
Они ещё выпили.
Теодор. Ты знаешь, Ансельм, какой раньше это был город? Вольный! Красивый! Какие здесь устраивались гуляния. Ты что-нибудь слыхал про Праздник длинной колбасы или про День толстой булки? А про Ночь бездонного пивного бочонка? Нет? Не слыхал? И не услышишь! Потому что их уже больше нет. И не будет. Теперь это - блажь и причуда. Теперь все шествия - хоть с колбасой, хоть без неё - считаются пустой тратой времени, и служат только соблазну. А мы теперь проповедуем сдержанность и умеренность. На людях, конечно. Потому как там, куда простолюдинам вход воспрещен, и пируют, и гуляют наши достопочтимые отцы города, не жалея ни средств, ни живота своего. ( пауза)
 Теодор. Да, Ансельм, не в то время мы с тобой родились. Ведь было время, когда никому и в голову не пришло бы осудить человека за любовь, даже к замужней даме. Тем более, если эта дама сама воспылала к тебе любовью. Или, может, уже отпылала? А? Нашла себе другого воздыхателя, поумнее. Нет, не поумнее - покрасивее. Ну, в самом деле, Ансельм, зачем ей любить урода, над которым все смеются. Вот над тобой кто-нибудь когда-нибудь смеялся?
Игорь. Смеялся, и не раз: когда в студенческой столовой я уронил поддон с нарезанным хлебом в чан с борщом. Повариха тогда грозилась всю кастрюлю испорченных щей мне на голову вылить. Или когда на лабораторной по химии палец в змеевик с реактивами засунул, а вытащить не мог. Так и простоял всю пару, пытаясь извлечь его из злополучного отверстия. Или когда на картошке шутники заперли меня в деревянном нужнике. И я, пытаясь вышибить дверь, повалил всю хлипкую конструкцию… Так там, внутри нужника и просидел, пока меня из него не вытащили. Или…
Теодор перебивает Игоря.
Теодор. Выходит, мы с тобой, Ансельм, родственные души. Но знаешь, я понял, что надо делать. Лучше самому смешить, чем быть смешным. Ты понял меня, Ансельм? Я хотел стать великим композитором, повторить славу Моцарта. Но кому здесь нужен Моцарт? Ты знаешь, что его «Дон Жуан» в нашем славном городе провалился. Да, да! У музыки, написанной самим Великим Канцлером, нашлось два или три истинных почитателя. Причём один из них - я. Остальным эта музыка неинтересна. Да и что им Моцарт, когда у нас каждый сам себе - великий музыкант, и не важно, что сии «великие музыканты» не попадают в ноты. Те, кто их слушает, этого не слышат. Вот это и есть, Ансельм, истинные ценители искусства. Так если им Моцарт неинтересен, то зачем я им нужен? И это, друг мой, что касается музыки, где надо всё же хотя бы нотную грамоту знать. А уж что у нас на литературном фронте творится... Пишут все, кому не лень: в газетах, журналах, альманахах, на худой конец, в альбом какой-нибудь экзальтированной фрау. Ты знаешь, Ансельм, что у нас даже бургомистр и тот романы сочинял инкогнито, пока не помер. А философы! О! Здесь все философы. Куда ни плюнь. С каким упоением каждый из них отстаивает своё «Я». Если его даже и нет. На лекциях профессора Канта яблоку негде упасть. Очередь. Спится на них, правда, замечу, очень сладко. Даже стоя. Я сам раз сходил и, признаюсь, неплохо выспался. Хотя профессор, конечно, человек большого ума, но я, честно признаюсь тебе, Ансельм, ни черта в его тезах и антитезах не смыслю. ( пауза). Так о чем это я, Ансельм... Ты видишь, что обстоятельства складываются таким образом, что смеяться следует, отнюдь, не надо мной, а вместе со мной. Что ж, посмеёмся!
С этими словами Теодор пытается встать из-за стола, но как-то неловко. Тяжелый дубовый стул, на котором он сидел, с грохотом падает на каменный пол, у него отваливается ножка. Теодор этого даже не замечает и направляется к выходу. Трактирщик. А за стул кто платить будет? Он мне достался ещё от моего деда! Ему цены нет…
Теодор. Да он уже у вас был сломанным. Видите? Вот же следы от старого клея. Да этому стулу давно пора на помойку.
Но трактирщик не отпускает Теодора.
Из-за соседнего стола встает пожилой крупный мужчина с уже заметным животом в офицерском мундире и протягивает трактирщику два талера.
Офицер.  Не кричите вы, я заплачу за него.
 Трактирщик. Маловато будет…
Офицер. Что? Я тебе сейчас за два талера тут все стулья переломаю, каналья! Да ещё полицию вызову, чтобы они разобрались, почему ты благородных людей разбавленным пивом поишь.
Трактирщик. Что вы. Всё в порядке. Марта, принеси господину две кружки пива.
Офицер. Я не заказывал.
Трактирщик. Это за счёт заведения!
Офицер. Тогда три кружки. Я хочу угостить своих друзей. Не возражаете?
Трактирщик. Нет, что вы... Марта, принеси три кружки пива.
Офицер ( подсаживается за столик Теодора) Разрешите представиться: Карл Фридрих Иероним. Для друзей просто Карл.
Теодор. Эрнст Теодор Амадей. Для друзей просто Эрнст. Или Теодор.
Игорь. Ансельм, просто Ансельм.
На столе появляется три глиняных кружки с пивом.
Офицер.  Ну, за знакомство!
Все трое чокнулись.
Теодор. А скажите, Карл, что вас заставило выручить меня?  Мы же с вами даже не знакомы.
Офицер. Не знаю... Может, совесть… Представьте себе, она бывает и у военных.  Я узнал вас, Теодор. Вы слишком громко говорили, и я невольно, простите меня великодушно, подслушал ваш разговор. Да, вы наделали слишком много шума в обществе. О вас многие судачат. ( после паузы) В моей жизни было нечто похожее на вашу историю. Только наоборот. Я был женат. Не то, чтобы очень любил свою жену, она просто была всегда рядом. Тихая, незаметная, покорная. А потом я узнал, что у неё есть любовник. И, как подобает офицеру, вызвал его на дуэль. Она умоляла меня пощадить его, клялась, что никогда больше не взглянет в его сторону, что это была минутная слабость. Но я был неумолим. Господи, что это был за соперник: маленький, щупленький, сражаться с таким - ниже собственного достоинства. Но я всё-таки стал с ним драться.
Теодор. И?
Офицер. Убил его. Ну а что делать? Так уж случилось. Вы бы видели, что после той дуэли стало с моей женой. В считанные дни она из красивой статной дамы превратилась в безжизненную сморщенную старуху. Она сохла на глазах. И я не знал, как ей помочь. А тут началась война. Я даже обрадовался ей. Дома оставаться было невыносимо. К тому ж, я надеялся, что война позволит улучшить наше сильно пошатнувшееся материальное положение. Ведь я хорошо помнил, что говорил наш достопочтимый король Фридрих: «Если вам нравится чужая провинция, и вы имеете достаточно сил - занимайте её немедленно. Как только вы это сделаете, вы всегда найдете достаточное количество юристов, которые докажут, что вы имеете все права на занятую территорию». Вот и я, окрыленный его обещаниями, надеялся добыть себе, нет, даже не себе, а ей какой-нибудь солидный удел российской землицы, надеясь, что это развеет её хандру. Но вышло всё наоборот. Кёнигсберг мы сдали позорно. Даже без боя, оставив не только свой скарб, но и своих родных. А спустя пять лет, когда русские также позорно вернули нам город обратно, я помчался в Кёнигсберг, надеясь отыскать свою жену.
Теодор И?  Нашли?
Офицер. Нашёл. На городском кладбище. Родные передали мне шкатулку жены с письмами от её любовника. Сверху лежал конверт, предназначенный мне. На нём было начертано её рукой: «Карлу Иерониму. Вручить после моей смерти». Я распечатал конверт. Там было написано всего одно слово: «Проклинаю!»
Карл потёр руками лицо, как бы снова возвращаясь в то время.
Офицер. Наверное, я всё-таки зря его убил… Надо быть более великодушным.
Все трое выходят на улицу.
                СЦЕНА ЧЕТВЕРТАЯ
Темная улица. Слышен цокот приближающейся кареты…
Офицер. Темень какая. Я, кажется, уже во что-то вляпался. Ни один фонарь не горит. Куда только отцы города смотрят?
Теодор. Как куда, достопочтимый Карл, не иначе, как в ваш карман… Надеюсь, там не только два лишних талера завалялось. Да, друзья мои, хотите, чтоб в городе светло было - раскошеливайтесь. Наши отцы города - люди очень расчетливые, они готовы нести людям свет, даже фонари для этого поставили, только расходовать на их содержание казенные деньги не спешат. Вот и придумали одну умную вещь - сдавать уличные фонари в аренду.
Офицер. Кому?
Теодор. Как кому, городу. Точнее, горожанам. Хотите, чтобы фонари горели - платите за свет.
Офицер. Похоже, по тому, какая на улице темень, никто особо не спешит платить. Талеры берегут.
Идти в потёмках  не просто, хоть путники и стараются угадывать направление движения на ощупь.
 Игорь. О, я его узнал! Ты смотри, даже запах тот же. Надо же, сохранился!
Игорь хочет  войти в знакомый дом, но тяжёлая кованая дверь заперта. Игорь садится на крыльцо.
Голос от автора. Это был День рождения. Его День рождения. И готовился он к нему основательно. Привёз из дома кучу варений, солений, которые летом помогал заготавливать родителям. Вытащил из-под кровати старый бобинный магнитофон.
- Куда ты его тащишь, - пыталась отговорить его мать, - и не лень такую тяжесть везти?
Но ему было не лень. Потому что там, на этой бобине была запись самой любимой его песни. «Сумерки». Про любовь, естественно. И когда все в общаге соберутся на его День рождения, он включит её. И пригласит на танец Лизу. В такой день она не может ему отказать. И вот тогда, когда она будет в его руках, когда сольются их дыхания, он и признается ей в своих чувствах. Да, да, это будет самый подходящий момент. Решено! ( Звучит мелодия песни «Сумерки»)
Но… когда зазвучала любимая мелодия, и он с выпрыгивающим из груди от волнения сердцем подошёл к Лизоньке, чтобы пригласить её на танец, она, часто-часто заморгав длинными ресницами огромных серых глаз, капризно произнесла:
Лиза.  Ой, я устала…
Голос от автора. Хотя ещё полчаса назад Игорь предупреждал её о том, что этот танец будет за ним. И она обещала. И не пошла…
Да, это был сильный удар. Но ещё не смертельный. Когда же к Лизе подошёл Валентин  - Цахес и, тряхнув копной золотых волос, вывел девушку в узкий круг комнаты на медленный танец, и та пошла… Игорь почувствовал, как его душа отделяется от бренного тела и улетает… Схватив куртку, он выскочил на улицу. Было холодно. Но он этого не чувствовал. А просто шёл, неведомо куда. Кончилась жизнь. Что его чувства, кому они интересны? Он всё шёл и шёл по заснеженной улице. Становилось всё холоднее. Мороз подбирался постепенно. Сначала он стал хватать Игоря за уши, вонзая в них тысячу острых иголок, потом занялся носом и, наконец, впился в виски, сжимая их изо всех сил, так, что казалось, голова вот-вот треснет, как перезревший арбуз. Но постепенно холод стал отступать, Игорь почувствовал, как в его тело медленно вползает тепло. Зато идти становилось всё труднее. Игорь подошёл к какому-то старинному особняку, над дверью которого белел барельеф неведомого морехода, и, присев на ледяные ступеньки, обхватил голову замерзшими руками. Он не помнил, сколько так просидел, пока из дома не вышла за дровами какая-то сгорбленная старуха в перевязанном крест-накрест шерстяном платке.
Игорь. Ведьма…Сейчас будет кровь мою пить. Ту, что ещё в жилах не застыла.
Ведьма. Эй, парень, ты живой? Вставай! Замерзнешь! Пошли, я тебя чаем напою.
Голос от автора. В комнате было тепло. Горела печка. Старуха развязала платок, сняла телогрейку и оказалась не такой уж и старой. Наверное, зелья выпила, пока Игорь грелся у печки. По крайней мере, из пузатого цветастого чайника пахло не только чаем, но и ещё какими-то странными ароматами.
Ведьма. Что, несчастная любовь?  Не переживай, нужна тебе эта кукла - другую найдешь.
Игорь. Почему кукла?
Ведьма. Лучше иди-ка ты, дорогой, домой. Проспись. И всё пройдёт.
Голос от автора. Он послушно пошёл обратно в общагу. Вошёл в комнату. Стол был почти пустой, зато гости - сытые и в меру пьяные. Они о чём-то говорили, смеялись, не забывая при этом есть и пить. Кто-то танцевал под его магнитофон, кто-то кого-то тискал. Всем было хорошо. Никто из гостей даже не заметил отсутствия виновника торжества - а что, разве кто-то куда-то уходил?
Но Лиза, похоже, всё-таки чувствовала за собой какую-то вину. Она подошла к Игорю и тихо спросила:
Лиза. Ты что, обиделся?
Игорь. Нет.
Лиза. Хочешь, я тебя в «счёчку» поцелую?
И чмокнула в пунцовое от мороза лицо горячими губами.

Игорь рассматривает знакомую дверь. Но тут она  отворяется. На пороге со свечой в руке стоит та самая старуха. Она смотрит в их строну и, шамкает:
Старуха. Поспеши, а то опоздаешь!

И тут Теодор вспоминает, куда он, собственно, должен успеть. Он нащупывает во внутреннем кармане конверт.
Теодор.  Вот оно – мое сокровище. Билет на «Волшебную флейту» в Обитель муз. У Амалии. Бежим, нам нельзя опаздывать.
Игорь. А где Карл? Ты его не видел?
Теодор. Нет.
Хором. Карл!  Карл!
Но в ответ - тишина.
 И тут из-за туч, осветив всю улицу, выплывает большая круглая луна. Без Карла. И только по булыжной мостовой медленно тащится какая-то крытая карета с раскачивающимся зелёным фонарем, а вслед за ней, опустив голову, в тяжёлом железном шлеме бредет унылый полицейский.
Игорь. Нигде нет. Улетел он, что ли?
Теодор. На луну. Видишь, то чёрное пятнышко прямо посередине диска? Наверняка, это наш Карл. Уже, поди, подлетает, если, конечно, его в ту «зелёную мину» не посадили… Нас с тобой, между прочим, тоже могли туда упрятать… В тюремной башне быстро протрезвели бы. Да что с нас взять, голоштанных. А вот с нашего Карла они могут ещё не один талер вытрясти. Да, жаль барона.
 Игорь. Темень какая, ничего не видать.
Теодор. Сейчас выйдем на прямую штрассе, станет посветлее. Хотя мне милее старые узкие улочки, по которым, можно пойти в одно место, а прийти совсем в другое. В этом и вся прелесть… А сейчас… Ну что это - старые фахверковые домики посносили, прорубили эти, никому не нужные, прямые прошпекты. Гусарам по ним только маршировать на своих кобылах. Да, нашему королю нужны только плацы для парадов и маршей - прощай, милый город. Через год-два я вообще тебя не узнаю. Башен нет, ворот тоже. Не город - проходной двор.
                СЦЕНА ПЯТАЯ
Теодор и Игорь  подходят к светящемуся огнями дворцу - «Обители муз». Именно здесь, у Каролины Амалии дают «Волшебную флейту» Моцарта. В большой зале туда-сюда снуют важные слуги, разнося бокалы с вином… Кто-то демонстрирует блестящие пряжки на своих лакированных башмаках, кто-то слишком усердно размахивает тростью, в изумрудном набалдашнике которой отражаются не только мерцающие языки свеч, но и завистливые физиономии тех, у кого таких набалдашников нет…
Бюргер. Умоляю вас, господин архитектор, снесите эту чертову городскую башню, она загораживает вывеску на мою кондитерскую.
Архитектор. Поймите, затраты на снос башни будут больше, чем те камни, которые мы сможем продать после её сноса. Это нецелесообразно и экономически невыгодно. Разве если вы найдете мне достойного покупателя на эти булыжники...
Бюргер. ( радостно) Найду. Вот вам крест, найду. Только снесите…
В залу входит хозяйка дома Амалия. Ей навстречу идет Философ. 
Амалия. Милый Иммануил, я так рада вас видеть… Вы стали редко к нам захаживать. Я скучаю.
Философ. Я тоже, графиня. Вы тот идеал женщины, в котором воплощено все самое лучшее.  Видеть вас, слышать ваш голос, уже счастье.
Амалия. ( отводит профессора в сторону) Так отчего же вы от него отказываетесь?
Философ. Оттого, что это подарок для тех, кто его заслужил.
Амалия. А вы, стало быть, его не достойны?
Философ. Собственное счастье и несчастье зависит от нас самих. Кто научит нас стать счастливым? Никто!  Учиться следует тому, как стать достойным счастья…
Амалия. Вы неисправимы. Но надеюсь, Моцарт подарит вам хоть несколько минут наслаждения. Он – гений. А его «Волшебная флейта» нечто божественное. Я очень признательна, что вы приняли мое приглашение.  Так хочется, чтобы среди моих гостей были истинные почитатели гения, а не только напыщенные франты, пришедшие лишь для того, чтобы покрасоваться друг перед другом.
Философ. Да вряд ли меня можно назвать истинным ценителем музыки… Доверюсь вашему вкусу. Он безупречен.
Амалия. В самом деле? Это так неожиданно услышать от вас. Не вы ли мне говорили, что о вкусах спорить бессмысленно…
Философ. Не потому ли мы спорим о них постоянно. ( смеется)
Амалия. А вы помните тот наш первый ученый разговор об искусстве в Раутенбурге. Он тоже, кстати, закончился спором. 
Философ. Я тогда служил у вас гувернёром. Правда, не самым лучшим…
Амалия. Господи, как давно это было…  Лет тридцать назад. Или больше? А я еще помню, как вы краснели за столом, словно мальчик, когда граф отпускал шутки в ваш адрес… Иоганн, вы и сейчас краснеете.
Философ. Это всего лишь физиология, сударыня. Не больше…
Амалия. А я думала…
Философ. Нет. Как видите, даже в преклонном возрасте я все еще покрываюсь румянцем. Но это вовсе ничего не значит… Ничего…
Амалия. Да? Ну а скажите, нет, не стоит… Впрочем, теперь, когда уже прошло столько лет и ничего не изменить скажите,  ну а я, я вам нравилась? Хоть малость… Мне же было тогда…
Философ. Графиня, я был всего лишь гувернером и должен был обучать  наукам ваших детей…
Амалия. Да, конечно. Но, хоть какие-то добрые чувства я у вас вызывала? Считали ли вы меня умной, красивой?
Философ. Да, безусловно считал и сейчас считаю… Но я не могу быть объективным. Для того чтобы выступать судьёй в вопросах вкуса, надо быть совершено незаинтересованным в существовании вещи, о которой идёт речь, и испытывать к этому полное безразличие.
Амалия. Господи, да мне и не надо вашей объективности, мне нужно знать, что  вы чувствовали ко мне…
Философ. Думается, что вы это отлично знаете и без меня…
Амалия. Да, знаю. Но хотела хоть сейчас услышать  это от вас. Отчего вы так и не решились переступить ту черту, которой уже почти не было… Вам нужно было сделать всего лишь один шаг.
Философ. Вы требуете от меня невозможного. Я не вправе был сделать его.
Амалия. Отчего же?
Философ. Оттого, что вы были замужем…
Амалия. И что же?
Философ. Вы это сами отлично знаете… Как я мог отречься от своего внутреннего убеждения…
Амалия. Ради счастья…
Философ. Счастье есть идеал не разума, а воображения. Мы способны созерцать и без присутствия предмета… Визуальное воображение – одно из основных способностей человеческой души.
Амалия. И вам этого достаточно для счастья?
Философ. Вполне…
Гостиная Обители муз. Входят Теодор с Игорем.
Теодор. (направляется к  высокому худощавому мужчине со смешным хохолком светлых волос на голове, который о чём-то оживленно беседует с важным господином). Цахес! Знакомься, Ансельм! Это Цахес, как я его звал в детстве, а ныне известный литератор Захариас Вернер. Не слыхал? Между прочим, Бог. Или почти Бог. Помнится, когда мы жили с ним под одной крышей, мамаша его частенько потчевала нас водичкой, которую крошка Цахес превращал в вино. Я, правда, не могу утверждать, что это было хорошее вино, поскольку ввиду моего малолетства, мне его не давали, но все мои тётушки и матушка в один голос утверждали, что это был божественный напиток. Вот, Ансельм, какова сила внушения. Что ж ты хочешь - Бог.
Захариас. Не паясничай. Ты отлично знаешь, что моя мать больная женщина.
Теодор. Но это не мешало нам молиться на тебя по утрам всем домом, включая прислугу. Правда, правда, Ансельм. Я не шучу. Его мать уверяла нас, что это - новый Иисус! И я почти поверил… А сейчас, наш славный Захариас хочет всех убедить, что пишет гениальные стихи. Ты только послушай, Ансельм, разве это не гениально:
 «Когда тебя, прекрасную, как розу
 Пред алтарем увидел я …
 Когда я в танце своевольно
 Прильнул к твоей груди…» та-ра-ра-ра. Ты можешь представить, Ансельм, как можно в танце прильнуть к груди? Так ведь не трудно промахнуться и прильнуть к чему-нибудь менее выдающемуся.
Захариас. Прекрати, Эрнст. Я сюда пришёл не для того, чтобы слушать твои колкости.
Теодор. Неужели ради Моцарта? Ты же сам не так давно утверждал, что он бездарность. И что наш обожаемый городской композитор Людвиг Бенда обладает куда большими талантами, чем Вольфганг Амадей. Одна «Луиза» его чего стоит. Шутка ли - тридцать с лишним представлений в одном городе. Бедному Моцарту такое и не снилось. Вот такой тонкий музыкальный вкус у наших городских меломанов. Вот где проживают подлинные ценители творчества Великого Моцарта.
Захариас. Я и сейчас скажу, что его «Дон Жуан» - весьма посредственное произведение, Другое дело - «Волшебная флейта». Здесь господин Моцарт проявил некоторые способности и определенное умение. Но я своими принципами не поступлюсь и по-прежнему считаю, что посвящать целую оперу сластолюбцу - человеку без каких-либо моральных и нравственных ценностей, аморально. Будь моя воля, я бы вообще запретил её исполнение, так как эта опера развращает умы и сознание добропорядочных граждан. Какой пример господин Моцарт, пусть его с нами уже и нет, показывает нашему подрастающему поколению.
 Теодор. Полноте, Цахес. Ты и впрямь так считаешь? Надо же, кого я слышу - живую добродетель, защитника нравственности, блюстителя порядка. Филистер! (кричит).И вот такая добродетель, Ансельм, представь себе, тайно лечится от весьма пикантной болезни. Кто ж тебя ею заразил, Цахес? Не иначе, как святой дух. Ты ж у нас - Бог!
Захариас. Мерзавец, зачем ты распространяешь грязные сплетни! Ты отлично знаешь, что у меня, в отличие от тебя, безупречная репутация. И ты не сможешь меня скомпрометировать.
Теодор. Конечно, конечно, и потому ты вправе болеть чем угодно и от кого угодно… Пошли, Ансельм, нам не о чем с ним говорить.
Захариас. А я ещё хотел предложить написать тебе музыку к моей поэме…
Теодор. Ты её сначала напиши! ( молодые люди проталкиваются сквозь толпу гостей). 
Теодор. Филистер! Филистер! Ему неведомы высшие миры, хоть он и считает себя поэтом. Верь мне, Ансельм, Дон Жуан - любимейшее детище природы, она наделила его всем тем, что роднит человека с божественным началом, что возвышает его над посредственностью, над фабричными изделиями, которые пачками выпускаются из мастерской и перестают быть нулями, только когда перед ними ставят цифру… Как смеет он, абсолютный ноль, сам погрязший в грехах, демонстрирующий напускную добродетель, судить Его? Вольфганга Амадея! И меня…Эрнста Теодора! Да я во сто раз чище и лучше его. Моя любовь искренняя, пусть она мучительна, но ничто не сравнится с нетерпением души, отчаявшейся в любовной тоске. Часы прекраснейших мечтаний, которые я провёл с Дорой, наполняли меня райским блаженством, я вдыхал лишь аромат сладострастия — цветочное море наслаждения плескало вокруг меня свои волны! И в чём моя вина? В том, что я любил и люблю замужнюю женщину? Но ведь и она меня любит и готова бежать со мной на край света. Почему же я должен таиться свой любви?
И тут Теодор видит Иоганнеса Хатта, который ведёт деловую и очень важную для него беседу с банкиром Шпигелем, о чём-то упрашивая его.
Теодор. Иоганнес Хатт! Вот, счастливый случай! Сейчас я скажу ему всю правду о наших отношениях с его женой. И тогда посмотрим, что он предпримет, на что решится…
Игорь пытается удержать друга, но не в силах…
Иоганнес. А, Теодор, Что ж вы прервали свои занятия? Я даже был вынужден нанять своей жене нового учителя музыки. Да вот и он… Пивовар касается рукой стоявшего рядом с ним высокого, модно и, к тому же, со вкусом одетого юноши, беседующего с какой-то дамой. Лица её из-за широкой спины кавалера не разобрать. Молодой человек приветливо улыбается, изящно отступив в сторону, и Теодор видит ту, кого никак не ожидал здесь встретить. Это Дора…
Зибрандт. Генрих Зибрандт… (протягивает руку).
 Но Теодор его не слышит, он куда-то летит. Рядом семенит Игорь.
Теодор. Выходит, подозрения оправдались, мне нашли замену… И какую замену! Да, что и говорить - красавец-мужчина, не чета мне.   ( на какое-то мгновение он замирает, его мучат сомнения). Ну и что такого, Я сам виноват, перестал давать ей уроки контрапункта. А Дора, она ж такая музыкальная, талантливая такая. Сколько молодых красивых учителей музыки дают уроки юным красивым ученицам. И что ж из этого?
 Игорь послушно кивает головой. Но тут всех приглашают в зал. Зрители не спеша рассаживаются по местам, да и те, кто уже расположились в глубоких золоченых креслах, обитых красным бархатом, продолжают громко разговаривать, смеяться, пить вино и шуршать завернутыми в яркие обертки сладостями. Шуршание, тяжелые шаги припоздавших театралов, громкие разговоры, перемежающиеся ещё более громким смехом, не смолкают и после того, как маленький щупленький капельмейстер взмахивает смычком, и вступает оркестр. Теодор. ( раздраженно обращается к соседу) Тише пожалуйста…
Михаэль. Так ещё ничего не началось.
Теодор. Вы так считаете?
Впрочем, и без Михаэля в зале сидит немало любителей музыки, которые делают всё для того, чтобы слушать её стало невыносимо. Теодор долго терпит коллективное издевательство над Моцартом, пытаясь сосредоточиться на игре артистов. Его восхищает молодая симпатичная исполнительница роли Царицы Ночи. Когда певица запела  любимую арию Теодора «Ужасной мести жаждет сердце», от восторга у него даже слёзы выступают на глазах. Но в тот момент, когда её хрустальный голос достиг небесных высот, над его ухом раздается скрипучий голос Михаэля Трутмана:
Михаэль. Эй, человек, принеси мне ещё бокал вина!
Теодор. ( кричит) Да замолчите, вы, наконец! Ваше место не в музыкальном салоне, а на базарной площади, среди таких же грязных, как вы, торговок.
 Промышленник изумлен.
Михаэль. Успокойтесь, сударь, и ведите себя достойно. Это не я, а вы мешаете достопочтимой публике слушать нашего великого Амадея.
В это время к Теодору подбегают два лакея, заламывают ему руки и пинками  выталкивают из зала. Игорь пытается заступиться за друга, но тут и на него наваливается двое здоровенных слуг и ведут к выходу. Друзья оказываются в саду.
                СЦЕНА ШЕСТАЯ
Сад Обители муз. По темной аллее идут Теодор и Игорь.
Теодор. Ничтожный сброд.  Поверь, Ансельм, я впервые метал свои перлы перед свиньями! И вот чем всё это закончилось - позорным изгнанием из «Обители муз». Единственно, что меня утешает, это то, что и Моцарта не раз спускали пинками с лестницы. А он воспарил в небо. Парадокс!
( пауза)
Теодор. И всё же, даже после такой экзекуции я чувствую, что обладаю некоторым достоинством. Ничего, господа, придёт и мой черёд!
Игорь. Конечно, придёт. Уж мне это наверняка известно….
Теодор. Слушай, Ансельм, а может, я – дурак? Ведь всё вот это: и любовь, и измена, и все наши душевные муки, переживания, искания собственного я - всё это уже давно было? Оно обрисовано в книгах, изданных задолго до нашего с тобою рождения. Эти книги написаны на все случаи жизни. Разве мы не узнаем в них себя в малейших подробностях, словно бы автор наблюдал за нами, а может, даже сидел внутри нас и нагло там копошился… Может, вся наша жизнь - сплошная инсценировка чужой пьесы неизвестного автора? И мы проигрываем её, как плохие актеры, ошибаясь, забывая слова, написанные ещё много веков назад.
Игорь. Может, это и чужая пьеса,  но когда мы её играем, мы не думаем об этом, а просто живём. И нам кажется, что всё это происходит впервые. С нами…
Теодор. Пожалуй, ты прав, Ансельм. И как бы я ни уговаривал себя, что наш роман с Дорой похож на дурную пьесу, и что нам давно надо бы расстаться, всё это я тут же забываю, как только вижу её. Да, я всё ещё люблю, но проклятие природы лежит на этой любви. Нравственность, долг - всё это пустые слова, когда любишь. И плевать я хотел на мораль, на приличия. Знаешь, что я понял сейчас: то, что нельзя быть робким. Нужно действовать! Решительно! Я не позволю ему больше меня унижать!
В конце длинной каштановой аллеи,  возле газового фонаря чернеет силуэт из двух фигур: мужской и женской. Мужчина довольно-таки высокий в облегающем его стройную фигуру фраке держит за руку миниатюрную даму, пышные юбки которой делают её похожей на перевернутый цветок. Теодор узнает её. Да и как он мог спутать её с кем-то другим…
Теодор. Дора, Дора! ( Бросается в темноту)…

Игорь. Теодор, постой! Не ходи туда!
На аллее появляется философ.
Философ. Пусть идёт, не стоит его удерживать…
Игорь. Кто это?
Философ. Не надо ему мешать. Он сам должен во всём разобраться и сделать свой выбор. Хотя выбирать ему, в общем-то, не из чего.
Игорь. Почему?
Философ. Ну, посудите сами, возможно ли представить вашего двадцатилетнего друга отчимом шестерых детей? Ему и одного-то не прокормить… Куда он заберет свою возлюбленную со всеми её домочадцами, когда сам скитается по углам? Где он найдёт средства на то, чтобы обеспечить большую семью всем необходимым? Даже если он и решится на столь опрометчивый поступок, то уже через пару дней будет об этом горько жалеть, а ещё через некоторое время сам сбежит от своей любимой. Впрочем, я думаю, ему хватит ума и без меня во всём разобраться. Не безумец же он и должен понимать, что жизнь людей, преданных только наслаждению без рассудка и без нравственности, не имеет никакой цены. Ему надо переболеть этой болезнью и идти дальше.
Игорь. К славе!
Философ.  И всё-таки я ему страшно завидую… Он живёт чувствами, страстями. Он не боится совершать безрассудные поступки, даже если они порицаются обществом. Я так не мог…
Я не мог бы переступить через нравственный закон, он сидит во мне и связывает моё сознание.
Игорь. Значит, вы никогда не любили.
Философ. Отчего же. Ничто человеческое мне не чуждо.
Игорь. И вы добровольно связали себя по рукам и ногам, запрятались в каменный футляр, из которого вас никому не выковырять. Вы хотя бы раз в жизни совершали какой-нибудь безумный, опрометчивый поступок? Ну, не знаю, напились, что ли, вызвали кого-нибудь на дуэль…
Философ. Представьте себе, был однажды столь пьяным, что возвращаясь, домой с дружеской вечеринки не смог найти проход в Магистерский переулок, где жил уже не один год.  И даже участвовал в поединке…
Игорь. Что?  И кого вы вызвали на дуэль?
Философ. Не я, меня… Некий господин Грин потребовал сатисфакции за то, что я в его присутствии нелестно отозвался о действиях британского правительства. А он, как истинный патриот своей страны, не мог мне этого простить.
Игорь. И как закончился ваш поединок? Вы его убили?
 Философ. Нет, я сказал господину Грину, что приму его вызов, но прежде он должен выслушать меня до конца. Он согласился. Дело кончилось тем, что он пожал мне руку и проводил до дому. Дуэль не состоялась.
Игорь смеется...
Игорь. Да, профессор, даже самые безумные поступки вы превращаете в серьёзный научный спор. И что же стало с вашим господином Грином?
Философ. Мы стали с ним закадычными друзьями. Вплоть до его смерти. На нём я проверял все свои научные труды. Это был самый благодарный и самый лучший мой слушатель.
 Ну, что вы остановились, пойдемте. Ваш друг сейчас должен побыть один.
Философ и Игорь направляются к выходу.
Философ. Ну, как вам Моцарт?
Игорь. Я в полном восторге!
Философ. Да? А для меня что-то нот многовато. Впрочем, я не претендую и никогда не претендовал на роль знатока музыки. Мне она чаще всего мешает думать. Я вообще люблю тишину. Да и поздно уже. А я привык всё делать в соответствии с моим расписанием. В десять часов мне уже следует отправляться в объятия морфея. Это, пожалуй, единственные объятия, которые и сладостны, и безгрешны.
… Да, кстати, вам же, наверное, негде ночевать, Идёмте ко мне. А то вы тогда, в кофейне, так увлеклись беседой со своим новым знакомым, что я не стал вам мешать. Но теперь, быть может, вы примете моё приглашение?
Игорь. Спасибо, профессор, но я, право, не знаю…
Философ. А завтра милости прошу ко мне на обед…
Игорь. Да я не особо разбираюсь в философии, Меня даже к экзаменам не допустили…
Философ. Что так?
Игорь ( смущенно) Да я как-то перед лекцией по философии на доске, шутя, написал: «Сознание - первично, материя - вторична».
Философ. И что тут крамольного? Так считали и считают не только вы, но и Платон, и Лейбниц, и нынешние философы. Надеюсь, вам дали возможность привести доводы в пользу вашей точки зрения?
Игорь. В том-то и дело, что нет. Нашего преподавателя больше волновало узнать - кто написал крамолу на доске.
А, когда я признался, что это написал я, он просто выгнал меня из аудитории… 
Философ. ( смеется) Не хочу осуждать вашего преподавателя, это не в моих правилах, но дать вам защитить свою точку зрения, он всё-таки был обязан. Все дела, совершённые в гневе, не имеют никакого смысла. Но смею вас уверить, что на моих обедах мы вовсе не философствуем.
Игорь. А чем же вы занимаетесь?
Философ. Беседуем на разные темы: о политике, о болезнях и как избежать их, о поварском искусстве, о клопах, которые докучают нам по ночам, и чем их можно травить…
Игорь. О клопах? Вы говорите о клопах?
Философ. Ну да, а что тут предосудительного? Это, молодой человек, жизнь. Она состоит не только из одних роз, но и из вот таких житейских мелочей. Я ведь специально приглашаю на мои обеды людей разных сословий, разного уровня образования, разных профессий. Таким образом, я узнаю жизнь нашего города, а это, в свою очередь, даёт пищу моему уму. Благодаря этим обедам, я познаю Вселенную.
Игорь. Что? ( смеется).  Беседуя о клопах, вы познаёте Вселенную? А мне кажется, профессор, что все ваши ежедневные застолья с чужими, малознакомыми людьми вы совершаете совсем по другой причине. Вам одиноко. У вас нет ни жены, ни детей. Вы совершенно один! И вы сами в этом виноваты.
Философ. Да? Я как-то не думал об этом. И что вы, молодой человек, имеете против одиночества? Глубокое одиночество возвышенно. ( после паузы)  но оно чем-то устрашает…
Раздается бой часов.
Философ. О, я, кажется, сегодня нарушил свой распорядок. Четвертьчасовой пробил. За пятнадцать минут мне до дому никак не дойти.
Игорь. Вы различаете по звуку колокола?
Философ. Да, ведь каждый из них имеет свой тон, свои вибрации. Вы, наверное, обратили внимание, что все колокола льют в форме перевернутого бокала, колпака. И это неспроста. Именно в нём живёт голос колокола, его душа. Тембр, громкость, качество звука зависят от размера колпака, толщины его стенок, сплава, из которого отлит колокол. И когда мы бьём в него, возникает явление резонанса: звук усиливается, увеличивается его продолжительность. Это элементарная физика. Но случается, что совокупность всех этих положительных характеристик приводит совсем не к тому эффекту, который мы ожидали получить. Так случилось с нашим самым большим и самым красивым колоколом. Горожане его называют «Дедушка». У него очень мощный, очень насыщенный неподражаемый низкий звук. Но никто его не слышит…
Игорь. Почему?
Философ. Потому что звучание его входит в резонанс со стенами собора. И если несколько раз ударить в этот колокол, собор просто разрушится.
Игорь. Откуда вам это известно?
Философ. Потому что я это рассчитал.
 И тут Игоря осеняет крамольная мысль.
Игорь. Извините, профессор, но я вынужден вас покинуть. Дело в том, что я забыл в соборе, помните, там, где вы меня нашли, свою курсовую работу. Она мне очень нужна. Может, её кто нашёл?
Похоже, профессор понял его ложь, но не стал возражать. Философ. Что ж, заодно послушайте проповедь дежурного священника. Может, это поможет вам найти путь к моральному совершенству.
Игорь. А вы, профессор, не желаете пойти со мной?
Философ. Нет, мне этого не нужно.
Игорь. Почему?
Философ. Потому что человек, который в своих действиях руководствуется нравственным законом, не нуждается в посещении церкви. ( хитро подмигивает) А вот вам это не помешает. У вас ещё моральные принципы, молодой человек, не сформированы. Хотя вы мне и симпатичны. И вот ещё что.  Не пытайтесь договориться с Богом, не просите у него ничего. Не думайте, что вы более ценны для него, чем другие. Перед ним мы все равны.

                СЦЕНА СЕДЬМАЯ
Игорь подходит к Собору. В темноте он кажется ещё больше и величественнее. Игорь входит вовнутрь.
Игорь. Вот он какой!
Игорь с восторгом рассматривает сводчатые потолки храма. К нему подходит смотритель.
Смотритель. Вам помочь?
Игорь узнает его. Это он сегодня днём приветствовал старого философа, восхищаясь его точностью.
Смотритель тоже узнает Игоря.
Игорь. А можно взглянуть на колокола башенных курантов? Смотритель. Как я могу отказать другу философа?
Смотритель и Игорь  поднимаются по крутой винтовой лестнице южной башни, на колокольню. Где-то внизу слабыми редкими огоньками светится город. Тихий и сонный. Он растворяется в темноте. Зато звёзды, они совсем рядом, их можно схватить руками…  Впрочем, Игорю сейчас не до них. Он смотрит на четыре огромных колокола лениво, со скрипом покачивающиеся от ветра.  «Дедушку» Игорь сразу приметил. Этот массивный колокол значительно больше остальных. Здесь же, на деревянном помосте, словно клавиши гигантского органа, торчат четыре массивные педали. Каждая из них крепится веревкой к балке с подвешенным на ней колоколом. Но куда ведет каждая из этих верёвок? Игорь наступает на первую педаль, и ночную мглу пронзает чистый звонкий протяжный звук.
Смотритель. Стой, что ты делаешь?! ( Бежит к Игорю).
Но Игорь, не обращая на него внимания, наступает на вторую клавишу. И тут же ещё один, более низкий, звук повисает над засыпающим городом. Едва студент касается третьей педали, как сторож, чуть ли не в прыжке, сбрасывает Игоря с искушающей его клавиатуры. Удар столь силён, что они чуть не свалиливаются вниз с колокольни, успев в последнюю минуту зацепиться за полусгнившее ограждение. И в это время густой бас заглушает их крики. Звук  так тяжёл, что не дает им подняться. Словно мощная, вибрирующая внутри них волна придавила их к полу, наполнив сердца ужасом и тревогой. Но стены собора, как ни странно, выдержали и этот роковой удар.
Игорь. Ошибся профессор, что-то там не учёл…
И в это время в абсолютной тишине слышится страшный треск ломающихся стен, и башня Кафедрального собора медленно ползет вниз.
Игорь. Нет, всё-таки не ошибся!
Игорь лежит на камнях разрушенного им Собора. Над ним бездна звездного неба.
Игорь. Какая красота! Да, прав философ - созерцание этой дивной картины не может не наполнять душу новым и всё более сильным удивлением и благоговением… Вот с моральным законом, тут не все вышло морально. Скорее даже аморально. Да, я поступил как эгоист, поставив свое «Я» во главу всего мироздания. А, может, даже всей Вселенной. Но и меня надо понять. Ещё экзамен по высшей математике не сдан профессору Гольдбергу. С философией не всё улажено. И с Лизой нужно тоже разобраться. Кукла она, в конце концов, или человек? А если человек, то почему так безжалостно ведёт себя по отношению со мной? Пускай решает, кто ей дороже: я или этот Цахес-Валентин… А, может, он и не Цахес вовсе - нормальный парень. Может, это я ей просто надоел? Но ведь было, было нам вместе хорошо. И весело. И интересно. Было!
                СЦЕНА ВОСЬМАЯ
На авансцене появляется автор.

Автор. Игорь тогда достал билеты на никому не известный ансамбль старинной музыки «Барокко». И Лиза согласилась пойти с ним. Погода была, правда, не очень. Холодно, сыро, ветрено. Обычная калининградская погода. Но когда начался концерт в крошечном зале уютного старинного особняка музыкальной школы имени Глиэра, и пятеро молодых музыкантов, одетых в светло-голубые камзолы, расшитые серебром, заиграли концерт Телемана, когда металлические, чуть дребезжащие аккорды клавесина, соединившись с протяжным пением флейты и виолы, перенесли их на два столетия назад, Игорь понял, что не зря пригласил Лизу. Молодых людей, правда, забавлял щупленький старичок, который сидел через проход и, прикрыв глаза, мерно раскачивался, стараясь попасть в такт музыке. Когда же музыканты от пиано переходил к форте, он доставал из бокового кармана безразмерный носовой платок и на фортиссимо долго, с надрывом сморкался в него. Они еле сдерживали смех, наблюдая за потешным дедушкой. Но, когда молодые музыканты заиграли арию из «Орфея и Эвридики» Глюка, и печальный нежный голос флейты стал петь, разрывая сердце, о потерянной любви, Игорь уже больше ни на кого не обращал внимания. Ведь и он, так же, как Орфей, мог в любую минуту потерять свою Эвридику. Навсегда! Нет, он не должен этого допустить. Игорь, как бы нечаянно, коснулся руки своей подруги, нежно сжал её. Так и сидел, замерев, опасаясь, что она в любую минуту уберёт свою маленькую нежную ладошку. Но нет, не убрала.
 И тут случилось волшебство. Пока шёл концерт, подаривший столько приятных минут и даже часов, город стал совершенно другим, по крайней мере, в районе музыкальной школы имени Глиэра. Если перед концертом он выглядел тускло, невзрачно, демонстрируя все свои не самые лучшие стороны: битые тротуары, поломанные скамейки, грязь, которая хоть и блестела в свете фонарей, но тем не менее не украшала этот тихий уголок Калининграда, то теперь всё выглядело совершенно по-другому.
Улицы, деревья, кусты - все сияло и даже искрилось неправдоподобно белым светом. Пока люди наслаждались музыкой, зима решила похозяйничать в городе. Она покрыла всю землю снегом, превратив маленькие ёлочки у подъезда школы в нахохлившихся гномиков, а те, что были побольше и подальше, в добродушных сов. Она лепила из снега волшебные шары, забавных зверушек и рассаживала их на всём, что попадалось ей на пути. За считанные часы тусклый неухоженный город превратился в Снежное царство. На этом бескрайнем белом поле, тянувшемся от ступенек музыкальной школы в бесконечность, не было ни одного человеческого следа, впрочем, так же, как и звериного.
Теперь уже все восхищались не божественной музыкой, а этой сказочной картиной, повторяя как заклинание:
- Чудо! Чудо! Ну надо же, какой подарок от нашей капризной зимы!
Никто не решался первым нарушить девственную белизну только что выпавшего снега и, переминаясь с ноги на ногу, ждал, когда это сделает кто-то другой.
Но, повздыхав, восхитившись дивной картиной, созданной матушкой-природой, люди, сначала робко, осторожно, а потом уже спокойно и уверенно пошли по первому белому снегу в сторону трамвайной остановки. Поздно уже, пора и домой.
Снег хрустел под ногами, словно его кто-то грыз. Идти по нему было, конечно, неудобно. При каждом шаге ноги проваливались по щиколотку. Снег уже забился за шиворот, в ботинки… Но Игорю и Лизе было весело и даже смешно. Они продолжали идти по этому хрустящему, пушистому, нежному снегу, пока не упали вдвоём в мягкий сугроб. Какое это было счастье! Её холодная сладкая румяная щёчка была совсем близко от его губ. И он чмокнул её, ощутив непередаваемое блаженство. Лиза не вырвалась, не возмутилась, и он хотел ещё раз поцеловать её. Теперь он метил в губы. Но в это время над ними прозвучал зловещий старческий голос:
Старуха. У, пьяные. Ни стыда, ни совести.
Они посмотрели вслед злобной старухе и как по команде рассмеялись.
Лиза. А ты знаешь, как с немецкого переводится Глюк?
Игорь. Нет. Я думал, это просто фамилия композитора.
Лиза. Счастье. Глюк - это счастье.
Да, тогда он ощутил его сполна. Ещё не было этих сомнений, терзаний, ревности. Было только Счастье.

Вдруг темноту собора пронзил тонкий луч карманного фонарика.
Голос. Эй, есть тута кто-нибудь? Отзовися! Товарищ!
Игорь. Опять эта злобная старуха, Житья от неё нет. Дайте мне спокойно улететь!
Второй голос. Да нет тут никого, показалось тебе!
Первый голос. Не показалося, не показалося, Я видела её.
 Мы тута днём на экскусии были,  а он из окна вылазила… А потом обратно упала… Спасать нада, пропадет селовек…
Второй голос. Слушай, Заид, не морочь ты мне голову, Померещилось тебе.
И тут луч фонарика полоснул по бледному лицу Игоря, даже глазам с непривычки больно стало.
Первый голос. Вот она, вот она, Я насёл его!
 Перед Игорем стоял молодой человек с раскосыми азиатскими глазами, с расшитой тюбетейкой на голове и тормошил его.
Мужчина: Вставай, эй, слысыс, вставай!
Игорь. А где старуха? 
Затемнение.
                СЦЕНА ДЕВЯТАЯ
Больничная палата. На кровати лежит старик. Он медленно встает и старческой походкой подходит к раковине, чтобы умыться, смотрит на себя в зеркало…и не узнает себя.
Игорь. Кто это? Мерещится, что ли…  Это что, я?  Нет, не может быть! Неужто этот пожилой несимпатичный человек - я, студент третьего курса университета? Когда я превратился в него? Я что, так и не смог выбраться из той стеклянной банки? Сколько лет я в ней сижу? Год? Два? Десятилетия? Не помню.. Ничего не помню с того момента, как оказался внутри разрушенного собора.
 В больничную палату входят врач с ассистентом.
Врач. Доброе утро! Ну, как спалось, как вы себя чувствуете?
Игорь. Плохо.
Врач. Что такое?
Игорь. Мне страшно. Тревога! За мной пришла Тревога!
Врач. Ну, ну, успокойтесь. Это вам только кажется, никакой Тревоги тут нет. И не было. Мы не дадим вас в обиду. Лучше давайте вспомним - как вас зовут?
Игорь. Я помню.
Врач. Ну и славно, Вот и скажите, как?
Игорь. Вы сами скажите.
Врач. Ну хорошо, давайте вместе, Вас зовут И…-горь.
Игорь. ( повторяет) Игорь.
Врач. А отчество?
Игорь. Как? Я-то знаю, а вот вы…
Врач. Ну, как? Гри –горьевич.
Игорь. Григорьевич.
Врач. Хорошо, а какой сейчас год?
Игорь. ( неуверенно)Тысяча…
Врач. Нет, нет, не тысяча. Две тысячи двадцать второй…
Игорь. Две тысячи двадцать второй…
Ассистент. Деменция?
Врач. Да. Хотя… ( предлагает Игорю) А, может, вам телевизор включить?
 И, не дожидаясь ответа, нажимает пульт.
В больничной палате звучит оркестр. Музыка торжественная, немного тревожная…
Игорь. ( оживляется) Волшебная флейта! Это «Волшебная флейта»!
Врач. Возможно, Я не знаю…
Игорь. Да, это моцартовская «Волшебная флейта», Увертюра. Я её узнал. Вы только послушайте!
Оба врача удивленно переглядываются.
Игорь. Я вспомнил, как меня звать, Ансельм. Меня звать Ансельм. И сейчас не две тысячи двадцать второй год, а тысяча семьсот девяносто седьмой. Вы ошибаетесь,
Он хватает целлофановый пакет и запихивает в него всё подряд: рубашку, зубную щетку, бритву, тапочки и, прижимая скомканный пакет к груди, направляется к выходу.
Врач. Куда вы?
Игорь. В Обитель муз. Мне надо выручить моего друга Эрнста Теодора.
Ассистент. Стой, стой!
Врач останавливает его:
Врач. Пусть идёт…а, может, это и не деменция. Может, он просто заблудился?
Ассистент. Где?
Врач. В пространстве. И во времени.
                СЦЕНА ДЕСЯТАЯ
Игорь выбегает в больничный двор. И замирает. Он весь покрыт белым ковром только что выпавшего снега. Ступить на него страшно. Но там, в самом конце сада он видит знакомый маленький чёрный силуэт.
Игорь. Теодор! Теодор! Я иду к тебе!
Из-за могучей липы появляется Философ. Он медленно идет навстречу Игорю.
Философ. Не надо ему мешать. Он сам должен во всём разобраться и сделать свой выбор…. ( пауза).   И всё-таки я ему страшно завидую… Он живёт чувствами, страстями. Я так не мог… (помолчав) Вы давеча спросили меня: способен ли я совершить в жизни какой-нибудь безумный, опрометчивый поступок? Когда-то, когда я был значительно моложе, чем сейчас, мне нравилась одна дама. Замужняя… Очень нравилась. И она, представьте себе, питала ко мне определенные чувства. И искала встречи со мной…
Игорь. Красивая дама?
Философ. Очень…
Игорь. И как развивался ваш роман?
 Философ. Никак.  Я не смог переступить через свои принципы. Таков уж мой характер…
Игорь. Какой характер, какой характер! Женщина умная, красивая, и к тому же которая нравится вам, ищет с вами встречи, а вы бежите от неё, прячетесь в своей скорлупе…
Философ. Замужняя женщина… Заметьте, замужняя. Я не мог переступить через нравственный закон, он сидит во мне и связывает моё сознание. Откликнувшись на её призыв, я поступил бы безнравственно и не был бы достоин счастья. Но сейчас мне кажется, что может быть я был и не прав… Отчего я так и не решился переступить ту черту, которой уже почти не было… Мне нужно было сделать всего лишь один шаг. Один шаг!
Да, я всю жизнь прожил в железном панцире морали, нравственности, долга. Они срослись с моим телом и не дают мне жить… Как душно, как тесно в этом длинном зауженном камзоле. Я в нем выгляжу  полным дураком. ( Профессор пытается сорвать с себя одежду). А может я и в самом деле дурак? Кто знает, что бы сталось со мной, переступи я ту черту… Кто знает…
(Он сбрасывает камзол, остается в белой рубахе, расправляет плечи, за спиной вырастают крылья). Я говорил, что мораль — это учение не о том, как мы должны сделать себя счастливыми, а о том, как мы должны стать достойными счастья. Но разве я его не достоин? Отчего же я был его лишен?
Крылья расправляются и Иммануил молодой, стройный красивый взмывает к звездам.
Философ. Счастье! Вот оно – счастье! Вот он идеал не разума, а воображения.
Голос Амалии. Иммануил, скажите, Иммануил, ну а я, я вам нравилась? Хоть малость…
Философ. Да, да, конечно.
Амалия. Считали ли вы меня умной, красивой?
Философ. Да, безусловно, считал и сейчас считаю…
Амалия. Отчего же вы никогда мне этого не говорили?
Философ. Оттого, что вы были замужем…
Амалия. И что же?
Философ. Вы это сами отлично знаете…
Амалия. Ну, а сейчас скажите, хотя бы себе…какие чувства я вызывала у вас.
Философ. Я…
Амалия. Ну, ну же, смелее, Иммануил….
Философ. Я… Вас…
Амалия. Ну?
Философ. Люблю!
Затемнение.
                СЦЕНА ОДИННАДЦАТАЯ
Больничная палата. В кровати лежит Игорь. Подходит медсестра.
Медсестра. Больной, вставайте, вам нужно сделать укол.
Игорь просыпается.
Игорь. ( удивленно)Лиза? Как ты меня нашла? А где Цахес?
Медсестра. Кто?
Игорь. Валентин. Циннобер. Вы разве не поженились? Тогда, на моем дне рождения, в общежитие, разве не он сделал тебе предложение выйти за него замуж?
Медсестра. Кто?
Игорь. Крошка Цахес…
Медсестра. Цахес? А я думала это был… ты…
Звучит та же мелодия «Сумерки», что в общежитие. Игорь встает, берет медсестру за руку и танцует. « Словно сумерек наплыла тень.. Толи ночь, толи день...»
                ЗАНАВЕС