Опасные плоды просвещения

     В два года я обнаружила, что умею говорить. Не очень чисто, но достаточно вразумительно. В три года обнаружила, что умею читать. Правильно и бегло. Второе умение пришло само собой, в точности, как и первое.
 
     Когда ребёнку читает книгу взрослый человек, они вдвоём по ходу повествования разбираются во всех неизбежных закавыках: ребёнок спрашивает, взрослый отвечает. Или по собственной инициативе взрослый даёт какие-то пояснения в тех местах книги, что кажутся ему достаточно сложными для восприятия маленького слушателя. А я своих взрослых допроситься уже не могла. «Читай сама, ты же видишь, что мне некогда»  – был их обычный бессердечный ответ. И мне приходилось самой и читать и разбираться в закавыках.

     К четырём годам я перечитала все сказки из домашней библиотечки и добралась до библиотеки школьной, благо школа была через дорогу от нашего дома. Из её «разносолов» мне особенно понравились сказки северных народностей. Может быть потому, что книжка была новенькой и нарядной.

    Интересной особенностью этих сказок было то, что их герои, и мужчины и женщины, курили мох. Очень меня это обстоятельство заинтересовало. Наши мужики курят махорку и папиросы. Они вонючие. И курево и мужики. А мох, наверное, вкусный, ведь северяне не дураки, вон как лихо с разными чудищами управляются.

    И стала я размышлять над тем, как в домашних условиях отведать лесного лакомства. Мох добыть просто: в пазах родного дома его столько напихано, закурись. Кроме мха нужна трубка, ведь мох курят через трубки. С этим сложнее. Во всей деревне трубку курит только наш сосед. Если у него попросить, конечно, не даст, да ещё и маме наябедничает. Украсть? На время. Страшно. И трубка у него наверно всего одна, как же он сам-то обойдётся. А зачем обязательно трубка? Мох, ведь он всё равно как махорка, значит, его как махорку можно в газетку завернуть. Мужики, которые курят махорку, заворачивают её в самокрутки. Клочок газеты, насыпал махру, свернул трубочку (о, не зря свёрнутая газета трубочкой называется!), послюнявил и – готово дело. Всё, настоящая трубка не нужна, обойдусь газеткой.

    Где бабушка спички прячет, я знаю, когда уснёт, свисну насколько штук. Пустой коробок найти на улице – раз плюнуть. А вот где спрятаться? Если с куревом-то кто застукает, жизни не рад будешь. Объясняй потом про мох, про сказки. У взрослых ведь как: курил, всё – враг народа. Надёжнее всего на сеновале. Он стоит на отшибе. Там за сеном, в уголку и не увидят и не унюхают.

     Запасшись всем необходимым, я забралась на сеновал, угнездилась, разложила свои снасти. Долго мучилась, разминая слежавшийся мох в мелкие крошки. Аккуратный газетный клок (заранее вырезала ножницами) свернула в трубочку, давай ссыпать крошки. Мимо сыплются, паразитки! И газетка всё норовит развернуться. Стала клеить по краю слюной. У мужиков так ловко это получается: один раз лизнул и склеил намертво. А у меня слюна оказалась какой-то некачественной. Газета не склеивается, только намокает. Намокшая бумага прорывается, в дырки снова сыплется мох. Накрутила новый большой клок на палец в несколько рядов, плотно умяла трубку с одного торца, засыпала новую порцию мха, сплющила трубку с другого торца. Получилось толсто. Но зато прочно. И даже красиво.

     Теперь началась маета со спичками: у найденного пустого коробка коричневые рабочие боковинки  почти что лысые. Мои спички переламываются, крошат головки, выпадают из рук и теряются в сене. Наконец, удачно шаркнув по самому ребру, я запалила своё сооружение. Дым повалил клубами, трубка начала стрелять искрами во все стороны. Насмелившись, я набрала полный рот дыма. Горько и противно! И что теперь делать? Конечно, жалко своих стараний. Но ведь не пропадать же насовсем от этого гадостного дыма.

     Звякнувший внизу подойник положил конец моим драматическим метаниям. Это мама пришла доить корову. Вполне может унюхать, вон дыму-то сколько. Я быстренько закопала раскочегаренную  самокрутку в сено, помахала руками, разгоняя дым. Замерла, прислушиваясь. Вот скрипнула, открываясь, тяжёлая дверь хлева. Радостно мыкнула корова. Какие-то непонятные глухие звуки. Опять звякнул подойник. Дверь закрылась. Всё, можно выбираться…

     Когда через много лет я рассказала маме эту историю, она побледнела до лёгкой прозелени и прошептала: «И вот как после этого в Бога не верить? Ведь на спасение ни единого шанса не было – сама себя поджигала. Даже косточки от тебя не осталось бы: там сена-то всегда было намётано под крышу». Немного успокоившись, она рассмеялась: «Я, помню, законопачивая паклей оголённые пазы, всё ворон костерила, думала, что это они, нахалюги,  мох из пазов повыдёргивали на свои вороньи нужды. А, оказывается, единственная доченька его на курево изводила».

   ***

        Как уже было сказано, школа располагалась через дорогу от родного дома. В ней учительствовала мама, учился старший брат, жила уборщица тётка Марина, которая была ко мне исключительно лояльна. Кроме того, я знала в лицо всех школьников, со многими из них приятельствовала, ну, точнее, они не гнушались общаться со мной, считая забавной. В общем, с момента осознания себя, я воспринимала это заманчивое место своей законной вотчиной.

     Летом окрестные мальчишки частенько ошивались на школьной спортплощадке: колбасой болтались на турнике и кольцах; пытались взбираться по высоченному шесту; прыгали с разбегу в кучу песка. Но в основном – качались на толстом канате, привязав к нему надёжный дрын в качестве сидения.  Это – летом, а во время учебного года в школу ходили только «посвящённые» …и я.

     Нет, в хорошую погоду в любое время года малолетнее население деревни всегда умело найти себе развлечение. Народу «на природе» было полно и меня в помещение калачом трудно было заманить. А вот в ненастье сотоварищей на улицу старались не выпускать, наши излюбленные плацдармы пустели. И я устремлялась в свою вотчину.

     Здесь, конечно, не было такой воли, как на улице, но тоже было славно. Во время переменок я моментально становилась органичной частью всеобщего бедлама, иногда – даже его центром. После звонка на урок, прихватив книжку из шкафа, стоявшего в углу зала, шла в каморку тётки Марины. Хозяйка занималась своим немудрёным бытом, а грамотный ребятёнок ради её развлечения читал вслух. Или мы беседовали.

      Когда общение с уборщицей наскучивало, я уходила в просторный зал, последовательно «обслушивала» двери всех классных комнат на предмет самой интересной темы урока. Найдя таковую, обустраивалась в проёме. Между полом и дверями были изрядные зазоры, так что мне, усевшейся на полу, было всё прекрасно слышно, а когда удавалось аккуратно отжать одну половинку двери от другой, – то и видно.

     По первости я пробовала стать своей в мамином классе. Однако для её мелкоты моё присутствие становилось лишним поводом отвлечься. Мама сердилась и выставляла вольнослушателя вон. Брат Валерка, когда я один-единственный раз нарисовалась в его классе и примостилась за партой рядышком, зашипел таким змеем горынычем, что я почла за благо убраться не мешкая. Родственники называются!  Не хотите и не надо, без вас прекрасно обошлась.

     Однажды молоденькой учительнице, которая вела ботанику, зоологию и анатомию, зачем-то потребовалось посреди урока выйти из класса, и она наткнулась на меня, развалившуюся под дверью как король на именинах.
 –  Лида! Ты почему тут сидишь?!
 –  Слушаю. Интересно.
 –  Если интересно, зашла бы в класс.
 –  Так выгоните же, меня все выгоняют.
 –  Бедный ребёнок – улыбнулась учительница – я не выгоню, заходи.
     Она за руку завела меня в обиталище вполне себе взрослых людей, усадила на свободное место. ... И мы с ней задружились.

     Теперь после звонка на урок я наведывалась к тётке Марине только в том случае, если у моей «подружки» был выходной. Если же она вела урок, я ничтоже сумняшеся, заходила в класс, занимала законное место и замирала. Мне действительно было интересно. И про тычинки с пестиками; и про повадки волков; и про загадки аппендикса.

     Темой очередного урока было строение человеческого глаза. Какая же, оказывается, невероятная штуковина наш глаз! Только вот одно утверждение показалось мне странным и несоответствующим действительности: то, что зрачок – это дырка. Если бы в глазу была дырка – размышляла я – туда обязательно стал бы попадать мусор. А мусор не попадает. Значит с дыркой учёные что-то намудрили. Проверю!

     Придя домой, я устроилась перед настольным зеркалом, позаимствовала у бабушки иголку и нацелилась ею точно в зрачок правого глаза. Ведь если зрачок – дырка, в него можно проникнуть любым тонким предметом…

     Меня резко ударили сзади по локтю изготовившейся руки. Это мама неслышно появилась из другой комнаты; а я и не знала, что она дома. После допроса с пристрастием, мама объяснила – какой опасности я чудом избегла. И запретила появляться в школе.
 –  Даже в школьной ограде тебя не должно быть! Поняла?!
 –  Поняла.
 
     Мамино слово для всех её четверых детей было законом, но, на правах младшей и «одинсвенной», я  этот её запрет вскорости дерзнула нарушить. Пурга; на улице ни души; бабушка прилегла отдохнуть; книжки все перечитаны. И меня посетила лукавая мысль, что при форс-мажорных обстоятельствах запреты должны быть отменены или, хотя бы, ослаблены. (Тем более, что их нарушение можно скрыть). В общем, явилась я в школу, прослушала урок, а на время перемены затаилась в укромном уголке раздевалки.

      Как мама меня учуяла?! Сама-то я её опять не успела засечь. Просто какая-то грозная сила взметнула мою тушку на воздух, ловко сдёрнула валенки, и этими валенками – по башке, по башке. Прямо в висячем положении. Потом вместе с валенками сунула меня под мышку и так доставила в родимый дом.
     Бабушка уже не спала, но при маме не рискнула сказать ни слова утешения. Та побушевала на мой счёт (недолго – перемена заканчивалась) и ушла, хлопнув дверью и прихватив с собой мои несчастные валенки.

 –  Опять в школу ходила? – спросила бабушка, прижимая мою головёнку к груди.
 –  Угу.
 –  Ты в тот раз чуть глаз себе не выколола, вот мать и боится, что опять наслушаешься непонятного да чего-нибудь и затеешь. Рано тебе ишо в школу-то, подрасти.
 –  Дак ведь долго ждать, баба!
 –  А чё поделашь, придётся ждать. Да не так уж и долго.
 –  Баба, а куда она мои пимы унесла?
 –  Да хто знат. Это чтоб тебе не в чём было из дому выйти.
 –  На улицу хочу. Дай мне свои.

     Бабушкины валенки поглотили мои ноги до самых корней, но передвигаться всё-таки было можно. И я упорно, в полном одиночестве, каталась на санках до темноты и изнеможения.

     Мама нашла меня под горой, молча посадила на санки, молча довезла до самого крыльца. Спать мы легли вместе, но она отвернулась. Это было последней каплей, я не выдержала и реванула, уткнувшись в отчуждённую спину. Мама не выдержала тоже и повернулась. Моя беда кончилась.