День поэзии

Зябко. Самое время устроиться между пледом и диваном. По дороге схватить книгу с полки. Наугад. Распахнуть где придется и бежать по строчкам, искать знакомые…
Вот: «Он был настолько безобразен, что уже не вызывал отвращения, а воспринимался как иное существо…». Какой класс. Ну конечно, только Фитцджеральд так мог писать, это же «Ночь нежна».
Прочитанная и перечитанная книга, она как старый друг: все известно, но всегда все по-новому. 
Лежу, блаженствую.

Стук в дверь. Ну все. Сломали кайф.
Между прочем, не звонок, а стук, где-то внизу. Значит, руки заняты.
Открываю. На пороге В&В -  Валера и Витя. У обоих руки, действительно, заняты. Видно, что устали. Тяжело.
- Странников на постой пустишь? – Валера кивнул, первым прошел в кухню и поставил на стол бутылки и пакет с закуской.
- А что будем чествовать? – поинтересовался я, - день химика уже пропили, а день металлурга еще не подвезли.
- Сегодня у нас будет день поэзии, - Витя открыл портфель и выудил оттуда фолиант ужасающих размеров. В нижней части обложки крупным шрифтом «СТРОФЫ ВЕКА», еще ниже, помельче, «Антология русской поэзии», а на самом верху, «Евгений Евтушенко».
- Больше тысячи страниц русской поэзии, - я открыл гиганта, - чтобы все пролистать, нам, пожалуй, выпивки не хватит.
- Сгоняем за добавкой, если что, - Валера наполнил стопки, - а ты пока огласи список русских поэтов.
- Ну вот, пожалуйста, - я открыл указатель имен, - на «В»: Введенский, Вебер, Вензель, Вертинский, Волохонский…
- Нет, давай на «Р», - Витя нарезал колбасу.
- Запросто, - отозвался я, - Рабинович, Рабкина, Радашкевич, Радимов, Радковский, Раевский, Ривин…
- Стоп, а давай на «С», - Валера закивал, - ты знаешь, чтобы не промахнуться, ищи, например, Софронова Анатолия. Он настоящий русский и советский поэт.
- Вы не поверите, его в этой книге нет, - я продолжал листать, но было понятно, что Евтушенко его не включил в Антологию.
- Ну и правильно, так ему и надо, - Витя встряхивал соленым огурцом как градусником, - опора коммунистического режима, ярый сталинист и антисемит, - Витя захрустел огурцом, - и поэт он был никудышный.
- Я его не оправдываю, он участвовал в травле талантливых писателей, подписал письмо против Солженицина и Сахарова… , но давайте вспомним его стихи к песням.
- Ну вот, хочешь спеть «Шумел сурово Брянский лес», - Валера наполнял стопки.
- А вот и нет, - я смотрел то на одного, то на другого, - вы помните песню «Ах эта красная рябина…», Нани Брегвадзе ее блестяще исполнила.
- Ну вот, приехали, - Витя поставил пустую стопку на стол, - это либо не он, либо украл, - ну сами послушайте, или почитайте, всем понятно, что женщина ушла к другому, это ее прощальные слова…Это писала женщина. Точка.
- Он ведь не женщина, - подхватил Валера, он не мог так написать.
- Ну да, я об этом читал, но мне всегда что-то мешало, пока я не нашел объяснения.
- Так вот, ребята, налейте, - я потер руки, - вы эту песню неправильно слушаете. У Анатолия Софронова умерла жена в весьма молодом возрасте. Он обожал ее и тяжело переживал утрату. На могиле Софронов посадил высокую рябину. Сидел у могилы, а его жена смотрела на него сверху, из-за рябины и говорила, а, может, пела:

Ах, эта красная рябина
Среди осенней желтизны…
Я на тебя смотрю, любимый,
Из невозвратной стороны.

- Вы понимаете? – я смотрел на оторопевших приятелей, - она, его любимая жена,  на него смотрит из «невозвратной стороны»… Ну проснитесь, очнитесь… Не верите, ну прочитайте и послушайте еще раз, еще сто раз. Это песня не о разлуке, а о любви, которая живет даже после смерти. Давайте нальем и выпьем не потому что я хочу реабилитировать бессменного редактора «Огонька», антисемита Софонова, обласканного советской властью, нет, это уже не про него, это выше его. Это про любовь. Его любовь писала вместо него. Любовь неподвластна ничему и никому, она, любовь, всесильна, все подвластно ей, любви.

Ребята затихли.

- Так что, наливайте, будем пить за любовь.