Тишка- волчок

                Рассказ
                ТИШКА-„ВОЛЧОК“
Дед Тихон, семидесятишестилетний старикашка, сухой, как камыш, и ершистый, словно борона, третий день ходил сам не свой. Ночью спал тревожно, просыпаясь, долго не мог уснуть. Утром с солнцем вставал, ни с того ни с сего шел в свой сарай-мастерскую, торчал там с полчаса и выходил из него молчаливый и злой. Злей чем обычно. Баба Таня, его жена, подслеповатая, неразворотливая старушонка замечала это и уже начинала кропотаться:
— И что взрыскался, кабель старый, прижал бы хвост, успокоился, все тебе неймется! Ходит, сопит…
Дед Тихон только отмахивался как от надоедливой мухи и уходил в сад. Собирал сухие ветки, подходил к забору, где покачивал покосившийся кол: „И как я его не заметил, либо подгнил окаянный!“ Потом растерянно глядел себе под ноги, и протянув многозначительно: „Да-а-а…“, шагал, торопясь, назад в сарай…
Дом, где прожили жизнь дед Тихон и баба Таня, крайний на деревне. Выходишь с резного крыльца — и простор в глаза. Пара сестричек березок в косичках да заросли толкущегося у ручья лозняка. А дальше — бескрайность поля в утренней дымке. Куда уж ни красота! На весь день в душу добрый заряд. Еще с молодости дед мечтал о таком! И как только женился Тихонок, сразу же отделился. Отец не стал перечить: захотел, так иди, отстраивайся, хозяйничай. Помог стены сложить, остальное двадцатидвухлетний малый доделал сам. Не зря отец жучил — где ремнем, где подзатыльником, а заставил научиться всему, что сам умел. Но характер у обоих… Столкнутся лбами, хоть водой разливай, ни один не уступит! И решил Тихон: „Попробую без отцовской указки — пускай младших учит, а я наелся его науки, обойдусь как-нибудь сам!“
Но наука отца в смеси с хлестким напористым характером давала свои положительные плоды. И даром росточком невелик — везде мог управиться за двоих, за троих. Где смекалкой, где пупок поднатужит — обходился без помощников. Даже скирд клал один! Кто удивлялся, кто подсмеивался, а вот мог делать то, что не могли другие. Накидает пять-шесть навильников, залезет, утолчет, опять спустится вниз, и опять кидает. Сосед глядел-глядел, не выдержал, подошел:
— Ну и докель, так и будешь сигать туда-сюда, что меня-то не попросишь?
Тихон посмотрел на него.
— Идешь мне помогать, а у самого все в поле лежит!
Сосед обиделся:
— Я к нему с душой, а он с подколами.
Первые годы  семейной его жизни пришлись на послевоенную пору — сплошные нехватки: того нет, этого нет! Были только руки да желания через край. Татьяна не мешала, не надоедала. Видя его капризность, понимала — нелегко Тишке одному. Но чуяла — этот „волчок“ все сможет. Нарожала ему троих ребят, и он, приходя с любой работы, сразу кидался к люльке и оттаивал — аукал, тетешкался с маленькими, потом сажал на колени старших и только после этого устраивался за стол, брался за ложку. И это были его минуты отдыха…
Сразу после постройки дома, на удивление другим, Тихон построил не сарай для скотины, как у всех, а мастерскую. Ничего особенного — сараишко из известняка, под солому, но внутри не клети, а верстак, и окна побольше. К дереву у Тихона была слабость. За все ему в детстве доставалось от крепкого на руку отца: косу порвал — по горбу косьем, топором по гвоздю секанул — подзатыльник. Знай, как достается заточка на бруске. Но когда отец доверял ему рубанок, у Тихона все внутри замирало. Казалось, будто машинка без колес скользит по доске, оставляя позади ласково пахнущий, теплый, блестящий след. И, глядя мальчишке в затылок, отец кряхтел и не смел спугнуть сына: „Во, рад-то, а ты говоришь!“ и внутри радовался сам.
Первую раму помогал вязять отец, но то и дело Тихон выхватывал то стамеску, то ножовку из его рук:
— Я понял, дай сам…
— Да так ты, анчихрист, руку рассодишь, это ж тебе не кочережка. Стамеска, как бритва, дурак!
Однажды в райцентре подглядел филенчатую дверь, да и раму на веранде. Раз пять ходил туда-сюда разглядывал, как сделано. Таких в деревне не было. До вечера душа не могла успокоиться. Приехал домой, кинулся к отцову инструменту и испугался: испорчу материал, отец заест. Подождал ночи, пока уснут, засунул ножовку за пояс, прихватил отцово сокровище — велосипед, и пошел к лесу. А это немало — около трех километров. Запомнилась же ему эта поездка! Время было к осени, уже накрапывал дождик. Дорога где раскисла, где через лог. Пришел к лесу уже подуставший. Но сидеть было некогда. Выбрал сосенку постройней, огляделся — мало ли что? Захватит лесник — просто так не отделаешься. А в голове все стояла филенчатая дверь и рама узорами! И уже все пошло как по маслу — пила у отца, что отбитая коса, сама в ствол лезет. Как вдруг… Показалось или нет? Воет… Рука онемела, слуг напрягся. Волки… У Тихона все внутри подобралось. И что же топор не взял?! Он, пятнадцатилетний, знал об этих существах кое-что и даже не понаслышке. Шутить с ними было нельзя. „Учуяли, гады! Теперь обязательно придут!“. Эти умные, беспощадные животные идут на пролом и наверняка! Остановить их может только сила, иначе сожрут!
В первый раз о них Тихон услышал в детстве, лет семи. Был у них один детина тридцатилетний, величал себя охотником. И доверили ему сторожить скотный двор, где и лошади, и коровы, и свиньи были вперемежку. И в одну из ночей нагрянули волки. Бравый охотник, не испытывая судьбу, в мгновение ока забыл про ружье, заперся наглухо в сторожке, оставив животин один на один с разбойниками. А те и поработали — поросячий визг стоял около часа. Но дворы то находились далеко за деревней, да и доверяли чудо-охотнику. А этот „чудо“, выйдя утром их своего убежища, увидел кровавое месиво из стада свиней, уложенных по двору, трясущихся коров и фыркающих лошадей — эти не поддались. Не поддался и хряк — весь в ссадинах, со следами волчьих лап на окровавленной хребтине. Но это рассказ, а Тихону пришлось столкнуться с волками вживую уже лет в двенадцать. В жаркий летний день пасли они с пацанами гусей. Только что вылезли из речки, и кому-то из друзей пришло в голову обсвистать показавшуюся далеко на пригорке здоровенную собаку. Собачара по-своему приняла их свист. Остановилась, посмотрела в их сторону и потрусила навстречу… Тут ребятки смекнули, что за „собачка“ спешит к ним. Забыв про манатки и гусей, дали деру до сарая, успели задвинуть засов и через щель в двери стали со страхом смотреть наружу. Волк подбежал, обнюхал, понял, что его надули и, вроде бы как назло, стал расправляться с гусями. Хватал гусенка за шею и — бац, об землю!
Пацаны сидели окаменевшие — хорошенькое дело сотворили. Волк перебил в забаву всех гусей и только одного гусака взвалил на спину и также спокойно потрусил дальше. Слез было в деревне — не расскажешь! Но хоть сами живы остались. Все понимали, что могло быть намного хуже.
И вот после такого „опыта“ Тихону предстояло встретиться с этими „друзьями“ нос к носу. Мысль лихорадочно заработала. Хлопнул по карману — спички с собой, это хорошо. Но и оказывать огнем себя тоже не след, во что бы то ни стало он решил сосновую чурку довезти домой. Иначе, зачем плелся в такую ночь, в такую даль да еще под нос к волкам. Испуга не было, растерянность минутная. С ним и пила — оружие, и велосипед — необычный предмет, волки могут принять за опасность. Надо набрать сосновых лап на багажник, и, если что, поджигать и бросать в зверей — сколько-то можно так протянуть, а там видно будет. Вот он, где-то уже недалеко волчий плач.
Тихон лихорадочно допиливал ствол. Сосна, наклоняясь, захрустела и с шумом легла меж деревьев. И тишина в лесу. Ох, обманчивая! Тихон спешил: опилил сучья и начал раскряжевывать двухметровое бревно. Плач еще ближе… „Ух, гады!“ — сопел и пристраивал к рамке велосипеда увесистый груз. И вдруг мелькнула мысль и не успела выскочить из головы, как Тихон, задрав подбородок, словно матерый волчище басовито, потом тоньше запел-завыл, сам не узнавая себя, еще и еще раз, разрывая лесную тишину. Мурашки облепили тело. Минуту помолчав, он пропел еще раз. Внутри все окаменело и в лесу тоже. Он ничего не слышал, он чувствовал себя волком! Тихон уже вел нагруженный шатающийся велосипед, держа на руле в правой руке ножовку, останавливался и „заводил“ мелодию — то тише, то звонче, то долго — тягуче, то прерывисто, словно мешало дыхание. И шел, шел… Шальная мысль подсказывала: „на чужую территорию“ волки не пойдут.
Прибыл он домой только к утру. Тяжело опустил во дворе велосипед, не отвязав бревна, прокрался на чердак и устало свалился на сено. Через пять минут „волк“-победитель уже сопел.
Об этой истории Тихон рассказал только жене сразу после свадьбы. Так, к слову пришлось. Поэтому Татьяна в редких случаях его величала „волчком“ то ли за прыткость в работе, то ли в память о том случае. Но бревно он наутро все же распустил на доски. Отец не лез, только искоса поглядывал. И из сырого материала связал по памяти свою раму (на дверь, конечно, не хватило), попутно кое-что добавил для форсу. Получилась рама затейливая, словно снежинка, на такую только любоваться. А после того как Тихон закончил работу, отец подошел и мягко сказал:
— Рассохнется и подсядет, надо было хоть чуть брускам подвянуть…
И сколько за всю жизнь повязал их дед, вспомнить невозможно. Сначала работал скотником в колхозе. Приходил домой и становился за верстак — тут душа отдыхала! Ночью при керосиновой лампе пилил, долбил, строгал. Потом создали в колхозе строительную бригаду. Председатель без лишних разговоров заявил:
— Тихон, становись на столярку!
В те годы поднималась деревня на ноги, строились многие. Всем нужны были рамы, двери. За неделю Тихон вязал комплект рам. От заказчиков не было отбоя! Росли детишки. На одежонку, еду хватало через край! Три рубля — простая рама, с форточкой — на рубль дороже, а на веранду — все пять! Татьяна только иногда для виду, жалеючи, посопит:
— Тишь, хотя бы на часок прилег, все не заработаешь. Ты же вторую ночь не спишь!
Отвечал скороговоркой, прожевывая на бегу кусок.
— Кады спать, Тань? Успеть бы Мишке Синякину сделать, а то еще двое просят, кабы в район кому не отдали.
И все спешил, спешил. А время шло. И не шло, а летело, росли ребятишки — играли, ходили в школу. Благо, мать только летом бралась полоть свеклу. Зиму занималась хозяйством по дому и их воспитанием. А воспитывала как получалось. Заставит что сделать — все не по ее: „Да идите, играйтесь, сама управлюсь, наработаетесь еще!“ И как-то незаметно все определилось само собой. Так ли, не так ли? Отец работает — мать с ребятами. Заметил Тихон это, только когда старшему из школы надо было выходить. Приболел сам что-то, остался дома. Накануне попросили вагон леса разгрузить. Мартовский морозец с утра рубанул, а они распотели и поскидали фуфайки, к вечеру и прихватило. Чувствует Тихон, что не может корма скотине отнести, зовет старшего: — Витьк, иди сам за кормом — меня разломило.
— А я не умею…
Отец остолбенел:
— Что „не умею“?
И осекся. А чему научил сына? Он же в доме все делал сам, везде управлялся, успевал, и с этим упустил самое главное. И теперь, в пятнадцать годков, сын не умеет простого — корм дать скотине. И двое младших такие же растут. Эту ночь спать не дала и температура, и сверлившая мысль. Еле дотянув до утра, растолкал с постели старшего:
— Пошли со мной!
Татьяна заохала:
— Глянь на себя, бардовый, как свекла, у тебя же температура!
— Пошли, пошли, — пробурчал Тихон и повел сына в мастерскую.
Голова гудела, ноги подкашивались, но он показывал что-то сыну, рассказывал, объяснял. Наконец, глянул на него — тот в широком зеве задрал голову и слипавшимися глазами непонимающе смотрел на отца.
— Иди, досыпай, — чуть помолчав, сказал Тихон. Сын с радостью выбежал из сарая.
Через неделю Тихон выкарабкался из болезни, и снова привычный ритм проталкивал старую колею — работа, верстак, убрать, накормить скотину. Мысль приучать к работе сыновей уже не возникала — силой не заставишь. Вспоминал, как хотелось ему в детстве стать на место отца! У его же сыновей этого и в помине нет. И Тихон решил: „Знать не судьба“.
Отработал положенный срок и ушел на пенсию. Перед этим даже бригадиром строителей успел побывать, в галстуке походить. А руки дома просились к привычному делу — то табуретку сварганит, то, гладишь, по старой памяти раму кто закажет. Но пилить брусочки-то уже не на чем. На колхозную циркулярку далековато, да и после него ее тихонько разломали: некому обслуживать, лезут все подряд — то пилу, то мотор сожгут. И решили — обойдемся без нее. Прослышал Тихон, что приезжий учитель, который живет на соседней улице, сделал себе циркулярку. Сходил к нему раз, другой, и что-то заронил тот парень ему в душу. Молодой, а толковый, и строит сарайчики какие-то, и с железками дружит, и рамы тоже вяжет. Правда, все у него без рубанков, без калевок — на станке. И опять пошла гулять мыслишка в голове Тихона: а он не научил своих такому. Вот уже и поженились его пацаны, а толку? Подпивают, с ленцой ребята, снохи только знают, что жалуются. Бабку изводят… Задумается иной раз, да дел полно, некогда подумать. Даже лошадь завел. В молодые годы где тачкой, где велосипедом обходился. А лошадь — другое дело, это сила. Только ушли силенки и у Тихона с годами, словно вода сквозь пальцы. Глазами много хочется, хоть и подслеповатые стали, а руки, словно не его. Пришлось продать кобылу. Зайдет в сарай, глянет на инструмент — сердце кровью обливается. Сколько терпения, сил, времени затратил! Колодочки для рубанков, отборников подбирал — всю деревню обходил, брошенную грушу искал, без трещин, без червоточины, словно дитя малое нянчил. По полгода сушил бруски, и каждый день посматривал — не дай Бог треснет, все пропало! А стамески делал!… Уговаривал старика Нефедыча (один он знал секреты хорошей закалки). Уж и так к нему, и этак. На весь дом его сын рамы повязал — только бы оттянул ему железки! Болит сердце. „Эх! Пропала жисть! Напиться что ль? Не, стар стал, и это ни к чему — сам же сыновей ругаю“. Вечером пошел опять к Василичу, учителю. Вроде бы как по причине. Еще раз посмотрел, прикинул. Ночь глаз не сомкнул. Все думал: „Что прожил, все трояки да пятерки зарабатывал, а сыновья бараны баранами. А может сам баран? Или волк? Баба не зря им обзывает. Да не волки своих детей с малолетства учат, а я все за них сам делал, к тому и привел теперь!“
Утром дед выбрал получше мешок, аккуратно сложил все по порядку и пошел вдоль деревни. Поздоровался с учителем, опустил на землю мешок, помолчал.
— Василич, сынок! Принес тебе свой инструмент, тебе он нужней.
Проглотив слюну, продолжил:
— Некому стало им работать. А струмент хоть старый, но хороший, ты разберешься. Забирай.
Учитель в недоумении смотрел на старика, но решил, что сейчас объяснять что-то не к месту, только сказал:
— Спасибо, Тихон Егорыч, когда нужно что, вы не стесняйтесь, приходите, чем могу, помогу.
— Я это уже вижу, буду заходить…
Дед что-то хотел еще добавить, но только махнул легонько старческой жилистой рукой и, сгорбившись, поволокся назад.
А. КОЛЕСНИК,
с. Березовка.