Начальник Повесь-чайник, ч. 2

Подмеченное Демидовым своеобразное, но всё же карнавальное мироощущение людей в таком, казалось бы,  неподходящем месте, как Колыма, бросается в глаза.  Барак, в котором бывший ютится под нарами, – что-то в духе карнавальной преисподней; здесь и зуботычина, и удар ногой идут в ход.  Мщение дальше побоев и развенчания не простирается, зато оно бесконечно вроде танталовых мук.               

Сомнительность получаемого удовольствия никого не волнует. Не коробит и то, что  злорадство  становится обратно симметричным эффектом исходной злобы и отравляет само чувство справедливости, подтачивает веру в нее. Потому и справедливость здесь  представляется чем-то вроде глумления и без мордобоя, прочего рукоприкладства не мыслится.               

Но сам автор не опускается до злорадства, ему и в голову не приходит тешить себя торжествующим мстительным чувством. Для него Повесь-чайник - заблудшее существо, достойное жалости. Вот оно в конце рассказа:

«По направлению к лесу ковылял человек в лагерном драном  бушлате, подпоясанном веревкой. Из прорех бушлата, прожженного во многих местах, как и из ватных штанов оборванца, клочьями свисала вата. Пятка одной из стоптанных лагерных бурок – подобия чулок, пошитых из ватного утиля, - переместилась чуть ли не на середину голенища.  Ее передок, мотающийся где-то впереди ступни, явно мешал человеку ходить, но он, видимо, давно уже ничего не предпринимал, чтобы поправить свою немыслимую обувь.  Одно ухо тоже прожженной лагерной «шапки-ежовки» торчало вверх, другое свисало.                Догнать доходягу не стоило никакого труда, так как он едва брел…»
      
В этом коротком отрывке Демидов дважды употребляет слово «человек», сменяя его в следующем абзаце на существительное «доходяга». Автор,  верен себе, как и в абзаце об аресте начальника, где так и просится восклицание «к великой радости заключенных!». Демидов скорее скорбит, чем испытывает что-то другое. Как Старец на картине Рембрандта, не отвергает своего Блудного сына, так у Демидова не поворачивается язык отлучить этого пьяницу от мира людей.  И стоящий рядом с автором десятник с лесоразработок, немец Отто Пик, не испытывает удовольствия от жалкого вида забулдыги. Не кричит ему издевательскую матерную присказку, а по-дурацки бормочет «Повесь-на…- чайник», не зная, как иначе отличить безымянного, чтобы не верящий своим глазам приятель-автор узнал в этом падшем когда-то грозного властителя. Таковы уж «враги народа», которых едва одетых вышибали на снег ударом окованного приклада, которых с этапа встречали обещанием расстрелять, если они, чугреи-бросовые-темнилы, не подохнут сами. Садистов, подобных Усу (так блатные называли Сталина), кто, говорят, буквально наслаждался рассказом о паническом страхе арестованного Ежова, бегавшего по камере  Лубянки, как затравленная крыса, из них не получилось.  Даже  черчиллей, мечтающих установить на Трафальгарской площади Лондона «господина Искорку»  (электрический стул) и усадить на него Гитлера, тоже не вышло. (Полагаю,  в обоих случаях приятелей никто бы не осудил).               

Оказывается, благородство и стойкость героев Демидова не такая хрупкая материя, не берется и каленым морозом. Здесь это сказано для того, чтобы в очередной раз вернуться к Варламу Тихоновичу Шаламову, который утверждает, что интеллигент- заключенный «чересчур высоко ценит свои страдания, забывая, что у каждого человека есть свое горе. К чужому горю он разучился относиться сочувственно – он просто его не понимает, не хочет понимать».                Судя именно по этим героям Демидова, такого не скажешь. А в отношении других  В.Т.Шаламов, может, и прав. Имея дело кое с кем из бывших зэков, а также с их родственниками я часто его вспоминала.
Продолжение следует