О червях и нечестивцах

                Посвящается моему детству.
                Хорошо, что оно кончилось.

Проснувшись утром, он до последнего не верил, что бабушка потащит его в такую рань на кладбище. Солнце рылось по углам комнаты, вычищая их до блеска, слишком навязчивое, слишком жаркое; когда он, наконец, продрал глаза, оно рассмеялось ему в лицо: НЕ ЗАБУДЬ НАДЕТЬ ПАНАМКУ, МАЛЫШ. Неужели бабушке так необходимо тащиться на кладбище в такое пекло. И все же ему не стоило в ней сомневаться, она настроилась решительно и всем своим видом демонстрировала дутую радость от предстоящего мероприятия.

– Сегодня так жарко. Может, отложим поездку? Есть вероятность получить солнечный удар.

– У природы нет плохой погоды, – пропела она, – каждая погода благодать.

Она не думает так на самом деле, ей просто хочется снова выставить его нытиком. Вчера она надавила на его чувства, якобы он, такой неблагодарный и совершенно бесчувственный, не хочет поехать навестить могилу деда, якобы ему все равно. Но, по правде говоря, ему действительно было все равно, прости Боже, ведь деда он практически и не помнил. Быть может, только его крики и бледное худощавое тело с налетом смерти; впалые щеки, иссохшие губы и глаза, полные ужаса – вот он, его дед. Он был еще совсем маленьким и очень жалел себя, потому что ему приходилось сидеть у постели старого больного человека и смотреть, как тот сжимает перекладину в изголовье кровати своими костлявыми белыми пальцами и вопит от боли. У деда были странные видения, мол внутри его груди зажглось солнце и светит ему там.

Пусть оно светит на меня, зачем оно светит внутри?

Дед смотрел ему в глаза, прося о помощи, и тогда он, совсем еще маленький, возненавидел своего деда за то, что тот не мог принять смерть достойно и втягивал его в свою зыбкую агонию; просил его, ребенка, разделить с ним страдания. Он зажмурился и стал молить Бога, Смерть, Дьявола, без разницы, кого, чтобы только это кончилось. «Горе-то какое» – пролепетала бабушка, он открыл глаза и увидел застывшее тело, сломленное под натиском смерти, уже совсем чужое и холодное; не было больше того живого безумия, он весь кончился и опустел. Вот он, его дед.

Такие остались воспоминания, бабушка никогда не признает, как страшно ему было в тот вечер. НАДЕВАЙ ПАНАМКУ, НЫТИК. Бабушка никогда не согласится с тем, что кладбище угнетает, а он никогда не посмеет сказать ей, что, находясь у могилы деда, он не чувствует тоскливого присутствия его души.

– Подойди сюда.

Вся ее веселость куда-то испарилась, кто бы мог подумать; в конце концов, саму себя не обдуришь. Как будто ей хотелось трястись в раскаленном автобусе бок о бок с унылыми рабочими; как будто она любила смотреть в эти паспортные угрюмые лица, врезанные в могильные плиты. У нее ноги, давление и черт знает сколько еще причин остаться дома, просто бабушка знала, что такое «хочу» и что такое «надо», и все, что попадало под это беспрекословное «надо» для нее становилось нерушимым законом, соответственно, для него тоже.

– Подойди сюда.

Наверное, не стоит говорить о том, что идти ему совсем не хотелось, мальчик хорошо улавливал строгий тон ее голоса, он знал, что преодолеет нежелание, каким бы сильным оно ни казалось, потому что надо, и деваться некуда. Он засеменил на кухню, где она ждала его; перед ней на столе под солнечным светом переливались цветные стеклышки вперемешку с другим хламом. Его хламом. Тут же лежала курточка с вывернутыми карманами.

– Зачем тебе весь этот мусор?

Здесь были все найденные за последние три дня пульки, пластмассовая лошадка, несколько пивных крышек и осколки стекла. Могло бы выглядеть подозрительно, но бабушка уже видела такое однажды в карманах куртки ее дочери. И ей было все равно, что он сейчас скажет; какую ахинею начнет нести; она все это уже слышала. Его мать вечно рылась в земле, закапывала эти осколки, и невозможно было достучаться до нее, таков характер; она врала с тех пор, как впервые открыла рот. Сквозь синее стеклышко она видела море, сквозь желтое – поле, сквозь зеленое – еще черт знает что. Какая дурость.
 
И к чему это привело.

– Это всего лишь коллекция моих безделушек. Я играю с ними в земле.

Она совершенно не видит сути, ей этого просто не понять, подумал мальчик, он же не вор какой-то. К чему вообще обсуждать какие-то стеклышки и пульки, если она не умеет их видеть и не умеет их держать. Именно держать вещь, а не хватать, словно хочешь убить ее. Бабушка всю жизнь закрывала вещи в сервантах и запрещала их трогать, чтобы глазеть на них через стекло, чтобы видеть лишь одну сторону и не ощущать ничего, кроме желания ощущать. Но что с нее взять, она жила в мире, в котором тактильность продали за мороженое по пять копеек.

– Никаких стекол. Поранишься и умрешь, понял? – он кивнул. Бабушка смахнула на газету весь хлам и хотела было выбросить, но на секунду задержалась, вынула из кучи лошадку и бросила ее в раковину. Хоть остальные его богатства и оказались в мусорном ведре, он был рад, что бабушка сжалилась над пластмассовой лошадкой, другую такую он бы уже не нашел. Она вымыла ее с мылом и вернула ему.

– Собирайся, нам уже давно пора.   

Он стоял во дворе в дурацкой панаме – ждал бабушку; тут же весело взвизгивая скакала Жужа.

– Нет, мы не пойдем сейчас гулять, даже не проси.

Мальчик обнял собаку. «Жужа, я так не хочу туда ехать» – прошептал он. Собака понимала его, а бабушка – нет. Ну что стоило ей, когда речь заходила о совершенно беспочвенной грусти, рефлексии, несбыточных мечтах, упомянуть, что и она, мол, такое испытывала, прошла через это, научилась с этим жить? А она никогда ничего подобного не говорила. Она врала. У природы нет плохой погоды.

Бабушка умела себя держать – делать то, чего делать совсем не хочется, и улыбаться. Он же был как раскрытая книга, ему всегда было скучно, жарко, плохо, тяжело; но бабушка его не жалела, она сравнивала его с кем-то другим, в педагогических целях, конечно же. Будь то соседский мальчик или безногий калека, он проигрывал. Он всегда уступал «мужчинам, которые на войне воевали», а значит, не за что его жалеть.

- Поздоровайся с дядей Колей, – шепнула бабушка и кивнула в сторону пошатывающегося соседа. Тот нетвердой походкой направлялся к их дому, голый по пояс, впрочем, как обычно.

- Не буду, - ответил мальчик, - он же урод.
 
Бабушка вскинула брови:
- Как это урод? Нельзя так говорить!

Он вспомнил, как позавчера она назвала дядю Колю «вонючим козлом», вслух не сказал. Она хотела продолжить, но не успела – дядя Коля, вальяжно облокотившись на калитку, прервал ее своим сиплым голосом: «Здрасьте».
 
- Доброе утро, - весело отвечала бабушка, - как поживаете?

От соседа разило перегаром, Жужа учуяла запах и грозно зарычала.
- Ух, жучка, – дядя Коля отпрянул от забора, - смотри, пацан, будет без поводка бегать, я ей задам.

Он ничего не ответил, лишь сдвинул козырек панамки на глаза. УРОД, ВОНЮЧИЙ КОЗЕЛ.
 
– Эх, Коля, собака умная, чует, что ты уже с утра принял, – засмеялась бабушка.

– Вообще-то, - сосед вновь прильнул к калитке, – я больше не буду пить, я талисман от алкоголизма купил.

На шее у него болтался зеленый кругляш на шнурке, он оттянул его двумя пальцами, чтобы показать бабушке. Это была полупрозрачная сине-зеленая пластинка с нарисованным на ней глазом. Рублей двадцать он за нее отдал.

– Ну что же, это замечательно, – ответила она, – нам пора.

Они закрыли за собой калитку и двинулись в сторону остановки. Он чувствовал, как дядя Коля все еще стоит у забора и пялится им вслед. «Урод» – подумал он.

– Если он больше не пьет, то почему от него так воняет?

– Потому что он гниет изнутри, – сказала бабушка, – все его пагубная зависимость.

Он задумался, представил гниющую резину внутри дяди Коли.

– Что ему теперь делать?

Бабушка тяжело вздохнула, она в который раз ощутила груз ответственности на своих плечах, перед ней заискрились тени прожитых дней и ее собственные поступки (почему-то она помнила только хорошие). Для себя она твердо решила, что прожила правильную жизнь, и только ей одной под силу заполнить пустой сосуд, выжав из многолетнего опыта самое важное и самое постижимое для него. Неправильного ответа быть не может, только не из ее уст.

– Никогда не поздно начать жить по законам Божьим.

                * * *

Бабушка всегда говорила об этом, практически каждый день, она хотела, чтобы он точно знал, что Бог любит его и приглядывает за ним днем и ночью. А ещё он любит всех его близких: бабушку и маму тоже.
 
Даже твою шалаву мамашу.

Но кого Бог не милует, так это тех, кто говорит про него плохо.
 
Это очень важно. Это непрощаемый грех.

Размышляя о грехах и аде, он ощущал, словно нервы у него внутри натягиваются, и кто-то неумелыми пальцами отыгрывает на них гаммы. Однажды ночью он долго не мог заснуть, и зашелся в своих мыслях настолько, что чуть не забыл кто он такой есть, и на каком он свете. Бабушка говорила, что его мать грешила и теперь расплачивается тем, что Бог забрал у нее любовь к сыну.

А это хуже смерти.

Бывало, весь день ходил в оцепенении, думая о каждом своем действии. Говоря по правде, он не любил всех этих людей, дядю Колю и прочих местных. Таким уж он был, сам в себе, зацикливался иной раз на собственном дыхании, часами водил пальцем по узору на ковре, и жизни других людей превращались в ничто. По сути, люди не делали ему ничего плохого, лишь смотрели на него сверху вниз, такие умудренные своим, впрочем, весьма посредственным, опытом. Он ясно читал надменность в замыленном от очередной рюмки взгляде дяди Коли. ДА ТЫ ЕЩЕ ЖИЗНИ НЕ ЗНАЕШЬ, ПАЦАН. Соседки хлопали его по спине, в очередной раз шутили про невест и спрашивали его, мол, будет он родину защищать. А он отвечал, что нет, не хочет он защищать родину, но ведь его заставят… И вообще, это страшно, и говорить о таком стыдно, он знает о войне из книг, а соседки смеялись над ним, мол, ты еще ничего не знаешь. Бабушка говорила: «что тут такого, они старше, их нужно уважать, людей нужно любить» и т.д. и т.п. Он не мог их любить или уважать и испытывал стыд. Это и есть грех? Грешит ли он, когда называет дядю Колю уродом? Грешит ли, срывая листья с деревьев или наступая на жучков? А сколько жучков раздавила мама, раз ей приходится расплачиваться?

Мамочка, почему ты грешила?

Бабушка рассказывала ему про рай, про чудесное место, в котором они окажутся после смерти. Она говорила, что там его душа успокоится, и он не будет даже вспоминать о своем дыхании. Все вещи утратят свою ценность, а люди не будут без конца тревожиться о них. Он возмутился, его вовсе не беспокоит собственное дыхание, просто иногда ему кажется, что он забывает сделать вдох. Он спросил, будет ли мама там вместе с ними.

Дорогой мой, грешников истязают в аду вечно.

С тех пор, как он впервые открыл библию, его голова была перегружена смертью. Это получается, что он похоронит всех своих родных, а потом умрет сам, и все они попадут в какой-то неидентифицированный рай, будут пребывать там вечно в состоянии пневмы, зная, что тела с их уникальной геометрией гниют в земле, и от совершенной анатомической конструкции не останется в итоге ничего, кроме тошнотворной вони (и даже она вскоре сгинет). Бабушка вздыхала, мол, какие глупости, зачем об этом думать в раю? А он думал и продолжал бы думать даже сидя на облаке о том, что червяки будут сосать его кровь и потрошить утопающее в густой воде тело. Короче, Богу придется постараться сделать рай настолько сказочным, чтобы он деифицировал душу и сказал: черт бы с ней, с этой скорлупкой, пусть себе сгниет.

Часто по утрам он чувствовал себя разбитым и избегал икон. Взгляды святых казались ему суровыми, врезанными в навеки непорочный лик, словно факт этой ночной рефлексии огорчал их, и они сомневались в его вере. После, за завтраком ему надо было есть с благодарностью, думая о каждом куске хлеба (так говорила бабушка). Но куда там - кусок в горло не лезет. Бог дает пищу, Бог дает жизнь; Бог дал - Бог взял. Бог облачает всех летаргией своего милосердия, а затем забирает самое любимое и заставляет долго страдать (люди называют это испытанием). Ему хотелось спросить бабушку, будет ли Жужа вместе с ними в раю, и вообще, берут ли туда собак. Хороших собак, которым даже в голову не может взбрести грешить тут и там, упуская такую чудесную возможность - оказаться после смерти в небесном саду. Но все-таки не решился поднять эту тему. Маму он уже потерял.

Мамочка, почему ты грешила?

                Мама

Мама на мгновение возникла в его жизни лет пять назад, приехала навестить их аккурат после смерти деда. Он как раз достиг тогда того возраста, когда детям уже знакомо чувство отчаяния; они прикасаются к материнским вещам и трепетно подносят их к лицу. Он так часто предавался меланхолии, что уже и не смыслил жизнь иначе как под навесом глубокой грусти. Никто этого не знал, но мать его понимала, более того, она знала, что затянет узел у него в груди еще туже своим приездом, однако она была еще очень молода и, само собой, эгоистична.

Когда она увидела его (он боязливо вышел к ней из своей спальни в коридор – дальше она заходить не осмеливалась), у нее внутри все сжалось, и она не знала, куда себя девать. Как несправедливо обошлась с ней жизнь, как несправедливо она поступила, когда родила этого ребенка. Дети в его возрасте хранят в себе возвышенное, бессловесное чувство к своей матери (она и сама такой была), какая тоска, и как мало она может дать взамен.

– Ой, и слоники сохранились, – она действительно не знала, что ей говорить, и надеялась на беспечность детской мысли, цепляющейся за все подряд. Так, ей казалось, можно разговорить любого ребенка, однако он отрезал эту мысль, сказав: «слоников трогать нельзя». Мама усмехнулась, она оставила какие-либо надежды о том, что все у них, возможно, сложилось бы на расстоянии, и он бы смог без обиняков назвать такое чудовище матерью.

– К сожалению, их никогда нельзя было трогать.

Опомнившись, она опустила на пол дворового щенка, которого все это время держала на руках, – «Это тебе». Мальчик сел на колени и впервые за весь день улыбнулся, подзывая ладошкой щенка. Ей бы хотелось взять его за руку или пригладить ему волосы, она сжала ладони в кулак, насколько это позволяли кожаные перчатки. Наверное, он считает меня безумной – летом в перчатках ходить. Пусть так, пусть думает, что безумна.

Он с бабушкой с утра разучивал стих. В нем было целых пять четверостиший, и спустя полчаса ему уже казалось, что это занятие – вздор; он запомнил первые четыре строчки, затем вторые, а как дело дошло до третьего четверостишия, понял, что уже позабыл первое. Кто и зачем эти стихи насочинял, думал мальчик, уж, наверное, чтобы насолить ему. Бабушка выходила из себя и тыкала пальцем в строку, кем-то несколько раз подчеркнутую карандашом. Наверное, тот, кто ее подчеркнул, тоже не мог понять смысла и уложить ее в голове. «Читай все с самого начала», – велела бабушка, однако в ту же минуту из коридора донесся скрип открывающейся двери, они прислушались, и тут с книжной полки рухнул ни с того ни с сего тяжелый том. Бабушка подняла книгу и перевернула ее, он весь заледенел от страха, это оказалась библия. «Пришла, кого не ждали», – проворчала бабушка, – «твоя мать явилась».

Сейчас он и думать забыл про упавшую с полки библию, она была ему совершенно безразлична, ведь перед ним живьем стояла его мать, и казалось, ему в этой жизни не нужно больше ничего. Тайна его рождения и всего его бытия до сих пор существовала подобно химере, однако с этой минуты он стал понимать, кто он и что он, теперь ему достаточно было стать продолжением своей матери, плотью от чьей-то плоти. Зачем он заикнулся об этих слониках? Чтобы только что-нибудь сказать. Мама видит его впервые за долгое время, она принесла ему щеночка, а он оказался таким жадиной. Мол, слоники наши не про вас тут стоят такие притягательные словно сахарные леденчики. Но ведь он никакой не жадина, это все бабушкины правила. Это она говорила, что слоники не переживут нового мира, потому что они никогда и не слыхали ни о каком капитализме. 
Мать достала из сумки маленькую деревянную коробочку и вложила ее ему в руки. Он аккуратно поднял крышку; внутри лежали разные вещицы: бусины, ракушки, сухоцветы, медное колечко, куски цветного пластика и крошечная стеклянная рыбка. «Это секретики», - сказала она. Он недоуменно посмотрел на маму, она вся светилась, будто передает ему самую главную свою тайну. «Это очень просто – выкапываешь небольшую ямку, кладешь туда секретик и накрываешь стеклом».

Услышав бабушкину тяжелую поступь, мама отпрянула от него, словно нашкодивший ребенок.

– Уже все цветы завяли из-за тебя, долго еще ты собираешься здесь околачиваться? – нахмурившись процедила бабушка.

Она не могла остаться, она знала это. И он тоже знал, потому что вяли цветы, потому что с полки падала библия, потому что бабушка держалась за сердце и прикрывала глаза ладонью.

Мое проклятое лоно.

Спустя пять лет он поймет, что она просто не могла снять перчатки и прикоснуться к нему, но в тот момент, когда мама вышла из дома, он поднял щенка на руки, припал к окну и смотрел, как она скрывается из виду и из его жизни. А потом он зарыдал, опустился на пол, крепко сжал коробочку с секретиками, гладил и целовал собаку.

– Что ты разнылся? Вот сейчас тоже сяду и буду выть вместе с тобой.

Он плакал, а бабушка лишь шутливо подвывала ему. От этого хотелось плакать только больше. Ей не было ни сколько грустно, а как только мама ушла, она принялась за цветы; срезала с них засохшие листочки, поливала их и горько вздыхала, если какое-то растение нельзя было спасти. А чего его жалеть? Он-то поди не цветочек, ни в армии, ни на войне поливать никто не будет.

                ТРАНСФОРМАЦИЯТРАНСФОРМАЦИЯТРАНСФОРМАЦИЯ

Жужа, бывало, говорила с ним, совсем беззвучно. Она доносила свои мысли прямо ему в голову, не разевая пасти. Часто ее слова пугали мальчика, он понимал, что эти идеи где-то глубоко мелькали и в его собственной голове, но только он боялся их обмозговывать. Жужа не боялась ничего.

То лето выдалось очень сухим и жарким. В свободное время он слонялся по лесу в сопровождении собаки, собирал жуков, камни, цветы – все, чем можно набить карманы. Они вместе искали подходящее место для секретика, укромное и скрытое, где его не найдут эти странные и чумазые местные дети. Уродцы. Впрочем, так их называли собственные родители. Вообще-то они были его ровесниками, такими же детьми, только чересчур тощими и еще у них были странности, своего рода увечья. Бабушка говорила, мол, в церковь им надо ходить, а родителям плевать. У него же были свои основания их ненавидеть. Как-то они с Жужей закопали у ручья целую коробочку с пульками. Дети нашли его клад, разбили стекло и разворовали секретик. Он долго горевал и жалел свои предметики, за целую неделю не раскопал ни одной ямки и до краев набивал карманы новыми пустячками (а что толку, если они никогда не заменят старые?).
 
– Разве мы не пойдем сейчас гулять? – Жужа задрала голову и вывалила горячий язык. Сегодня ей совсем не хотелось есть, она обнюхала кашу в тарелке и завалилась на бок. Он присел на корточки рядом с собакой и погладил ее по лапке. Жара с самого утра была какой-то, как ему показалось, плотной и глубокой. Жуже очень тяжело, должно быть, переносить такое-то пекло, думал он, мысленно она сейчас гуляет в тени сосен или купается в ледяном ручье.

– Мы поиграем потом, но сначала я должен читать.

На вечер были грандиозные планы — как только стемнеет, они найдут самый темный уголок в лесу и выпустят кучу светлячков, которых насобирали в саду прошлой ночью целый спичечный коробок. Ему показалось, будто собака глядит на него с укором.
Сдалась тебе эта ИДИОТСКАЯ библия, разве ты не понимаешь, это всего лишь страшилки для взрослых. Нет никакого ада, да и рая тоже, они ведь не существуют на самом деле. А вот мы настоящие, здесь и сейчас, и настоящие наши улитки, которых тебе так нравится собирать в лесу. И ручеек наш тоже настоящий, а мне так хочется там поплескаться.

Он покраснел до корней волос, эти слова отчетливо вылепились в его мозгу, и он испугался, что они могли бы быть его собственными. Жужа не сводила с него глаз, у нее был скучающий вид.

Боишься? А ты не бойся за меня. Я же собака.

Бабушка позвала его из окна кухни, и он зажмурился, представив себе ее монотонный назидательный голос. Потом он положит книгу на стол и вполоборота будет читать сам, ошибаясь в каждом предложении, и бабушка будет поправлять его и причитать, мол, неужели так уж ему сложно читать с выражением.

– Мне тоже хочется погулять, – сказал он, – ты же понимаешь.

Мальчик кивнул в сторону открытого окна, но Жужа даже не посмотрела на него. Она положила голову на передние лапы и опустила уставшие веки. Он считывал в ее позе разочарование, и не знал, что ему делать, выходит, такой вот он зависимый и ведомый в ее понимании. В конце концов, ему было не так уж много лет, чтобы принимать тот факт, что всем угодить невозможно. «Я тебя отстегну, можешь побегать вокруг дома, – прошептал мальчик, склонившись к ее голове, - бабушка не узнает».
Это же всего на полчасика.

                * * *

Иногда вдох где-то теряется, стоит забыться, и вот он уже растворился, не дойдя до нижней точки горла и не насытив легкие. Тогда приходится дышать самому, то есть помогать мыслью, искать вдох и вести его до конца, снова и снова. Иногда в темноте появляются фигуры и рождаются звуки, кто-то садится на пустой стул (все знают, что стулья нужно задвигать на ночь, иначе на них кто-нибудь сядет), и страхом пронизывает все тело так, что невозможно пошевелиться. Иногда кажется, что предметики не приносят удовлетворения, и возникает желание их разложить, посчитать, куда-то записать; стекла в одну сторону, пластик – в другую. А в итоге только разочарование, и хочется зачеркнуть и сжечь сухие цифры, выкопать и закопать снова, и все перемешать или выбросить, и задуматься о своем бессилии перед этими вещами. И почему мир его, где он волен пока еще беззаботно слоняться по лесу, отсчитывая время в полчасиках и гадая на стебельках полевицы, уже так бесчувственно с ним обходится? Неограненный, неидеальный со своими волчьими ягодами и быстрыми течениями, что ему до человеческих жизней и их искалеченных судеб, он прорастает сквозь них как сорняк. Все эти тела, не знавшие, как дышать и как жить, и как жить без матери, и как терпеть боль, они все где-то в недрах мира, на их костях растет волчья ягода, над ними бежит быстрая река, но они все еще здесь, крепко держатся всеми своими атомами.
 
Женщина из желтого дома все время возилась с сорной травой у себя на прогнившем крылечке. Ежедневно она терла и скребла, выводила запустенье, но дом не поддавался, он умирал. Ах, какой это был дом, самый большой и красивый в округе, говорила бабушка, а в нем жила красивая женщина, совсем одна. У нее была какая-то отвратительная тайна, и люди бежали, измученные в попытках не замечать ее. Всем известно, что со страшными тайнами рядом жить невозможно, именно поэтому перед сном люди задвигают стулья или накидывают на них вещи, лишь бы ни за что не узнать, кто сядет на них ночью.

Она честно боролась с буйством природы, но совсем как будто бы и не злилась на нее. Чертополох пробивался сквозь дощатый пол в ее спальне, плесень метр за метром покрывала стены и потолок. Женщина из желтого дома смиренно принимала эти удары, она знала, что чернила в книгах расплылись от сырости, а наряды ее пожрала моль, мир был зол на нее, а она упрямо смотрела ему в лицо, и терла, и скребла.

                * * *
Он говорил себе, вот сегодня, кровь из носу, сегодня он будет слушать бабушку, не отвлекаясь ни на какие мысли. Только изредка поглядывать на часы. Ему так сложно просто слушать, он думает не о том, куда-то проваливается и словно из-под воды слышит далекий голос, а слов никак не разобрать и не соединить в единое послание. Поэтому сегодня он напрягся и свел брови к переносице, но иногда смотрел на часы.
Когда длинная стрелка сделала полукруг, отмерив полчаса, он понял, что прошло слишком мало времени, примерно треть, и перестал слушать. В голове запестрили тревожные мысли. Он сказал Жуже, что будет через полчаса, ему казалось, что их ежедневное чтение длится полчаса, но он ошибся, запутался во временных интервалах. Жужина миска с водой должно быть уже сильно нагрелась.
 
– Держи-ка, – бабушка положила перед ним книгу, – читай, а то совсем не слушаешь. Он склонился над библией и стал тихо и медленно читать, то и дело сбиваясь и коверкая незнакомые слова.

Из тела нечестивца во множестве выползали черви, и у живого выпадали части тела от болезней и страданий; смрад же зловония от него невыносим был в целом войске.
 
Его затошнило, он поднял глаза, чтобы лучше уловить прочитанное. Мысли о густой жаре снаружи и о железной миске с водой вцепились в мозг с новой силой. Мысли о Жуже и Жужины мысли.

Сказки для взрослых, чтобы ты никогда не смог радоваться.

– Ну что ты, это же метафора, – сказала бабушка, – Бог наказал человека за гордыню.

Он не понял, что за метафора такая, перед глазами у него стоял образ человека с полуразвалившимся телом, рваными ранами, из которых вырывались черви, и он знал, что уже никогда этого не забудет, как бы ему того ни хотелось.

Ему не раз снился один и тот же сон. Много женских голосов, но говорят как бы нарочито тихо, даже сдавленно. Звон стеклянной посуды, лязганье столовых приборов. Потом снова голоса, но уже мужские громкие и беспардонные. Он лежит в открытом гробу у себя дома. Рядом стоит бабушка и еще с десяток незнакомых пожилых женщин в черных шифоновых платках, они перешептываются, смотрят на него.
 
Бабушка, кто это?

В углу комнаты сидели двое мужчин и пили коньяк из рюмок без интереса. Им не терпелось поскорее вынести гроб и пойти по домам.

Как кто? Это люди.

Он заплакал. «Ну что ты плачешь?» – спрашивает бабушка – «Ты же мужчина».
Мужчины не плачут.

Смерть: в лицах старух, в рюмках мужиков, в ситцевой обивке гроба. Запах церковной свечи, старости и коньяка. Он такой свежий, чистый, легкий как былинка, но ему тяжело дышать, вместо воздуха со вдохом в легкие тянется черный шифоновый платок.

А как мужчины на войне умирали? Всем страшно, как ты хотел?

Женщины без конца поправляли саван, разглаживали обивку. Ему только хочется, чтобы это поскорее закончилось. Чтобы накрыли крышкой и унесли туда, на кладбище. А дальше земля, земля, земля. И не видеть недовольных, уже порядком похмелевших мужиков. И не видеть испитые желтые лица старух, нависших над ним. Черви и глина.
Как хорошо, на вырост.

Это гроб его деда, а дед был под два метра ростом. Бабушка вложила ему в руку горсть конфет.

Твои любимые. Гусиные лапки. Ну что, с Богом!

Такой был сон.

                * * *

Захлопнув книгу, он тут же выскочил из дому, но, по правде говоря, ему как будто уже заранее было известно – что-то не так. Так бывает, из какой-то складки гиперпространства сюда выпали звоночки и знаки грядущего, и он ощущал в наэлектризованном воздухе плотную энергию экзотической материи, она тянула его и шептала: «что-то не так». Где-то на теле мира возникла червоточина, но это было и не важно, да и он этого особо не понимал, только чувствовал, что судьба его решена. Ветер душил его, но это был вовсе не здешний ветер, он слишком сырой и пах лесом и чем-то жутким и неизбежным, этот ветер пришел из тех мест, где о нем уже все знают, где были приняты конечные решения, причем им самим. Ветер шептал, что прошлого уже не вернешь, но мальчик не мог понять, к чему бы это, ведь прошлое для него (в ту еще минуту) не наступило. Жужи не было. Ни во дворе, ни за домом, он кликал ее, но она не появлялась. Обычно Жужа не гуляла сама по себе, но, ведь правда, собаке тяжело переносить такую жару, особенно если она знает место попрохладнее. Так он думал, и ему хотелось крикнуть это навязчивому ветру, мол, нечего нагнетать, у него и так настроение ни к черту после этой истории о червях и нечестивцах. Голова у него отяжелела, он брел в сторону ручья, не разбирая дороги. Он мог бы предположить, что Жужа где-то в другом месте, однако его со зверской силой тянула вырвавшаяся из кротовины линия жизни туда, где ему суждено быть. Сердце у него забилось быстрее, он подумал, а что, если он увидит сейчас Жужу, лежащей на земле с окровавленной шерстью и потухшими глазами? Нет, зачем, зачем он так думает? Какой вздор. Он снова пугает самого себя, как бывало ночами доводил себя до судорог страшными мыслями. «Разве ты это подумал? – прошелестел ветер, мальчик сорвался на бег, он почти добрался, уже слышно было отдаленное журчание воды – «Ты не подумал, ты это ВСПОМНИЛ из будущего. Не веришь? Смотри». Он прошел еще немного, спустился со склона к самому ручью, хотел окликнуть собаку, но не смог выдавить ни звука. Шагах в семи от него в высокой траве лежала Жужа с окровавленной шерстью и потухшими глазами.

                * * *

Ты всех любишь? Жалеешь? А собачку мою не пожалел! И я тебе ничего не должен после этого, отправь меня хоть в свой дурацкий ад, мне все равно! Я ненавижу тебя, Господи!

Он припал к телу бездыханной собаки. Ему хотелось пасть замертво тут же подле Жужи. Рыдания перешли в крик, да, пусть он лучше умрет, чем произнесет хоть одну молитву этому палачу. Ведь Жужа не могла поносить имя Господне, не могла грешить. На все воля божья. Но почему же именно эта собака? «На все воля божья» - так говорят люди о чужом горе. У него нет матери. Нет отца. Теперь нет и Жужи. Воля Бога - сокрушить его, несчастного мальчика, сироту.
За что же ее? За что же меня?

Да он молился каждый вечер, читал библию и ради чего? Конечно, он помнил, что сосед несколько раз грозился пристрелить Жужу, если она будет бегать без поводка, но, если Бог все видит, почему же он не разглядел в соседе плохого, не остановил его. И кто ответит за то, что эта тварь будет и дальше коптить землю, за то, что испуганная Жужа умирала в одиночестве здесь, на их любимом ручейке, где им бывало так весело вместе.

Кто-то же должен ответить.

Он обхватил тело собаки и уложил ее поперек ручья. Тогда-то все и закрутилось, все началось. Где-то на теле мира схлопнулась червоточина, которая, по правде говоря, и не должна была появляться, однако открылась вопреки всему. Так не должно быть. Но то, что делал в этот самый момент он, было куда более страшнее какого-то межпространственного тоннеля, возникшего по глупой естественной случайности. Он разорвал линию жизни и стал менять будущее, так не должно быть. Мир пошатнется, ничтожно в масштабе бесконечности, но весьма ощутимо для него самого. Его судьба уже не будет такой, какой она была ему предначертана. Спокойная жизнь и спокойная смерть остались в той складке гиперпространства, где он решил убежать домой и рассказать о случившемся бабушке. Но здесь, в этой реальности, где он возомнил себя Богом и право имеющим судить других, спокойно уже не будет.

Он посчитал, что так нужно, так правильно, так ему будет легче. Не только Богу известно, что хорошо, а что плохо. Мальчик тоже кое-что в этом понимает. Он знает, душа Жужи поплывет по течению и обязательно накажет обидчика, она окажется там, где ему захочется пить или умыть лицо, а потом все будет кончено. Именно так и работает природа. Местные травятся сплошь и рядом. У детей, тех самых, что расхищали его секретики от нечего делать, вырисовывались кое-какие уродства то здесь, то там. Он избегал их, презирал, ведь они были неправильными, словно их и вовсе не должно быть. Дети собирались в компании и играли с утра до ночи, худые и грязные, будто родители о них и не вспоминали. Стая маленьких уродов с узловатыми вздутыми венами, или крючковатыми пальцами, или пятнами по всему телу. У одной девочки вся голова была покрыта маленькими шишками, а у ее брата отсутствовала добрая половина коренных зубов. Взрослые называли это менингитом, но, само собой, лукавили. В больнице говорили, что это не менингит, может, и был когда-то, но теперь его точно нет, вылечился. Как странно. Детей водили к местной целительнице. Ее желтый дом, стоящий на отшибе селения, был гостеприимным, однако прямолинейным и падким на подаяния. А в нем жила женщина, впрочем, она не стоит длительных описаний, достаточно того, что она творила чудеса исцеления и возвращала души в тело. Но эти уродства она вылечить не могла.
   
Он отмывал шерсть собаки от запекшейся крови, вода краснела и утекала в сторону домов. Дело не просто в том, что Жужа была верным другом, она прочно связывала его с матерью, была ее последним проявлением. Он опустил лицо в ручей в девяти сантиметрах от места, где лежала мертвая собака, и стал кричать под водой. Именно так и работает природа.

                * * *

Бабушка отломила кусочек пастилы и, задержав дыхание, чтобы белые песчинки пудры не посыпались на страницы книги, аккуратно положила его в рот. Она отерла пальцы салфеткой.

Совсем не такой, как в детстве.

Этот вкус напомнил ей о юношестве, о том, как она проводила лето у моря. Перед ее глазами возникли образы заторможенных южных людей, их приторно лживые улыбки и гулкие голоса. В те дни ее омрачал только предлинный список литературы перед десятым классом. Что же она тогда читала, отвлекаясь на крики чаек и шум морской волны? Ах да, «Железный поток», возможно сейчас он бы вовсе и не показался ей скучным.

Бабушка тяжело переносила жару. Как только мальчик побежал гулять, она поставила библию на полку и рухнула на диван. «Как мне дать ему достойную жизнь?» – она прикрыла глаза и приложила анемично-холодную ладонь ко лбу, – «Его мать присылает достаточно денег, но дело в другом. Я не поспеваю за ним». Последнее время она все чаще погружалась в меланхолию. Больше всего бабушка боялась, что не сможет повлиять на него, когда он станет взрослее и разнузданнее, а она – старее и немощнее. Ему захочется алкоголя, он будет испытывать влечение к девушкам – это неизбежно, но, если он перегнет палку, она не сможет его остановить. Она точно знала, как определить, что ребенок врет – его рот открыт, а губы шевелятся. «Может, я слишком наседаю на него» – в памяти всплыла глава в библии о нечестивцах, – «Но, если у него в душе будет жить Господь, мне будет не так страшно умирать». Вскоре мысли эти поблекли, а затем и вовсе растворились. Когда мальчик залез в подвал, а потом выбежал с лопатой и куском оконного стекла, бабушка уже крепко спала.

Яма получилась глубокая. Ему пришлось выкопать ступеньку в земляной стене, чтобы выбраться из могилы. Он поднял Жужу на руки и снова заплакал – не мог бросить ее тело в холодную одинокую яму. Бабушка говорила, что с дедом она рассталась легко, потому что знала, что душа его улетела, а закапывать нужно только пустой человеческий корпус. Пусть так, он любил этот корпус, и мягкую шерсть, и глаза, и мозги. Руки не разжимались, уши изнывали от страха услышать звук удара мягкого тела о землю. Пуф. Уши запомнили бы его навсегда. Он сам спрыгнул вместе с Жужей. Колени у него подкосились, и все тело напиталось пьянящей дурнотой. Тогда еще он не придал этому значения. 

Дело было кончено. Он бросил лопату на землю и по привычке сунул руки в карманы штанов. Предметики, они уже не приносили того удовольствия ему, превратились в обычные предметы, которые хватают, не задумываясь о размере и форме. Он выложил их вперемешку с полевыми цветами под стекло на могиле, но не испытал того благоговейного чувства особой интимной тайны. Его зависимость исчезла, ее вытеснила, казалось, бесконечная скорбь. В конце концов, он был маленьким мальчиком, в нем пока не могло уместиться столько пороков. Этот секретик стал последним, однако сокровище лежало не в ямке под стеклом, а значительно глубже. А что касается его матери, черт бы ее побрал, она могла бы уже понять, что есть вещи поважнее зарывания всякого мусора в землю.

                * * *

Он пришел домой поздно, отказался от ужина – кусок в горло не лез, отказался читать на ночь молитву – пошло бы оно к черту. Бабушка вскинула брови и сложила руки на груди: «Как это ты не хочешь, надо!». Впервые она казалась ему такой жалкой дурой, совершенно слепой в своем упоении. Она даже не спросила, почему он не покормил собаку вечером. Ей было бы не все равно на Жужу, разве что та бы вдруг замироточила. Он попытался выразить злобу на лице, но получилось вымученно и болезненно. Мальчик был бледен, глаза у него болели, он думал, что от слез.

– Ты не здоров? Как ты себя чувствуешь? – спросила бабушка. Чего она от него хочет, почему он просто не может уйти в свою комнату, побыть наедине, не отвечая на тупые вопросы? Он измучился, устал и, откровенно говоря, он был сломлен. Перед глазами у него сгущалась тьма, и мальчик даже не заметил, как ноги его подкосились, и он рухнул на пол. «Что с тобой? Боже…» – доносились бабушкины возгласы откуда-то издалека, но он уже был глубоко в забытье и не разбирал слов.
Так сильно болели глаза, и горло, и живот, да и весь он одним словом болел и снаружи, и внутри. Веки опухли, губы, глотка. Вдох. Нет его, вдоха, он вовсе не зацикливается на дыхании. Кожа на нем горела и так хотелось спать, будто он полуночничал всю жизнь, а теперь пришло время уснуть, так как жизнь вся в нем кончилась. Вот он, конец. Бог наказывает его, ну и пожалуйста!

                * * *

Как черви? Выползали черви из живого человека?

У женщины из желтого дома был какой-то гадкий секрет. И дело даже не в том, что она наверняка знала, кто приходит сесть на пустующий стул в ночи и, кто издает звуки в темноте. Тайна, которую она даже не скрывала, была настолько противоестественной, что люди избегали всяких раздумий на этот счет. Когда двадцать три года назад бабушка принесла этой женщине умирающую девочку, свою дочь, она даже не задумалась о том, что теперь и она причастна к этой тайне. Бабушка очень любила свою дочь, и ей казалось, что ничего на свете не способно разрушить это трепетное чувство. Она отравилась ртутью. Женщина из желтого дома никогда не врет, она не скрывает свой секрет, но люди не верят. Она говорит, что секрет в том, что иногда лучше отпустить.

Бабушка очень любила своего внука, женщина и в этот раз ей не отказала.

Ему осталось немного. Я не могу вывести из него трупный яд. Но я могу сосредоточить его там, где он не коснется сердца.

Бабушка кивнула и закрыла лицо руками. Она только поняла, что женщина из желтого дома так и осталась женщиной, хотя двадцать три года назад они были ровесницами.

Ты все и так знаешь.

Женщина унесла мальчика в дальнюю комнату. Бабушка опустилась на пол, она старалась услышать или почувствовать, как эта неведомая сила прорезает пространство, как она врывается в организм ее внука и (что самое важное) в нее саму. Что-то поменяется, что-то никогда теперь не будет прежним, таковы правила, такова разгадка гадкой тайны женщины из желтого дома.

Кажется, ему дали второй шанс, его простили, так он думал. Мальчик выглядел очень уставшим, валился с ног, но он не умирал. Он не помнил, сколько времени он провел наедине с женщиной из желтого дома, и что она в точности с ним делала. Казалось, это странный сон. Он хорошо помнил боль в животе, горле, глазах, вкус смерти на языке, а сейчас ему было легко, только руки ломило, и в пальцах ощущалась тяжесть.

                Исцеление

Бабушка так и не ложилась спать. Когда утром он пришел на кухню, она медленно передвигалась и все время молчала. Мальчик сел за стол.

– У тебя руки грязные, как у свиньи, – проворчала она, – не смей прикасаться к еде, пока не вымоешь хорошенько.

Он посмотрел на свои руки, взглянул на тыльную сторону ладоней, затем перевернул их, чтобы заглянуть под ногти, вроде чистые. Лишь ощущалось прежняя тяжесть в запястьях, и пальцы немного сводило словно судорогой. А как иначе, восстать из мертвых дело не легкое.

Той ночью в желтом доме он видел свет, исходящий из ладоней женщины. Нежный золотистый поток лился внутри его тела, и ему становилось все легче, и в сердце растекалось тепло. Это ли не чудо? Он снова свободно дышал. Женщина печально глядела на него, ее руки светились, но лицо было мрачным и бледным. Она жалела, что снова не смогла отказать.

Нет, дорогой, это вовсе не богоугодный свет. Он двигает яд и заражение, двигает атомы и пространства. Здесь нет тайны, это неправильно, так не должно быть.

Теперь он начинает понимать.

Даже в теплой воде болезненные ощущения никуда не делись. Он разминал запястья и щелкал суставами, однако рези и ломота не отступали. Самое ужасное чувство – это осознание своей счастливой беззаботной жизни в час, когда эта самая жизнь наполняется неуемной болью. Затем идет стыд и страх. Если бы он мог отмотать время, пронестись сквозь пространство, чтобы просто наслаждаться жизнью. А ведь еще вчера утром все было хорошо – он прикрыл глаза ладонями – двадцать четыре часа назад он обнимал и гладил Жужу, как же было прекрасно. Почему он не ценил ту жизнь? Ему всегда было грустно, с этим можно было смириться. У него просто такая роль именно в этой вселенной, он поддерживает равновесие. В альтернативной ветке событий существует такой же мальчик, совершенно счастливый. Все честно. И грусть, и скорбь, и одержимость вещами можно было пережить, думал он, но только не эту нескончаемую боль в руках.

Что-то выворачивало кости и разрывало мясо изнутри. Разве Бог мог сотворить с ним такое? Да, он наговорил много гнусностей, потому что был очень расстроен и зол, но разве это справедливо? Перед сном долго молился и просил прощения, а утром поднимал с пола иконы, виня во всем сквозняк.

Сначала казалось будто это пчелиный рой распирает руки изнутри, но, когда он привык к боли, ощутил ее вес, понял, как умно она распространяется вдоль запястий и закручивается вокруг пальцев, все стало предельно ясно - это были черви. Он чувствовал их, как они копаются в мягких тканях, как разрушают своими зубами суставы, как извиваются в наслаждении, мучая его день за днем, взращивая в нем новые ткани и пожирая их снова.

Бабушка давала ему святой воды и читала над ним молитвы, но это не помогало. Когда утром ему в очередной раз пришлось поднимать упавшие со стены и полок иконы, он понял, для него это больше не работает. Иконы он убрал в ящик и никогда снова их не доставал. Ему не пришлось долго привыкать, мальчику сразу показалось, что комната стала выглядеть опрятнее, на полках он расставил любимые игрушки и фигурки, не так-то плохо. Продолжал читать, но уже про себя и в своей спальне. Он хотел пару раз открыть библию, чтобы не расстраивать бабушку, но не смог себя заставить. Читал мальчик в основном книги, оставленные здесь его матерью, как и все, что ей пришлось оставить. Бульварное чтиво, говорила бабушка когда-то, складывая книги в ярких обложках в коробку. Он так мало еще понимал, что делают все эти люди на страницах дешевой бумаги с красивыми именами, что они чувствуют, каково им живется где-то там в Балтиморе, Нью-Йорке, Новом Орлеане. Но как же это было волнующе, уж точно поинтереснее библии.

Спустя какое-то время мальчик заметил, что бабушке уже все равно, что он читает; она вообще не требовала с него больше ни чтения, ни заучивания стихов, не напоминала ему мыть руки или говорить «спасибо» за приготовленную ему еду. Впрочем, говорить «спасибо» было некому, он приходил на кухню, где его ждали завтрак, обед или ужин, но бабушка не ела вместе с ним, она в целом теперь не часто выходила из своей спальни. Мальчик стучался к ней, просил ее выйти, но бабушка прогоняла его. Уродец несчастный. Он даже слоников из шкафа вынул и стал с ними играть. Но игра как-то не задалась, видимо, слоники и правда не для глупых детских забав. К тому же, они уже не казались такими привлекательными, то ли от того, что ему было тоскливо, то ли от того, что все семь слоников, освободившись от застекленного заключения, вдруг осознали, мол, никаким социализмом здесь и не пахнет, и очень загрустили.

Он был покинут, слонялся по пустым комнатам в удушающей тени тяжелых занавесок, поглаживая свои саднящие руки. Быть может, он умер тогда, и женщина из желтого дома ему только привиделась? Значит, бабушка сильно заблуждалась, думая, что ад – это черти и котлы, в которых варят грешников. Вот он, ад: жить так, словно сердце ударяет один раз в сутки, безответно стучаться в комнату к единственному живущему существу, в безразличной и вязкой вневременности скитаться по запустелым коридорам. Только боль всегда была рядом с ним, рука об руку. В основном, монотонная и тягучая, но порой она усиливалась, он называл это музыкой. Эвфоническая, идеальная, симметричная, она звучала для него одного. Стекала с запястий вниз, закручивалась вокруг пальцев и ввинчивалась спицами под ногти. Ни одно лезвие не способно приносить такие страдания. Порезы, укусы, даже обрубы зажили бы рано или поздно. И кровь – если бы на его руке выступила хоть капелька крови, ему бы стало значительно легче. Больше всего он хотел бы увидеть, как наворачивается лимфа и затягиваются раны. И когда ему приходилось пялиться в потолок, слушая эту музыку и обливаясь потом, он представлял, как же сейчас должны выглядеть его руки, если спроецировать на них болезненные ощущения.
Они красно-синие, вздувшиеся, из-под ногтей сочится кровь; когда эта адская музыка входит в резонанс с пульсом, ткани просто лопаются, и рвется кожа.
Он приподнимался, видел покойные кисти рук, бело-розовые детские пальцы, ему уже не было страшно. Спицы продвигались вперед. Просто каждый раз сложно было в это поверить.

                * * *

Дождь барабанил по оконному отливу уже третий день. Он проснулся, долго слушал монотонный грохот разбивающихся капель, и стало вдруг совершенно ясно, что единственная мысль маячила у него в голове последние дни и теперь клокотала в такт тяжелому ненавистному стуку. Он хочет умереть. Густая влажность сдавливала стены дома. Ей удавалось проникать в комнату и обволакивать его слабое тело. Ночами он практически не спал, сопротивлялся, хотел вытолкнуть это прочь из своих легких, но сырость неумолимо струилась сквозь кожу и выливалась внутрь ледяной зацветшей водой.

Он отвернулся к стене и поджал ноги. В тусклом свете кожа казалась болезненно-желтой, а тело совсем тонким и угловатым. Каждый день – это новая смерть, волнующая его только в часы боли, но в остальном - бледная и тягучая, бесчувственное влачение своего тела и мыслей в голове, будто в венах у него уже давно не кровь, а дождевая вода. Он уже ни о чем не мечтал, боль сожрала его волю, растворила его существование в себе.

Эта темная комната. Этот бесконечный мрак и сырость. Я здесь как в могиле. Разница лишь в том, что мне все еще не все равно.

Если черти решат сварить его в котле, он рассмеется им в лицо, у него в ладонях будто развернулись все войны за всю историю мира одновременно, и он чувствовал каждого разорванного, застреленного, забитого и заколотого.

На кухне стояла одинокая тарелка с остывшей овсянкой. Он знал, что каша эта совсем пресная. Ее нужно было есть, проглатывая вкус, потому что готовилась она для еще одного бесконечного и безвкусного дня, а не для удовольствия. Он воткнул в нее ложку, каша уже практически затвердела. По поверхности стола тянулись темно-серые тени стекающих по стеклу капель. Он оставил кашу и стал всматриваться в серую скудность очередного утра. Какая грузная, томительная печаль вылилась в мир. Быть может, Богу тоже бывает тоскливо, подумал мальчик.

– Нет, – ответил он сам себе, – это просто заканчивается лето.

Ему было необходимо, чтобы кто-то заботился о нем. Он отыскал забытую всеми библию, уселся с ней под бабушкиной дверью; она запретила ему произносить слова из книги вслух, он читал про себя. Искал ли он какие-то ответы? Возможно и так. По крайней мере, он этого заслуживал.

В коридоре скрипнула дверь, мальчик оторвал взгляд от книги – в дверном проеме стояла его мать. Ее лицо изменилось за эти годы, немного опустилось вниз под давлением тоски, побледнели губы, почти угасли глаза.

– Бабушка не хочет меня видеть, – пролепетал он. Ему очень хотелось, чтобы она была настоящей, не химерой его истонченного разума, не призраком отдаленных воспоминаний, а той самой плотью и кровью, его отправной точкой.

Первое, что она сказала ему это то, что боль останется навсегда. Черви будут с ним до конца его дней, и никто, даже женщина из желтого дома, не в силах что-либо изменить. Мама показала ему красные пятна у нее на шее и на плечах.

– Тебе больно? – спросил он. В детстве она отравилась ртутью.

– Больно людям, которые прикасаются ко мне, от этого в сто раз больнее, –он дотронулся до ее лица, но ничего не почувствовал, – Теперь мы можем быть вместе.

Мама взяла из его рук библию и швырнула ее в сторону. Она объяснила ему, что это больше не работает для них, они просто не подчиняются правилам в выбранной ветке событий. Она протянула ему руку. В этой складке пространства для них больше не существует Бога. Он взял ее за руку. Его пальцы опять болели.

– Наша ошибка в том, – говорила она, – что мы сами верим в эту боль. Страх порождает стыд. Стыд порождает страдания. Страдания порождают боль. Но боли не существует.

Услышав голоса, бабушка вышла из своей спальни.

– Явилась, не запылилась. Наконец-то приехала за своим ублюдком. По-твоему, я должна его содержать?

Он никогда не видел ее такой, кипящей от ненависти. От ненависти к нему. Мама не удивлялась и не злилась, она обняла его за плечо.

– Мамочка, я всегда буду помнить только то, что ты любила меня и что ты должна была любить меня и до сих пор, - тихо сказала она.

Бабушка рассмеялась ей в лицо и махнула рукой будто это самая глупая небылица, какую она когда-либо слышала. Им, всем троим, так мало удалось полюбить друг друга конкретно в этой плоскости пространства. Виноватых нет, ряд принятых решений привел их в точку невозвращения. Все завершено, билеты аннулированы, не встретиться и не полететь сквозь облака. Когда женщина из желтого дома передвигает в теле яд, вместе с ним сдвигается что-то еще, что-то, что есть в воздухе, в небе, на земле, во всех адах и раях. 

Это очень важно. Это непрощаемый грех.

Они сели в машину.

– Я услышала это по радио, совершенно случайно, – сказала ему мама, поворачивая ключ зажигания, – Говорят, здесь много людей отравились водой. Этот противный сосед, дядя Коля, помер. Я просто хотела проверить, как вы.