Проснуться до конца

«Сны — эти маленькие кусочки смерти. Как я их ненавижу»
Эдгар Алан По

Сначала он не хотел верить, что проснулся. Вернее, что он снова проснулся не окончательно. Каждое утро ему давалось нелегко, потому что поверить в то, что оно вновь наступает для него, было невыносимо. Но нужно признать, власть сна слабела, и он неумолимо стремился к сознательности. Впереди еще один день, это продолжается уже слишком долго.

Он открыл левый глаз, затем, по привычке, попытался открыть правый. Нет, ничего не изменилось за эту ночь, и тело его принимало все те же формы. Все было на своих местах. Смерть не пришла за ним и сегодня, оставалось надеяться, что он просто опять не проснулся до конца.

Скоро в комнату зайдет мать. Она зажжет лампу, поменяет воду лилиям и, может, постелет ему чистое белье. Потом она принесет тарелку с жиденькой кашей и станет кормить его. Мать смотрит на стену за ним, но, по существу, там нет ничего интересного. Иногда она, чтобы не промахнуться, виновато поглядывает на сына, хотя в его рот сложно не попасть. Он снова не скажет ей, что ненавидит запах лилий, а только будет буравить ее своим единственным карим глазом и надеяться, что она поймет.

Тогда, пять лет назад, когда с ним произошла эта шутка, мама прочно занавесила окно и поставила на подоконник вазу с лилиями. Ей хотелось, чтобы в комнате находилось хоть что-то красивое. С тех пор он больше не видел свой двор, где бегал еще ребенком. Ничего кроме бежевых стен и томного густого запаха, причиняющего ему такую сильную головную боль. Ни деревьев, ни снега, ни солнечных лучей. Иногда мама все же открывала окно, но только для того, чтобы прикрикнуть на соседских мальчишек, приходивших поглазеть на ее сына. Она помнила всех детей во дворе поименно, но ни разу не звонила родителям. Она знала, что и взрослые, иной раз проходя мимо их окна, останавливались и, затаив дыхание, несколько минут вглядывались в толщу занавесок. Ждали, что вот-вот выпрыгнет чертик из табакерки. Они готовы были пасть ему в колени, словно к святому, только бы увидеть собственными глазами божий промысел. Но ни он, ни его мать не желали делиться чудом, и неудовлетворенные зеваки лишь ощущали едва уловимый запах лилий и шли прочь. 

Родители не знали, что делать с его отсеченной половиной. Она не имела разума, хотя по размерам была чуть меньше той, что осталась в живых. Отец решил, что ее нужно похоронить. Заказали гроб и камень с его именем. Теперь он лежал в холодной земле на кладбище, и он же лежал здесь, в этой комнате, на кровати. Словно умер его брат близнец. Панихиду проводить не стали, и никто потом не приходил на могилу. Но мама все равно вымыла подъезд. В церкви о таком не говорят, и вряд ли кто-то сможет ответить на вопрос двух убитых горем людей. Нужно ли отпевать сына, если он похоронен лишь на сорок четыре процента?

Впервые за несколько месяцев ему захотелось встать и ощутить ступней холодный пол. Мать каждый вечер разминала его конечности, но тело все равно костенело, и двигаться удавалось с трудом. Он дотянулся до костыля и свесил ногу с кровати. Едва ли костыль помогал ходить, но благодаря ему он мог держать равновесие, стоя на месте. Нужно было сделать один шаг, и тогда бы он оказался возле большого зеркала. Он подумал о своем умершем брате близнеце и, к своему ужасу, понял, что не помнит как тот выглядит. Как выглядит он сам. Ему было необходимо увидеть себя и он сделал несколько прыжков на одной ноге, отводя костыль то вправо, то влево, чтобы не упасть. Зеркало разочаровало его. Спустя несколько дней после трагедии, мама взяла черную краску и покрыла ею все зеркала в квартире. Но, хоть он и не мог рассмотреть себя хорошенько, все же, то там, то сям в зазорах между жирными неровными полосами краски проглядывало его отражение. Ему стало странно, он несколько минут всматривался и не мог поверить, что существо, взирающее на него оттуда, и есть он. Да, он безбожно уродлив, но это было уже не важно. Что действительно имело сейчас смысл — он вырос. Оперев предплечье на костыль, ладонью он щупал свои отросшие кудри и редкую бороду. Его лицо уже не было похоже на лицо пятнадцатилетнего брата как две капли воды. Нельзя точно сказать, каким он мог вырасти. Если бы Господь вернул ему все то, что пять лет назад отнял, возможно его бы называли красивым мужчиной.

Впервые отсутствие глаза его обрадовало — он не видел полностью свое лицо в профиль. Справа, там, где не было щеки, обнажались белые зубы. Глубоководное незрячее чудовище, которому предопределено иметь широкий оскал, чтобы причинять своей жертве немыслимые муки. Однако, поворачиваясь вправо, он видел молодого человека, отдаленно похожего на его погибшего брата.

То, чего нет, срастись уже не сможет. Когда они поняли, что внутренние органы так и останутся не прикрытыми, мама скроила чехлы из наволочек. Они надевались на него, как на подушку, и защищали внутренности от пыли. Никто не озвучивал это, чехлы прятали его от домашнего кота. Вдруг тому захочется полакомиться свежей почкой. Приходилось также подвязывать челюсть. Если во сне его голова поворачивалась вправо, язык вываливался из отверзлого рта и шлепался на подушку. Мать боялась, что мыши могут сожрать его, затем забраться внутрь и сгрызть все то немногочисленное, что осталось ему для существования. Никто не озвучивал это.

Он сидел один в комнате, когда произошла трансформация. Тело вдруг разверзлось, и одна из его частей замертво рухнула на пол. Он ничего не понял тогда. Горячая кровь хлынула из обеих частей, по ней было очень легко скользить, и он дополз до зеркала. Точнее, его половина. Ему было тяжело себя увидеть — информация с правого глаза пропадала, и изображение становилось расплывчатым, потому что сам глаз вытекал из разрубленной глазницы. Левой рукой он отер сохранившийся глаз от слез и крови и увидел, что правая рука отсеклась вместе с четвертью грудной клетки. Сам корпус был вскрыт, как учебный муляж. Живое представление о строении. Он видел свои розовые внутренности, часть из которых осталась на полу возле второй половины. Правая нога имелась в безобразном виде, невозможно было даже понять сначала, что это нога. Будто на прутик нанизали три куска мяса. Он не мог забыться в агонии, не мог потеряться и не мог умереть. Напротив, ему приходилось принимать мучения в чистом разуме, с сердцем нараспашку. Та мертвая часть притягивала его к себе, словно магнит. Он желал погибнуть только рядом с ней, но назад не пополз. Родители были в квартире, он боялся, что с ними произошло то же. А если нет, то должен был их предупредить. Он смог встать, и опираясь на все, что не попадя, вылился из комнаты вместе со своей кровью. Его животный вопль навсегда впечатался эхом в стены, и даже спустя годы, когда мать относила ему кашу, она слышала отголоски этого крика, который и так не выходил из ее головы и не давал ей спокойно спать по ночам. Первое, что всплывало у нее в голове после пробуждения, этот звериный рев ее сына. Он спотыкался на каждом шагу, растекался и распадался, и изо всех сил кричал “ВА-ВА, ФА-ФА” (мама, папа). Нечто встало на пороге кухни, какое-то существо, выплюнутое адом. Оно не могло справиться со своим языком, вращало им туда-сюда, пыталось запихнуть его назад в рот. Но рта, как такового, не было. Зубастая пасть. Стоило ему раскрыть ее, как язык вываливался на правый бок. Немощный обломок человека с лицом дьявола. А если точнее, их сын. Живая половина человека или половина живого человека.

Мать всегда была сильной, а отец уже год ждал зарплаты. Она одна могла выносить вид своего ребенка. Утром перед работой и вечером после. Отец видел его только раз и с тех пор временил с приходом домой и без конца выпивал. Нет, она, конечно же, не представляла себе жизнь такой. Но ко всему можно приспособиться. Даже к тому, что твой сын и твой муж не более, чем элементы мебели. Ухаживать за мальчиком было не так уж трудно. Не сложнее, чем за креслом. Она мыла его, расчесывала, меняла ему чехлы и следила, чтобы животные его не трогали.

У него был пес, угольно-черный гигант, с мягким сердцем дворняги и игривым нравом. Он поселился в квартире еще щенком. Пес любил семью, и с мальчиком провел бок о бок восемь лет. Такой верный и отзывчивый, даже мысли не возникало в его собачьем мозгу причинить человеку боль. Казалось, что преданнее собаки не сыскать. Пока не случилось непоправимое. Мама привела пса в комнату, чтобы тот мог как-то утешить мальчика. Он вошел, как и прежде, с бесподобной собачьей улыбкой, и вдруг разразился лаем. Он видел не то кусок мяса, не то скалящегося урода, и собирался напасть. Чудовище на кровати никак не ассоциировалось с его мальчиком. Пес был вне себя от ярости, он бы мог загрызть это тело, не внушающее доверия. Даже животное понимало, что в этом человеческом куске не могла теплиться жизнь. Родители его увели. Потом он приходил самовольно и лаял как остервенелый, пытался сорвать с мальчика чехлы. Запах крови и свежего мяса из-под них сводили его с ума. В конце концов, отец схватил пса и отвез его как можно дальше в лес, а мама плакала, понимала, что это правильно, но все равно горевала о собаке. Она завела кота, который вечерами просиживал у нее на коленях, а она гладила его, и слезы капали на рыжую шерстку. Кот тоже когда-то растерял себя, лишился уха и глаза, может, он единственный догадывался, каково это, лишиться половины сына. Мальчик все равно любил пса, даже после того, как тот пытался сожрать его. Он только надеялся, что гигант не погиб. Зима выдалась холодной.

Мама должна вот-вот зайти, и он лег обратно в кровать, чтобы притвориться спящим. Он верил, что когда-нибудь он очнется от этого кошмара, который длится уже пять лет. Зато выспится на года вперед и встанет бодрым целостным пятнадцатилетним юношей. Когда-нибудь он проснется до конца. Из глаза потекли слезы. Он подумал о своем брате близнеце, о том, что глина забила ему нутро. Что заставило его остаться в живых? Наверное, так бывает. Смерть должна была забрать его, но сжалилась над матерью и оставила ей часть сына.

Он прислушался к тихим маминым шагам, к журчанью воды в вазе с лилиями. Она подошла к кровати и достала из кармана халата кусок ваты. Каждое утро она делала это — промакивала его щеку и глаз, потому что он всегда плакал во сне. Но сейчас было что-то не так, костыль стоял не на своем месте. Мать поняла, он уже проснулся задолго до ее прихода и только притворяется спящим. Он вставал, смотрел на себя в зеркало и теперь плачет впервые наяву. Ее муж ждал зарплаты. Ее сын ждал смерти. Она всегда была сильной.

Он не мог понять, почему мама не уходит за кашей, ведь она действовала по проторенному алгоритму на протяжении пяти лет. С чистой водой лилии пахнули с новой силой, и снова у него раскалывалась голова. Мама тоже теперь слышала этот запах, ей казалось, что пахнет свежевскопанной землей. «Не бойся, мой мальчик, я никогда больше не принесу эти цветы» — тихо сказала она и положила подушку ему на лицо. Он практически не сопротивлялся и чувствовал прохладу свежей наволочки на своей щеке. Запах растворился, и он тоже. Не было ни рук, ни обрубков, его тело равномерно распределилось в бесконечном пространстве и более не существовало. Он наконец проснулся. Теперь можно сказать, что окончательно.

Мать мыла пол в подъезде, и кот ходил рядом с ней, он ослеп на второй глаз. Два одинаковых гроба в земле. Два одинаковых камня, и на каждом высечено одно и то же имя. И у каждого лежали астры. Земля впитывала их с разной скоростью, каждого по-своему, но они были вместе, два брата с разницей в пять лет.