Рождественская елка

        Криво стояла елка. Елка стояла криво.
        То ли неудачно закрепили, то ли дерево было кособоким: природа мало озабочена симметрией, хотя зеркальность ей не чужда.
        Как ни пытались мы выровнять елку ослаблением и затягиванием соответствующих болтов в подставке, как ни крутили балериной вокруг собственной оси, елка отказывалась стоять прямо: то подпирала стену, как изнемогший ждать стоя, то клонилась от нормали к земле охмелевшей пизанской башней.
        И тут пришла в голову спасительная идея (или, выражаясь скромнее, мысль): подложить под основание клин.
        Оглянулись по сторонам на предмет подходящего предмета, и глаза сразу уткнулись в стройные ряды печатной продукции. Ну, конечно же, книгу! Благо читать в этом доме любили, ибо вымышленное повествование является общедоступным суррогатом личного счастья.
        Но какую именно? Ведь опрометчиво полагать, что в целях изменения наклона елки можно просто взять книгу необходимой толщины. У каждой книги своя неповторимая душа, и от выбора зависит, как пройдет год.
        Например, обратишься к Достоевскому, и в доме обязательно случится пожар. Причем причиной послужит елка, хотя ее уже давно не украшают свечами, но обматывают в безопасные электрические гирлянды. Да что пожар! Если вовремя подоспеть – а у елки всегда кто-нибудь крутится: рассматривает игрушки или в предвкушении глазеет на запакованные подарки – огонь еще можно потушить без невосполнимого ущерба личной собственности. А вот тлеющие угли взаимного недовольства обязательно разразятся пламенем неподконтрольных страстей. Случится скандал с взаимными оскорблениями. А закончится, как всегда, поножовщиной. Прольется кровь. За преступлением последует судебный процесс. В ходе процесса неминуемо (хотя и с задержкой) вынесут обвинительный приговор. Затем наказание: пожизненная каторга с искуплением вины и духовным очищением. И это еще счастье, если за тобой на место отбывания последует сострадательная и кроткая душа. А если ты, как раз, такую душу и загубил из-за недостатка сострадательности и кротости, окажешься ты в компании вечнозеленых елей, и ни одна из них не будет украшена игрушками.
        Тогда Толстого? Вот уж, казалось бы, на кого можно положиться на все случаи жизни. Но ведь и с титаном русской литературы все не так просто. Елка, конечно, будет стоять прочно, но не утратит ли она значительной доли своего волшебства? В одно прекрасное утро захочешь ты вдохнуть аромат хвои, и хотя этот запах, действительно, достигнет обонятельных рецепторов, он не принесет чистосердечной радости, поскольку на елке вместо игрушек окажется десять заповедей... И хотя обойдется без распятия, парадоксальным образом именно распятие могло бы хоть как-то украсить дерево – придать ему рождественский вид согласно диалектическому закону взаимного притяжения крайностей онто- и филогенеза. Но это не все. Как с Толстым развернется год? Степенной чередой сельскохозяйственных сезонов? Или контрастным душем душевных метаний? Поплетется Холстомером или пронесется локомотивом? Уж больно всеобъемлющ и непредсказуем Толстовский эпический охват. То ли будет война, то ли мир. То ли Анна, то ли Мариванна. То ли на шее, то ли в траншее. Начнется год с сибаритских замашек без зазрения совести, а закончится раскаянием и бродяжничеством. Нет уж, увольте. Сами подкладывайте Толстого (графа) под свои елки, а нам подавай что-нибудь поскромнее и камернее.
        Но, с другой (хотя и смежной) стороны, Чехов тоже совершенно не подходил для возложенной функции выпрямления елки. Да, и сам Антон Палыч – наш любимый домашний прозаик еще со времен Окуджавы и лирически настроенных литераторов начала застоя, упаковавших межвременье в междустрочье – сам Чехов мог по капле отравить праздник. Нет, елка не упадет, но засохнет до срока – еще до старого Нового Года. Посыпятся на ковер иголки, как листья в листопад. Но это полбеды: вышвырнуть бы такую елку и начать с нового березового листа. Ан нет, станем тянуть и сомневаться: может, еще очухается и воспрянет, как Феникс из пепла, если, скажем, ежедневно ее поить. Но поливать елку будет лень. Эту неприятную обязанность (продираться к основанию и, уколовшись иглами, собирать их за шиворот) станут перекладывать друг на друга. Да и что мертвому дереву живая вода? Мы застрянем между малахольной верой и ворчливым рационализмом, а елка – в красном углу, достояв там до июня. Но летом елки не выкинешь, не опозорившись перед соседями. Придется держать ее взаперти до следующего рождества – как бесполезно занимающий функциональное пространство скелет в шкафу. Елку невзлюбят, но и привыкнут к ней. Захочется уехать в Москву, а лучше – вернуться в Санкт-петербург: там новые годы проходили гораздо радостнее. Ах, эта волшебная атмосфера благоухающей хвои, искрящегося дождика и мерцающих гирлянд; шумные сюрпризы хлопушек! Потерянный рай детства. Прошлого, увы, не вернешь, и эта максима настолько въелась в подкорку (чего стоит одно это тошнотворное «увы»), что уже, ей-богу, не хочется.
        Помимо собраний сочинений, из классики у нас имелись Гоголь (Как назло, «Ревизор», «Мертвые души» и «Петербургские повести», а вот подходящие «Вечера» куда-то запропастились), неподъемный «Обломов» перед отвесным «Обрывом» неизвестности и растекавшийся вешними водами и развеивавшийся дымом Тургенев (за исключением упрямого вечнозеленого конфликта поколений).
        Что оставалось? Претенциозная литература Серебряного Века? Но тут и книжки всё были какие-то болезненные и худосочные, зачастую в потрепанных мягких обложках. Не говоря уже об их содержании: муть, труха, зыбь. Такое и горшка с геранью не выдержит, особенно во времена пандемии и экономического кризиса – окутают елку болотный туман и вьюжная мгла. Особая опасность угрожала со стороны символистов: эти могли за одну ночь неусыпного бдения перевернуть елку с корней на макушку и попутно перекроить ее в эвкалипт раннего эллинизма. Акмеисты вызывали большее доверие: в их творческом наследии литературный матерьял был тверже, а мысль яснее. Но тут для достижения эффекта компенсации крена и уклона, пришлось бы спарить, по меньшей мере, двух поэтов. И снова вопрос – каких? Можно было комбинировать по следующим принципам:
        Духовной общности (Мандельштама с Цветаевой, Пастернака с Ахматовой).
        Персонального тяготения (Пастернака с Цветаевой; Мандельштам с Ахматовой отпадали).
        Или, как это сейчас модно, по половому признаку (Ахматову с Цветаевой и Мандельштама с Пастернаком).
        Но от всех этих комбинаторных альтернатив становилось душно и дурно: разве для того придуман Новый Год, чтобы насиловать гармонию алгеброй?
        Кстати, в нашем распоряжении имелся еще один не бесперспективный вариант: эмигрантская литература Серебряного века. Ее представители смогли вырваться из послереволюционного хаоса, отвергнуть соблазн признания на родине и, мужественно преодолевая ностальгию (сделав из этой депрессивной истерички музу), продолжали жить и творить на антагонистичной почве чужбины – чем не стимул и посыл для грядущего года? Возьмем, к примеру, Ремизова. Казалось, он писал специально для того, чтобы оказаться буквально приуроченным к Рождеству и Сочельнику. Но тут я пожадничал – отказался выделить томик из редкого собрания сочинений: вдруг из подставки прольется вода и запятнает книгу?
        Видимо из мести, жена отказалась рассматривать членов Союза Советских Писателей. А жаль: среди них могли найтись достойные кандидатуры. В конце концов, на их совести была секуляризация Нового Года с одним примечательным побочным эффектом: превращением елки из символа в фетиш, отчего она проиграла в богатстве коннотаций, но выиграла в непосредственности и свежести.
        Так мы достигли конца истории российской словесности. За основательными, как дубовые комоды, советскими писателями следовала постмодернистская шушера, годная лишь для деконструкции елки на дрова, которые к тому же будут дымить и гаснуть. А западную литературу мы отвергли по определению: у них свои культурные традиции – дела и игры, игрушки и делишки, – от которых русскому человеку индифферентно на душе.
        Елка стояла криво. А у нас опустились руки. И хотя тело сутулилось, руки все равно висели перпендикулярно земле, сообразно тягостному закону земного тяготения. Если бы они протянулись параллельно телу, возможно, мы смоги бы примириться с кривизной елки. А так руки продолжали чесаться в стремлении поправить дело.
        И тут – как мы только умудрились упустить Его из рассмотрения! – мы вспомнили об Александре Сергеевиче – общественном знамени и общем знаменателе отечественной литературы. Вот уж кто не подведет нас никогда!
        Мы положили под елку томик со сказками. От души отлегло. Елка сияла – прямая, как струна расчехленной арфы; как почетный караул на морозе у мавзолея.
        Пару дней день она простояла ровно. Но до праздника не дотянула. То ли ковер примялся под весом. То ли сплющилось ветхое издание. То ли в XXI веке даже Пушкин утратил магию слова и способность воздействовать им на ход событий. Елка снова покосилась; на сей раз, с фривольным вызовом (мол, горбатого могила исправит).
        Атмосфера в доме расклеилась. Жена осыпала меня конфетти упреков: я не только не приложил руки к покупке елки, но и не смог ее выпрямить – дело сугубо грубое и, следовательно, мужское. Я оправдывался, что не являюсь атлантом, и, следовательно, не в силах опровергнуть законы Ньютона, и что, в конце концов, именно она выбрала дерево со смещенным центром тяжести. Жена напоминала, что когда мы спохватились, елок почти не осталось в продаже, и я должен быть благодарен ей за то, что она смогла раздобыть хотя бы такую.
        А потом мы привыкли к кривизне. Елка стояла криво, но она стояла.


        Январь 2022 г. Экстон.