Армейские истории. НЛО

                АРМЕЙСКИЕ ИСТОРИИ.

                НЛО.


                Павел Облаков Григоренко


   И вот, и вот - началось! С голым торсом бегали, тарабаня сапогами по асфальтовой полосе. Сапоги - кирза, новые, твёрдые, как кирпичи тяжеленные. Солнце жжёт нестерпимо прямо в голову. Сивашов держался, мля, из последних сил, сердце стучало, прямо из висков выпрыгивало, а сержант этот рыжий, с руками-булками, сволочь, командует: "Давай, давай, не отставать, кому говорю!" В ляжках огонь горит, пот лицо заливает, в глазах круги жёлтые, ядовитые прыгают, все бегут, колени вверх едва поднимают, взглядами такими страшными друг друга окатывают - одно в них чистое страдание. А этот сержант, сволочь, в тени стоит семечки лузгает, песню свою играет: "Кто отстанет,- говорит,- лишний круг добавлю тому!"
   Сивашов думал, что на курсах легко будет, постепенно давление будут наращивать, а тут - такое унижение! Будто камни на голову обрушились, не спорт - а сплошное издевательство, да ещё чуть что не так - сразу в морду бьют.
   В казарме утром кричат: "Подъём!" - как обухом по голове, поднимаешься, не поймёшь: где ты? чего надо им? Спать хочется, хочется закричать, чтобы не мешали, чтобы убирались к чёрту все, но нутром уже чувствуешь, что нельзя, нужно подчиняться, ломать себя. А так мечтал бы снова уснуть!.. О, как начал он ценить каждую минуту, каждый час, зря им пропущенные в прошлые времена: спал бы, спал,- думал,- как суслик, наперёд бы выспался! Что мешало ему?
   Зарядка эта  - не зарядка, а светопредставление; бежишь - бежать надо - конца и края нет, ещё день не начался, а уже устал. Пресс без остановки качаешь, турник - как страшный сон; или отжимания делаешь, землю, как последний идиот, губами целуешь, и - давай, давай, давай! - не секунды остановки тебе. Сержант, гад, как издевается: круг один пробежал, давай второй, мало ему; заставляет приседать до посинения, и не дай Бог не выполнишь - морду тебе потом за туалетом начистит кулаком, как медный чайник.
   Гимнастёрку выдали новую, изумрудную, жёсткую, точно из жести сделанную, краской свежей пахнет ещё, нырнёшь в неё, как в печке очутишься - до столовой пока дойдёшь, уже мокрый весь, круги чёрные на спине, подсохнут - белые разводы горят, стирай, значит, давай её, вылизывай. Каждый день её мылом, как лох, тёр, мучился.
   За месяц Сивашов привык к трудностям, белая ванная комната не казалась страшной, как морг, мускулы одеревенели, ничего не чувствовали; портянку научился вязать так, что сапоги воздушными делались, десять раз от пола отжимался только так. С подворотником только напряжёнка была - шить он и раньше никогда не любил - тремя стежками его кое-как к воротнику пришпандёривал, уже через час ползло всё вниз, бугры сплошные на шее образовывались. Сержант за туалетом учил: "Ещё раз увижу позор этот, бля, посмотришь, что будет..."- и вмазал для порядка под дых,- не больно, но очень обидно было. Сивашов, вроде, не слабее, а ответить страшно, чёрт знает, почему. Учился шить ночами, пальцы разбивал в кровь.
   Сержант чачи вечером выпьет, бузит, права качает, расхаживает, руки за спину заложив, уму-розуму учит, и фамилия у него странная: Брелис, по-русски с непонятным акцентом разговаривает. Но если надо - строен, подтянут, сверкает всё на нём, залюбуешься, воротник подшивает в секунду одну, и красиво получается, как на картинке - тоже так хочется.
    Есть маловато давали и всё жирное сало какое-то. Каши напихаешь внутрь, а толку никакого, через час жрать опять хочется. Построят: "Равняйсь, смирн-а-а! на приём пищи шагом марш!" Идёшь, думаешь: скорее бы, живот уже от голода свело!
    А утром хлеб свежий, горячий ещё, корочка аппетитно на зубах хрустит, масло, сахар-рафинад, чай - кайф! Солнышко на небе ярко сияет, птички поют, воздух чистый так в сердце и льётся - вообще-то жить можно,- думаешь.
    Сивашова назначили в первое подразделение, в связь, повезло. В роте охраны, в девятом, говорили, с салагами не церемонятся, наряд за нарядом раздают, и ещё старики во-всю злобствуют. Другие, в девятое которых назначили, как на смерть пошли, понурясь.
    Есть судьба на свете,- думал Сивашов,- есть.
    Вот что писал он родителям, тайно подложив листок под тетрадь на политзанятиях: "Дорогие папа и мама! Заканчивается мой курс молодого бойца, первый месяц в армии. Служится мне хорошо, кормят нас не плохо, я поправился на пять килограмм, занимаюсь ежедневно физкультурой, могу уже выполнять на турнике различные фигуры, подтягиваюсь. Все здесь начали курить, но вы не думайте, я не такой, мне это не нужно совсем. Погода прекрасная, южная, очень тепло. На стрельбище, пап, ездили, уже стрелял из автомата, выбил, конечно, не много, но - сам факт. Нас подстригли, у меня уши торчат, как у клоуна,- смешно. Всё хорошо, родные мои, всё замечательно..."
    Это всё было, конечно, враньё, ему хотелось кричать, он так хотел написать: "Папочка, мамочка! Заберите меня отсюда! Меня здесь мучают, спать не дают, а сержант этот - по лицу кулаком, если что. Я не хочу рано просыпаться, не хочу прыгать и бегать, как козёл, не нужны мне дурацкие эти политинформации. Вышлите конфет, пряников! Приезжайте сами скорей, всё сами увидите. Вы сможете весь этот ужас остановить!.."
   Слёзы начинались у него из глаз, он размазывал горячие струйки по щекам, и его полные губы делались мокрыми и солёными. Слава Богу, никто не видел позора его!- он с опаской оглядывался. Ему, вдруг, казалось, что другие тоже горько плакали.
   Вечером он запечатал конверт и бросил его в почтовый ящик, будто кусок мяса от себя оторвал: там где-то была жизнь - большой город, яркие огни, девочки, а здесь... Папочка, мамочка ненаглядные...
   Сивашов сидел один в опустевшей казарме, сколько мог, пока его какой-то залётный красноносый офицер не погнал прочь. Собрав вещи, он с тяжёлым сердцем потащился в подразделение. Вечерело, на главной аллее зажгли фонари. Возле жёлтых электрических ламп кружились ночные бабочки, стучали в пластмассовые плафоны. Тёплый воздух был точно молоком парным наполнен сладким ароматом страдания и любви. Чёрные, густые кубы деревьев стояли неподвижно, ещё выше над ними открывалось небо, как вода тёмное, всё в начинающихся крупных звёздах, и хотелось туда умчаться без остатка. Воздух был такой чистый, ясный, нежный - скинул бы с себя и одежду и кожу и обернулся бы им весь с головой.
   Очень хотелось есть.
   Вошёл в казарму, точно в ад. Темно, душно. Стоны, шорохи, какие-то жуткие причитания нахлынули со всех сторон. Шлепки звенят, каблуки громыхают слева и справа, вода из умывальника с треском хлещет, красные горят огоньки сигарет. Дым в глаза, в уши полез, за лицо - показалось -  точно ладонями кто-то крепко схватил. Волосы стали подниматься у Сивашова на голове. Какие-то команды резкие звучат, окрики. Пьяные здесь все, что ли?- с ужасом думал он.- Или сумасшедшие?
    Всё летало, ходило, двигалось перед ним, тени скользили, падали, красные глазки сигарет, казалось, в самую душу уставились, дьявольский хоровод закружив вокруг него. Сивашов встал у порога, будто в стену каменную ударился.
    - А-а-га-а! У-у-у!- радостно что-то закричало различными голосами от фальцета до ультрабаса, заулюлюкало, и что-то многоловое, многорукое, многоногое стало приближаться к нему.
    Сивашов знал: сейчас будут бить. Он думал: куда сперва попадёт - в нос, в губы? в низ живота? Поджался весь, руки выложил на ремень, прикрыв слабое место.
    Заехали в ухо, коротко, сочно. Весь мир зазвенел точно колокол, пол вздрогнул у него под ногами, толкнул, ударил в висок, загрохотали в доски глухо кости локтей и колен.
   - Салабон, новенький, вста-ать!- мерзкими голосами приказывали; кривые, сбитые в гармошку сапоги над ним сгрудились, танцевали прямо на лбу у него.
    "Это - первое подразделение, чёрт?.."- спрашивал себя Сивашов, прикрывая голову руками, уворачиваясь от ударов, он думал, что ошибся, надо было встать и бежать. В девятку его, что ли, по ошибке занесло?
    Заехали с носка по рёбрам, могли бы сильнее, но всё равно было очень больно. Он подскочил, вылезший из-под ремешка ком гимнастёрки лицо залепил, тяжело дышал, хотел дать сдачи и автоматически сделал кулачки, как боксёр. "Дурак!- прозвучало в ушах.- Лучше беги!" Сапогом пихнули в спину, и полетел носом между кроватями. Привыкшими к темноте глазами заметил: пятеро их, нагло хохочут, рукава закатаны, как у фашистов, сигареты в зубах. "Это что - меня?.. Это когда - прямо сейчас всё происходит? Сейчас?..- носились обрывки мыслей в голове и вдруг вместе все соединились: - Меня? А за что? Человека, высшее, свободное существо?"
   - Убью!- закричал, безумствуя, Сивашов и, стуча каблуками и рыча, побежал прямо на них, он не знал, что сейчас будет делать, он понимал, что пропал безвозвратно, но остановиться не мог. Его вдруг пронизала гордость, что он может всё. Сейчас он им...
   Его с хрустом ударили в зубы, в нос, спиной он грохнул об пол, затылком прихлопнул.
   - Ух ты, молодец!- плыли над ним восхищённые голоса.- Не боится.
Иди, бля, сюда. Вста-ать!
   Он поднялся. На задубелом лице не чувствовал ни носа, ни губ. Во рту - густое, солёное.
   - Ребята,- сдерживая в груди рыдания, повеселей заявил он.- Наверное, я ошибся. Я в первое подразделение попал или в какое?- и шевелил на боку, униженно улыбаясь, остекленевшими, словно чужими, губами. "Если в первом - такое,- мелькнуло в голове.- То что же тогда в девятом делается?"
   - А то. Что-о? Плохо тебе здесь, мля, что ли? Плохо?
   У него середина вся упала, словно топором её обрубили.
   Его, пока он кровь с лица отирал, расспросили: кто, откуда, что умеет?
   Кто-то ввалился с улицы, загремев бесшабашно каблуками, точно не армия это была, а бабушкина деревня. "А-а-а, салабон прибыл! Полы, мля, пусть вымоет!"- заматерился, окатив взглядом понурую фигуру Сивашова. Сивашову стало жалко себя. Он вспомнил, как пьяненький прапорщик, больно щипая кожу, тупой машинкой стриг ему волосы под ноль, когда они, молодняк, только-только прибыли в часть, и, казалось, с удовольствием делает это - причиняет боль человеку. Вот там уже начались его мучения.
   Сивашов сказал, что рисовать хорошо умеет.
   - Альбомы дембельские будешь оформлять, замётано!- деды с удивлением и восторгом переглянулись, заспорили, кому первому. Сивашов мелко вместе с ними посмеивался, вздёргивал высоко плечи, радовался, что тихо и его больше не бьют, он готов был сейчас делать, что угодно, лишь бы вот так сидеть на стуле в уютной бытовке, облитой ярким электрическим светом, посреди гладильных досок и обитых чёрным дерматином топчанов. У него болели плечи, грудь, саднила разбитая губа, но он не замечал этого. Под стенкой по стойке "смирно" выстроились молодые солдаты, бледные, тонкошеие, в осиную талию перетянутые новыми каменными ремешками, в колоколах гимнастёрок, стриженные, ушастые, до смерти перепуганные, с завистью на Сивашова поглядывали. Салабоны.
   Они стояли в ряд, их по одному, по двое вызывали деды, приказывали отжиматься от пола и ползать по-пластунски на животе, их немилосердно пинали ногами и стучали по бритым черепам пальцами. Всем вручили швабры и велели тереть и без того натёртый до блеска пол бытовки. Пахло влагой, гуталином, кирзой, уборкой и - большим, надолго задержавшимся здесь несчастьем.
   За каменным туалетом Сивашов в мглистой темноте, прижавшись спиной к тёплым кирпичам, сел на корточки и беззвучно, раскрыв рот, зарыдал. "Два года, два года же!"- с ужасом думал он, и ему представлялась чёрная бездонная дыра впереди.
   В чистой, прохладной постели было хорошо, тело млело, отдыхало.
   - Слышь!- шёпот рядом.- Как тебя?
   - Гена,- глухо, из подбородка сказал Сивашов, засыпая.
   - Генка, жрать хочешь?- чёрными углями с соседней кровати горели глаза.
   В окне стало сереть, выплывало утро.
   - Хочу.
   - Можно свежего хлеба раздобыть, пойдёшь?
   - Куда это?
   - Ночью пекут, к утру на кухне никого нет, а замок - нечего делать,
ногтём можно открыть.
   - Ты что, так уже делал?
   - Как?
   - Воровал?
   Салабон твёрдо сказал:
   - Это не воровство.
   - А что же?- Сивашов всё глубже проваливался, в груди было томно, сладко, ему казалось, что одна голова его только в казарме осталась, а тела нет.
   - А им можно?- салабон привстал на локте, чёрными глазницами жутко сверху пялился.
    Из ярко освещённого коридора выглянул дневальный со штык-ножом на поясе.
   - Им можно, да?- глухо упав на подушку, снова засвистел шёпотом салабон.- Издеваются, как над рабами. Мы же люди!
   - Это разные вещи.
    Сивашов начал злиться. Спал бы, козёл, часа два до подъёма осталось, а он философствует. Потом вдруг Сивашов, как самолёт, стал заваливаться на одно крыло, кровать под ним провалилась, истошно загорелось наверху синее небо, зелёное поле брызнуло внизу, солнце, завёрнутое в облака, ослепило, обожгло, побежали прямо по небу солдаты в гимнастёрках, взмахивая локтями, салабон сидел на облаке, прижимая к груди жёлтые буханки хлеба, глаза его, большие, как
у доброй коровы, блестели. Потом упала штора и стала темно.
   - Рота, подъём!- показалось, прямо над ухом заорали.
   Сивашов услышал: "О-а-о-а!.." Мама сидела рядом с ним на краю кровати, нежно гладила его ладонью по щеке, поднялась и с грустным лицом стала взлетать вверх к потолку, растворяться, одни ноги в комнатных тапочках висели.
   - О-а, о-ё-о!- снова гаркнуло, стены рассыпались, и чёрное стало белым.
   Окна пылали, как тысячеватные прожектора.
   Перестав дышать, Сивашов сжался, как пружина, и выпрыгнул из-под одеяла. Он ещё видел маму, и стены качались. В голову ему будто вбили гвоздь, тело строго вопрошало: почему поднялся рано так? и - злилось, болело. Внизу болтались майка, трусы и белые вздутые колени. Сиганул в твёрдые, холодные сапоги.
   Полетела асфальтовая дорожка под ногами, ударило в лёгкие, как водой, чистым, прохладным, поплыл над головой, над ветками оранжевый пушистый шар, звенели птицы. Как изваяние стоял на возвышенности в надвинутой на глаза фуражке-аэродроме полковой замполит, начищенный, наглаженный, словно и не ложился спать.
   Салабон к Сивашову прилип, с напряжением выдыхая:
   - Ты видел? Эти в казарме остались, лежат, даже не шолохнулись, гады. И им - ничего!
   - Они же старослужащие!- удивился Сивашов, постарался оторваться, между белых, тощих торсов затеряться.
   Задыхаясь, обливаясь потом, вернулись, громыхнули чугуном сапог. Дневальный старик с распущенным ремнём и в ушитой, приталенной гимнастёрке вальяжно мялся возле тумбочки.
   Вода брызнула из крана, холодные зеленоватые кусочки укололи в лицо, в шею, в грудь, хлынули в нос. "А хорошо, хорошо!"- думал Сивашов, просовывая шею в свежий воротник возле кровати. Мышцы ног, плеч очень приятно ныли. Ремешок туго обхватил бёдра. Наполненные солнцем, окна дрожали.
   На политзанятиях его невероятно потянуло в сон, ручка, оставляя фиолетовую полосу, поехала по бумаге. Голос командира стал звучать глуше, исчез почти. Показались его квартира, мама, мягкие тапочки. Он встряхнул головой. "Группа социалистических стран выдвинула мирную инициативу..."- неутомимо выговаривали квадратные, твёрдые, бордовые командирские губы. Сивашов застрочил.
   В прохладном, затенённом листвой деревьев классе их учили разматывать и сматывать катушку с проводами, приводить в действие блестящий чёрный эбонитовый телефон, и Сивашов никак не мог запомнить, где плюс, где минус, волновался.
   Очень хотелось есть.
   На расчерченном белыми линиями плацу их гоняли так, что небо, облака, дома, люди - всё - под ярким, горячим солнцем казались маленькими, незначительными, потеряли всякую стоимость, в сапогах поднялась страшная температура. Железный, нагретый автомат дребезжал на плече, тянул вниз, ремешок врезался в спину, и тёр, тёр, кусал, как живой.
   Завтрак, обед пронеслись, как не были. Сивашов даже не помнил, чем кормили, ему хотелось ещё.
   К вечеру командиры разъехались по домам, и он в казарме, предоставленной абсолютной власти старослужащих рисовал, чертил, перекладывая в потной ладони карандаши, ему подсовывали бесчисленные альбомы, дышали в лицо кислыми искуренными зубами, били полушутя по почкам и по печени, чтобы не клевал носом, не спал. В окне зелёными, жёлтыми, голубыми линиями носился мир, яркий, зовущий к себе, летали люди, улыбаясь и галдя, а он, точно в темнице, сидел, не смея встать и пойти. В окне проплывала высокая фуражка, и дневальный кричал тревожно, предупреждая: "Дежурный по части!", или: "Замполит!", или: "Полкан!", но никто не входил, не ругал, не пресекал, не жалел Сивашова, не спасал его от надоевшего ему до тошноты подневольного труда, и он чертил, рисовал, давил карандашом, чиркал им тяжело, как ледорубом, тёр жгущей пальцы резинкой.
   Два года впереди казались нескончаемыми, как все заборы на свете.
   К ночи подул пронзительный холодный ветерок.
   Построились, пошли на вечернюю поверку, поплыло, колыхаясь, озеро пилоток. Впереди, громыхая подошвами, выкрикивая песню – молодняк, сзади, вразвалочку, смеясь, переговариваясь - старики.
   Возле штаба налилось целое зелёное море голов и плеч, ждали дежурного офицера. Он вышел, рыжий, горбоносый, лениво позёвывая, степенно вышагивая длинными до блеска нализанными сапогами, в красной повязке на рукаве, рядом с ним крутились помощники, сладенько улыбались. Сзади, прячась, солдаты кричали недовольно:
   - Товарищ капитан, быстрее, холодно же!
   Капитан из-под козырька смотрел вдаль, в бегущие тяжело малиновые облака, не спешил, локтем прижимал на боку кобуру.  Наконец, дёргая коленями, к нему двинулись сержанты, выстроились в линию, доложили о наличии людей. Началась поверка.
   Темнело стремительно. Месяц с острыми рогами в тёмно-синей бегущей строчке облаков удобно устроился, жёлтыми, дрожащими точками сыпануло по небу. Деревья над лампами почернели, заклубились. Сержанты по одному подходили, звенели их подкованные сапоги по асфальту.
   И тут вторая луна ярко зажглась. Все ахнули, задрали наверх головы. Капитан, закинув фуражку на затылок, открыл рот, торчали его остренькие подбородок и нос. Строи развалились, ряды закруглились, толпа возбуждённо галдела, все уставились наверх, вздёргивали, показывая, руки.
   Над деревьями, над чёрными рядами облаков вспыхнуло серебряное кольцо, пульсировало светом, стало вокруг светло, как днём, месяц отодвинулся, померк, с половины неба звёзды точно слизали. Волшебное кольцо то стояло на месте, то как будто прыгало, его края казались неровными, шершавыми, поверхность - чуть розоватой, матовой. Оно наплывало, увеличиваясь в размерах, и снова тускнело.
   Все вокруг кричали, пятились, отступали. Растеклись человеческие ручьи.
   - НЛО! НЛО!- рыдали, ликовали, пугливо жались друг к другу, на бледных лицах горели круглые, ужасом и восторгом наполненные глаза. Капитан уговаривал стать в строй, кричал, но его никто не слушал. Принесли из штаба бинокль, навели, и бинокль запрыгал по рукам, всё дальше уносясь в кипящее чёрное озеро людей.
   Капитан, махнув рукой, побежал за фотоаппаратом.
   Сивашова толкали, он отошёл в сторону. На секунду ему стало страшно, захотелось нырнуть в траву, зарыться в землю - небо как будто поворачивалось, падало, тени деревьев, людей угловато двигались, на него сверху, вопрошая, строго смотрел огненный фиолетовый глаз.
   Все обнимались в каком-то упоительном блаженстве, нервно курили.
   Сивашов задом ушёл в тень, постоял. Его исчезновение никто не заметил. Едва слышно скрипя камешками, пошёл прочь. Задыхаясь, натыкаясь лицом, коленями на холодные, мокрые ветки, поскакал вверх, вниз по мокрой траве, подошвы сапог скользили, он едва держался на ногах. Над ветками плыла огненная скорлупа, не отставала, на него, прямо в голову, вопрошая, лился яркий огонь. Он просто перестал смотреть наверх, зубы сцепил.
   Замочек, действительно, был дрянь.
   В окнах темно, никого. Кружа голову, густо, сытно пахло спелым хлебом. Сивашов ощутил пустой желудок.
   Он ударил камнем, ещё раз, замок, брякнув, полетел в траву. Он вошёл. На полках белели буханки. Он хотел сразу разорвать одну руками, проглотить.
   Наощупь, пальцами он схватил из холодильника кусок скользкого масла, набрал в гимнастёрку хлеба, расслабил ремень.
   Бежал тяжело в казарму, в затылке разрасталась горячая льдинка, бился в голове вопрос: "Зачем?"
   Одну буханку по дороге съел очень быстро, намазывая рыхлую, тёплую мякоть маслом.
   Загремели деревянные полы, пришли солдаты, все вместе - старые, молодые, обнимались, говорили громко, возвышенно, что был контакт межпланетных цивилизаций, повисело и растворилось НЛО в воздухе.
    Сивашов отклеился от стенки, подплыл к высоким, грудастым старикам, зашептал.
  - Что? Молодец, мля!- одобрительно захлопали его по плечам.
    Под синими, струящимися окнами накрыли стол, достали чачу. Сивашову налили полный до краёв стакан, он, задыхаясь, выпил, уже совсем пьяный, счастливый ел сладкий хлеб.
    Салабонов тоже угостили немного. Сивашов покрикивал на них, чтобы не напирали на масло, его слушались, и ему было очень приятно.
    Утром на поверке перед строем старшина хозчасти бранился:
   - Вот вам, япона мать, и НЛО - килограмм масла и пять буханок хлеба как не было! Что - на кухню тоже инопланетяне наведались?




1995