Кадзуо Ишигуро. Виолончелисты

Kazuo Ishiguro. Cellists
[from “Nocturnes” collection / из сборника «Ноктюрны»]
© Kazuo Ishiguro, 2009
© Александр Андреев, 2022, перевод



За вечер мы играли тему из «Крёстного отца» уже в третий раз, поэтому я оглядывал рассевшихся по всей пьяцце туристов, пытаясь определить, многие ли из них слышали предыдущее исполнение. Народ никогда не прочь лишний раз послушать любимую мелодию, но повторять её слишком часто опасно, тебя могут заподозрить в отсутствии достойного репертуара. В это время года повторы обычно прокатывают нормально. Первые порывы осеннего ветра и заоблачные цены на кофе способствуют довольно быстрой смене клиентуры. Потому-то я и разглядывал лица на пьяцце и заметил Тибора.

Он махал рукой, и поначалу я думал, что машет нам, но потом понял, что он пытается подозвать официанта. Он выглядел старше и набрал вес, но узнать его было нетрудно. Я чуть подтолкнул локтем стоявшего справа Фабиана с аккордеоном и кивнул в сторону молодого человека, поскольку не мог оторвать рук от саксофона и показать нормально. Тут до меня дошло, что с того лета, когда мы встретили Тибора, только мы с Фабианом в нашей банде и остались.

Ну да, прошло целых семь лет, но всё равно я испытал шок. Когда играешь изо дня в день, начинаешь воспринимать группу как семью, а других участников как братьев. И даже если иногда кто-то уходит, хочется думать, что он останется на связи, будет присылать открытки из Венеции или Лондона или где он там окажется, может, отправит снимок группы, в которой сейчас играет – словно пишет домой, в родную деревню. Так что такие моменты оказываются неприятными напоминаниями, как быстро всё меняется. Как сегодняшние закадычные приятели назавтра становятся чужаками, рассеянными по всей Европе, играющими «Крёстного отца» или «Осенние листья» на площадях и в кафе, где тебя никогда не будет.

Когда мы доиграли номер, Фабиан посмотрел на меня со злостью, раздражённый моим толчком во время его «особого проигрыша» – не совсем соло, но одного из тех редких моментов, когда скрипка и кларнет молчат, я тихонько играю отдельные ноты на заднем плане, а он ведёт мелодию на аккордеоне. Я попытался объяснить, указал ему на Тибора, уже помешивавшего кофе под зонтиком, но Фабиан вспоминал с трудом. Наконец он сказал:

– Ах да, парень с виолончелью. Интересно, он всё ещё с той американкой?

– Нет, конечно, – ответил я. – Ты что, не помнишь? Всё ещё тогда закончилось.

Фабиан пожал плечами, уже глядя в ноты, и мы начали следующий номер.

Равнодушие Фабиана меня огорчило, но думаю, его этот молодой виолончелист никогда особо не интересовал. Видите ли, Фабиан всю жизнь играл только в барах и кафе. Не то что Джанкарло, наш тогдашний скрипач, или контрабасист Эрнесто. Они получили хорошую профессиональную подготовку, поэтому их всегда привлекали люди вроде Тибора. Может, примешивалась щепотка ревности – к прекрасному музыкальному образованию Тибора, ко всё ещё ожидавшему его будущему. Честно говоря, думаю, им просто нравилось брать под своё крыло тиборов мира сего, чуток приглядывать за ними, возможно, готовить их к тому, что ждёт впереди, чтобы не так тяжело было воспринимать неизбежные разочарования.

То лето семилетней давности было непривычно жарким, и даже в нашем городе порой казалось, что мы где-то на Адриатике. Мы играли на улице больше четырёх месяцев – под навесом кафе, лицом к пьяцце и столикам, – и скажу я вам, это жаркая работёнка, даже если рядом постоянно крутятся два-три вентилятора. Но сезон получился отличный, туристов было множество, в основном из Германии и Австрии, да и местных немало, спасавшихся от пляжной жары. И ещё в то лето мы впервые стали замечать русских. Сейчас русские туристы внимания не привлекают, выглядят как все. Но тогда они были настолько редки, что хотелось остановиться и пялиться. Одёжка странная, и ходили, будто новые ученики в школе. В первый раз мы увидели Тибора, отдыхая между выступлениями за стоявшим в сторонке большим столом, который в кафе всегда придерживали для нас. Он сидел неподалёку и то и дело вскакивал, переставляя футляр с виолончелью так, чтобы держать его в тени.

– Гляньте на него, – сказал Джанкарло. – Русский студент музучилища, которому не на что жить. И что он делает? На последние гроши пьёт кофе на главной площади.

– Дурачок, точно, – подтвердил Эрнесто. – Но дурачок-романтик. Готов голодать, но сидеть весь день на нашей площади.

Худой, светловолосый, он носил вышедшие из моды очки – массивная оправа делала его похожим на панду. Он приходил каждый день, и уж не помню точно, как это случилось, но через какое-то время мы стали садиться с ним поболтать между выступлениями. А иногда, если он приходил в кафе к нашему вечернему сету, мы потом приглашали его, угощали вином и кростини.

Скоро мы узнали, что Тибор венгр, а не русский; что он, видимо, старше, чем выглядит, поскольку уже отучился в лондонской Королевской академии музыки, а затем провёл два года в Вене у Олега Петровича. Со старым маэстро поначалу было тяжело, но он научился терпеть легендарные взрывы бешеного темперамента и покинул Вену уверенным в себе – и с целым рядом ангажементов в престижных, хоть и небольших, концертных залах Европы. Но затем концерты стали отменять из-за низкого спроса; приходилось играть ненавистную ему музыку; жильё предлагали или дорогущее, или отвратительное.

Так что наш хорошо организованный городской фестиваль искусств и культуры – на него он и приехал тем летом – оказался исключительно кстати, и когда старый приятель по Королевской академии предложил ему летом бесплатно пожить в квартире у канала, он согласился без раздумий. Наш город, по его словам, ему понравился, но с деньгами было туго, и, хоть иногда удавалось выступить то тут, то там, пора было как следует обдумать следующий ход.

Порядком наслушавшись его жалоб, Джанкарло с Эрнесто решили, что надо бы нам для него что-то сделать. Так Тибору удалось познакомиться с мистером Кауфманом из Амстердама, дальним родственником Джанкарло, обладавшим связями в гостиничном бизнесе.

Отлично помню тот вечер. Лето было в самом разгаре, и мы с мистером Кауфманом, Джанкарло, Эрнесто и всеми остальными прятались внутри, в дальней комнате кафе, слушая, как Тибор играет на виолончели. Юноша наверняка понимал, что мистер Кауфман фактически его прослушивает, так что любопытно вспомнить, с каким желанием он играл в тот вечер. Видно было, как он благодарен нам, и как расцвёл, когда мистер Кауфман пообещал сделать всё от него зависящее по возвращении в Амстердам. Когда говорят, что Тибор тем летом изменился к худшему, что возомнил о себе слишком много, что всё из-за той американки, возможно, в этом что-то есть.



Тибор заметил женщину, потягивая свой первый за день кофе. С пьяццы веяло приятной прохладой, – кафе и весь наш угол находились в тени почти всё утро, – и камни мостовой ещё сохраняли влагу от дворницких шлангов. Он пришёл, не позавтракав, и с завистью смотрел на соседний столик, где она заказывала то свежевыжатые фруктовые соки, то – явный каприз, ещё даже десяти не было – миску дымящихся мидий. Ему смутно показалось, что женщина на него тоже искоса поглядывает, но большого значения он этому не придал.

– Она казалась очень милой, даже красивой, – рассказывал он тогда. – Но вы же видите, она лет на десять-пятнадцать меня старше. Так как я мог догадаться, что что-то назревает?

Он уже забыл про неё и собирался вернуться в свою комнату позаниматься пару часов, пока сосед не вернулся пообедать и не включил своё радио, как вдруг заметил, что женщина стоит прямо перед ним.

Она широко улыбалась и вела себя так, будто они знакомы. Только природная застенчивость помешала ему поздороваться. Она положила ему руку на плечо, словно он провалил испытание, но всё равно прощён, и сказала:

– На днях я слушала ваше выступление. В Сан-Лоренцо.

– Спасибо, – ответил он, понимая, насколько глупо это может прозвучать. А поскольку она продолжала сиять, добавил: – Ах да, церковь Сан-Лоренцо. Точно. Я там и правда выступал.

Женщина рассмеялась и неожиданно села прямо перед ним. – Вы говорите так, будто в последнее время много выступали, – произнесла она с лёгким сарказмом.

– Если так, значит, я ввёл вас в заблуждение. Выступление, которое вы слышали, было у меня первым за два месяца.

– Но вы только начинаете, – сказала она. – То, что вас приглашают, уже замечательно. И публики было вполне прилично.

– Вполне прилично? Всего двадцать четыре человека.

– Это было днём. Для дневного концерта это хорошо.

– Жаловаться не приходится. Но приличной публикой это не назовёшь. Туристы, которым больше делать нечего.

– Ох, ну зачем же такое пренебрежение. В конце концов, там была я. Я сама из таких туристов. – Он покраснел (ему совсем не хотелось её оскорблять), но она прикоснулась к его руке и с улыбкой сказала: – Вы только начинаете. Пусть количество слушателей вас не волнует. Вы же не для них играете.

– Да? Так зачем же я вообще играю, если не для публики?

– Я не об этом. Я говорю о том, что на данном этапе вашей карьеры неважно, двадцать человек вас слушают или двести. Сказать, почему? Потому что у вас есть это!

– У меня есть это?

– Есть. Определённо. У вас есть… потенциал.

Он подавил грубую усмешку. Разозлился он скорее на себя, чем на неё, потому что ожидал услышать «гениальность» или хотя бы «талант», и тут же его пришёл в ужас, как он мог так обольщаться. Но женщина продолжала:

– На этом этапе вам нужно, чтобы к вам подошёл и услышал вас один человек. А этот человек вполне может оказаться и в таком зальчике, как во вторник, одним из тех двадцати…

– Их было двадцать четыре, не считая организаторов…

– Двадцать четыре, без разницы. Я говорю, что сейчас количество значения не имеет. Значение имеет тот самый один человек.

– Вы говорите о представителе студии звукозаписи?

– Звукозаписи? Нет-нет, что вы. Это придёт своим чередом. Я говорю о человеке, который поможет вам расцвести. О человеке, который послушает вас и поймёт, что вы не просто хорошо обученная посредственность. Что хоть пока вы куколка, достаточно немного помочь, и вы взлетите бабочкой.

– Понятно. И не вы ли случайно тот самый человек?

– О, умоляю вас! Вижу, вы гордый юноша. Но мне не кажется, что толпы наставников прямо ломятся к вам, расталкивая друг друга локтями. По крайней мере, не моего уровня.

Тут ему показалось, что он совершает колоссальную ошибку, и он начал внимательно рассматривать женщину. Она уже сняла солнечные очки, и на лице читались мягкость и доброта, но огорчение и, возможно, злость могли оказаться неподалёку. Он всё смотрел на неё, надеясь, что вот-вот узнает, но в конце концов был вынужден сдаться:

– Мне очень жаль. Вы, наверное, известный музыкант?

– Я Элоиза Маккормак, – представилась она с улыбкой и протянула руку. Увы, имя её Тибору ничего не говорило, и он оказался в затруднительном положении. Первой мыслью было изобразить удивление, и он сказал: – Да что вы! Восхитительно! – Потом собрался с мыслями и понял, что подобный блеф не только бесчестен, но, скорее всего, за считанные секунды будет с позором раскрыт. Поэтому он сел прямо и произнёс:

– Мисс Маккормак, для меня честь познакомиться с вами. Понимаю, вам это покажется невероятным, но прошу сделать скидку на мой возраст и на то, что я вырос в бывшем Восточном блоке, за железным занавесом. Масса кинозвёзд и политиков, которых на Западе знает каждая домохозяйка, для меня всё ещё тёмный лес. Поэтому простите меня, пожалуйста, я просто не знаю точно, кто вы.

– Что ж… похвальная честность. – Несмотря на сказанное, она выглядела оскорблённой, и весь её энтузиазм куда-то испарился. После неловкой паузы он заговорил снова:

– Значит, вы известный музыкант?

Она кивнула, рассеянно глядя через площадь.

– Должен ещё раз извиниться, – продолжал он. – Для меня действительно честь, что вы пришли на моё выступление. А можно узнать инструмент?

– Инструмент ваш, – тут же ответила она. – Виолончель. Потому я и пришла. Даже когда концерт маленький и скромный, вроде вашего, ничего не могу с собой поделать. Не могу пройти мимо. Я чувствую, что на меня возложена некая миссия.

– Миссия?

– Не знаю, как ещё это назвать. Я хочу, чтобы все виолончелисты играли хорошо. Играли красиво. Они слишком часто играют неправильно.

– Простите, но это только мы, виолончелисты, грешим неправильной игрой? Или вы говорите обо всех музыкантах?

– Другие инструменты, возможно, тоже. Но я виолончелистка, я слушаю других виолончелистов, и когда слышу, как что-то идёт не так… Знаете, пару дней назад я увидела, как молодые музыканты играют в холле городского музея, и толпы просто проходили мимо, но я обязана была остановиться и послушать. И знаете, чего мне стоило сдержаться, чтобы не подойти прямо к ним и не сказать.

– Они делали ошибки?

– Не то, чтоб ошибки. Но… понимаете, там просто ничего не было. Музыки и близко не было. Но ладно, кажется, я хочу слишком многого. Знаю, глупо ожидать, что все смогут взять планку, которую я установила для себя. Думаю, это были просто студенты.

Впервые за весь разговор она откинулась на спинку стула и стала разглядывать детишек, шумно брызгавшихся в фонтане посреди площади. Через какое-то время Тибор сказал:

– Видимо, во вторник вы тоже это почувствовали. Побуждение подойти ко мне и что-то предложить.

Она улыбнулась, но тут же лицо её стало серьёзным. – Да, – подтвердила она. – Да, почувствовала. Потому что, слушая вас, я услышала себя саму когда-то. Простите, наверное, это прозвучит грубо. Но надо смотреть правде в глаза, вы сейчас не на правильном пути. И когда я вас услышала, мне очень захотелось помочь вам найти правильный. И чем раньше, тем лучше.

– Должен заметить, я учился у Олега Петровича. – Сделав это заявление, Тибор недолго ждал её реакции. К его удивлению, она едва заметно улыбнулась.

– Петрович, да-да, – сказала она. – В своё время Петрович был весьма уважаемым музыкантом. Его студентам он и сейчас наверняка кажется заметной фигурой. Но для многих из нас его идеи, весь его подход уже… – Она покачала головой и развела руками. Тибор, внезапно потерявший от ярости дар речи, пристально смотрел на неё, и тут она снова прикоснулась к нему рукой. – Я сказала слишком много. У меня нет никакого права. Надо оставить вас в покое.

Она встала, и от одного этого действия его гнев смягчился; при всём своём темпераменте Тибор был великодушен и не мог злиться на человека долго. Кроме того, слова женщины о его старом учителе задели неприятную струну где-то в глубине души – мысли, которые он даже внутри себя не осмеливался сформулировать. Так что, когда он снова на неё взглянул, явственнее всего на его лице читалось смущение.

– Послушайте, – сказала она, – сейчас вы, наверное, слишком сильно на меня злитесь, чтобы думать об этом. Но я буду рада вам помочь. Если решите, что хотите поговорить, я живу вот здесь. В «Эксельсиоре».

Отель этот, крупнейший в городе, стоит через всю площадь от кафе; она указала на него Тибору, улыбнулась и пошла в ту сторону. Он смотрел, как она уходит, как вдруг рядом с фонтаном она резко развернулась, распугав кучку голубей, помахала ему – и двинулась дальше своей дорогой.



Пару дней после встречи он часто думал о ней. Он снова и снова видел возникающую на её губах улыбку, стоило ему с гордостью назвать имя Петровича, и чувствовал, как в нём закипает ярость. Но, подумав, он понял, что злится не из-за старого учителя. Скорее он привык к мысли, что имя Петровича всегда действует сразу, что оно безотказно вызывает внимание и уважение: другими словами, он привык рассчитывать на него как на некий диплом, которым он может гордо размахивать по всему миру. И на самом-то деле его сильно обеспокоила возможность того, что диплом этот совсем не столь ценен, как он думал.

Вспоминал он и её заключительное приглашение, и долгими часами, сидя на площади, то и дело поглядывал на её дальний угол, на роскошный подъезд отеля «Эксельсиор» и сновавший перед швейцаром нескончаемый поток такси и лимузинов.

Наконец, на третий день после разговора он пересёк пьяццу, вошёл в отделанный мрамором холл, подошёл к стойке и попросил набрать её номер. Девушка за стойкой уточнила его имя и после короткого разговора передала ему трубку.

– Ох, извините, пожалуйста, – услышал он её голос. – Забыла тогда узнать ваше имя, и мне пришлось сейчас повспоминать, пока я поняла, кто вы такой. Но, конечно же, я вас не забыла. На самом деле я очень много о вас думала. Мне бы хотелось о многом с вами поговорить. Но знаете, давайте всё делать правильно. Виолончель у вас с собой? Нет, конечно же, нет. Почему бы вам не прийти через час, ровно через час, и на этот раз с виолончелью. Буду ждать вас здесь.

Когда он вернулся в «Эксельсиор» с инструментом, девушка за стойкой сразу показала ему лифты и сообщила, что мисс Маккормак его ожидает.

Мысль о том, что придётся войти в её комнату, пусть и средь бела дня, показалась ему до неловкости интимной, и он испытал облегчение, увидев огромный номер, в котором спальни вообще не было видно. Дощатые ставни на высоких французских окнах были раздвинуты, так что кружевные занавески шевелились на ветру, и он увидел, что, если выйти на балкон, под ногами окажется площадь. Сама комната, со стенами из необработанного камня и тёмным деревянным полом, казалась чуть ли не монашеской кельей, и ощущение чуть смягчали только цветы, подушки и старинная мебель. Сама она, по контрасту, была в футболке и тренировочном костюме, словно только вернулась с пробежки. Она встретила его без церемоний – никаких предложений чая или кофе – и сразу попросила:

– Поиграйте мне. Сыграйте что-нибудь из того, что играли на выступлении.

Она указала ему на полированный стул, аккуратно установленный в самой середине комнаты, так что он сел и достал виолончель. К его разочарованию, она села у одного из больших окон, практически в профиль к нему, и смотрела в пространство перед собой всё время, пока он настраивал инструмент. Когда он начал играть, её поза не изменилась, а когда он закончил первую пьесу, она не проронила ни слова. Так что он сразу начал другую вещь, потом следующую. Прошло полчаса, затем час. И что-то в полутёмной комнате с её строгой акустикой, предвечерний солнечный свет, рассеиваемый колышущимися занавесками, доносящийся с пьяццы фоновый шум, и прежде всего её присутствие – всё это извлекало из него ноты, в которых звучали новые глубины, новые идеи. К концу часа он был убеждён, что более чем оправдал её ожидания, но когда он закончил последнее произведение, и они немного посидели в тишине, она, наконец, развернулась в кресле к нему и сказала:

– Да, мне совершенно ясно, где вы сейчас. Будет непросто, но вы сможете. Да, определённо сможете. Давайте начнём с Бриттена. Сыграйте ещё раз, только первую часть, и потом поговорим. Можем поработать над этим вместе, каждый раз понемногу.

Услышав это, он почувствовал желание встать, упаковать инструмент и уйти. Но какой-то другой инстинкт – то ли простое любопытство, то ли что-то более глубокое – оказался сильнее гордости и заставил его заново начать названную ею пьесу. Когда через несколько тактов она остановила его и заговорила, ему снова захотелось свалить немедленно. Он решил, чисто из вежливости, потерпеть эту непрошенную учёбу ещё пять минут. Но он немного задержался, потом ещё задержался. Он поиграл дальше, она снова высказалась. Её слова каждый раз поначалу казались ему претенциозными и чересчур абстрактными, но, когда он пытался применить их к своей игре, эффект его поражал. Он не заметил, как прошёл второй час.

– Я вдруг что-то начал видеть, – объяснял он нам. – Сад, в котором ещё не был. Он виднелся там, вдалеке. По дороге нужно многое пройти. Но он там, впервые в моей жизни. Невиданный сад.

Солнце уже почти село, когда он наконец покинул отель, прошёл через пьяццу к кофейным столикам и, едва сдерживая восторг, позволил себе роскошь заказать миндальное пирожное со взбитыми сливками.



Следующие несколько дней он приходил в отель постоянно, и каждый раз уходил если и не с тем ощущением откровения, какое испытал после первого посещения, то уж точно наполненным свежей энергией и надеждой. Её комментарии становились всё смелее, а постороннему, окажись он в комнате, могли бы и вовсе показаться бесцеремонными, но Тибор был уже неспособен рассматривать её вмешательство в подобных терминах. Он теперь боялся только того, что её пребывание в городе закончится, и эта мысль начала терзать его, мешала спать и отбрасывала длинную тень, когда он шёл через площадь после очередного ободряющего занятия. Но когда он пытался спрашивать её об этом, отвечала он всегда туманно, не пытаясь его успокоить. «Уеду, когда станет слишком холодно», – ответила она однажды. Или в другой раз: «Думаю, я тут останусь, пока не начну скучать».

– Но как она сама-то? – выпытывали мы у него. – На виолончели. Как играет?

Когда мы спросили об этом впервые, Тибор прямо не ответил, отговорился чем-то вроде «Она сразу сказала, что виртуоз, прямо с самого начала» и сменил тему. Но когда он понял, что мы не отстанем, со вздохом начал объяснять.

На самом деле уже на самой первой встрече Тибору очень хотелось послушать, как она играет, но он постеснялся попросить. Легчайшее подозрение закралось, когда, оглядев номер, он не заметил никаких следов её собственной виолончели. Но ведь не тащить виолончель в отпуск совершенно естественно. И потом, инструмент – скажем, взятый напрокат – мог оказаться за закрытой дверью спальни.

Но по мере того, как он приходил на следующие занятия, подозрения его росли. Он отгонял их всеми силами, поскольку к тому времени последние сомнения по поводу встреч у него испарились. Один тот факт, что она его слушает, казалось, вскрывал новые свежие слои его воображения, и в долгие часы между ежедневными занятиями он частенько проигрывал пьесы в уме, предвидел её комментарии, её покачивание головой, её нахмуренные брови, одобрительный кивок, и самое радостное – моменты, когда звучащий отрывок захватывал её, глаза её закрывались, а руки, почти против воли, начинали зеркально отражать его движения. Подозрения всё равно не исчезали, и однажды, придя в номер, он обнаружил дверь в спальню распахнутой. Он увидел те же каменные стены, старинную кровать на четырёх столбиках, и ни малейших следов виолончели. Разве виртуоз, пусть и на отдыхе, может так долго не прикасаться к инструменту? Но этот вопрос он тоже отгонял.



Лето шло, и они разговаривали всё дольше, вместе спускаясь после занятий в кафе, где она покупала ему кофе, пирожные, иногда сэндвичи. Теперь они говорили уже не только о музыке – хотя, похоже, любой разговор в конце концов возвращался к ней. Вот, например, спрашивает она его про немецкую девушку, с которой он сблизился в Вене.

– Но вы должны понимать, она никогда не была моей девушкой, – отвечает он. – Ничего у нас не было.

– Вы хотите сказать, что никогда не были физически близки? Это не значит, что вы её не любили.

– Нет, мисс Элоиза, это не так. Она мне нравилась, конечно. Но никакой любви.

– Но, когда вы вчера играли мне Рахманинова, вы вспоминали эмоцию. Это была любовь, романтическая любовь.

– Нет, что за чушь. Она была моим хорошим другом, но мы друг друга не любили.

– Но вы сыграли этот кусочек как воспоминание о любви. Вы так молоды, но уже знаете, что значит изменять, бросать. Поэтому вы и играли так третью часть. Большинство виолончелистов играют её с радостью. Но для вас она не о радости, а о радостном времени, которое ушло навсегда.

Во время таких разговоров его часто подмывало задать ей встречный вопрос. Но точно так же, как он ни разу не посмел задать личный вопрос Петровичу за всё время учёбы у него, сейчас он был не в состоянии спросить её ни о чём существенном. Вместо этого он цеплялся за разные мелочи, упомянутые ею вскользь – что живёт она в Портленде, штат Орегон, что переехала туда три года назад из Бостона, что не любит Париж «из-за грустных ассоциаций», – но не решался попросить её рассказать подробнее.

Смеялась она теперь куда охотнее, чем в первые дни их дружбы, и у неё появилась привычка, выходя из «Эксельсиора» и пересекая пьяццу, брать его под руку. Именно в этот момент мы начали обращать на них внимание: забавная парочка, он выглядел куда моложе своих лет, а она казалась чуть ли не матерью или, по словам Эрнесто, «флиртующей актрисой». До того, как начать общаться с Тибором, мы много попусту болтали о них, как это делают музыканты в группе. Когда они проходили мимо под ручку, мы переглядывались и спрашивали: «Ну, что думаешь? У них уже всё случилось?» Но, посмеявшись, мы пожимали плечами и признавали, что это маловероятно: они совсем не походили на любовников. А когда мы познакомились с Тибором, и он начал рассказывать о ежедневных встречах в её номере, никому из нас и в голову не приходило дразнить его или думать о всякой ерунде.

Однажды, когда они сидели на площади с кофе и пирожными, она начала рассказывать о человеке, собиравшемся на ней жениться. Его зовут Питер Хендерсон, он владелец успешного предприятия по продаже товаров для гольфа в Орегоне. Умный, добрый, пользуется уважением в городе. На шесть лет старше Элоизы, но явно не стар. От первого брака у него осталось двое детей, но всё решили полюбовно.

– Теперь вы знаете, что я тут делаю, – сказала она с нервным смешком, которого он от неё ещё не слышал. – Прячусь. Питер понятия не имеет, где я. Видимо, я поступаю жестоко. Я ему звонила во вторник, сказал, что я Италии, но не сказала, в каком городе. Он зол на меня, и, думаю, имеет полное право.

– Итак, – подытожил Тибор. – Этим летом вы обдумываете своё будущее.

– Вовсе нет. Просто прячусь.

– Вы не любите Питера?

Она пожала плечами. – Он славный человек. И предложениями я не избалована.

– Этот ваш Питер. Он любитель музыки?

– Ох… Там, где я живу, его точно назвали бы любителем. Он же даже на концерты ходит. А потом за ужином говорит много хорошего об услышанном. Так что думаю, да, он любитель музыки.

– Но… вас он ценит?

– Он знает, что жить с виртуозом будет непросто. – Она вздохнула. – Всю жизнь это было для меня проблемой. Вам тоже не будет легко. Но у нас с вами на самом деле нет выбора. У каждого из нас свой путь.

Больше она Питера не упоминала, но после этого разговора в их отношениях словно появилось новое измерение. В тихие моменты её раздумий после его игры, или когда, сидя с ним на площади, она вдруг начинала отстранённо глядеть мимо соседних зонтиков, в этом не было никакого неудобства, он не чувствовал себя забытым, но знал, что она ценит его присутствие рядом.



Однажды, когда он доиграл пьесу, она попросила его повторить короткий отрывок – всего восемь тактов – из самого конца. Выполнив просьбу, он увидел, что она чуть нахмурилась.

– Звучит как-то не по-нашему, – она покачала головой. Как всегда, она сидела боком к нему перед большими окнами. – Остальное вы сыграли хорошо. Остальное было по-нашему. Но этот пассаж… – Она чуть вздрогнула.

Он сыграл ещё раз, по-другому, хоть и не очень понимая, чего добивается, и не удивился, увидев, как она вновь качает головой.

– Простите, – сказал он. – Не могли бы вы говорить чуть понятнее? Я не понимаю этого «не по-нашему».

– Вы хотите, чтобы я сама сыграла? Вы об этом?

Она говорила спокойно, но уже повернулась к нему, и он почувствовал нарастающее напряжение. Она смотрела на него пристально, словно бросая вызов, в ожидании ответа.

Наконец он ответил: – Нет, я попробую снова.

– Но вас удивляет, почему я просто не сыграю сама, так? Почему не возьму ваш инструмент и не покажу, что имею в виду.

– Нет… – Он покачал головой, надеясь, что это будет выглядеть беззаботно. – Нет. Думаю, у нас всё работает хорошо. Вы объясняете на словах, я играю. Так я не буду просто копировать, копировать, копировать. Ваши слова распахивают окна передо мной. Если бы вы сама играли, окна бы не открывались. Я бы просто копировал.

Она обдумала его слова, затем ответила: – Возможно, вы правы. Хорошо, попробую объяснить получше.

И говорила несколько минут – о разнице между завершением и переходным пассажем. Когда он снова сыграл те несколько тактов, она улыбнулась и одобрительно кивнула.

Но после того краткого обмена мнениями на их встречи легла какая-то тень. Возможно, она была там с самого начала, но теперь вылезла из бутылки и повисла между ними. Как-то они сидели на пьяцце, и он рассказывал, как предыдущий владелец его виолончели раздобыл её во времена Советского Союза, обменяв на несколько пар американских джинсов. Когда он закончил свою историю, она посмотрела на него со странной полуулыбкой и сказала:

– Хороший инструмент. У него красивый голос. Но я к нему не прикасалась, так что мне трудно судить.

Он знал, что она снова подходит к опасной зоне, и быстро ответил:

– Этот инструмент не для человека вашего статуса. Даже мне он сейчас не вполне подходит.

Он обнаружил, что больше не может расслабляться во время разговоров с ней, опасаясь, что она снова поднимет тревожную тему. Даже при самом приятном общении ему приходилось держать часть мозга на страже, готовой остановить её, если она вдруг найдёт лазейку. Но всё равно предотвращать это каждый раз не удавалось, и когда она говорила что-то вроде «О, насколько проще было бы, если б я могла сыграть для вас!», он просто притворялся глухим.



В конце сентября – ветерок уже становился прохладным – нашему Джанкарло позвонил мистер Кауфман из Амстердама: в маленьком камерном оркестре в пятизвёздочном отеле в центре города появилась вакансия для виолончелиста. Группа играет на хорах над банкетным залом четыре вечера в неделю, и кроме того, музыканты выполняют в отеле «лёгкие, не связанные с музыкой обязанности». Предлагают оплату переезда и проживания. Мистер Кауфман сразу вспомнил Тибора, и место держат для него. Мы сказали Тибору сразу же – в кафе, вечером того самого дня, когда позвонил мистер Кауфман, – и, кажется, нас всех удивила прохладная реакция Тибора. Слишком резким был контраст с его летним откликом, когда мы устроили ему «прослушивание» у мистера Кауфмана. Джанкарло сильно разозлился.

– И что тут, интересно, так тщательно обдумывать? – набросился он на мальчишку. – Чего ты ждал? Карнеги-холла?

– Не считайте меня неблагодарным. Но мне правда надо подумать. Играть для людей, пока они едят и болтают. И эти другие обязанности по отелю. Подойдёт ли мне это?

Джанкарло всегда быстро слетает с катушек, и теперь нам пришлось удерживать его, когда он пытался схватить Тибора за пиджак и орал ему в лицо. Кое-кто из нас даже решил, что надо поддержать парня, мол, это в конце-то концов его жизнь, и что он совершенно не обязан браться за работу, на которой ему будет неприятно. Потихоньку все успокоились, и Тибор согласился, что работа и впрямь имеет ряд преимуществ, если рассматривать её как временную. А наш город, отметил он с некоторой бесчувственностью, по окончании туристического сезона превратится в тихую заводь. Амстердам хоть культурная столица.

– Я всерьёз подумаю об этом, – заявил он под конец. – Не будете ли вы так добры передать мистеру Кауфману, что я сообщу ему своё решение в течение трёх дней.

Джанкарло это не слишком удовлетворило – он-то рассчитывал на раболепную благодарность, – но он всё же пошёл звонить мистеру Кауфману. За весь вечер Элоизу Маккормак не упоминали ни разу, но всем нам было ясно, что за каждым словом Тибора стоит её влияние.

– Эта женщина сделала из него мелкое высокомерное дерьмо, – сказал Эрнесто, когда Тибор ушёл. – Пусть отправляется с таким форсом в Амстердам. Там ему рога пообломают.



Тибор не сказал Элоизе ни слова о прослушивании у мистера Кауфмана. Много раз он был на грани, но каждый раз отступал, и чем крепче становилась их дружба, тем большим предательством казалось ему тогдашнее согласие. Так что, естественно, у Тибора не было никакого желания ни советоваться с Элоизой о развитии событий, ни даже намекать на это. Но он никогда не умел ничего скрывать, и решение держать всё от неё в секрете привело к неожиданным результатам.

В тот день было необычно тепло. Он пришёл по обыкновению в отель и начал играть для неё несколько новых подготовленных произведений. Но уже минуты через три она его остановила:

– Что-то не так. Я поняла, как только вы вошли. Я уже так хорошо знаю вас, Тибор, наверное, определила ещё по стуку в дверь. А услышав вашу игру, знаю точно. От меня ничего не скроешь.

Он ощутил некоторое смятение, опустил смычок и уже собрался всё выложить начистоту, когда она подняла руку и сказала:

– Мы не можем вечно избегать этого. Вы всегда пытаетесь уйти от разговора, но это бесполезно. Я хочу это обсудить. Я всю неделю хотела это обсудить.

– Правда? – Он посмотрел на неё с удивлением.

– Да, – ответила она и подвинула стул так, что впервые за всё время смотрела на него прямо. – Я никогда не собиралась вас обманывать, Тибор. Последние недели выдались для меня нелёгкими, и вы были просто замечательным другом. Мне ненавистна сама возможность того, чтобы вы заподозрили меня в каких-то дешёвых трюках. Нет, прошу вас, не пытайтесь больше меня остановить. Я скажу. Если вы мне сейчас предложите виолончель и попросите сыграть, я отвечу: нет, не могу. Не потому, что инструмент плох, ничего подобного. Но если теперь вы считаете меня самозванкой, думаете, что я выдавала себя за кого-то, кем не являюсь, должна сказать, что вы ошибаетесь. Посмотрите только, чего мы с вами вместе добились. Разве это не доказывает, что я не самозванка? Да, я сказала вам, что я виртуоз. Позвольте объяснить, что я имела в виду. Я имела в виду, что родилась с особенным даром, в точности как вы. У вас и у меня есть нечто, чего у большинства виолончелистов не будет никогда, как бы усердно они ни работали. Я заметила это в вас сразу же, в тот самый момент, как услышала вас тогда в церкви. И в каком-то смысле вы, очевидно, заметили это во мне. Потому-то и решили прийти ко мне в отель в первый раз.
Таких, как мы, Тибор, немного, и мы друг друга узнаём. Тот факт, что я ещё не научилась играть на виолончели, на самом деле ничего не меняет. Вы должны понять, я на самом деле виртуоз. Но меня ещё нужно… распаковать. Вы тоже ещё не до конца распакованы, это-то я и пыталась делать последние недели. Пыталась помочь вам сбросить лишние слои. Но я никогда не пыталась вас обмануть. У девяноста девяти виолончелистов из ста под этими слоями ничего нет, там нечего распаковывать. Поэтому такие, как мы, должны помогать друг другу. Когда мы видим друг друга где угодно, хоть на людной площади, нам нужно тянуться друг к другу, настолько нас мало.

Он заметил, как в глазах её выступили слёзы, но голос оставался ровным. Тут она замолчала и снова отвернулась.

– Значит, вы верите в то, что вы особенная виолончелистка, – проговорил он после паузы. – Виртуоз. Всем остальным, мисс Элоиза, приходится набираться храбрости и распаковывать себя, как вы это называете, самостоятельно, постоянно, совершенно не зная, найдётся ли что-то внутри. Но вы, вы даже не озаботились распаковкой. Вы не делаете ничего. Но так уверены, что вы виртуоз…

– Пожалуйста, не надо злиться. Знаю, звучит безумно. Но всё так и есть, правда. Моя мать разглядела во мне этот дар сразу, когда я была малышкой. Я благодарна ей за это. Но учителя, которых она мне находила, когда мне было четыре года, когда мне было семь, когда мне было одиннадцать – эти учителя не годились. Мама этого не знала, но я-то знала. Уже маленькой девочкой у меня было чутьё. Я знала, что обязана защищать свой дар от людей, которые, какими бы добрыми намерениями не руководствовались, могли разрушить его. Поэтому я от них отгородилась. Вы должны сделать то же самое, Тибор. Ваш дар – драгоценность.

– Простите, пожалуйста, – прервал её Тибор, уже помягче. – Вы сказали, что играли на виолончели ребёнком. Но сегодня…

– Я не прикасалась к инструменту с одиннадцати лет. С того самого дня, как объяснила маме, что не могу продолжать занятия с мистером Ротом. И она поняла. Она согласилась, что гораздо лучше ничего не делать и ждать. Главное – не навредить моему дару. Мой день, может, ещё придёт. Ну да, иногда мне кажется, что я чуть задержалась. Мне уже сорок один. Но я, по крайней мере, не испортила то, с чем родилась. За эти годы я встречала столько учителей, заявлявших, что они мне помогут, но я их всех насквозь видела. Иногда это трудно сказать, Тибор, даже нам. Эти учителя, они такие… профессионалы, они так красиво говорят, ты слушаешь и поначалу клюёшь на их удочку. Ну вот, думаешь, наконец-то, кто-то мне поможет, он один из нас. А потом понимаешь, что ничего подобного. И вот тут ты должен проявить твёрдость и отгородиться. Запомните, Тибор, всегда лучше подождать. Иногда я чувствую себя виноватой из-за того, что ещё не раскрыла свой дар. Но я его не испортила, вот что важно.

В конце концов он сыграл ей парочку подготовленных пьес, но вернуть прежнее настроение не удалось, и занятие закончилось быстро. Спустившись на пьяццу, они пили кофе почти молча, пока он не рассказал ей о своих планах на несколько дней уехать из города. Сказал, что всегда хотел осмотреть близлежащие сельские районы, поэтому устроил себе короткий отпуск.

– Это пойдёт вам на пользу, – сказала она спокойно. – Но не задерживайтесь надолго. Нам с вами ещё многое нужно сделать.

Он успокоил её, сказав, что вернётся самое позднее через неделю. Тем не менее, при прощании она казалась слегка напряжённой.

Насчёт отъезда он был не вполне честен: он ещё ни о чём не договорился. Но, расставшись с Элоизой, он направился домой и сделал несколько звонков, действительно забронировав койку в молодёжном хостеле в горах у венгерской границы. Вечером он заглянул к нам в кафе рассказать о поездке – мы дали ему несколько противоречивых советов, куда поехать и что посмотреть, – и довольно робко попросил Джанкарло сообщить мистеру Кауфману, что он будет рад принять его предложение.

– А что мне ещё делать? – прокомментировал он. – Когда вернусь, у меня денег вообще не останется.

*

Тибор прекрасно провёл время за городом. Рассказывал он немного, упомянул только, что подружился с несколькими немецкими походниками да потратил больше, чем мог себе позволить, в горных трактирах. Вернувшись через неделю, он выглядел посвежевшим, но страстно желал узнать, не уехала ли Элоиза Маккормак из города за время его отсутствия.

К тому времени толпы туристов стали редеть, и официанты начали ставить рядом с уличными столиками обогреватели. В день возвращения, в их обычное время, Тибор снова пришёл с виолончелью в «Эксельсиор» и, к своему удовольствию, обнаружил, что Элоиза не просто ждала его, но явно по нему скучала. Она встретил его весьма эмоционально, и как другая могла бы в порыве радости начать его кормить или предлагать выпить, подтолкнула его к тому же стулу и начала нетерпеливо распаковывать инструмент со словами: «Играйте для меня! Ну же! Просто играйте!»

Они провели вместе чудесный вечер. Он беспокоился, как всё пойдёт после её «признания», после их непростого расставания, но, казалось, всё напряжение испарилось, им стало друг с другом легче, чем когда бы то ни было. Даже когда он доиграл пьесу, а она закрыла глаза и устроила долгий и суровый критический разбор его игры, он почувствовал не возмущение, а лишь желание понять всё сказанное ей как можно лучше. И на следующий день, и через день всё было так же: оба оставались расслабленными, иногда даже шутили, и он был уверен, что в жизни не играл так хорошо. О разговоре перед его отъездом они вообще не вспоминали, о поездке в горы она его не спрашивала. Говорили только о музыке.

На четвёртый день после возвращения ряд мелких неприятностей – включая протекающий туалетный бачок в номере – помешал ему отправиться в «Эксельсиор» в обычный час. Когда он шёл мимо кафе, начинало темнеть, официанты зажигали свечи в маленьких стеклянных чашах, а мы уже отыграли пару номеров вечерней программы. Он помахал нам и пошёл через площадь к отелю, и из-за виолончели казалось, будто он прихрамывает.

Он заметил, как девушка за стойкой чуть замешкалась, прежде чем набрать её номер. Открыв ему дверь, она поздоровалась тепло, но как-то по-другому, и не успел он открыть рот, быстро сказала:

– Тибор, я так рада, что вы пришли. Я как раз рассказывала о вас Питеру. Да, Питер наконец-то нашёл меня! – Потом крикнула в комнату: – Питер, он здесь! Тибор пришёл. Да ещё и с виолончелью!

Когда Тибор вошёл в комнату, крупный, седеющий мужчина в светлой рубашке-поло поднялся на ноги и, чуть шаркая, с улыбкой шагнул к нему. Он крепко пожал Тибору руку и сказал: – О, я всё про вас знаю. Элоиза уверена, что вы станете настоящей звездой.

– Питер очень настойчив, – говорила она. – Я знала, что рано или поздно он меня найдёт.

– От меня не спрячешься, – заявил Питер. Он пододвинул Тибору стул и налил бокал шампанского, достав бутылку из ведёрка со льдом на шкафчике. – Давайте, Тибор, отпразднуйте с нами наше воссоединение.

Тибор пригубил шампанского, заметив, что Питер случайно поставил ему хорошо знакомый «виолончельный стул». Элоиза куда-то исчезла, и какое-то время Тибор с Питером разговаривали с бокалами в руках. Питер выглядел дружелюбно и задавал массу вопросов. Каково было Тибору расти в таком месте, как Венгрия? Испытал ли он шок, впервые попав на Запад?

– Я был бы счастлив уметь играть, – сказал Питер. – Вам так повезло. Я бы хотел научиться. Но, боюсь, уже поздновато.

– Слишком поздно не бывает, – возразил Тибор.

– Вы правы. Слишком поздно не бывает. Слишком поздно – это всегда отговорка. Нет, всё дело в том, что я занятой человек, и я говорю себе, что слишком занят, чтобы учить французский, чтобы учиться играть, чтобы читать «Войну и мир». Всё то, чего всегда хотел. Элоиза играла в детстве. Думаю, она вам об этом рассказывала.

– Да, рассказывала. Как я понимаю, она с детства очень одарённая.

– О, безусловно. Это сразу видно, стоит хоть немного её узнать. У неё такая чувствительность. Это она должна учиться. У меня же пальцы, как бананы. – Он поднял руки и рассмеялся. – Я был бы рад играть на фортепьяно, но с такими руками? Ими только землю копать, чем все мои предки и занимались. Но эта леди, – он указал бокалом на дверь, – она такая чувствительная.

Наконец, Элоиза вышла из спальни в тёмном вечернем платье со множеством украшений.

– Питер, не мучай Тибора, – сказала она. – Гольфом он не интересуется.

Питер развёл руками и умоляюще посмотрел на Тибора. – Вот скажите, Тибор. Я вам хоть слово про гольф сказал?

Тибор сказал, что ему пора; что он не может задерживать пару, которая собралась на ужин. Оба стали возражать, а Питер сказал:

– Да посмотрите на меня. Разве я похож на переодевшегося к ужину?

И хотя Тибор подумал, что выглядит тот вполне прилично, он негромко засмеялся, как от него, видимо, и ждали. Затем Питер попросил:

– Вы не можете уйти, ничего не сыграв. Я столько слышал о вашей игре.

Тибор в смущении начал расстёгивать футляр виолончели, но тут в голосе Элоизы впервые появилась твёрдость:

– Тибор прав. Время идёт. Здешние рестораны не держат твой столик, если опоздаешь. Питер, одевайся. Может, заодно побреешься? Я провожу Тибора. Хочу сказать ему пару слов наедине.

В лифте они тепло улыбались друг другу, но молчали. Выйдя наружу, они застали пьяццу в ночном освещении. Местные мальчишки, вернувшиеся с каникул, гоняли мяч или носились друг за дружкой вокруг фонтана. Вечерний променад был в самом разгаре, и наша музыка, наверное, доносилась по воздуху до места, где они стояли.

– Что ж, вот так вот, – наконец вырвалось у неё. – Он меня нашёл, значит, наверное, он меня заслуживает.

– Он очень обаятельный, – заметил Тибор. – Вы теперь вернётесь в Америку?

– Через несколько дней. Да, думаю, уеду.

– Собираетесь замуж?

– Думаю, да. – Она внимательно посмотрела на него и сразу отвернулась. – Думаю, да, – повторила она.

– Желаю вам счастья. Он хороший человек. К тому же любитель музыки. Для вас это важно.

– Да, это важно.

– Когда вы сейчас собирались, мы говорили вовсе не о гольфе, а об уроках музыки.

– Да что вы? Об уроках для него или для меня?

– Для обоих. Но не думаю, что в Портленде, штат Орегон, найдётся много учителей, способных вас чему-то научить.

Она усмехнулась. – Как я уже говорила, таким людям, как мы, непросто.

– Да, понимаю. После этих нескольких недель я понимаю это лучше, чем когда-либо. – И тут он сказал: – Мисс Элоиза, прежде чем мы расстанемся, должен вам кое-что рассказать. Скоро я отправлюсь в Амстердам, мне предложили работу в большом отеле.

– Вы будете щвейцаром?

– Нет. Буду играть в камерном оркестре в банкетном зале отеля. Мы будем развлекать постояльцев отеля за ужином.

Внимательно глядя на неё, он увидел, как в её глазах что-то быстро вспыхнуло и тут же погасло. Она прикоснулась к его руке и улыбнулась.

– Что ж, удачи. – Потом добавила: – Повезло же этим постояльцам. Их ждёт кое-что вкусненькое.

– Надеюсь.

Они ещё чуть постояли вместе, сразу за границей светового пятна от парадного подъезда отеля, разделённые пухлой виолончелью.

– И надеюсь, – сказал он, – вы будете счастливы с мистером Питером.

– Надеюсь, – ответила она и снова засмеялась. Потом поцеловала его в щёку и приобняла. – Позаботьтесь о себе, пожалуйста.

Не успел Тибор её поблагодарить, как она уже шла обратно к «Эксельсиору».



Вскоре Тибор уехал из нашего города. Когда мы с ним последний раз выпивали, он был явно благодарен Джанкарло и Эрнесто за новое место работы, всем нам за нашу дружбу, но при этом я не мог отделаться от ощущения, что держится он чуть отчуждённо. И не только мне так показалось, хотя Джанкарло, как обычно, встал на сторону Тибора, заявив, что мальчик просто сгорает от нетерпения и нервничает перед новым этапом своей жизни.

– Сгорает от нетерпения? Как он может сгорать от нетерпения? – парировал Эрнесто. – Ему всё лето твердили, что он гений. Работа в отеле – это шаг назад. Сидеть болтать с нами – тоже шаг назад. В начале лета он был славным парнем. Но после того, что сотворила с ним эта женщина, я рад, что он сделает нам ручкой.

Я уже говорил, что было это семь лет назад. Джанкарло, Эрнесто, все ребята из тогдашнего состава, кроме нас с Фабианом, ушли. И я долго не вспоминал нашего молодого венгерского маэстро, пока не заметил его в тот день на пьяцце. Узнать его было нетрудно. Он, конечно, набрал вес, и шея стала заметно толще. И в том жесте, которым он подзывал официанта, помахивая пальцем, было – или мне только показалось – какое-то нетерпение, какая-то бесцеремонность, появляющаяся от некой горечи. Но, возможно, я несправедлив. В конце концов, я видел его лишь мельком. Но мне всё равно показалось, что юношеское стремление нравиться куда-то исчезло, как и хорошие манеры. Не так уж плохо для этого мира, можно сказать.

Я бы подошёл к нему поговорить, но к концу нашего выступления он уже ушёл. Насколько я знаю, приезжал он только на один вечер. На нём был костюм – ничего шикарного, вполне обычный, – так что возможно, он теперь работает в офисе. Может, оказавшись в наших краях с деловой поездкой, он решил по старой памяти заехать в город, кто знает? Если он снова придёт на площадь, а я не буду играть, обязательно подойду перекинуться парой слов.

*