Не познав - не поймёшь

НЕ ПОЗНАВ... НЕ ПОЙМЁШЬ
Я очень плохо помню свой четвёртый класс. Не то, чтобы память плохая стала, а просто это был, пожалуй, самый тяжёлый год в моей жизни, в плане давления на психику.
С каким восторгом я воспринял Эвенкию, когда после окончания третьего класса в городе Целинограде, в Казахстане, мы с матерью, отчимом и даже бабушкой, приехали в посёлок Байкит, Красноярского края. После казахстанских степей, тайга меня заворожила, а в Подкаменную Тунгуску я до сих пор влюблён. Эта дикость, первобытность, буквально в ста метрах от посёлка, особенно после современного, советского города, каким являлся тогда Целиноград. Тут даже автобусов не было, из всего транспорта: водовозка и несколько тракторов, которые развозили дрова по домам и нескольким котельным. И всё! Основное движение и сообщение только по реке. На лодках— летом, на оленях — зимой. Лодки были деревянными, сшитыми из тонких досок с пазами, просмолённые гудроном, запах которого распространялся весной по всему посёлку. (И не мудрено — рыбой здесь занимались и зимой, и летом). Мне очень нравилось смотреть за процессом "смолевания", как говорили местные. Это когда на два плоских камня ставили железную бочку, под ней разводили костёр, а внутрь бросали два, три больших куска гудрона. Самое интересное, когда гудрон нагревался и вспыхивал прямо в бочке, жутко и интересно. Но мужики для этого случая имели кусок войлока, которым накрывали бочку, уменьшали пламя, или вообще тушили, и начинали "смолевать" лодку. Нас в это время отгоняли подальше, так как горячий вар, это как расплавленный свинец из которого мы делали грузила на закидушки. Очень опасный, если хотя бы капля попадёт на кожу, считай прожёг дыру, хоть на руке, хоть на ноге, ещё и одежду прожжёт и прилипнет к ней намертво... Бррр.. Потом мужики брали круглые палки с намотанными тряпками на конце и окунали прямо в бочку, набирая на тряпку горячий, а потому совсем жидкий, кипящий гудрон и густо промазывали все щели на днищах и бортах лодок. Но самыми интересными были лодки с мотором. Это сейчас все моторы подвесные, а раньше мотор стоял намертво посреди лодки, заводился педалью, как мотоцикл "Урал", имел рычаг сцепления и коробку передач с одной или двумя скоростями, от которой прямо через днище шёл длинный вал, на конце которого и крепился гребной винт. Обычно снизу была решётка, а сам винт находился как бы внутри лодки в специальном жёлобе. За счёт этого моторки свободно проходили по мелким перекатам. Что-то я сильно отвлёкся... Так вот у нас была такая моторка! Не большая, деревянная плоскодонка с мотором СМ—6. То есть целых шесть лошадиных сил! Это же силища какая! Против течения она шла ровно с моей скоростью при беге, сам проверял, но по берегу Тунгуски сильно не набегаешься, сплошные камни, а вот по течению... я и не пытался догнать, как метеор летела! И мы даже раза три ездили купаться на тот берег, там песчаная коса, и раза два на рыбалку, один раз с ночёвкой (но об этом я рассказывал в прошлый раз). Это было счастливейшее лето для меня, пока в дом, не пришла милиция. И мы с мамкой опять остались одни. Бабушка стала жить отдельно, лодку и все вещи у нас конфисковали, оставив только полосатый матрац с постелью. Потом начались пьянки, разборки, и в конце концов мать посадили на десять лет за убийство. А я попал в интернат, а короче в эвенкийский детдом. И только здесь я понял, что для меня значила мать. Какой бы я грязный или оборванный не приходил домой, сделав обязательную выволочку, она вс; равно находила время накормить меня, обстирать, успокоить. А как она рассказывала сказки... наизусть, без книги: Пушкина, Ершёва, русские народные. Как учила меня рыбачить, когда мне ш;л пятый год и мы жили на сорок пятом разъезде железной дороги Орск— Оренбург. Как учила в пять лет писать и читать и первая книга, которую я прочёл полностью был "Собор Парижской Богоматери", Виктора Гюго. Как несла меня на руках в больницу во втором классе, когда у меня в паху выскочил огромный и болючий чирий... Я каждый вечер, ложась спать, вспоминал какой-нибудь эпизод из нашей жизни. Потом я услышал песню "Возвращайся" и следующие вечера просто плакал, укрывшись с головою под одеяло. Так продолжалось довольно долго. Но однажды, придя с уроков и пообедав в интернатской столовой, я, жалея сам себя, лёг на кровать... и тут же с криком боли вскочил — под простынёй лежала огромная, сухая ветка шиповника!? Пока я вытаскивал эту колючую гадость, в комнату вошёл Кадаван Славка. На четыре года старше меня, выше на голову, вечно хмурый и молчаливый эвенк с нашего класса.
—Что? Опять нюни распустил? Вечно плакать как девчонка будешь? Нашёл о ком плакать. Она же у тебя гулящая.
Вот этого я уже стерпеть не мог. С криком: "Неееет! " Я бросился на него с кулаками, но был отброшен обратно ударом в живот. Я бросался снова и снова, пока Славке не надоело:
—Молодец, значит ещё не всё потеряно. А про мать прости, это чтоб тебя вывести из ступора. Хочешь заниматься со мной боксом? Короче буду учить тебя драться. Потому что в жизни никто не поможет, за жизнь надо драться как на войне. А будешь слёзы лить, так и сгинешь, особенно в лесу."
Эта, его школа и дальнейшие частые драки с поселковыми, закалили меня, и я стал совсем по-другому относиться к своим интернатским товарищам, как к братьям по несчастью. Мы научились слушаться старших, а главное руководить младшими, помогать им, направлять, особенно вновь прибывших, таких же, каким был я. Мы жили честно по Советским законам, без всякого давления со стороны родителей, воспитателей и других взрослых. И я очень благодарен Славке Кадавану, за то, что он вытащил меня с этой горькой пучины жалости и безысходности, хотя и шоковым, но очень действенным методом.
В. Дмитриев