Софья Михайловна Вярьвильская - Фалина

1871–1883 годы

 «Тяжело было отцу оставаться вдовцом, обременённым кучей детей, в том числе малолетними двумя моими сестрами Лёлей и Клавой, и вот он решается вступить во второй брак с дочерью соседа по дому, пензенского купца Михаила Егоровича Фалина Софьей Михайловной, которой в это время шёл всего лишь 17-й год. Эта молоденькая девушка делается матерью и хозяйкой большой семьи отца с кучей сводных его детей.
 Василий Андреевич был старше Софьи Михайловны на 13 лет. Можно себе представить, какая тяжелая обуза пала на долю моей матери. Ведь она сама только что вышла из детского возраста, но в те старые времена раннее замужество было в обычае...

Надо сказать, что отец, приняв торговое дело бывшего своего хозяина, считал капитал, заложенный в дело, собственностью Александры Яковлевны, первой своей жены (ур. Бабыниной, Пословой – по первому браку, – прим. автора). По её духовному завещанию отец принял на себя обязанность выплатить этот капитал её детям, Пословым. Это им и было выполнено после смерти Александры Яковлевны…
Замужняя жизнь трёх сестёр Фалиных, хотя и протекала в сравнительно хороших материальных условиях, так как их мужья имели торговые предприятия, достаточно их обеспечивающие, но нелегко было справиться им с обязанностями жены и матери. По обычаю того времени женщины, вступившие в брак, должны были всецело отдавать себя делу продолжения рода. Чуть не каждый год они рожали детей, сами выкармливали, вечно были заняты заботами об их здоровье.

На это тратилась вся жизнь матери, и времени для удовлетворения потребностей личного характера вовсе не оставалось. Жизнь Софии Михайловны (Вярьвильской), как и её сестры Екатерины Михайловны (Карповой) может служить прекрасной иллюстрацией быта того времени.
 
Половина земного существования матери, Софии Михайловны, падала на её детство и раннюю юность в замкнутой купеческой семье, а на семнадцатом году жизни она делается матерью. 22 августа 1872 г. у неё рождается первенец, сын, мой старший брат Михаил Васильевич, а за ним следом ежегодно София Михайловна производит на свет одного за другим ребятишек: Алексея в 1874 г., Андрея в 1875 г., Константина в 1877 г., и в 1878 г. 28 апреля ещё сына, которого в честь своего брата называет именем Давыд.* Не знаю, к несчастью, а может быть и к счастью, у Софии Михайловны три сына – Алексей, Андрей и Константин умирают в детские годы.

И каким-то чудом я, пятый её сын, перенеся те же детские болезни, что и предыдущие ребятишки, остался живым. Я у матери был каким-то счастливцем. Она меня очень долго кормила своим молоком, как мне передавали, я уже бегал на собственных ногах, но не отставал от материнских грудей: подбегал к матери, забирался к ней на руки и с жадностью сосал её целебное молоко. Может быть, благодаря этому, я смог пережить своих предшествующих братьев и дожить до глубокой старости. Возможно, что моё длительное кормление сохраняло и мать от скорой последующей беременности. После меня у Софии Михайловны родился ребёнок только через 2 года, т. е. в 1880 г. – это была её первая дочка, названная в честь матери Софьей. А потом у Софии Михайловны опять возобновились ежегодные роды детей: Александра, Мария (умерла в младенчестве), Борис, Людмила, Вера и, наконец, в 1888 г. последняя её дочь Надежда…

По установившейся практике мы маленькими детьми, по окончании материнского кормления, переходили на полное попечение нянек. В нашей семье было две няньки. У меня с братьями была нянька Марина – маленькая худенькая немолодых лет женщина, страдавшая большим недостатком, причиняющим нам малышам горе. Частенько по праздникам наша нянька отправлялась в гости к своему сыну, служившему на железной дороге слесарем. Помню, сидим мы, горюем, что долго няня не приходит из гостей, нам спать надо, а её всё нет. Но вот, наконец, она появляется, еле стоя на ногах, потому что пьяная-распьяная. Тут и начинается наше горе и печаль. В пьяном состоянии она на всех зла, всех ругает, службой у нас недовольна и грозит, что завтра же уйдёт. Мы, её питомцы, начинаем горько плакать, на наш рёв бежит в детскую мать – утешать нас, нянька не унимается до тех пор, пока не придёт к нам отец, который без лишних слов просто-напросто выгоняет пьяную старуху вниз, в кухню. С трудом удаётся матери успокоить нас, несчастных малышей. На другой день обыкновенно протрезвевшая нянька идёт на поклон к родителям и, к нашей радости, восстанавливается в своей должности, заверяя отца, что она никогда и в рот не будет брать водки. Но приходит праздник, уходит нянька наша в гости, а вечером опять является пьяной и столь же буйной и сварливой. Повторяется история с её увольнением и с нашим гореванием. Мы завидовали сестрам – у них нянька Олимпиада была такая хорошая, добрая, толстая и большая, не то, что у нас, пьяная, сварливая и постоянно пугающая, что она бросит нас и уйдёт.

Своё время мы, детишки, большей частью проводили в детских комнатах, только к вечеру бежали в спальню к матери, когда она после дневных забот садилась в кресло за любимое своё занятие – вязание скатертей, накидок и других кружевных украшений. Вот, помню её за этой работой, а мы вертимся у ног и слушаем, как мать в полголоса мурлычет свои любимые песни. Особо интересными для нас были два дня в неделю – понедельник и пятница, когда мать ездила на базар за покупками.
В памяти сцены, как мы ждём - не дождёмся её возвращения с базара, стоим на подоконнике и смотрим во все глаза, чтобы не пропустить момента её приезда. Зимой стояли сильные морозы. Но вот подъезжают к крыльцу большие сани, и оттуда выходит мать, тепло одетая в лисью шубу, покрытую чёрной шёлковой материей, на голове – пушистая меховая шапка, повязанная белым пуховым платком, на ногах – тёплые валенки. Лицо её раскраснелось от мороза, и от неё веет зимним холодом. Няньки нас не пускают, пока она не разденется, но мы всё-таки протискиваемся из своих комнат в большой коридор, куда уже внесли все её покупки.
 
Да разве можно утерпеть, чтобы не рассмотреть, что мамочка купила и чего привезла вкусного и сладкого для нас. Так и есть, она купила заливные в сахаре грецкие орехи да пряники с изюмом и халву! А какие вкусные баранки и крендели, которые мы будем разогревать на самоваре! А какой мягкий папушник! (круглый каравай белого хлеба). И уж очень мы любим плетёные коробочки с рыбой-копчушкой!
 
Да, эти базарные дни были для нас праздниками! Когда мы подросли, мать иногда кого-либо из нас брала с собой на базар за покупками. Какая это была радость – ехать на лошадях в больших санях, а летом на большом тарантасе! Зимой мальчиков одевали в меховой суконный полушубок крестьянского покроя со складками и повязывали цветной кушак. На голову надевали шапку с башлыком – было очень тепло, и холод не прошибал.
 
А то вот летом едем с матерью на базар. День жаркий, на улицах пыль от проезжающих крестьянских повозок. От дома до базара ехать долго, мы жили в верхней нагорной стороне города на Троицкой улице, против женского монастыря, а базар находился в нижней части города и занимал собой большую территорию – две громадные площади, называемые «базарная» и «сенная».

Эти две площади сплошь были заняты возами крестьян, приехавших в город со своим продуктами. Тут же на обочинах площадей находились лавки, лабазы, палатки с различными товарами. Когда выезжаешь на торговую площадь, то, прежде всего, оглушает шум от говора продавцов и покупателей, от ржания лошадей, от мычания пригнанных на продажу коров, телят, овец, от крика свиней и поросят, от кудахтанья кур и пения петухов, одним словом, происходит здесь то, что так образно в обиходе и называется «базар».
 
Нам, детям, больше всего нравилось, когда мать приказывала кучеру подъезжать к ягодному ряду. Господи! Чего здесь только не было! Длинные ряды с сидящими бабами с большими лотками и корзинами, наполненными земляникой, клубникой, смородиной, малиной, черёмухой, вишней, а ближе к осени – яблоками, дынями, арбузами и виноградом!
 
Постепенно и наши корзины заполняются этими вкусными ягодами и фруктами. Экипаж уже полностью нагружен покупками, даже в ногах кучера стоят продукты, не поместившиеся в корзинах. Домой приезжаем все запылённые, измученные и изнуренные от летней жары. Скорее надо чиститься, мыться и пить чай с купленным вкусными ягодами!
 
В разгар лета для матери наступает «страшная пора» – заготовка варений, солений, грибов, овощей, фруктов на целый год в таком количестве, которое бы обеспечивало питание большой семьи и многочисленных служащих и рабочих. Нелегко доставалась матери варка варений, что совершалось на жаровнях в больших тяжёлых на подъём медных тазах.

Сахар приобретался целыми пудами, мешками. К чистке ягод привлекалась вся семья, даже маленькие дети принимали участие в этом деле, но за это они лакомились снимаемыми во время варки пенками. Вспоминаю мать, стоящую в нашем палисаднике перед горящими жаровнями, всю раскрасневшуюся от жаркого огня, пот катиться с её лица. И так мучается она не один день. Но когда мы стали пользоваться дачей, то там под тенью деревьев сделали кирпичные плиты, что облегчило труд наших женщин, избавив их от варки варенья на угарных жаровнях. Вслед за вареньем ягод, шло приготовление солений тех же ягод, грибов… а там поспевали фрукты, и предпринималась заготовка мочёных и свежих яблок. Как интересно было отправляться с матерью во фруктовые сады за покупкой яблок, снимаемых прямо с деревьев.
Поздней осенью приступали к рубке капусты, которой заполнялись целые погреба; картофель закупался возами и сохранялся в специальных сухих подвалах. Большим событием для детей была рубка капусты. Для этой цели нанимались в помощь к прислуге женщины со стороны. Рубка производилась на дворе в специальных больших, длинных корытах. Тут же, вокруг работающих тяпками женщин, бегали и мы, ребятишки, и с особым удовольствием лакомились сладкими капустными кочерыжками.
Всё, что заготовлялось в течение лета и осени складывалось в кладовых и погребах, и всё это добро запиралось и хранилось под наблюдением нашей старой экономки по имени Васильевна. Эта старушка ещё раньше служила в семье моего деда Михаила Егоровича Фалина и, когда моя мать выходила замуж за Василия Андреевича, то, как бы в приданное, дед ей уступил свою давнишнюю служанку. Старуха Васильевна намного пережила свою барыню Сонечку (мою мать) и скончалась в нашем доме в глубокой старости. Она у нас так и считалась, живущей «с незапамятных времён»...

Из событий 1882 года помню свадьбу моего дяди Петра Андреевича с Марией Александровной. Они жили в нижнем этаже нашего дома, где и проходила свадьба. Нас, двух мальчуган, Костю и меня, нарядили в голубые шёлковые рубашечки, подпоясанные серебренным (из позумента) поясом, и в чёрные бархатные штанишки и посадили в зал, смотреть на происходящие танцы гостей…

В этом же году в Москве была всероссийская выставка, на которую ездили отец с матерью. И опять запечатлелась в памяти наша встреча родителей, возвратившихся с выставки, или вернее, привезённого ими подарка. Это был большой деревянный ящичек, наполненный маленькими фигурками – моделями зданий и церквей, монастыря СергиевоТроицкой Лавры. Занимательно было расставлять эти фигурки, каждую на своё место, указанное на большом развёрнутом картоне. В результате расстановки фигурок получалось полное изображение Лавры. А мать ещё привезла большую, в натуральную величину, рыбу, сделанную из пряничного теста по вкусу, как мятные пряники, но внутри была сладкая из варенья начинка.
 
Из ранних лет у меня в памяти сохранилось, конечно, не много событий. Но вот когда нас детей постигла болезнь скарлатина, помню хорошо. Было это, когда мне исполнилось четыре года.

Само течение болезни помню смутно, но хорошо запечатлелось, что я выздоровел и как перенесший эту болезнь был переведён из дома, где ещё оставался больной мой брат Костя, во флигель, находящийся на дворе нашего дома. Костя был старше меня на год, по внешности – здоровее меня: полный, а я худой. Но болезнь окончилась для меня благополучно, как и для моей хворавшей скарлатиной сестры Сони. Костя же болезнь не переборол и скончался. Это горе и страх за брата остро врезались в мою память.

Хорошо помню, что когда я узнал о его смерти и о предстоящих похоронах, то всё время забирался на окно своей комнаты с желанием посмотреть, как будут выносить из дома моего умершего братишку. Но мне так и не удалось это увидеть, так как мои окна выходили во двор, а вынос Кости совершался из дома на улицу.
 
Почему-то запомнил я и рассказ о том, что Костя перед своей кончиной попросил дать ему маринованной вишни. Вот какие мелочи запали в голову мне, малышу четырёх лет, да так и сохранились на всю мою жизнь...

Наконец, из раннего детства не могу забыть свой страх от встречи с «городовым» Малышевым. Это был типичный с большими усами солдафон, наводящий на нас, малышей, большой страх. Боялись мы его больше, чем какого-либо зверя, хотя он никакого зла нам не причинял. Страх этот объяснялся тем, что наши няньки, в случае наших слёз и капризов, всегда пугали нас «городовым», который якобы забирает всех непослушных детей. Вот причина того, что мы трепетали при одной только случайной встречи с этим грозным человеком. Так проходили первые мои годы детства, и те некоторые события, которые фрагментами оставались у меня в памяти…
В июле 1888 года моя мать Софья Михайловна умирает.
 
Ежегодные роды сильно подорвали её организм. Начиная с Людмилы, она уже не могла новорождённых детей выкармливать собственным молоком, пришлось прибегать к найму кормилиц. Здоровье матери всё более и более разрушалось, она сделалась очень нервной. Я помню её частые беспричинные слёзы и бледность лица. Примитивные обслуживания рожениц с помощью повивальных бабок, с одним акушером на весь город – стариком Штольцем, отсутствие надлежащей гигиены привели к тому, что после родов Нади у матери сделалась послеродовая горячка (перитонит). Она, бедная, пролежала шесть недель с сильнейшей температурой (40 и выше), с потерей сознания и льдом на голове, с ужасным бредом и мучением. А мы, её маленькие дети, со страхом на неё глядели. Это лето было особенно жаркое и душное. Вся эта картина ужаса и горя не исчезала у меня из памяти на протяжении всей моей жизни.
 
Особенно запомнились последние дни матери. 14-го июля в связи с безнадёжным состоянием здоровья, решили её соборовать. Этот печальный религиозный обряд, когда священник помазывает больного освящённым маслом, а все присутствующие стоят с зажжёнными свечами, напоминающий панихиду, тяжело действует и на больного, и не его родных.

На следующий день, 15 июля 1888 г. праздновалось у нас в Пензе, как и во всей России, 900-летие крещения Руси. По городу шла громадная церковная процессия с иконами и хоругвями из всех городских церквей. Отец наш в это время был городским головой, и ему, как официальному лицу, необходимо было в мундире и в регалиях участвовать в этих торжествах, в то время как его жена на последнем издыхании мучилась в страшном жару в постели. Этот день, однако, мать прожила. Вечером, перед нашим сном, мы, дети, уходя спать, подходили к кровати матери, и отец, обессиленными руками благословлял её в последний раз.

16 июля 1888 г., в 9 утра, в возрасте тридцати четырёх лет, оставив восьмерых живых детей, когда в соседнем с нами женском монастыре ударил колокол к обедне, моя мученица мать тихо отошла от нас в Мир Иной...
 
Так закончилась тяжёлая, невесёлая жизнь моей бедной, родной и любимой матушки. Мы – дети нашей матери, с глубоким чувством любви вспоминаем её, и я ежедневно, на протяжении уже более шестидесяти лет не забываю в молитве называть родное имя – Софья. Наше семейное горе было неописуемо, вокруг умершей возле отца стояли восемь её детей. Старшему брату было в этот год шестнадцать лет, следующему за ним, то есть мне, было десять лет, и всем остальным сёстрам и брату Борису было ещё меньше. Самой младшей дочери, Надежде, исполнилось всего лишь несколько месяцев.
 
Всех нас одели в чёрные траурные костюмы, и даже кормилица новорождённой Нади была в чёрном сарафане. Похороны матери были очень пышные, около её гроба шли непрерывные панихиды, совершаемые духовенством из женского соседнего монастыря, приходского храма Cв. Николая, Кафедрального собора, где отец был старостой, кладбищенской церкви и из других храмов. Отпевали умершую в соборе, и похоронная процессия сопровождалась колокольным перезвоном церквей до самого кладбища... Со слезами вернулись мы домой и только зашли в комнаты, как разразилась страшная гроза и ливень. Убитый горем отец, окружённый нами, осиротевшими детьми, смотрел на дождь у окна передней.

А в парадных комнатах шёл шумный поминальный обед с большим количеством гостей, родных, знакомых и духовенства.
 
Я побежал в спальню покойной матери – там стояла печальная тишина. Кровать матери была пуста, а перед образами на столике стояла с зажжёнными свечами рисовая кутья. Я съел эту кутью, а обедать не стал. C потерей матери я потерял её заботу и ласку».


ПРИМЕЧАНИЯ:

* Давыд – именно через букву -Ы, а не -И будет всегда произноситься его имя в кругу близких. Так же подписаны «воспоминания», именно с буквой Ы выбито его имя и отчества его дочерей на надгробном камне. Но в деловых бумагах, в метриках, а также на семейных фотографиях имя написано через - И, поэтому во всех краеведческих изданиях читаем это имя, как Давид Васильевич Вярьвильский. Верным считаются оба варианта имени. Давид – русское имя древнееврейского происхождения, а Давыд – народный вариант этого имени. Отсюда русская фамилия Давыдов


ПРИЛОЖЕНИЕ:
Спасский кафедральный собор г. Пензы. Конец 19 века

ДАЛЕЕ:http://proza.ru/2022/01/22/906

К СОДЕРЖАНИЮ:http://proza.ru/avtor/79379102895&book=11#11