Главы 42-50 романа Золотая Река

 
42
В Рай на «четвертом» троллейбусе.

Очень красивая и большая разноцветно-перламутровая стрекоза уселась на нос байдарки и совсем не боялась твоего фыркания и взмахов весла.
 - Предъявите билетик, гражданочка… Вам где сходить?
 Но стрекоза, утомленная солнцем и долгой охотой, бесстыдно уснула, повесив лопасти винтов.
 - Проспишь свою остановку, я тебя туда-сюда катать не буду, мне в парк… Троллейбус устал.
 Как же ты любил троллейбусы в детстве. На «четверке» в пятницу вечером уезжал из своих «Нефтяников» до железнодорожного вокзала сам, без мамы и папы, чтобы они могли побыть вдвоем. Там, за вокзалом, еще через две трамвайных остановки, в старом четырехэтажном доме железнодорожников на улице Серова жили в маленькой однокомнатной квартире прабабушка и прадедушка с тетей Ниной. Предстояло два чудесных, счастливых, беззаботных и безответственных дня. Ты был любимый внук. Тебя всегда ждали вкусные пельмени и блины, море ласки и любви, захватывающие рассказы, почти сказки и новые редкие книги, которые ты читал до глубокой ночи на кухне. К тому времени бабушка с дедушкой уже спали на диване, а тетя Нина на старинной железной огромной кровати в прикомнатном «кильдыме». Когда ты был еще совсем маленький, то забирался спать к бабушке, потому что дедушки быстро не стало. Потом тебе стелили матрас на пол под столом, и это было просто великолепно. Еще ты очень любил поскакать на старой дедовой железной кровати, когда она была пуста. Тебе говорили, смеясь: «Не ломай свое наследство, дитятко!»
 Утром тетка вела тебя, объевшегося на завтраке горячих плюшек с какао, в кинотеатр «Октябрь», недалеко от вокзала, на самые лучшие фильмы той эпохи, с Винниту, Чинганчгуками и Бельмондо. У тетки всегда были билетики и знакомый контролер, чтобы пройти на взрослые фильмы. Потом дворовая озорная суета с казаками-разбойниками, индейцами, рогатками и самострелами. Друзья, кошки, собаки, кусты, стройки, снесенные пустыри, чердаки и прочие необыкновенные приключения, в которых бы не уцелел и «Великолепный» Бельмондо. Снова море простой вкуснятины, приехавшие в воскресенье на посиделки родители, околдовывающие разговоры взрослых людей под бутылку чего-то интересненького. И всегда необыкновенная атмосфера родных душ, которые любят тебя без оглядки, условий и меры.
 Так Бог еще в раннем детстве показал тебе Рай, авансом, за твою детскую безгрешность и муки твоих предков. Тогда от Рая отделяло лишь сорок минут увлекательного и совсем не опасного детского путешествия на трамвае и троллейбусе.
 Сейчас между Раем и тобой без малого пятьдесят очень сомнительных лет, за которые надо будет отвечать. Теперь Рай находится именно там, где ему и положенно быть, по ту сторону могилы. И никаких гарантий.
 Речной троллейбус с безбилетной стрекозой действительно устал.Ты уже с неохотой ворочал веслом. Но желание дойти до самого края перевешивало. Последний отрезок пути «туда» превращался в настоящую борьбу. Русло речки сужалось. Правда, и течение становилось слабее от меньшей полноводности. Еще немножко надо потерпеть.
 
43
Один, совсем один.

 Сложно было терпеть, стоя у руля катера, не сменяясь и не отдыхая почти пять часов. Река казалось страшной и огромной, карта сложной. Это тебе не маленький приток. Ориноко и есть страшная река, ее ширина достигает десяти километров. При сильном ветре шторм на ней топит местные кораблики. В твоем случае было небезветренно, шла небольшая волна. Но для вашего катерка и этого было достаточно, шатало и било сильно. Несколько раз ты бегал вниз, по пути заметив, что сквозь дырки от стрел все-таки в трюм попадает вода от бьющих волн. Шел, держась левого берега за полкилометра, постоянно сверяясь с картой отмелей. Правого берега было не видать. Несмотря на всю напряженность, ты невольно любовался красотой вокруг. Видел речных розовых дельфинов и ламантинов, толстых и ленивых. Первый раз встал на отдых на полтора часа, найдя на карте подходящее место, ранее помеченное еще прошлыми экспедиторами якорем как место для стоянки. Тогда и увидел признаки приливной волны. Очень быстро прибыла вода, берег буквально минут за двадцать затопило, и уровень реки в этом месте поднялся метра на полтора. Опускался уровень медленно.
 Откачал из трюма набравшуюся воду и перекусил. Бензином уже почти не воняло. Долез до баков и проверил уровень топлива, бензопровод, запасной мотор и насосы. Вроде все в норме, полбака действительно вытекло, но расход топлива был расчетный, хватало с запасом. Немного полежал, дал отдых спине и затекшим ногам. Сверил по карте, где окажешься через шесть часов, как раз примерно в это время из устья пойдет следующая макарео. Там на карте совсем не было мест, где прятаться. Ну, значит, в этом месте волна еще не опасна, раз маршрут действующий. Главное, не проворонить последние сорок километров, говорил Рони.
 Потом сел за рацию. Несколько раз вызывал корабль, но связи не было. Проверил заряд аккамулятора - высокий, батарея, видимо, новая и держит заряд хорошо. Решил оставить станцию включенной. На приеме. Вдруг хватит ума все же меня вызвать. «Не все же только мне волноваться», - подумал ты.
 Тут первый раз в голову пришла испугавшая тебя мысль: а что, если вдруг ты не найдешь корабль? Если он ушел, захвачен или потоплен в этой передряге с мятежом? Тогда надо будет возвращаться назад, до стоянки на Ориноко, куда вы приехали с Рони на машине. Бросить ко всем чертям этот гроб и потратить оставшиеся деньги, чтобы вернуться в Каракас. Может, хватит на билет до Майами. К «геологам» по тому притоку ты больше точно не сунешься. Плакали твои доллары.
 Стоп. Так дело не пойдет. Если тебя только заметят на катере при высадке на стоянке, а там всегда есть другие лодки с людьми, тебя наверняка арестуют где-нибудь в аэропорту. Потому что кто-нибудь обязательно залезет на катер, и тогда труба… Твоих отпечатков на катере пруд пруди. Значит, надо будет спрятать катер, и через джунгли добираться до дороги или поселка у стоянки. Братцы, это уже слишком. Распроклятый ты катерок. Торчишь мне как кость в горле.
 Умного ничего пока в голову не приходило. Успокаивало то, что за восемь часов ходу по Реке ты встречал только рыбацкие лодки, которые были заняты своим делом. Да и тех было немного. Ладно, надо идти. Будем решать проблемы по мере их поступления. Пока твой ангел- хранитель не покинул свой дом.
 Ну надо же, вспомнилась эта книга Томаса Вулфа - «Взгляни на дом свой, ангел». Все в этой жизни уже написано. На любой случай можно подобрать. Сейчас зрелище для ангела - что надо.
 Тем и хороша молодость, что на все смотришь легко и свысока. Ты сварил много кофе, взял остатки рома, закурил одну из оставшихся «киплинговских дев», которые вам принес Чуть-Чуть по дороге «туда», и повел катер дальше. «Ох и сволочь же ты, сволочь, ты комаринский мужик…» - завертелась почему то в голове песенка из глубокого детства. Ее иногда напевал прадед, выпив рюмку «Зверобоя», когда зимой все уже наедались сочных пельменей. Та самая, про мужика, который, удирая, пердел в штаны.

44
Без царя в голове.

 Прямо на Покрова, 14 октября 1916 года, Маруся родила сына. Прокопий был на излечении в госпитале после ранений, отпуск ему не давали. Да еще предстояла комиссия по рассмотрению ходатайства о предоставлении личного дворянства. Его заслужил георгиевский кавалер трех солдатских крестов, зауряд-прапорщик Данилов Прокопий Ильич, спасший в трудной ситуации русского полковника.
 Поэтому имя подобрали без отца. По святцам выпадал Семен. Так и нарекли. Прокопий, который терпеть не мог простые имена, был страшно зол. Он изругал в пух и прах в письме и Машу, и брата, и Андрея. Написал, что «больше ни одна ****ь к именной книге без меня не подойдет, хоть год ждите, сидите без имени».
 Потом фронт снова отступил. Комиссия не состоялась, не успели, хотя спасенный полковник лично пообещал довести дело до конца. Данилова мотало по всему фронту. Но уже в серьезных боях участия не принимал. Война закисла, превратившись в истекающее кровью взаимное стояние во вшах, гное, дерьме, болезнях, холоде и скотстве. Даже такой закаленный и жизнерадостный человек, как Данилов, начинал уставать от этого. Тем более, что очень активизировалась его партия большевиков, количество ее сторонников увеличивалось прямо пропорционально общей усталости от войны. Для большевиков ситуация была просто лучше не придумаешь: миллионы вооруженных людей, собранных в одну большую армейскую кучу. Смертельно уставшие от войны и лишений, в то время как дома пропадало свое хозяйство без мужских рук, они представляли из себя благодатное поле для агитации.
 Данилову напомнили, чтобы он не забывался, что его задача - служить делу партии. Или выходи прочь из партии, если окончательно пошел своим карьерным путем.
 Прокопию было очень трудно определиться с принятием решения. Он, добившись всего, чего хотел и даже больше, стоя в шаге от недосягаемого, казалось, дворянства, впервые в жизни чувствовал внутренню борьбу. Причем в нем боролись две правды, две разных справедливости. После своего спасения при отступлении у Барановичей он разглядел и понял, что лживости, глупости и равнодушия в так называемом высшем обществе ничуть не меньше, чем у приблатненной швали, которая стала обильно притекать в армию в последние полгода. Равноправия и взаимоуважения не было даже среди высокого дворянства, существующая система власти совсем к нему не стремилась. Его мечты оборачивались чуть ли не фикцией. Понимал, что не каждый раз так повезет выйти сухим из воды и то, приняв столько мучений. С другой стороны, на его глазах партия большевиков, которая была для него воплощением справедливости и честности, когда он вступал в нее десять лет назад, теперь наполнялась откровенным отребьем Это отребье мечтало лишь о том, чтобы кому побогаче вспороть брюхо и пожить за этот счет. Сомненье вызывали укрепляющиеся позиции в партийной программе об отмене частной собственности и воинствующее безбожие. Везде не выходило по-хорошему никак. Везде выходило худо.
 Прокопий не был набожен, но в Бога верил твердо. Побывав на том свете, он уже и не сомневался в вере. Он хорошо знал Писание, особенно любил Евангелия от Иоанна, в его простой и ясной форме передающей суть христианства и изначальных событий. В те дни ему часто приходили в голову справедливые слова Христа- Бога из этого Евангелия: «Царство мое - не от мира сего».
 Данилов всю жизнь любил петь. Еще в детстве, в подмастерьях у позолотчиков, он научился играть на гитаре. Ему очень нравилась и музыка, и инструменты. В этих нескончаемых окопах, в снегу и сырости вместе со словами из писания он стал часто вспоминать и пел, не особо стесняясь даже офицеров, старую, из самых еще первых революционных песню:
 - Замучен тяжелой неволей
 Ты славною смертью почил…
 В борьбе за народное дело
 Ты голову честно сложил.
 В этом состоянии застал его февраль семнадцатого года. Прокопий, будучи человеком очень практичным, хорошо чувствующим реальность, понял, что начинается настоящий большой бардак. А когда правила неясны или меняются, а сам ты на это повлиять не можешь, то лучше подождать и пересидеть. В марте, перестав надеяться на всякие дворянские комиссии, он выхлопотал себе большой отпуск с зачетом ранений и поехал домой.
 Родное село, красивое и богатое, как будто съежилось и уменьшилось в размерах. Оставленные дома ветшали. На фронте погибло шестьдесят мужиков. Раньше ни одна эпидемия, ни один мор не бил так по самому главному, мужскому населению.
 Его возвращению был рад даже конь Карий. Смолька весь день ходила перед ним на хвосте и обнималась четырьмя лапами. Сын Семен рос здоровеньким. Правда, Маша вконец измоталась. От свекрови толку уже совсем не было, она быстро увядала. Прокопий, хоть сам еще не отошел от ран, брался за все подряд, засучив рукава.
 По вечерам, наработавшись и управившись везде, поужинав и немного выпив, Прокопий с Машей, взяв с собой мать, очень полюбили садиться на большую, просторную скамью перед домом и распевать во весь голос, давая бесплатные концерты селу. Особенно хорошо у них выходило петь на два голоса:
 - Когда б имел я златые горы
 И реки, полные вина,
 Все отдал бы за ласки взоры
 Чтоб ты владела мной одна!
 Родная река далеко несла эти слова, в далекие дремучие береговые заросли, ветер нес их через село на поля и в синий лес.
 Эти песни, часто под гитару Прокопия, были очень кстати. Даниловы не хотели мириться с трудностями и бедами, умея противовстоять им даже хорошим настроением. Прокопий и Маруся внутренним инстинктом умели цепляться за все, что может помочь преодолеть лихолетье.
 Неожиданно пришло письмо, сильно обрадовавшее Прокопия. Ему написал из Австрии, через нейтральную Швейцарию, пропавший без вести друг, его первый унтер-офицер Гаврилов, с которым они были дружны в первый год войны и обменялись адресами. Он, оказывается, был ранен и засыпан землей. При отступлении его не нашли, а отступали быстро, и он попал в плен к австрийцам. Там, в Австрии, из лагеря для военнопленных, где было «дюже люто», его взяли на работу в большое крестьянское хозяйство, хозяин которого сам погиб на русском фронте. Шустрый унтер не растерялся и окрутил свою рабовладелицу. На полнокомплектных Швейков у Габсбургов уже была явная недостача. Австриячка была в восторге от того, как хорошо «Хаврюща делять хлюпь-хлюпь заллюпь». Влюбилась в него до беспамятства, и теперь они муж и жена. Больше того, она сдавала Гаврилова по большой цене в аренду своим соседкам, у которых на войне тоже поубивало мужиков. Такие вот вопреки войне сами собой включались механизмы компенсации… Это австрийское местечко уверенно шло к переименованию в Большое Гаврюшино. Своей злюке жене в Воронеже, которая, по словам товарища, по любому поводу била окна, посуду и ему по голове, Гаврилов отправил разводное письмо. На Родину он возвращаться не собирался, был вполне доволен своей жизнью в Австрии. Уже и дети на подходе. Вышло, почти как он и мечтал, рассказывая Прокопию про сливовицу и мадьярку. Только без победы.
 От письма было и горько, и смешно. Прокопий в оправдание боевого друга рассказывал о смелости и умении Гаврилова. Данилов за время службы много раз отмечал, что смелые и ловкие бойцы, здоровые мужчины из разных сословий русского мира зачастую оказывались затюканы собственными женами. Маруся сделала какой-то ломовой вывод из этой истории: «Это ж какая дурная баба была, что от нее мужик таким образом отделалася - от Родины отказался!»
 Незадолго до приезда Прокопия ему написал Спиридон. Младшему брату не повезло, убитый близким взрывом под ним конь при падении сломал Спиридону ногу в колене. Перелом был очень серьезный и сложный. Спиридон писал о том, что возможно его полностью комиссуют, потому что вот уже три месяца он не может полноценно двигаться и до сих пор в госпиталях, а лечение здесь очень плохое. Он, как всегда, совершенно не жаловался и писал очень отстраненно, будто ни о ком и в никуда, в то же время очень точно и исчерпывающе. В том числе и о том, что обещали его отправить на высшие кавалерийские курсы, да обманули и послали в самую гибель, а он все равно уцелел и множество, без счета, противника истребил. Конь подвел, да и то уже когда вырвались из окружения. Это пушки стреляли по ним вслед. На одной ноге прыгал и ковылял, а потом полз на руках пять верст и приполз на свои позиции, где на него уже подготовили похоронку. Писал с холодным, безразличным презрением к себе и к тем, кто обманывал и посылал.
 Страшно было читать это письмо.
 В июне Прокопий был срочно вызван и снова уехал на фронт, который уже держался на честном слове и терял боеспособность вместе со своим верховным командованием. Сам факт отречения императора и неожиданного крушения монархии еще раньше выдернул из без того нестабильного русского общества и армии, как его максимально концентрированного выражения, главный духовный и организационный стержень. Веками существовавший основной принцип России, ее национальная идея и суть, выраженная в троичной сущности формулы «За Веру, Царя, и Отечество», был подобием троичной сути Божества. Убери что-то одно - и рушится вся конструкция, обессмысливается неразрывная, взаимосвязанная суть.
 Где тонко - там и рвется. В офицерском вагоне поезда, который вез Прокопия Данилова на фронт, ехали подвыпившие молодые офицеры, выпускники училищ последних полутора лет. Они откровенно и дрянно потешались над фигурой императора Николая Романова. Ему припоминали Распутина, пьянство, волокитство за артистками и порабощенность его, как личности, его супругой, царицей. Все эти качества, изрядно преувеличенные или даже выдуманные в либерально-аристократической среде, были переложены на анекдоты и серийные истории. Прокопий с детства привык воспринимать фигуру Царя, как недостижимую и непостижимую, богоподобную. Несмотря на свою принадлежность к радикально революционной партии, Данилов слушал похабщину с откровенной брезгливостью. Он вспоминал, что на фронте, когда приходилось брать пленных в бою, никто никогда даже не думал о том, чтобы унижать человеческое достоинство побежденного. Обобрать - это было в порядке вещей. Очень часто, дав по роже, просто отпускали. Но не глумились, не унижали и без того поверженного противника. Личная ненависть и презрение к Царю не находили объяснения. Объяснить это могла лишь слабость и безволие Николая Второго перед еще более трусливыми и серыми людьми, сбившимися в собачью стаю вокруг трона. Ею и был загрызен Царь, который не смог дубовой палкой защитить даже не себя, а Суть Дела в форме Царя.
 Без Царя обрушилась Вера, откровенно высмеиваемая безбожной интеллигенцией. В октябре семнадцатого рухнуло Отечество, опрокинутое чертовой дюжиной бесов, вышедших из пентограммы немецкого пломбированного вагона.

45
Собачий подвиг.

Вновь оставшись одна, без мужа, Маруся Данилова продолжала держать в своих руках все немалое хозяйство, теперь еще и с грудным младенцем в этих же руках. Трудности множились, не испытывая никакого милосердия к женщине, оставшейся с ними один на один. Она была совсем не исключение, так теперь жило большинство семей в селе, где почти не осталось мужиков. Оставшиеся не поспевали управляться, взяв на себя заботы ушедших родственников. Жизнь вокруг приобретала уже первобытные черты, когда угрозы подстерегали буквально за порогом пещеры, а то и врывались внутрь, хорошо чувствуя, что нет больше надежной мужской защиты.
 Семен немного подрос, Маруся брала его с собой в поле, где нужно было работать, чтобы обеспечить себя и скотину на зиму. Накормив ребенка грудью, Маруся клала его на солому и оставляла сторожем Смольку, а сама шла косить и скирдовать дальше. Собака и сторожила, и невольно няньчила ребенка. Когда он начинал плакать, облизывала его и тявкала, отвлекая. Он переставал плакать и не надрывался.
 Дикий кабан, голодный, умный и злой, караулил с утра. Маруся, в обед поев сама и накормив Семена, ускакала на Карем в дальний конец полей докашивать надел. Кабан сидел в подлеске, с подветренной стороны, собака его не учуяла. Когда женщина на коне пропала из вида, зверь бросился на стоянку. Раскидав узелки и мгновенно сожрав остатки обеда, он попытался схватить ребенка. Смолька повисла у него на рыле, пытаясь не дать ему открыть пасть и атаковать клыками. Они грызли друг друга пасть в пасть, зверея и озлобляясь до невозможности отступления. Справиться с кабаном было никак нельзя, и собака только тянула время ценой своих костей, не давая ухватить Семена. Она сбивала кабана с направления прямого броска на ребенка, вцепляясь ему в морду с подслеповатыми глазками.
 Соседка, ехавшая на своей лошадке в село с поля, издали увидела схватку и кинулась в край, где была Маруся.
 - Маруся, Маруся, там твоя Смолька со свиньей дерется! - издалека завопила она, размахивая руками.
 Карий скакал так быстро, как только может скакать лошадь. У Смольки было уже только три лапы, не было носа, ушей и глаза. Кабан никак не отреагировал на первый выстрел из дробовика. Он наконец - таки удачно ухватил собаку повыше крестца и сжимал челюсти, ломая ей спину. Хруст позвоночника Маруся услышала, стреляя в упор второй раз, за ухо. Кабан упал замертво.
 Карий нагнул шею к собаке. Хвост у Смольки дрожал, но вильнуть им не получалось. Конь тронул ее губами за оставшуюся часть морды и завыл.
 Семен был цел и не напуган даже третьим выстрелом. Он заплакал потом. Вместе с матерью.
 
46
Гражданская война.

Гражданская война катилась по всей огромной стране. От нее невозможно было отстраниться, потому то Советская власть проводила национализацию везде, где провозглашала свое правление. Поэтому против нее везде восставали собственники, и за нее везде шли вчерашние люмпены, неудачники и уголовники. Очень много шло воевать на обе стороны романтиков, авантюристов и людей, стихийно вовлеченных в изменчивый водоворот событий. Война вобрала в себя все общество без исключения. Огромная масса оружия и боеприпасов, подготовленная исключительным напряжением сил всей страны для победы над Германией, была обращена на братоубийство, не ведающее перемирий и братаний.
 18 августа 1918 года отряды Белой Армии под руководством генерала Мамантова вышли к Царицыну, взяв штурмом пригород Сарепту, где с восемнадцатого века находилась немецкая колония беженцев-поселенцев. Их спасла русская императрица Елизавета от ужасов европейской Тридцатилетней Войны.
 Начиналась долгая и тяжелая борьба за ключевой волжский город Царицын. Это была первая история Гражданской войны, которая осталась в стихах:
 - За Царицин, за Царицин
 Дни и ночи будут биться,
 Пики с саблями скрестя,
 Даже пленных не беря.
 Казимир Эберт и Василий Крюков воевали вместе уже полгода. Пробравшись из Москвы в Южную армию, они в составе войск Мамантова вошли в Сарепту. Генерал с большой радостью принял в свои ряды Крюкова, которого хорошо знал по Германской войне. Эберт был уже не Казимир, а Константин. Мамантов, тоже Константин, сказал Крюкову, что ради него еще одного тезку возьмет, лишь бы коммунистов бил – не жалел.
 - Только пожалуйста, Константин Карлович, зовите меня правильно, а не на дурацкий большевистский манер. Я не Мамонтов, а Мамантов, ударение - на второй слог. Это меня специально Троцкий, паскуда, так перекрестил в своих газетенках. Ждет-не дождется, чтоб я вымер. Ну ничего, пока я еще его Буденного и в хвост, и в гриву чешу…
 К тому времени Казимир в полной мере вспомнил и верховую езду и приемы фехтования, которыми увлекался еще в училище. Он быстро закалился и принимал войну, как личную борьбу за свое кровное. С семьями оба они поддерживали отношения только через личных друзей, которые отбывали с театра боевых действий в Москву, если, конечно, добирались живыми. Да и то доверять было особо некому, поэтому семьи и мужья жили в состоянии неведения о судьбах друг друга.
 По Волге к Сарепте подошли еще два парохода, подвезли боеприпасы и подкрепление. Готовились продолжить наступление на Царицын.
 Ничего не получилось. Белое движение оказалось разрозненным не только в целом, по всей стране. Зачастую даже в пределах одного фронта, одного направления трудно было достичь единомыслия и единого командования. Успех Мамантова у Сарепты остался без развития.
 Контрнаступление РККА началось утром 23 августа. К вечеру 28 августа поражение группы войск Белой Армии у Сарепты было делом решенным. Прижатые к Волге войска спешно, почти в панике, грузились на пароходы. Красноармейская артиллерия била без промаха, каждый снаряд собирал максимально обильный урожай жертв в скученной толпе. Повалился на левый бок и ушел под воду у самой пристани один из пароходов. Отряды красных уже входили в предместья.
 - Казимир, мы на пароход не попадаем. Все билеты проданы. – Крюков командовал центральным участком на передовых позициях, и тут еще сдерживали напор противника. Вестовой привез с пристани в почтовую контору, где был командный пункт, известие о гибели одного из пароходов и полной перегруженности других. - Не беда. У нас вполне хватает сил попробовать отбросить красных и уйти обратно к Дону. Готовься, через десять минут объявляю выход на прорыв.
 - Конечно, Вася. Только прошу, не отправляй меня далеко от себя. Кавалерии и так у нас нет, сабель двести осталось. Будем вместе маневрировать, не распыляться. Я без тебя просто не справлюсь.
 - Слушай, Казик. А ты петь не разучился?
 - Ты чего? Какие песни?
 - Бери двадцать сабель, духовой оркестр и роту пехоты. И с музыкой - на прорыв. Сначала выходит музыка, поем «Вещего Олега», и мы все под оркестр идем и бьем их. Они еще такого не видали, чтоб с оркестром в атаку, дрогнут. Отбросим их, и наши погрузятся, и сами вниз уйдем.
 - Васенька, мы с тобой не на Малой Бронной! У тебя скрипки нет, а я фальшивить буду. Не валяй дурака, в самом-то деле…
 - Ничего, вот увидишь, все получится. Никто не ожидает такого. На психику надавим. Давай выпьем да поцелуемся. Кто жив останется - позаботится о семье погибшего. Оба пропадем - Бог поможет. Видишь Казик, сами виноваты во всем. Даже драться с бесами толком не можем, не договорились нигде. Кого винить? И обратного пути нет. Наломали дров оба уже на три расстрела.
 Из выпивки была только водка. У Крюкова оставались папиросы. Собрав офицеров, Крюков объявил приказ о прорыве, согласовав его с генералом...
 Сводный отряд РККА, отбивающий Сарепту под руководством красного комиссара Данилова Спиридона Ильича на центральном направлении, уже почти вошел в городок. Выставили две батареи 47-миллиметровых орудий и накрывали ими пристань и пароходы, куда пытались погрузиться белогвардейцы. Спиридону доложили, что правый фланг уже вошел в предместье. Получалось, что Данилов отставал. Данилову было совершенно безразлично, что он не первый. У него была артиллерия, и он пользовался ею именно так, как надо. Он не давал погрузиться основному составу белых частей на пароходы и спастись по Волге. А отсюда уж они никуда не денутся. Штурмовать в лоб он не торопился, плевать хотел на приказы нервических жидов из штаба фронта о какой-то срочности. Спиридон добивался максимального результата. Он должен уничтожить врага полностью, а сделать это можно лучше всего только так: беспощадным обстрелом беззащитных людей на пристани вынудить центральный участок обороны белых пойти в атаку и на прорыв, чтобы заставить замолчать батареи. Как только они пойдут в атаку, смять их встречным ударом на открытом пространстве. На их плечах ворваться в Сарепту и уничтожить всех на пристани. Вот это будет победа.
 Сегодня искалеченная нога почти не мешала. «Скоро совсем привыкну», - подумал Спиридон.
 Ну вот. Все как он и рассчитал. Белые не выдержали. В бинокль было хорошо видно, как отряды белогвардейцев выходят из разрушенного предместья и строятся для атаки. Хорошо видны лица и все детали. Оркестр с начищенными инструментами. Кавалерист - вахмистр, очевидно он будет командовать атакой. Старших офицеров совсем у них не осталось, что ли… Он атаковать собирается или дирижировать?
 Выстроившись ровными рядами, оркестр и белогвардейцы чего-то ждали. Вахмистр, действительно развернувшись на лошади задом к красным, передом к оркестру, три раза щелкнул пальцами в белых перчатках, и по-дирижерски взмахнул рукой:
 - Как ныне сбирается Вещий Олег
 Отмстить неразумным хазарам.
 Их села и нивы за буйный набег,
 Обрек он мечам и пожарам.
 Спиридон услышал эту песню и увидел, как вахмистр, развернувшись, дал приказ двигаться вперед. Потом белогвардеец, совсем не торопясь, не снимая белых перчаток, закурил папиросу. Вынул из нагрудного кармана какую-то бумажку, поджег ее от папиросы и спалил.
 Песня набирала силу и музыка - звук. За небольшим отрядом с оркестром из предместья быстро вышла значительная сила белогвардейцев, минимум два батальона пехоты и до двух сотен всадников. Все пели. Ими руководил кавалерийский полковник, видимо, командир всего направления. «Ну вот, другое дело», - одобрительно подумал Данилов.
 Под хорошо знакомый марш белогвардейское соединение мерно приближалось по всей протяженности центрального участка обороны, верховые не рвались вперед, сдерживая коней.
 - Товарищ комиссар, разрешите дать приказ перенести огонь из орудий по наступающим? - Подскочил к Спиридону командир артиллерийского подразделения.
 Спиридону было противно даже разговаривать с артиллеристом. Поэтому он не посмотрел в его сторону, неподвижно сидя в седле. «В штабе нервные и самодовольные, тут глупые и трусливые. Никакой разницы с царской армией. Все пустое. Только здесь уж до конца все пусто, по-честному. Без Бога и благородства», - подумалось ему.
 До белогвардейцев оставалось не более четырех сотен саженей. Данилов бездействовал, его пушки продолжали стрелять по пристани и пароходам.
 - Скажи мне, кудесник, любимец богов,
 Что сбудется в жизни со мною.
 В рядах красноармейцев началось смущение. Многие из них еще по Германской хорошо знали этот марш. Когда-то они маршировали с теми, в погонах, в одном строю. Мужество и выдержка вчерашних братьев деморализовывала. Данилов с удовольствием это отметил, наслаждаясь властью над ситуацией и собственным полным безразличием.
 - Вы с ума сошли, почему прекратили наступление? Правый фланг остановлен в городе! Под трибунал к чертовой матери - личный приказ члена Реввоенсовета товарища Сталина о всех саботажниках и трусах! Сдать командование мне! - Сзади Данилова раздались истерические вопли прискакавшего из штаба комиссара.
 Оценив расстояние до белогвардейцев и решив, что пара минут еще есть, Спиридон повернулся к штабному комиссару.
 - Это Джугашвили который, его приказ? – Вдруг ему вспомнились стихи, которые он учил с суровой гувернанткой много лет назад. Поэма «Демон» Лермонтова услужливо и насмешливо предложила ему удачную цитату. - Так ведь «Бежали робкие грузины!»
 - На месте пристрелю, сука, контра! - Комиссар запутался в громоздкой кобуре маузера.
 Коротким тычком кулака в лоб Спиридон выбил штабного комиссара из седла и поднял вверх правую руку:
 - Слушай мою команду! Музыка, выходи! Стройся! «Интернационал»! Начи-най! Шашки вон! Штыки! Впеее-ред!
 «Вот так. Слово на слово», - подумал он про себя. – «Тамаша», - Произнес еле слышно и тронул коня шенкелями.
 Звуки гордого и смелого «Интернационала» прогнали смущение из рядов красноармейцев. Стиснув зубы, быстро и дружно запев, они двинулись за Даниловым навстречу белым.
 Вставай, проклятьем заклейменный
 Весь мир голодных и рабов!
 Кипит наш разум возмущенный
 И в смертный бой вести готов!
 В ста метрах от них другие русские люди, твердо держа шаг, не останавливаясь и не стреляя, ровно пели:
 Так за царя, за родину, за веру
 Мы грянем грозное Ура, Ура, Ура!
 Оркестры с обеих сторон играли еще не больше получаса.
 У ворвавшихся на пристань отрядов РККА было пять тачанок, и они пулеметным огнем уничтожили всех белогвардейцев на пристани, из пригнанной пушки потопили еще один пароход. Пленных комиссар приказал не брать. Из пяти пароходов ушло только два. Спиридон Данилов, как всегда, сам лично принимал участие в бою, был весь залит вражеской кровью и не пострадал. Он не дал прорваться к Дону ни одному белогвардейцу из тех, что пошли на него в атаку. Это была его полная победа. 

Где-то внизу и всегда, за прозрачными облаками, чисто играл рояль и скрипка. Горели дрова в камине, летели легкие сани по упругому, яркому снегу. В распахнутые окна дышал из сада цвет яблонь и черемухи, на больших качелях раскачивались и смеялись нарядные, в ленточках, дети. В сигарном дыму на клетчатой доске валялись шахматные фигурки, и красиво пели чистые голоса. Этому уже никто не мог помешать.

 47
Голое карате.

 По мере сужения речки приходилось быть очень внимательным. Русло было сильно захламлено. Байдарка все-таки лишь надувная, риск проткнуть баллоны оказался очевиден. Тут постарались все - и бобры, и ураганы, и рыбаки-придурки, которые ради трех пескарей наколотили кольев в дно для растяжки сетей. Причем придурки делают это уже в четвертом или пятом поколении и при разных уровнях воды в реке, каждый раз вбивают новые колья. В результате идешь, как субмарина сквозь минное поле. Одно неверное движение - и хлоп! Вздрагивая от скрипа брезента о деревяшку, клянешься, что на обратном пути будешь топить из своего орудия все рыбачьи шхуны и добивать веслом по тупой башке тонущих матросов. Мечтаешь, как выявишь и посадишь на эти колья тех, кто рыбачит с берега и оставляет свои дебильные рогатки около этого берега. Перспектива продырявить лодку и топать домой пешком через мрак, бурелом и трех медведей заставляет обматерить все честное рыбацкое сообщество и сволочных бобров. Наставили ловушек в лабиринте… Чуствуешь себя тем самым верблюдом, который пытается пройти сквозь «игольное ушко».
 В детстве ты сам с друзьями ставил ловушки и сигнальные заграждения. В конце школы вы с товарищами увлеклись запрещенным, а следовательно очень популярным в ту пору в СССР таинственным «капиталистическим» карате. Достали откуда только можно всякой литературы об этом спорте и стали тайком заниматься самостоятельно. Упорство развивалось благодаря запретности плода. Скоро встал вопрос о спортзале, где можно полноценно тренироваться. Как всегда, помог и подсказал папа. В районном Доме культуры еще в 60-х годах было оборудовано серьезное противоатомное бомбоубежище. Над Домом культуры шефствовал завод, где папа работал замом по внешэкономдеятельности. Бомбоубежище уже не эксплуатировалось и толком не содержалось. Наш Брежнев подписал с «их» то ли Картером, то ли Рейганом договор о «разрядке напряженности». Бюджет на все бомбоубежища, кроме кремлевских, быстро «сиквестировали».
 Место было - что надо: глубоко под землей полутонные свинцово-бронированные двери, бесчисленные ходы-выходы, десяток просторных комнат, хорошая вентиляция и полная звукоизоляция. Хоть заорись свое «КИИИИЯЯЯЯЯЯ!», ломая головой кирпичи или наоборот, никто не услышит. Официальная версия гласила о создании нового клуба самбо и атлетики силами активной комсомольской молодежи на базе подшефного заводу ДК. Папа привез с завода кучу стройматериала, штангу, гири, гантели и карту этого подземного царства гоблинов. Пожелал нам всем как можно быстрее там друг друга перебить и больше к нему с антисоветчиной - не приставать.
 Мы собрали все местное хулиганье, мотивируя халявной «качалкой» под носом. Ремонт сделали сами, поистине комсомольско-ударными темпами, недели за две. Шпана бросила курить и спала по четыре часа в сутки. Работали с утра до ночи, забыв, что надо ходить в школу или свое ПТУ хотя бы ради приличия на урок труда или физкультуры. На две-три недели районная детская комната милиции замерла в испуге, не понимая, что случилось, и куда из района подевалось славное будущее уголовного мира. У тебя самого и друзей по подполью на носу угрожающе висели выпускные экзамены и поступление хоть в какой-нибудь институт. Но все было отодвинуто на задний план ради создания клуба мечты.
 К Октябрьской клуб был готов. Заправляли всем хозяйством сами, без привлечения взрослых. Конечно, детьми нас можно было назвать лишь календарно и условно. Вес под восемьдесят киллограммов и рост за сто восемьдесят в шестнадцать лет не считались в нашей среде чем-то из ряда вон. Наголодавшееся в войну поколение наших родителей на нас, счастливчиков, шпината, мяса и молока не жалело. Друг другу на день рождения «дети» дарили электробритвы и дефицитные презервативы. Между прочим, наряду с хорошей популярной книгой, вроде «Джин Грин неприкасаемый» или «Богач, бедняк».
 Деловая хватка была прямо не Советская. Большую часть времени, конечно, пришлось отдать под атлетику и самбо. Но вечерние тренировки были наши, в обстановке повышенной секретности. Дело пошло.
 Однако в новогодние каникулы бдительная общественность заметила обилие перекачанных агрессивных «шнурков» на улицах и танцполе. Других «качалок» рядом не было. Ближайший атлетический клуб «Антей» находился далеко на ДОКе и был радостью своего района. Границы соблюдались честно. Так что сомнений не возникало. Поступил сигнал «куда надо».
 Шила в мешке не утаишь. Параллельно стал распространяться и слух о том, что в клубе работает нелегальная секция карате. Клуб не смог сохранить «режим тишины».
 Пару раз приходил участковый с комиссией из комнаты милиции и общественностью, но меры конспирации были, как у верных ленинцев в шушенской ссылке. Хулиганы выдыхали весь воздух из легких и принимали обличие бесплотных серафимов. Тренер по самбо чуть ли не выделывал балетные «па» и вслух читал проповеди о высоком идейном содержании Советской борьбы. Неопровержимым аргументом классовой благонадежности на тренерском столике лежали томики Ленина и Маяковского, прикрывая окровавленные носовые платки и бинты. Никакого карате. Наша группа тренировалась после семи часов, всегда принося и унося с собой весь тщательно замаскированный инвентарь: литературу, нунчаки, цепи, серикены, макивары и сделанные за чай и сахар на нашей «зоне» самурайские мечи. Весьма опасные, кстати. Достаточно полноценный набор для соответствующей статьи УК о холодном оружии.
 Не найдя ничего предосудительного, нас откровенно невзлюбили. Мы поняли, что нам могут устроить серьезную облаву с выслеживанием и взятием с поличным. Решили принять максимальные меры безопасности.
 Изучили карту бомбоубежища, входов и выходов. Всего их было четыре. Но два были заперты намертво еще лет десять назад, ключи потеряны, и действовало только два других, общеизвестных. Мы выбрали самый сложный и длинный путь из недействующих. С секундомером замерили, сколько требуется времени, чтобы пробежать эту дистанцию при сигнале о вражеском вторжении. Путь вел далеко, но надежно, в подвал соседнего дома. Там, из подвала, через Богом и Советскими гражданами забытую ржавую дверь выходил в подъезд черного хода. Самураи, приняв в качалку на полных правах сына слесаря шестого разряда и взяв с него слово молчать о содеянном, с его помощью заменили все замки на дверях по всей цепочке маршрута из клуба на волю. Вычистили невообразимую, многолетнюю засранность и поменяли разбитые лампочки в разбитых плафонах.
 Парадный, он же центральный ход, тоже был не подарок. Пятидесятиметровый отрезок пути до убежища тускло освещался тремя чахоточными «лампочками Ильича» и три раза загибался то прямыми, то острыми тесными углами. Мы решили пользоваться только аварийным вариантом. Парадный путь заминировали легко падающими системами из дрынов, ящиков, связок пустых консервных банок и растяжек из проволоки поперек прохода. Очередной раз пересмотрев кинофильм «Джентельмены удачи», не постеснялись откровенного плагиата и добавили за особо острым углом барьер в виде шестисекционной чугунной батареи. Старую стальную этажерку, предназначенную для архива, вытащили из бомбоубежища и поставили вдоль стены прохода. Ее мы предусмотрели, как последнее препятствие. Через лабиринт пропустили от двери «Нить Ариадны», ведущей через вентиляцию внутрь клуба к сигнализации из старого дверного колокольчика под потолком каратистского зала-«будокана». Резервные красные кнопки управления электроосвещением проходов были у нас внутри бомбоубежища, в общем щитке, просто и грамотно сработанном по цепям, с общим рубильником.
 Второй действующий ход оставили для всех членов клуба - до 19.00, а потом, придя на тренировку, просто запирали. Замок, конечно , тоже поменяли и ключ никому не давали. Клуб открывался нами с 8.00, и там дежурили по графику «качки» и самбисты. Порядок, кстати, всегда был образцовый, никаких пьянок и девочек, все чисто, аккуратно и по своим местам. Об этом ходе тоже никто особо не знал, кроме наших спортсменов. Все знали только о центральном. От него всегда был ключи и у завхоза ДК, и у участкового милиционера. Да и тот без нас был никому не нужен.
 Неделя прошла спокойно, решили было, что угроза отпала. Но линию обороны проверяли, разбирали и собирали ежедневно и тщательно. И, как оказалось, не зря.
 Под самый конец тренировки, когда воины восходящего солнца были честно измотаны и ноги еле волокли, по древнему обычаю великих мастеров все ложились на пол. Глядя в потолок медитировали, мысленно воспроизводя прошедшую тренировку. Внезапно, в полной тишине цветущей сакуры, колокольчик зашелся в тревоге.
 Дальше действовали согласно заранее составленной, по секундам выверенной инструкции, как при налете империалистических хищников.
 Не переодеваясь из самошитых из больничных халатов кимоно - ноги в сапоги, ушанки на голову. Вещи и инветарь - в просторные сумки-баулы. На все - двадцать секунд. Считали, по договоренности, хором в слух. За это время, по расчету хронометража, каратели должны были дойти до первого угла. На двадцать первой секунде наш старший, сан-сей Славка Баумрум погасил красной кнопкой освещение центрального прохода. Противник завернул полным составом из восьми человек во главе со свирепой общественницей, палачом района Злобо-Тосей, за угол в кромешной тьме. В следующие три секунды мы открыли толстенную металлическую дверь для эвакуации по спецмаршруту, а каратели налетели во мраке на первое минное поле. Усиленный трубой прохода звон обрушившихся ящиков с бутылками из-под кефира и кольев с привязанными консервными банками слился с отчаянным визгом потерпевших, которые и так не испытывали в темноте особой уверенности в себе.
 Мы быстро и тщательно закрыли дверь бомбоубежища на все вентиля и внутренний замок, едва сдерживаясь, чтобы не ржать громче сирены атомной тревоги.
 У участкового были спички, но всего две в коробочке. Одну они потратили, чтобы добежать до следующего поворота. Вторую зажечь не успели, полетев вверх тормашками через натянутую на уровне голеней стальную проволоку. Судя по непередаваемым воплям и проклятиям, упало человека четыре, причем друг на друга и, что самое страшное, на Злобо- Тосю.
 Славка скомандовал нам готовность низкого старта. Под стоны и ругань погибающих интервентов, которые слепо и упрямо шли к третьему, фатальному повороту, мы перегородили этажеркой весь проход, перед самой дверью в убежище. И, как были в кимоно, ушанках, с сумками и с мечами рванули оттуда. Через десять секунд мы были уже далеко. Но рев сраженного в Лабиринте Минотавра нас достиг. И по-моему даже земной поверхности. Комиссия попала в совершенно смертельную западню из чугунной батареи и трех ведер воды.
 - Парни, а мы не переборщили? Может, хватило бы просто ведра воды и проволоки?
 Даже Баумруму, который нацеливался на золотую медаль и МГИМО, стало страшновато. Но что-то менять было поздно. Надо было опередить все события и быть дома с видом стерильных комсомольцев, чинно ужинающих с мамой и папой после выполнения домашних уроков.
 С адским грохотом, возвещающим падение последних врат Иерихона, обрушилась стальная этажерка. Неописуемый мат и удары тяжелыми предметами в двери бомбоубежища сообщили нам, что выжившие еще не распознали всей иезуитской подлости замысла осажденных. Подпольщики побежали дальше и скоро оказались перед дверью в подвал, в безопасность.
 Боря, ответственный по ключам «медвежатник», очень тихо и аккуратно открыл хорошо смазанный замок железной двери. Группа тихонько зашла туда, мы бесшумно закрыли и заперли за собой дверь на промасленных шарнирах. Нащупав справа на стене выключатель, щелкнули клавишей. В помещение рухнул свет. Через секунду раздался многоголосый, дичайший, полный паники и ужаса крик.
 В подвале сидела и видимо давно и крепко выпивала смена сантехников ЖЭКа. Для конспирации - в потемках. Мужики не дураки, приспособили себе теплое местечко на свой лад. Бесшумно возникшие во взрыве света четыре фигуры в белоснежных кимоно, шапках- ушанках и с самурайскими мечами - это в принципе то последнее, что можно было увидеть в подвале Советского Союза в феврале 1985 года. Причем даже в жесточайшем приступе белой горячки.
 Мужики пришли к единственно возможному реалистичному выводу мгновенно: они отравились и умерли или сошли с ума от пьянства. Привидения перепугались не меньше и тоже заорали, как резаные. От этого один мужик упал в обморок, а двое других кинулись в единственное подвальное окошечко, забыв про свой технический вход в подвал за теплоузлом. Как двое взрослых мужчин проскочили в окошко, через которое не всякая беременная кошка пролезет, до сих пор непонятно. А вот как вы вчетвером оказались в подъезде черного хода, тоже вспомнить не удается, потому что ключами дверь никто не открывал. Ключи со страху потеряли. Первый опыт телепортации в СССР.
 В себя пришли уже в подъезде, напуганные и жалкие. Но самое дурацкое было в том, что адепты «бусидо» должны были по плану спокойно переодеться в подвале и, не спеша, легкой походкой, не оглядываясь гарцевать домой к вкусному ужину и любящим, счастливым родителям. Но, как в таких случаях пишут в капиталистических желтых романчиках, «что-то пошло не так». Перед ними была надежно запертая подвальная дверь, ключи пропали. Воины стояли, в кимоно и с саблями в подъезде, где в любую секунду мог нарисоваться с авоськой или мусорным ведром честный гражданин.
 Цепочка перспектив не вызывала сомнений для всех четверых: милиция, исключение из комсомола и школы, «волчий билет», тюрьма, умершие от позора родители, составлявшие производственную и интеллектуальную элиту района. Чахоточно-бледный, с горящим взором секретарь комсомольской организации зачитывывает на общерайонном комсомольском собрании наше посмертное, вечное проклятие от Советского человечества. Текст проклятия увековечен на мраморной доске райисполкома.
 - Предлагаю харакири.
  - Ещё не готов. Давай переодеваться.
 На подоконнике подъезда сложили сумки и стали скидывать кимоно. Два самурая на тренировке не поддевали под штаны кимоно трусы и в какой-то момент остались абсолютно голыми. Огромная фигура невозможно здоровенного, кажется трехметрового мужика с бутылкой молока и батоном в лапе заслонила лестничный проем.
 - Это че за еб…нь? Ох еппп, вы че, оху…ли?! Ба, да это пидоры! Убью, козлы!
 Ужасный мужичище ринулся в атаку, как броневой ударный батальон, имеющий приказ лично товарища Сталина. Дальше все было в точности так, как в одноименной песне:
 Мчались танки, ветер подымая,
 Наступала грозная броня.
 И летели наземь самураи
 Под напором стали и огня!
 Вступать в рукопашную с диким троллем либо попытаться объяснить сложившуюся ситуацию представлялось совершенно бессмысленным. Прожить еще несколько секунд можно было только несясь вверх до пятого этажа. Пущенный вслед батон обладал кинетической энергией бронебойной болванки. От перелома хребта Баумрума спас только закинутый на спину баул с вещами, в который и попал снаряд. Славка пролетел на нем, как барон Мюнхгаузен на ядре, целый этаж.
 Каратисты летели через ступеньки. Чудовище прыгало за ними сразу через лестничные маршы. Между третьим и четвертым этажами в стене перед голыми беглецами разорвалась с мегатонной мощью бутылка молока. Сзади раздался оглушительный рев:
 - Люся, звони ментам, тут гомосеки! Я их всех щас уху…рю!
 Все залитые молоком, вы оказались на пятом этаже и без раздумий кинулись к единственному шансу на спасение - к чердачной лесенке. Да благословит Господь отечественное раздолбайство и безхозяйственность! Тяжелый чердачный люк был не заперт. Лезший первым Боря выбил его головой как лист картона. Лесенка была старая и хлипкая, она сослужила свою последнюю службу нашего спасения. Кровожадное страшилище вцепилось в нее, когда ноги последнего самурая, Сереги-Сан, еще можно было схватить железной клешней. Усталость металла лесенки совпала с блеснувшим лучем нашей счастливой звезды. Отделившись от стены вместе с повисшими на ней двумя центнерами «гроздьев гнева», лесенка на секунду застыла в пространстве. Снизу, из люка, сверкнули два раскаленных шара. Серега-Сан моментально захлопнул крышку. В следующую секунду показалось, что дом упал, так задрожали стены и перекрытия от столкновения свирепой туши с лестничной площадкой.
 Энтузиасты карате оказались во временной безопасности. Слышно было, как подъезд наполняется встревоженными голосами, и хлопают двери квартир. Мастодонт, очевидно, был слегка контужен и голоса пока не подавал.
 На чердаке тускло светила единственная лампочка. Состояние и вид «великолепной четверки» было не передать словами. Друг детства, спортсмен, отличник, еврей и идеолог сионизма Славка Баумрум истово и правильно крестился. Все четверо твердых комсомольцев, членов пропагандистских атеистических кружков и прочая и прочая и прочая, все нараспев твердили: «Слава Тебе, Господи, слава Тебе, Господи», раз по сто, не меньше, пока переодевались и обтирались от молока и осколков фугаса.
 Через чердак другого подъезда, тоже не запертый, вы на трясущихся ножках покинули этот страшный дом, наполненный живыми, злобными кошмарами.
 Дома мама строго сказала:
 - Почему так долго? Я же волнуюсь, звонила уже Славе. Его тоже нет. Ты чего такой бледный? Просто зеленый какой-то. Перетренировался? Фу, а почему от тебя так воняет? Бегом мыться, в таком виде за стол не пущу.
 Вы, конечно, ожидали все кары небесные. Но, на удивление, все обошлось. Видимо, участники событий решили не выставлять себя полными идиотами, тем более что подробный рассказ взрослого человека тянул бы на психушку. На всякий случай тренировки по карате на неделю прекратили, честно «качаясь» со всеми в основное время. А еще через две недели на экраны кинотеатров вышли подряд три отличных фильма, полных карате и кунг-фу: «Непобедимый», «Не бойся, я с тобой» и «Пираты 20 века». Началась эра официально признанного и общераспространенного карате. Его пионерами в родном городе оказалась в том числе и ваша дружная компания. Времена подполья закончились.
 Потом в течение всей жизни тебе самому ставили всякие ловушки, выставляли «флажки», за которые «ни шагу», и «сторожки», по которым тебя надо отслеживать, хватать и грабить. Но пока что тебе удавалось поссать на могилы тех, кто это делал. Простив, по христиански. Так что нечего ныть, пара бревен в мелкой речке - это пустяки. На худой конец-дойдешь пешком. Сам все затеял…
 А тогда ты вел начинающий очень сильно вонять катер по Ориноко, своей реке детской мечты. Переночевав в помеченном на карте месте, рано утром снова двинулся вперед. Ночь прошла неспокойно. Приливная волна подняла уровень реки метра на два, но место было выверенное, якорь ты опускал с учетом изменения глубины, а стояночная заводь небольшого притока оказалось достаточно широкой, чтобы безопасно дрейфовать по растекшейся акватории. Ночью тебе слышался отдаленный рокот, и быстрый подъем уровня реки ты хорошо почувствовал. Было тревожно, сон пропал, и ты, включив прожектора, завороженно смотрел на разбухающую водную поверхность.
 Утро прошло в движении. Все сроки плановой встречи были нарушены. Но в одиночку иначе было невозможно. На реке было очень много мусора, вытащенного макарео из леса, большие обломки деревьев были очень небезопасны. Приходилось все время всматриваться и сбрасывать ход. Держа штурвал уже снова больше трех часов, ты постоянно переводил замыленный взгляд с пространства перед собой на включенную рацию, с надеждой ожидая, что она наконец-таки запищит в режиме приема. Как тот колокольчик под потолком.
 

48
Красные и белые.

 Прокопия Данилова перед самой Октябрьской революцией перевели в железнодорожные войска. Ему было уже очень трудно воевать в пехоте на передовой. При том, что ранения в грудь были не опасны, разбитые хрящи и порванные жилы грудных мышц не давали прежней подвижности и реакции. Теперь требовались годы для восстановления тканей. Данилов стал машинистом поезда, сохраняя звание прапорщика. Все, как он и хотел. Он очень хорошо водил составы с войсками и грузами.
 Революция большевиков оказалась совсем не той, о которой мечтал Прокопий. Она стала разочаровывать его с первых дней своей выраженной направленностью против самых простых и привычных вещей русской жизни, одновременно порождая везде новую жестокую несправедливость и неравенство. Во время первых событий революции и начавшемся расколе на красных и белых Прокопий очутился в Казани, где находился с мая 1918 года вывезенный из Петрограда золотой запас России, захваченной сторонниками революции. Данилову, как старому большевику, доверили организовывать всю паровозную службу города. Это было в принципе несложно, потому что по железной дороге Казань была соединена только с Москвой. Дальше на восток путь был еще не построен, а основной маршрут Транссибирской магистрали шел через Самару. На тот момент железнодорожников в городе было совсем мало, не набиралось в общем хаосе и четырех паровозных бригад, верных новой, Советской власти.     Прокопий не стал брать грех на душу, отпустил и дал уйти из Казани тем железнодорожникам, которые категорически не приняли красных. Он рассудил так, что в сложной и неясной ситуации лучше просто быть при деле, которое в любом случае необходимо и белым, и красным. Тем более, что в данное время все было ему на руку - победила его партия, его благонадежность не вызывала сомнений, а заниматься ему поручили тем делом, которое он хорошо знал и любил.
Кроме паровозов Прокопию поручили и трамвайный парк, что тоже было интересно и ответственно. Но он понял очень хорошо с первых дней Советской власти, что на все главные, руководящие должности большевики ставили не самых умных и профессиональоных, а самых кровавых, жестоких и темных людей. Исключения составляли лишь специальные должности, где без правильных знаний было ну никак. Как в его случае. В начале июня Данилов выпросил у начальства несколько дней на побывку и смог добраться до родного села, где не был целый год.
 Дома он пробыл всего пять дней, совсем ничего не успев сделать, но порадовался за здорового сына Сему и успокоился, увидев, что мать и жена держатся, а дом и хозяйство худо-бедно на месте. Очень тяжело было.
 Сразу же пришлось возвращаться, потому что мятеж восставших вооруженных чешских корпусов разрастался на все Поволжье, дошел до Урала, Челябинска и грозил полной контрреволюцией. Советская власть слетала чуть не в каждом уезде, комиссаров рубили и вешали без пощады. Передвигаться стало очень опасно, даже пройдохе вроде Прокопия, у которого на все случаи были настоящие, самые правдивые документы и свидетельства принадлежности к самым передовым силам и белых, и красных.
 Большевики совершали одну ошибку за другой. Озлобляя против себя всех и, глупо действуя в военном и хозяйственном вопросе, рисковали потерять даром доставшуюся власть. Очевидно было, что власть захватили люди, не имеющие понятий о хозяйстве, работе и боевых действиях. Данилов, как опытный и хваткий человек, все это видел и пару раз попытался подсказать партийному руководству, как и что лучше сделать. Его грубо, по-хамски отшили, не посмотрев ни на его партийный стаж, ни на боевой опыт.
 - Вы, товарищ Данилов, занимайтесь паровозами, отвечайте за свою работу, мы с вас за нее спросим по всей строгости. Не указывайте нам на ваши прошлые заслуги. А в вопросы стратегии и руководства нос не суйте, есть у нас вожди, которые обо всем подумают. И сурово накажут слабых и ненадежных. Делайте, что вам велено, и не лезьте.
 Надутая самоуверенность и сплошная некомпетентность коммунистов откровенно изумляли. При этом Советская власть была установлена по всей стране практически во всех ключевых местах. Это тоже удивляло и восхищало. Однако счастье гражданской войны первых двух лет было переменчиво, как майский ветер.
 7 августа 1918 года Каппель взял Казань так легко и быстро, что красные не успели погрузить и вывезти ни одного килограма из золотого запаса. Части РККА были не готовы к сопротивлению, разгром даже не успел произойти, а Советская власть уже бежала из Казани. Данилов не получил ни одного распоряжения относительно подготовки паровозов и вагонов, ни приказа покинуть город или обороняться. В несколько часов власть разом сменилась. Все оказались в очень двусмысленном положении.
 Захват Казани белыми застал Данилова и его бригады прямо на рабочем месте, не вооруженными и не предупрежденными. Прокопий принял единственно верное решение - не оказывать никакого сопротивления и не показывать вида о приверженности Советской власти. Партийные документы запрятать понадежней и встретить новую власть спокойно и по-деловому. Красное начальство смазало пятки скипидаром, его и след простыл. Значит, на железнодорожников указать некому. Кто из красноармейцев попадет в плен - те сути дела не знают. Легенда о насильном принуждении к работе на красных убедительно подтверждалась полным набором георгиевских крестов и письмом с ходатайством о личном дворянстве от настоящего генерала, которым стал тот полковник, вытащенный Прокопием у Барановичей.
 - А там как получится, братцы. Сейчас нельзя понапрасну головы сложить. Мы еще народному делу пригодимся. От нас еще многое зависеть будет. Так что снова – в подпольное положение.
 В этот момент Прокопий впервые разделил для себя в душе народное дело и дело Советской власти. Вышло это бессознательно, надо было правильно и очень быстро организовать и настроить товарищей, которые были крайне растеряны. Они очень обрадовались, когда Данилов взял всю ответственность на себя.
 Стрельба и крики приближались к депо, оставались считанные минуты. Прокопий собрал партийные документы у всех кочегаров и помощников. Послал помощника на склад, куда закинули и не успели сжечь иконы, велев принести Спаса, Троицу и Богородицу. Сорвал с красного угла красную ленту с лозунгом о соединенных пролетариях. Полка из-под икон была на месте. Сам быстро надел весь георгиевский комплект, расчесал смоляной еще чуб и стал лихим белогвардейцем - ну хоть куда. Поблагодарил Бога за то, что его партийное начальство оказалось не только тупым, но еще и трусливым и смылось в мгновение ока. Теперь не надо ни отстреливаться от белых, ни попадать им в плен и предавать этих комиссаров, указывая на них. Надо всего лишь тянуть кота за яйца. Поцеловал, как друзей, принесенные образа. Он поставил их на полку, закрыв иконами положенные партдокументы товарищей в неприметной замасленной тряпице. Приказал ставить самовар. После чего вышел к разогретому паровозу и дал три длинных гудка, привлекая внимание белых отрядов.

49
Разночинец Шлиппенбах.
   
 Во время первых, ноябрьских, революционных событий на Северном фронте Совет солдатских депутатов захватил штабной финотдел, где служил Коля Шлиппенбах. Офицеры штаба оказали ожесточенное сопротивление, бой шел больше двух часов, и офицеры дважды пытались на броневиках прорваться с документами и деньгами. Но оба броневика подбили, и выехать было уже не на чем. К концу третьего часа солдаты ворвались во двор за каменным беленым забором и почти сразу в трехэтажный дом, где располагался штаб и финотдел армии. Дом горел, почти все штабисты погибли. Шлиппенбах, человек в принципе не военный и не воинственный, за всю войну даже не держал оружия в руках, сидел в цоколе с бухгалтерской отчетностью за три года, с мешком денег армейской казны и молился о спасении. Внизу тоже тянуло гарью, дело складывалось совсем худо. Стрельба снаружи и на этажах слабела и вот совсем стихла. В цоколь спустились солдаты и кинулись к Николаю, наставив на него винтовки.
 - Я не офицер, я счетовод!
 Это спасло ему жизнь. Он действительно не был в офицерском звании и не носил знаки отличия.
 Его схватили и потащили наружу.
 - Стойте! Тут деньги! И надо взять документы, без них в деньгах не разобраться!
 Это тоже помогло. Среди революционных солдат был образованный офицер, который вовремя сообразил, что надо спасти из горящего дома казну и фактуры, которые вытащили из подбитого броневика и занесли обратно в подвал штабисты после неудачного прорыва. Революционер скомандовал:
 - Все взять, он покажет, что и где!
 Задыхаясь и обгорев, вытащили, что смогли во двор. Во дворе лежало около двадцати тел солдат и офицеров, горел один из броневиков, второй стоял, перекосившись и уткнувшись передом в землю у каменного сфинкса на крыльце.
 - Ты кто, сволочь? Имя, фамилия? Сейчас мы тебя проверим!
 Ангел-хранитель, сидя на правом плече потомка великих шведов, с трудом успевал нашептывать спасительное вранье, в то время как на втором этаже, вместе с письменным столом убитого начальника кадров, догорали Колины дворянские документы и личное дело.
 - Я… я… я Шлип… я... Шлепин я! Николай Аверьянович, счетовод, из разночинцев я, мобилизованный! Из Орехово, Подмосковье!..
 - Докуметы где твои, сука мобилизованная! - Его обшаривали, но ничего не находили.
 - Братцы, да вон они, на втором этаже вся контора была, горит же все! Я счетовод, не дворянин! Честное слово!
 - Черт с ним, оставьте. Хоть один счетовод нужен, грамотный. Вроде не врет. - Офицер из революционных вытер гарь со лба и хлопнул ладонью по плечу Шлепина. - Живи, счастливый. Справку тебе от реввоенсовета армии дадим, что документы сгорели. Будешь теперь красным, революционным счетоводом. Пошли, поможешь дела принять у этих. - И, кивнув в сторону застывших тел, устало и добродушно рассмеялся.
 
50
Верхом на макарео.

 До последнего притока перед устьем оставалось совсем немного. Судя по карте, времени и тщательно помеченым визуальным ориентирам, не больше пяти-шести километров. Сил не было ни стоять у руля, ни смотреть вперед. Глаза начинали отказывать, ноги дрожать, слух атрофировался от монотонности общего шума. Начинало тошнить и мутить, видимо крупной речной волной все же нанесло нечто вроде морской болезни. Тела на грузовой палубе разбухли и смердели. За все время пути ты так никого больше и не встретил, рация молчала. Ром и сигары кончились.
 Но, устав, ты совершил главную ошибку - потерялся во времени и прозевал макарео. Надо было бы переждать еще два часа назад, чтобы потом попасть в приток наверняка. Шум, отличный от общего фона, похожий на прибой, возник где-то далеко, за чертой видимости и приближался по нарастающей, как звук прибывающего поезда. Через пару минут до тебя дошло, что ты облажался. Звук не сулил ничего хорошего, как налетающий состав застрявшему на железнодорожных путях горе-автолюбителю. Это что впереди, черта горизонта? Или другая темная полоса? Полоса чего?
 Двигатель катера выдавал все, на что был способен. Приток должен был появиться слева, в него от волны прятались до тебя все умные экспедиторы. Ну, быстрее же, миленький, быстрее! Шум ежесекундно усиливался, полоса на горизонте жирнела, и вот уже не шумит, а грохочет впереди, и ты увидел черный гребень поперек всей водной шири Ориноко. Через три или четыре минуты волна была уже хорошо различима, и от нее стоял настоящий морской грохот. Слева открывался рукав приточной реки. Оставалось сделать выбор, от которого зависела жизнь. Или, не сворачивая, таранить волну носом, надеясь на то, что она и в правду невысокая и катер не перевернет, или уклоняться в приток и уходить от волны по нему вглубь, подставляя слабеющей от перетекания из основного русла макарео корму.
 «Перегруженный катер не выдержит лобового удара, наберет воды при перекате, опрокинется и камнем утонет». - Эта мысль именно пришла в голову, а не возникла в ней. Ты положил штурвал влево, на полном ходу почти касаясь палубой воды с левого борта, простреленного в семи местах, набирая воды в трюм и поневоле утяжеляя катер. Суденышко вошло в приток, когда до рокочущей как реактивный самолет, двухметровой желто-черной волны было меньше полукилометра. Через минуту за твоей спиной вспенился с леденящим душу шумом волновой накат макарео, перетекающей в русло притока и идущий за катером против течения, порождая вторичный вал сопротивления энергии двух течений. Этот вал догнал катер и подхватил его, плавно подняв на подвижный трамплин. Не было удара волной, но мягкий и широкий вал лишил катер собственной скорости и управления и понес его независимо от работы двигателя и положения руля.
Масса воды с Ориноко давила и через правый берег приточной речки, заливая катер и переливаясь через него, гоня весь вал к левому берегу вместе с лесным мусором, ветками и поваленными деревьями. В две или три минуты вокруг тебя образовался клокочущий поток грязной воды, стволов, крон и веток. Берега притока быстро затоплялись, и катер несло прямо в затопленный лес. Времени на страх не оставалось, ты пытался удержать катер хотя бы примерно на середине, чтобы не разбиться о деревья или не застрять на берегу, потому что тогда катер затопит прибывающей водой.
Удары и столкновения с кусками деревьев не прекращались, и не было возможности проверить состояние трюма. Русло увеличилось чуть ли не в два раза, и водяной вал постоянно смещал тебя к лесу, влево, катер шел вперед правой скулой, пытаясь уйти от столкновения с деревьями, и поток стал захлестывать палубу. Ты пытался удержать штурвал в положении средне-вправо, идя полным ходом вперед, чтобы быстрее выйти из вала, который не мог же быть бесконечным. Но недооценил огромной мощи и глубины океанской приливной волны. Вал продолжал нарастать и держал катер на себе, захлестывая его собственным течением под острым углом к направлению твоего хода.
Через несколько минут тебе стало ясно, что сейчас катер затопит, он уже зарывался скулой в волну, и вода пошла через грузовую палубу и между контейнерами бурлящими ручьями, грозя вот-вот унести твою команду за борт. Сейчас сорвет контейнеры. Надо было рискнуть и дать потоку увлечь тебя в лес, влево, и уж как повезет, попробовать сохранить судно и все, что на нем. Ты повернул штурвал влево, пошел по течению вала и сразу ослабил трение катера с прибывающей водой, его перестало заливать. Перевел на малый ход и стал пробовать маневрировать. Но это теперь не получалось, катером уже управлял поток течения.     Катер понесло в лес. Левым бортом он шоркнул первое дерево, его развернуло и потащило задом наперед и ударило снова, кормой. Корму смяло, обломало винт и согнуло все его крепления. Двигатель, не смог провернуть согнутый пережатый вал, его заклинило, и он заглох. Дальше катер несло уже как бревно между деревьев. Еще три раза подряд его ударило о стволы, от чего смялись соединения палубы и борта, поручневые ограждения. Катер стал тонуть, ты почувствовал это пятками. Видимо от ударов где-то разошелся сваренный корпус.
 В это время поток резко ослабел и в секунды перестал прибывать, на время замерев. Катер быстро тонул, погружаясь с дифферентом на нос из-за перегруженной палубы. Сейчас станет ясно, нужно ли будет с него спасаться вплавь или все-таки он не скроется под водой. Ты закрепил как смог ремнем от автомата рацию на капитанском столике с магнитолой, положил рядом автомат, взял оставшуюся банку пива и залез на крышу рубки. Тупой удар носом в дно объявил о конечной остановке. Слава Богу, все-таки неглубоко. Катер равномерно погрузился в воду по палубу и стал заваливаться на правый борт. Он лег на дно под боковым углом примерно в тридцать градусов, меньше трети палубы по правому борту оказалось под водой. Ты балансировал на рубке, как та «кошка на раскаленной крыше». Катер лег твердо. Контейнеры на палубе остались по своим местам. Крепления оказались надежны, ничего не сорвало. Видимо, все делалось с учетом многолетнего опыта. Шесть контейнеров правого ряда оказались частично под водой, центральный и левый ряд были не затоплены. Два тела, засунутых между контейнерами, тоже были под водой. Тощий Бук был слева, в безопасности. Смыть их перетоком через палубу не успело.
 - Скажите спасибо, лишенцы, у вас еще есть шанс быть похороненными…
 Вода дошла до рубки. Все замерло и затихло, только вокруг еще кружил лесной мусор.
 «Кошка на крыше» выдохнула и пролезла внутрь рубки. О, проклятие! Рони и Вук всплыли прямо перед твоим носом. Раздутые и неприглядные, они тыкались в контейнеры, рубку и пытались уплыть с катера. Рони не сильно спешил, а повар выплыл за катер, и его прибило к дереву, где он застрял в лианах, метрах в семи от судна. Чуть-чуть не уплыл ты, Чуть-Чуть. Даже теперь ты хочешь мне нагадить, а ведь ты мне еще очень нужен.
 Только здесь, в рубке, тебя накрыл страх, и онемели руки, которые не отдыхали много часов… наверное шесть или семь, да еще под конец им выпала борьба с этим полуцунами. Кое-как примостившись на вставшем на дыбы столике, упираясь ногами над рацией в стену рубки, ты скрюченно уселся и залпом выпил свое пиво. Картина была ясной и простой. Катеру конец. Ты в джунглях, двигатели залиты, через шесть или семь часов снова придет вода, и неизвестно, будет ее меньше или больше. Продукты ты, допустим, конечно вытащишь и продержишься с ними несколько дней, если тебя не сожрут раньше. Автомат сухой, это хорошо, патронов много. Ну, все твои детские мечты реализовались. Теперь еще и шанс побыть Робинзоном. Да чтоб я еще о чем- нибудь помечтал!.. Ты огляделся - везде была вода, и не разглядишь, как далеко она разлилась. Надо оставаться на катере, сколько получится.
 Вода стала убывать. Рони улегся на поручнях и успокоился. Чуть-Чуть болтался в лианах, провисая вниз остатками головы. Делать было совершенно нечего. Оставалось ждать, когда спадет вода, сольется из катера, и потом вытащить из трюма, что сможешь. Аккумулятор рации ты подзарядил ночью на стоянке. Теперь его уже никак не зарядить. Но хватит на пару дней. Надо попробовать снова вызывать корабль. А если не получится, то плевать на всех, тогда СОС в прямой эфир, и будь, что будет.
 Вода уходила прямо на глазах, но совсем не ушла. Этот лес стоял затопленным большую часть времени. Глубина составила около одного метра. Корни деревьев вокруг были огромные, как бутафорские перевернутые короны или лосиные рога. Надо будет достать бензин из баков и устроить костер из дерева, если не получится вызвать помощь. Может, люди увидят увидят дым быстрее местных людоедов. Но это уже крайний случай. Сейчас надо цепью от якоря примотаться к дереву, на котором повис Чуть-Чуть, чтобы уже больше никуда катер не сносило.
 Все это сложилось у тебя в голове, и ты стал выбираться из рубки, чтобы осмотреть катер и все вокруг. Звук за спиной, резкий и неожиданный, подкосил тебя, и ты чуть не скатился по палубе вниз, но успел ухватиться за проем двери: рация принимала сигнал вызова и моргала красной лампочкой. «Ринг… ринг… ринг…»

—----------------------------
От автора: продолжение вскоре будет опубликовано на моей странице.