По воспоминаниям фронтовика Гл. 11

Федор переступил порог жарко натопленной просторной комнаты большого деревенского дома, ладонь метнулась к виску.
— Лейтенант Парфенов после окончания артиллерийского училища прибыл для дальнейшего прохождения службы,— доложил Федор майору, который сидел на лавке  в глубине комнаты по ту сторону длинного стола.

Майор — типичный кавказец: густые черные волосы, смуглое лицо и нос горбинкой, Из-под густых черных бровей пытливо смотрят черные глаза. Плечи широкие, сильные, вся грудь в орденах.
Майор в свою очередь рассмотрел стройного молодого лейтенанта с простым, крестьянским лицом и представился:
 
— Майор Гугучия, командир первого артиллерийского противотанкового дивизиона.
Из соседней комнаты вошла женщина лет пятидесяти, высокая и широкая в кости, в сером застиранном платье, голова повязана яркой, зеленое с красным, косынкой, темное лицо слегка в морщинах. Федор определил, что такая коня на скаку остановит, а выпьет и морду набьет.
Едва вошла, тут же напустилась на майора:
— Что же ты парня у порога держишь?! Человек с дороги, предложи ему раздеться, напои, накорми, а потом и расспрашивай. Все у вас, военных, не по-людски.
— Петровна, ну что ты опять…,— возмутился Гугучия и прихлопнул широкой ладонью карту на столе. — У нас положено представляться друг другу, на это есть Устав.
— У вас свой Устав, а в моем дому мой Устав,— отрезала Петровна. — Тут немцы полтора года по моему Уставу жили. Я как-то полы мою, а немец прикурил да бросил спичку аккурат на солому, что в углу за печкой была. Она и вспыхнула.
— Кто? печка вспыхнула? — спросил майор.

— Сам ты печка,— ругнулась Петровна. — Солома вспыхнула. Я ее, конечно, тряпкой затушила, а того немца той же тряпкой по мордам, по мордам. Ору на немца, себя не помню, и тряпкой его,  тряпкой. Другие немцы ржут, как кони и меня вроде как подзадоривают. Ох, и натерпелась я страху: сгорела бы изба посреди зимы, а это хуже смерти. Куда мне с малыми детьми.

— Ну, а немец…?— спросил Гугучия.
— А что немец,— удивилась Петровна. — Извинился немец, галантно так извинился.
— Так ты что, немецкий знаешь? — спросил майор.
— Отродясь не знала, это с ними несколько слов выучила, а тогда и так понятно было, что извиняется. Это ж сразу видно: ругается человек или наоборот. С тех пор постояльцы, прежде чем войти в дом, сапоги вытрут, подошвы почистят, и только потом зайдут.

— Эх, Петровна, тебя бы старшиной ко мне,— улыбнулся майор,  цены бы тебе не было.
— Не бабье это дело — воевать,— отрезала Петровна. — Это вам, мужикам, все неймется. А наше дело содержать мужика в чистоте и сытости, да детей ростить. Ладно, недосуг мне с вами тары-бары, пойду обед доваривать.
Петровна вышла, через минуту Федор уже без шинели сел на лавку напротив майора, а тот просматривал личное дело нового офицера.
 
— Так… получается, что ты по всем статьям отличник, даже по немецкому “отлично”,— сказал майор и пытливо посмотрел на Федора.
— Так уж получилось,— развел руками Федор, и улыбнулся.
— Я сказал что-то смешное?— строго спросил Гугучия.
— Ну, что вы, товарищ майор,— еще шире улыбнулся Федор,— просто я нашу немку, Эльзу Карловну, вспомнил. Учительницу.
— Что: такая смешная была?— улыбнулся Гугучия.

— Как можно, товарищ майор, совсем наоборот. Она всегда в темном платье ходила, сама высокая, худая, а лицо острое, и строгое.  Когда первый раз вошла в класс, во рту мундштук в четверть длиной,— Федор растопырил пальцы, показывая длину мундштука,— а в нем папироска дымит. Эльза с минуту попыхтела и припечатала: ; Это первый и последний урок, когда я говорю с вами  на русском. Далее на моих уроках, и вообще в стенах школы, вы будете говорить со мной только по-немецки. Я с вас с живых не слезу.

— Ты один из тех, кто выжил?— улыбнулся майор.
— Все выжили,— уверенно ответил Федор. — Успеваемость по ее предмету была лучшей в школе. Как-то умела увлечь, я не знаю, как и почему, но на ее урок шли, как на праздник.
— Ну, что ж,— сказал майор,— насчет знания  немецкого, это хорошо, даже — очень. По-лучишь краткий русско-немецкий военный разговорник,  почитаешь, пригодится. Так… с твоим образованием ясно, побольше бы таких. А то, бывает, пришлют, а он ни "бе” ни ’’ме”, ни ‘’кукареку”, заново приходится учить.   А сейчас расскажешь о себе, а если наврешь — пощады не жди. Это не угроза, это необходимость, что бы я знал, в какой степени  могу доверять.  Здесь не первый бал Наташи Ростовой, здесь война,  на ней убивают, а не раскланиваются,— сказал майор.

Федор коротко рассказал нехитрую биографию, даже то, что осенью 1937-го уполномо-ченный райкома попытался объявить отца  врагом народа. И как односельчане встали на защиту Никона Ивановича, и что первый секретарь райкома сделал тому уполномоченному выволочку.
— Значит правильный у тебя отец, если народ за него вступился,— заключил Гугучия. — Историю с отцом, конечно, утаивать не надо, но и трезвонить ни к чему. А теперь я отвечу на твои вопросы, ведь они есть.
Федор на минуту задумался, по чисто деревенской привычке почесал затылок и сказал:

— В качестве кого я буду служить?
— Вопрос правильный: будешь командовать взводом кочующих орудий. Знаешь, что это такое?
Федор кивнул.
— Нет, лейтенант, тебе только кажется, что знаешь. Будешь пулей носиться вдоль фронта в самые жаркие места. Мы ждем танки, скажем, здесь,— майор ткнул пальцем в карту на столе,— а они чуть в стороне выпрут. Вот там и будет твое место в бою. Нормальная батарея за брустверами, с оборудованными орудийными двориками, а ты на голое место прискачешь, развернешь орудия и будешь отбиваться до последнего снаряда. Тебе и танки остановить надо, людей и лошадей сохранить, и самому выжить. Справишься? Если нет — скажи сразу.

— Это же как бойцов тренировать надо,— задумчиво сказал Федор. — Тут и огневая подготовка, и физическая, и все на «отлично», да не просто, а с двумя «плюсами».
— Что, лейтенант, страшно?— в упор спросил майор.
— Конечно страшно: попадутся старики за тридцать, а это увальни, а не бойцы.  Были такие в училище: старательные, расторопные, а все равно увальни.
— Вот ты о чем,— сказал Гугучия. — Не бойся, дам самых шустрых и крепких, но без боевого опыта, так что не обессудь. Тут пополнение пришло из Ташкента, узбеки, все не курят и не пьют, выносливый народ. Вот их и получишь. Правда, по-русски через пень-колоду, а их к нам.  Им самое место  в пехоте, там ума большого не надо. Конечно, какую-то подготовку получили, но это мертвому припарка, тебе придется доучивать, а то и переучивать. Сейчас взводом командует старшина Иванов Кузьма Ильич, он так и останется при тебе. Бывший вор-медвежатник, рецидивист, восемьдесят лет судимости, из штрафников. Мужик надежный, как утес на Волге. Прислушивайся к его советам. Полк сейчас на переформировании, так что пара недель в запасе есть. Поскольку взвод твой отдельный, подчиняться будешь только мне, или начальнику штаба. В обиду я тебя никому не дам в случае чего, но и ты своих бойцов защищай от всех.

— Даже от вас, товарищ майор?
— От всех, это значит — от всех. Только ты царь и бог, и отец родной в своем подразделе-нии. У тебя есть все возможности поощрить или наказать нерадивого, вплоть до расстрела на месте за неисполнение приказа.
— Это как: вплоть до расстрела,— растерялся Федор. — Я с ним утром кашу из одного ко-телка, а через час пулю в голову.

— Вот именно: в голову. Что бы сразу, чтоб не мучился человек — это тоже милосердие. Иногда с трусами, а особенно с паникерами по-другому нельзя. Паникер особенно опасен: такой может увлечь за собой других, было такое. На мою батарею “сорокопяток” вышло десяток танков, а за ними пехота, как тараканы, без числа. Впереди нас рота охранения, почти все вчерашние школьники, вот они и рванули в тыл. Бегут, рожи белые от страха, глаза бешеные. Капитан между ними бегает, пытается вернуть, кому в морду, кому пулю в лоб или затылок, да разве остановишь. Так и погиб капитан, в спину пуля попала, а раз в спину — значит дезертир. Я потом до командующего армией дошел, но доказал, что Бессонов не трус и не дезертир. А так бы осталась его семья без государственной материальной поддержки.  Могли бы и вообще семью арестовать, несмотря на пол и возраст, и в лагеря, согласно приказа номер двести семьдесят от сорок первого года.
Федора передернуло от этих слов, и он спросил:

— А как вы отбились? Против пехоты из “сорокопятки” все равно, что по воробьям.
— Да так и отбились,— вздохнул майор. — У меня по флангам пулеметы стояли, тем и спас батарею: немцев половину выкосили, как сорняк. Мне бы по тем паникерам очередь-другую, может и остановил бы, и спас сопляков от смерти, а так их немцы треть положили, как кабанов. Немецкий танк Т-1, он без пушки, только спаренный пулемет,  и поливает свинцом аж чертям тошно. В траншее солдат почти неуязвим: над бруствером только голова да плечи, а тут в полный рост, вот и добегались.
— С оставшимися что стало?— с тревогой спросил Федор.

— Известно что,— помрачнел майор. — Они во вторую траншею прибежали, а там заградотряд, ну и повязали их. Не знаю, почему не положили мерзавцев из пулеметов, когда они драпали,  что б другим наука. В тот же день десятка два расстреляли перед строем, остальных в штрафную роту.
— Это что же: по всему фронту заградотряды?— недоуменно спросил Федор.
— Ну, на весь фронт никакого НКВД не хватит,— ответил Гугучия. — Заградотряды ставят на ответственных участках или где не уверены в устойчивости войск. Я не знаю, кто и как это определяет, но это есть.

Федор еще в училище знал про заградотряды, но там было далеко от фронта, и вроде как неправда, как в другой жизни, ненастоящей, а здесь была правда войны, правда смерти, о кото-рой говорят обыденно.
— Но вы и от танков отбились, я так понял,— сказал Федор.
— А что танки…,— пожал плечами майор. — Шесть штук Т-1 подбили, самые опасные,  осталось четыре  Т-2. У них пушки, как охотничье ружье двенадцаого калибра, только ствол длиннее и заряд мощнее, не особо опасны, они развернулись и драпать. Так сержант Ермошкин успел два штуки прихлопнуть, как мух. Еще тысячу двести рублей заработал.

 Федор знал от фронтовиков, что наводчику за подбитый танк полагалась премия в шесть-сот рублей, остальному расчету — по двести. Однако сомневался в правильности премий: ведь не за деньги люди рискуют жизнями, погибают, становятся калеками, и потому сказал:
— Премия, конечно, хорошо, но ведь мы не наемные ландскнехты, мы за Родину бьемся. Могли бы и без премий.

— Еще один плюс тебе, лейтенант: нет у тебя жадности к деньгам, и это хорошо,— сказал Гугучия. — А вот насчет премий, и вообще наград, ты должен уяснить: война  это — работа. Кровавая и грязная, но всего лишь — работа.  И ее надо вознаграждать, как и рабочему на заводе. Получил солдат за героизм медаль или орден, ему вручили перед строем, и другому захочется, что бы вот так, в торжественной обстановке, тоже быть награжденным. А это стимул, да еще какой.  Кроме того за награды положена доплата, маленькая, от пяти до пятидесяти рублей в месяц, но все же приятно. Это напоминание солдату, что советская власть заботится о нем, помнит его подвиг.

— Оно, конечно так,— задумчиво сказал Федор. — Но я же не могу награждать, как мне быть.
— Да так и быть,— серьезно сказал майор. — Похлопай солдата по плечу перед строем, объяви благодарность, а еще лучше — налей стакан водки. Особенно сразу после боя.
— Это, получается, поощрять пьянку,— уверенно сказал Федор. — Не согласен.
— Сам ты пьянка,— отмахнулся майор. — Страшно перед боем, когда ждешь танковую атаку, когда не знаешь чем, бой закончится: останешься в живых или нет. Во время боя страх по-чему-то, проходит, да и некогда бояться, воевать надо. А вот после боя, когда видишь убитых товарищей, или как боец пытается пристроить на место оторванную руку или ногу, вот тогда самый страх. При мне старшина Сомов заталкивал в развороченный живот кишки, а они сизые, надуваются, прут наружу, пенятся, грязь и кровь. Ладони у старшины тоже в земле и крови, а он заталкивает и заталкивает кишки. В глазах не страх, а  скорее недоумение: ведь я только сейчас был здоров, и вот такое. Потом посмотрел мне в глаза, и я понял, что просит, даже умоляет, добить, знает, что не жилец и цепляться за жизнь глупо.  Я зашел так, чтобы глаз его не видеть и в голову из ТТ.
 
Гугучия побледнел, Федора окатило морозом, и он поежился.
— Так это же верный трибунал,— удивился Федор.
— Трибунал,— подтвердил майор. — Да только не все на войне строго Устава. Я с Сомо-вым от границы до Москвы, потом обратно. Отчаянной храбрости был человек и ни одного ране-ния за полтора года, а тут вот так…. Сразу. Вот я тебе и говорю: самый страх после боя. Вот тогда и награди солдата, как можешь: простая благодарность перед строем вроде медали будет, а чарка водки из рук командира на орден потянет. И самое главное: ты не должен показывать страха, дави эту гадину в себе, изо всех сил дави. Боец должен видеть грозного льва, а не шакала с поджатым хвостом, иначе грош тебе цена, как командиру. Страх заразителен, как холера или другая гадость, а от тебя другие подхватят, там и до паники недалеко, а чем это кончается, я говорил. Солдаты — это такие гады, все замечают, любую оплошность.
У майора “гады” прозвучало не как ругательство, а как похвала, даже голос потеплел. Фе-дор кивнул, а Гугучия продолжил:

— На обед придут некоторые командиры, познакомишься, а заодно отметим твой день рождения. Ведь сегодня семнадцатое марта, а тебе исполнилось двадцать. Серьезная дата, круглая. Ты с водкой дружишь?
— Ну-у, как сказать….
— А как есть.

— Тогда так:— Не дружу, но отношения поддерживаю. Нам в училище говорили, что ста-кан перед боем, как дезинфицирующее средство при ранении в живот.
— Хороший ответ,— сказал майор. — Обычно начинают юлить, а на деле оказываются пьяницами. Наркомовские сто грамм,— это одно, а вот напиваться до чертиков, совсем другое. Да ты и сам понимать должен, не ребенок. А пока тебе отпуск до утра, со взводом познакомишься завтра.