Судьба человека

Борису несказанно повезло. Он с ранних лет знал, зачем он живет. Это наполняло его юную душу решимостью, но, при этом, напрочь лишало покоя. Скорее даже наоборот. Жгучее знание потаенной сути рвалось наружу, и Борис охотно, чтобы не сказать, навязчиво, делился им со всеми встречными.
- Я – Страж Последней Черты. Охотник на нечисть – авторитетно заявил Борис бабушке, когда она напяливала на него зимнее пальто. Зимнее пальто было из плохих, в которых одновременно мерзнешь и потеешь, словно из фанеры сколоченное, так что рукава у него совсем не гнулись. Но другого не было. Кроме того, взрослые полагали, что это очень хорошее клетчатое пальто, потому что его привезли из Москвы, из самого ГУМа. Время было глубоко советское, и любая вещь, приобретенная в центральном универмаге столицы, среди провинциалов приобретала культовый статус, а Борис проживал именно что в провинции, в городе хоть и крупном, но каком-то затрапезном. Одетый в недопальто и готовый к зимней прогулке, юный Борис был похож на неуклюжий памятник самому себе. Кроме всего прочего, пальто пахло псиной.
Бабушка устало морщилась и принималась натягивать Борису на уши вязаную шапку, и говорила – Помолчи. Бабушка была усталая женщина, потому что покойный дедушка ей изрядно крови попортил, да к тому же еще и спился, а дочка, неблагодарная тварь, сначала вышла замуж за идиота, а потом взвалила воспитание ребенка на пенсионерку, а сама где-то вертит жопой. От пережитого бабушка начисто утратила способность к абстрактному мышлению, и реагировала только на простейшие раздражители, как будто Борис был хомяком, или, на худой конец, не особо умной собакой.
-Ты писять хочешь? – говорила она Борису, когда он пытался рассказать ей про Последнюю Черту, еще не зная нужных слов, невнятно и бестолково – Ты вспотел? Ты долго мне еще будешь морочить голову?
Разговор явно не получался.
С коллегами по детской площадке получалось не лучше.
-Я – Страж Последней Черты. Охотник на нечисть – объяснял Борис чумазым коллегам.
Но то было золотое время, пора безудержных детских фантазий. Приятели Бориса все были с фантазией – кто Терминатор, кто ковбой, а кто, прости господи, черепашка, извините за выражение, ниндзя. Так что Борисовы откровения никого не впечатляли. Это было обидно, потому что знание предназначения наделило Бориса чувством собственной исключительности. Впрочем, исключительность эта Борису исключительно мешала. Нарушала, прямо сказать, процесс социализации, и мешала полноценному развитию. Борис рос нелюдимым, и склонным к фантазиям. Подросшие чумазые детишки тем временем выровнялись в бодрых гопников, и нелюдимого фантазера Бориса считали придурком.  К тому же он был довольно хилым подростком. В школе одноклассники травили и били его. Было не то, чтобы больно, но очень обидно.  Борис, ко всем своим чудачествам, стал озлобленным и трусоватым. Ни сдачи дать, ни договориться он толком не умел, потому исправно огребал. Учился он тоже не ахти – ну какие уж тут диктанты и квадратные трехчлены, если сутками напролет сторожишь Последнюю Черту, если каждую ночь тебе снится огромная дверь, за которой – ледяной клубящийся мрак, и дверь трещит и прогибается под его напором, и нужно изо всех сил удерживать ее, и так до самого рассвета. Борис не высыпался, был рассеян и раздражителен. Бориса поили настойкой валерианы, и грозились отвести в поликлинику. Мать полагала, что все беды Бориса от глистов, и потому не разрешала завести собаку, поскольку у собаки тоже глисты, бабушка подозревала неумеренный онанизм, и стоило Борису задержаться в туалете, начинала колотить в хлипкую фанерную дверь и орать «Ты что там делаешь?! А ну, выходи немедленно!». Отцу было наплевать. Ранняя импотенция подорвала его оптимизм и жизнелюбие, и все свободное время он проводил в гараже, с мужиками.
Так пролетело отрочество, и Борис из хилого подростка-фантазера превратился в малохольного юношу с нездоровыми фантазиями. Кое-как поступил в институт, потому что в армии его бы точно убили, так ему сказала мама. Институт был технический, куда конкурс поменьше. Учился Борис кое-как, потому что точные науки не любил, кроме того, работа стражем Последней Черты здорово его выматывала. Странные сны продолжали тревожить его неокрепший ум, а знание собственного предназначения делало все остальное, все, что мы привыкли называть нормальной жизнью, совершенно неважным. Впрочем, в студенчестве Борису повезло – в техническом вузе учились, в основном, молодые люди со странностями, и за толстыми стеклами их очков с неисчислимыми диоптриями частенько пылал бледный огонь безумия. Так что на фоне фриков, попрятавшихся в задротский вуз от реальной жизни, со всеми ее телками, терками и замутками, Борис выглядел вполне органично. Не, ну правда. Все по-разному угорали – кто по сай-фаю, кто по альтернативной истории, Борис вот – по фэнтэзи какому-то мутному, то ли Толкиен, то ли Лавкрафт. Другое дело, что к концу института большинство Борисовых однокашников как-то определились. Кто в дурку слег, а кто и за ум взялся. А вот у Бориса все получилось не как у людей. С одной стороны, вроде бы и образование получил, какое-никакое, на работу устроился. А с другой стороны, уверенность в собственном предназначении окончательно испортило ему жизнь и поставила жирный крест на успешной карьере. Борис, правда, был не совсем дурак, и потому уже не вываливал на каждого встречного-поперечного свою волнующую историю про охотника на нечисть, но уверенность в своей исключительности возвела вокруг Бориса невидимую стену, и с каждым прожитым годом стена эта становилась все прочнее.
Самое же обидное было то, что Борис так и не повстречал достойного противника. Сражаться было не с кем. Видимо, нечисть в Борисовом городе перевелась от тоски и отсутствия перспектив. Все было человеческое, слишком человеческое. Негде реализовать профессиональные навыки. Борис тосковал и делался еще более рассеянным.
Работал он тоже через пень-колоду. Спустя рукава он работал, чего уж там. Без души. Его вообще искренне удивляло, как можно всерьез вкладывать душу в такую ерунду. Борис был не то, чтобы совсем уж никчемушник, но какой-то ненужный. Кого поставить на самый нудный, или безнадежный проект? Бориса! Кого уволить в рамках повышения эффективности, как учит нас кризис менеджмент? Так Бориса же, от него все равно толку немного. Так и ходил Борис с работы на работу, пока не осел в троллейбусном депо. Он там инженером работал. Надо сказать, что троллейбусы в Борисовом городе ходили из рук вон плохо, и ломались регулярно, что, впрочем, неудивительно, при таком-то инженере. А инженеру хоть бы хны, что техника слова доброго не стоит. Он, понимаешь, Последнюю Черту сторожит.
Надо сказать, что Борис даже женился. Жена, хорошая женщина, честно терпела этого зануду много лет. Терпела его разговорчики, нищебродство его терпела. Равнодушие и холодность. Борис и правда был дуб-дубом. Жена была для него чем-то вроде говорящей мебели, и откуда она взялась в его жизни, он не очень понимал. Так, завелась, как мыши заводятся. Борис стонал во сне и скрипел зубами, измученный кошмарами. Жена толкала его локтем и отворачивалась. Она спрашивала, что с ним не так. Он отмалчивался, потому что все равно не поймет. Сначала она перестала спрашивать, потом перестала обращать на него внимание, потом исчезла. Квартиру они разменяли, и Борис переселился в коммуналку, поближе к троллейбусному депо. Он немного скучал по жене, потому что привык к ней. Но кошмары и напряженное ожидание битвы изматывало его, и поэтому на остальные чувства оставалось совсем немного сил.
А сражаться по-прежнему было не с кем.
Соседом по коммуналке у Бориса был толстый Фетелюшин, человек душевный и общительный. В лице Фетелюшина Борис нашел великолепного слушателя, и верного собутыльника. Тут следует отметить, что ближе к сорока Борис начал сильно попивать. От тоски, в основном. А Фетелюшин обеспечивал бытовой уют, дружеское участие и простое человеческое счастье. Счастье по Фетелюшину было очень легко достижимым – побольше водки и поменьше закуски. Вот они и осчастливливались, каждый день почти. Сядут, бывало, вечерком на кухне, примут на грудь, и Борис рассказывает – про Последнюю Черту, про Короля в истлевших одеждах, про тех, с мертвыми глазами, что бродят в клубящемся мраке. Фетелюшин слушает, поддакивает с пониманием, подливает еще по сто, а потом и свою историю расскажет. Например, как шурин на рыбалку поехал, и машину в речке утопил. Еще про то, как один мужик, который на шинном заводе работает, в прошлом месяце отравился колбасой. Содержательные рассказы, душевные. Хоть и невпопад. Борис к толстому нелепому Фетелюшину даже как-то проникся, насколько только может проникнуться холодный бесчувственный человек, накрепко увязший в невнятном кошмаре.
 А сражаться было не с кем.
Так шли годы. Борис спивался. Из инженеров его прогнали в механики, он даже не огорчился. Теперь на работу можно было приходить пошатываясь, и с перегаром. Единственной отрадой были посиделки с неунывающим Фетелюшиным. Борис чах, хирел, и быстро превратился в мужичонку-доходягу. У него и так здоровье было слабое, а тут еще и пьянка. Долго ли, коротко ли, помер Борис. Здоровье слабое.
На поминки пришли сотрудники и соседи. Была Эльвира Марковна, женщина серьезная, кандидат наук, из квартиры напротив, был хам Викентий с работы, был застенчивый Кузьма Хрычов. Конечно же, Фетелюшин, душа компании. Причитал «Хороший был мужик, эх, душевный был мужик». Пили водку и закусывали консервированными помидорами. Толком про Бориса никто ничего и не вспомнил. Да и вспоминать особо было нечего.
Поздно вечером, когда засидевшиеся гости уже совсем было собрались расходиться с кухни коммунальной квартиры, толстый Фетелюшин вышел на балкон, покурить. Он поглядел на полную луну, висящую над пустой улицей. Швырнул в темноту двора окурок, и проследил, как рубиновая его звезда гаснет в сумерках. Потом рывком стянул с себя опостылевшую дряблую плоть. Маска глупого толстяка уже изрядно надоела. Подставил лунному свету мертвое лицо с мертвыми глазами. Прочитал нараспев заклинание, и от горизонта в ночное небо бесшумно протянулись темные щупальца, гася на своем пути звезды. Шагнул с балкона и пошел по воздуху, творя колдовство на языке тех, кто пришел с другой стороны. Мир лежал у его ног, трепещущий, беззащитный. Теперь, когда Стража не стало, остановить Короля в истлевших одеждах было некому.
Все.