Обделённые и обиженные. часть первая

Книгу Г. П. Вишневской «Галина» я не смогла прочитать в 1999 году, когда она вышла в издательстве «Русич» (Смоленск), но слышала о ней  много: «неподкупные строки великой певицы», «Вишневская –– наша совесть» и т. д.  Только в 2004 году книга оказалась у меня в руках.  Читать начала с интересом, вникая в каждую строчку. Вдруг на стр. 20 с удивлением обнаруживаю: «Трескучие речи и пьянство –– вот чем полна сейчас Россия».

Если учесть, что впервые книга «Галина» увидела свет в 1984 году, в США, то, значит, к первой половине восьмидесятых и нужно относить это высказывание.  Но где Вишневская видела поголовное пьянство в ту пору? С 1982 года у власти стоял Ю. В. Андропов, жесткий, как Сталин, и население  страны (не России, а СССР) с нетерпением ожидало, когда он покончит   с безответственностью и ненасытной алчностью чиновников,  распоясавшихся при Брежневе. Трескучих речей тоже не было, Андропов редко выступал с речами, оттого и другим было неповадно. Андропов умер 9 февраля 1984 года.

После стр. 20 я была уже настороже. И действительно, дальше  Вишневская пишет: «В этом первом моем сезоне 1952-1953 года, Сталин бывал несколько раз на оперных спектаклях.  /…/ В его аванложе на столе всегда стояла большая ваза с крутыми яйцами –– он их ел в антрактах».
Да разве старый больной человек  (умер 5 марта 1953 года) сможет съесть за спектакль 15-20 яиц, сваренных вкрутую? Или эта тяжелейшая для желудка пища под музыку переваривается быстрее? Но дальше по тексту идет еще интересней. Якобы со слов дирижера С. А. Самосуда Вишневская сообщает: «В антракте его вызвал к себе в ложу Сталин:  «Товарищ, Самосуд, что-то у вас сегодня спектакль без бемолей».
Сталин как-никак учился в духовной семинарии, а там пение было одним из главных предметов,  пели по нотам, и не знать, что такое бемоль или диез, Сталин не мог.  Приписать ему фразу кретина «что-то у вас сегодня спектакль без бемолей» –– это уж гнусность! 

 Почему-то Вишневскую не устраивало, что Сталин не сидел в царской ложе напротив сцены. Не сидел открыто, как русские государи, а «прятался за тряпками», то есть за шторой.  Но кто  бы стал слушать Вишневскую, да и просто смотреть на сцену, когда вот он, Сталин, которого после Великой Победы боготворит вся страна!
«Да, –– продолжает певица, противореча себе, –– велика была вера в его высокую избранность, и когда он умер, кинулся народ в искреннем горе в Москву, чтобы быть всем вместе,  ближе друг к другу… Тогда перекрыли железные дороги, остановили поезда, чтобы не разнесло Москву  это людское море. Я плакала со всеми вместе. Было ощущение, что рухнула жизнь, и полная растерянность, страх перед неизвестностью, паника охватили всех».
Хотелось бы тут спросить примадонну: хоть одного царя так хоронил наш народ, «в искреннем горе», «чтобы быть всем вместе, ближе друг к другу»? Зато  в хрущевскую оттепель и в горбачевскую перестройку явились оракулы, делая Сталина  монстром, чудовищем, грязным тираном.

Не отстала от них и Вишневская: «Сталин уничтожил миллионы невинных людей, разгромил крестьянство, науку, литературу, искусство…»  Но на стр. 121 заявляет: «Сталин не жалел ничего для артистов Большого театра. Сам устанавливал им высокие оклады, награждал их орденами и сам выдавал им Сталинские премии. Многие артисты имели по две-три Сталинские премии, а то и пять. /…/  Театр никогда не знал материальных затруднений. /…/ Декорации и костюмы стоят миллионы рублей, потому что в создании их на пятьдесят процентов применяется ручной труд.  Народ гордится своим театром и не дает себе отчета, что сам платит за его содержание». 
Значит, с искусством все-таки был порядок. Не убил его Сталин, не изничтожил.  А о народе-то зачем  плакать, коль он гордился своим театром?   
«Почему он любил бывать именно в опере? –– задается вопросом Вишневская. –– Видимо, это доступное искусство давало ему возможность вообразить себя тем или иным героем, и особенно русская опера, с ее историческими сюжетами и пышными костюмами давали пищу фантазии. Вероятно, не раз, сидя в ложе и слушая «Бориса Годунова», мысленно менял он свой серый скромный френч на пышное облачение и сжимал в руках скипетр и державу».

 Сама  певица  не носила скромных одежд. При сталинских ставках ведущим солистам Большого театра она имела возможность одеться богато. Перед девчонками кордебалета «готова была провалиться сквозь землю от стыда за мою бестактность, за свое шикарное платье, за бриллианты на руках». Очевидно, Сталин не желал выглядеть бестактным, поэтому не носил золотом шитых костюмов,  не тряс пальцами в бриллиантах, а ходил в своем сером френче.

Не устраивало Галину Павловну и то, что Сталин любил народные песни, а опер знал лишь несколько.  А знал ли хоть одну оперу Ельцин,  с которым она на фото счастливо улыбается? О-о-о, непременно знал все до единой!

Не нравился  ей и состав публики Большого театра. «В Большой театр часто устраиваются коллективные походы служащих, рабочих заводов и фабрик, депутатов сессий Верховного Совета. Все эти случайные в театре люди часто низкого культурного уровня. /…/ Утром Сталин вешал ордена  на мощные груди (знатных колхозниц, – Н. Б.), а вечером все они сидели в первых рядах Большого театра, слушая оперу. Однажды самая знаменитая из них оказалась прямо за спиной дирижировавшего оперой Самосуда. Несколько минут она его терпела перед собой. Но потом вдруг решительно встала, подошла к оркестровому барьеру и, хлопнув Самосуда по плечу своей могучей рукой, громко отчитала: «Ну, чего ты руками, как ветряк, махаешь? Уйди отселева, ты мешаешь мне смотреть!»

Это те же «яйца вкрутую» для Сталина.  Из деревень,  поехав в Москву получить награду, люди сперва получали длинный перечень наставлений.  И попробуйте отступить от этого перечня!  А у Вишневской этакая удалая Фроська хлопает неугодного дирижера по плечу: ну-ка, отлезь отседа!  Как же не стыдно клеветать на них, кормивших страну! В дожди и мороз, в грязи и навозе, они перевыполняли государственный план, чтобы у нее на столе были свежие сливки к утреннему кофе, к обеду –– бифштекс, к ужину –– окорок.  И это после войны, когда с таким трудом восстанавливались хозяйства,  когда на полях, случалось,  еще подрывались на минах,  когда колхозники жили порой в землянках,  а питались не каждый день досыта, сдавая  «излишки» государству. С чего же тут взяться «мощным грудям»? На фото тех лет худющие они, колхозницы наши.   

 «Но основная публика Большого театра –– это командировочные, –– продолжает певица. (Так и пишет: «командировочные», и везде у нее эти «командировочные», –– Н. Б.).  Более миллиона их из разных концов огромной страны ежедневно проезжают через Москву. Такой командировочный, набегавшись целый день по служебным делам, потолкавшись на собраниях, заседаниях, в очередях по магазинам за кофтой для жены, бюстгальтером для дочки, очками для бабушки и т. д., набив портфель в буфете какого-нибудь министерства апельсинами и колбасой, усталый и обалдевший, наконец-то вечером оказался в Большом театре. Часто, сидя в ложе и слушая какой-нибудь спектакль, я наблюдала за публикой в зале: какие усталые бессмысленные лица! Никакой заинтересованности в том, что происходит на сцене».

Вишневская тут позабыла сказать, что еще до беготни по служебным делам и магазинам, человек с четырех ночи до  девяти утра стоял  в очереди за билетом в Большой театр! Чтобы  вечером на спектакле посидеть «с бессмысленным лицом».   
Но дальше читаю: «Отсутствие в театре культурно подготовленной публики привело к ненужности выдающихся дирижеров, выдающихся вокалистов».  Во как!  Куда же они девались, ненужные дирижеры и вокалисты?  Про это Вишневская не говорит. Зато повествует, как «нетеатральная атмосфера зрительного зала продолжается и в антрактах»:    «Публика не общается между собой, не обменивается впечатлениями».
То есть не раскланиваются друг с другом, как княгиня Марья Иванна с графом Андреем Платонычем, не обсуждают артисток, как Сержик с Мишелем, не насвистывают арии, как профессор Преображенский из рассказа Булгакова, предпочитавший являться  ко второму акту спектакля. 

Москвичи же, по утверждению Г. П. Вишневской, в Большой театр почти не ходят, они идут в консерваторию на симфонические концерты или вокальные вечера «прямо с работы, не переодеваясь, порою с продуктовыми сумками». Ну, а что остается, если в Большой театр с продуктовыми сумками  не пускают? 

 Продуктовым сумкам и пустым прилавкам  московских магазинов Вишневская отводит в книге гораздо больше места, чем собственному творчеству.  Но Москва с конца сороковых до середины восьмидесятых годов не испытывала нехватки продовольствия, а Вишневская покинули СССР 26 июля  1974 года. Однако, описывая жизнь простого труженика в Москве, она негодует: «Дома его встретит осатаневшая от стояния в очередях злая растрепанная жена. Если ей повезло, и она ухватила в каком-то магазине полутухлую рыбу или обрубок берцовой кости с остатками мяса на ней, –– само мясо директор магазина уже продал с черного хода, а деньги прикарманил, –– пусть он этим поужинает».

Полутухлую рыбу даже я не припомню, хоть жила не в Москве, а в глубокой провинции. С санэпидемстанцией не пошутишь.  А дельцы, желающие продать с черного хода,  получали лагерные срока. Но вот читаю, как примадонна препиралась со своей домработницей в 1956 году:
«По утрам Римма исправно появлялась в дверях моей комнаты и задавала провокационный вопрос:
–– Что будем сегодня готовить?
Я застывала в мучительных раздумьях, почти как Гамлет: «Есть или не есть?»   А если есть, то что?  /…/ Я начинала вытягивать из себя бездарные предложения.
  –– Чего-о-о? Рыбу-у? Ха-ха! Да где же я ее достану?  Вот умора-то! Ну, знаете… Вы что, с Луны свалились? Когда это они в магазинах бывали? Нет, вы соображаете, что говорите-то? Забыли, что ли, что кроме капусты с картошкой, ничего не бывает?» 

Ну, прямо как в книге ее любимого Солженицына «Один день Ивана Денисовича», с той лишь разницей, что домработница Римма напориста и не без юмора, а Иван Денисович –– убогий кусошник, лагерная шестерка. 
   
«В Париже, на открытии гастролей, –– продолжает «голодную» тему Вишневская, –– в опере «Борис Годунов» наш хор как заголосил: «Батюшка царь, Христа ради, подай нам хлеба! Хлеба! Хлеба подай нам!» (Странно, что примадонна не помнит точного текста, –– Н. Б).  Да притом все повалились на колени и воздели руки, –– так у публики и местной администрации волосы встали дыбом, и в результате в подвале театра организовали нечто вроде походно-полевой кухни. /…/  Мы со Славой жили отдельно от театра и ни разу не отведали его кулинарии. Но однажды, спустившись в подвал Гранд Опера, получили полное впечатление, что попали в столовую для безработных и бездомных –– на столах также были груды хлеба и миски супа».
 
Выделяя себя, как великую и высокооплачиваемую во время заграничных   гастролей певицу, которая имеет возможность питаться в ресторанах,  Вишневская бесстыдно клевещет на своих коллег.  Во-первых, Франция все-таки цивилизованная страна, не позволит себе валить на столешницы хлеб.  Во-вторых,  оперу «Борис Годунов» в Европе знают еще со времен Шаляпина, и  сцену перед собором Василия Блаженного, когда народ просит у царя хлеба и падает перед ним на колени, тоже знает. Не с чего, значит, пугаться за «голодных» артистов Большого театра.

Похваляясь огромными гонорарами, стометровой квартирой в Москве, трехэтажной дачей в Жуковке, тремя автомобилями, примадонна дописалась наконец вот до такого: «Вернувшись из одной «экспедиции за антикварным фарфором, Ростропович, захлебываясь от восторга, рассказал мне, что встретил старика, в которого я влюблюсь с первого взгляда, дядя Ваня и жена его тетя Маша. /…/ На другой день, придя после репетиции домой, я увидела в столовой на моих ампирах сначала валенки, а потом и дядю Ваню». 

Отоспавшись на ампирах, дядя  Ваня заявил Ростроповичу:
« –– А знаешь, Слава, у нас в деревне недалеко одна старуха живет, я видел у нее тарелки с царскими гербами.
–– Так ты скажи мне адрес!
–– Да нет, адреса я тебе точно сказать не могу, а ты приезжай ко мне, ты же знаешь, был у нас, и мы вместе с тобой поедем –– от нас недалеко, километров тридцать.
–– Конечно, приеду. Мы с Галей вместе поедем, давай в следующее воскресение.
Ехали мы на своем «Ландровере» километров двести от Москвы. Слава, конечно, адрес забыл, долго плутали по маленьким деревенькам, наконец нашли дядю Ваню. Едва мы в дом вошли, стал нас дядя Ваня торопить, чтобы успеть засветло. Смотрю, он в нашу машину быстро-быстро мешки начинает носить, в мешках сухари. Всю машину наполнил до отказа, еле мы там разместились.  Ехали, пожалуй, час, наконец в какой-то деревне остановились.
–– Ну  что, приехали?
––Да нет, погоди, я сгружу мешки-то. Сын мой тут живет, вот наконец ему за зиму, да детишкам вот печенье да конфеты… Из Москвы».

Облапошил Вишневскую с Ростроповичем дядя Ваня:  никаких чашек с царским гербом у  его знакомой старухи не оказалось. А захотел он, чтобы  доверчивые супруги на их «Ландровере» отвезли его сыну мешки с сухарями –– кормить скотину, поскольку с комбикормами было никак.  И Вишневская, прощая обман дяде Ване, пишет:  «Я уж потом сообразила, что он тайком должен был сухари-то перевозить: у нас законом запрещено скот кормить хлебом.  В колхозе машину просить, наверное, побоялся –– чтобы не донесли».

Вот оно как! Попросить в колхозе машину он побоялся, а подогнать к воротам  своего дома «Ландровер» не побоялся.  Тут бы не только здоровые, но и больные сбежались узнать, что случилось, что за министры нагрянули к дяде Ване? Год-то указывает примадонна 1970-й, иномарок в то время в глаза не видели даже в областных центрах. И когда дядя Ваня до отказа набивал  машину сухарями, надо думать, как восприняли бы это колхозники, ведь    «Ландровер» 1970 года выпуска  имел  4, 6 м. в длину,  1,8 м. в ширину, 1,8 м. в высоту,  вместимость багажника 1020 литров.  Загремел бы   дядя Ваня очень далеко!  А с ним и Вишневская с Ростроповичем. И странно, что примадонна не задавалась вопросом: как ухитрился старик нахватать столько хлеба за одну зиму?