Тезка Дубровского

       В декабре прошлого года я выложил на портале свою работу «Шантажист», где рассказал забавную историю о своем однокласснике с необычным прозвищем «Машка». Где и как он заработал такое прозвище я, честно говоря, не помнил, о чем, собственно, сразу и заявил в начале рассказа. История про незадачливого шантажиста неожиданно понравилась и даже получила вполне благожелательную и обнадеживающую рецензию читателей.

       Но, как оказалось, рассказ прочитал и кое-кто из моих бывших одноклассников, которые, что для меня было совершенно невероятно, тоже читали мои опусы. Правда, написать рецензию на прочитанный рассказ или как-то выразить свое мнение хотя бы парой строчек на портале, они, как незарегистрированные читатели не могли. Поэтому воспользовались мессенджерами, и вскоре я узнал мнение своих школьных друзей о себе, о Машке и обо всех нас, кто как-то входил в наш школьный ближний круг, и о ком еще можно было что-то узнать и рассказать. И сразу трое напомнили мне, когда и как Вовка Литвинов, бывший Машка, заработал свое необычное для парня прозвище.  Что удивительно, детали рассказов, несмотря на сорокалетний срок со дня окончания школы, отличались друг от друга незначительно.

       Наш учитель русского языка и литературы, Александра Ивановна, была человеком предпенсионного или вполне пенсионного возраста, но между собой мы звали ее «Шурочка». Своей тоненькой фигурой и слегка вьющимися каштановыми волосами она очень напоминала молоденькую Шурочку Азарову из «Гусарской баллады», которая вышла на экраны совсем недавно и была у всех на слуху. Да и по преданности партии (понятно какой, она ведь в те годы была одна в стране) и любви к Родине не уступала героине Эльдара Рязанова, а нас, шалопаев, пыталась воспитать такими же правильными на примерах классической литературы.

       Ее любимым писателем был Максим Горький. И не удивительно. Его богатый необычными образами язык мог влюбить в себя кого угодно. Недаром Горького пять раз номинировали на Нобелевскую премию по литературе, причем последний – в 1933, когда за ним твердо закрепилась (на мой взгляд, совсем необоснованно) слава пролетарского писателя.
       Одна его «Песнь о Буревестнике» чего стоила. Это необычно красивое, близкое к прозе, стихотворение каждый из нас, школяров, должен был, по мнению Шурочки, знать наизусть. Мы и учили. Потом по очереди читали на уроке литературы наизусть, пока не «отчитались» все.

       Мне-то было проще. В то время я ходил в литературную студию при комбайновом заводе, где нас учил читать стихи настоящий профессионал, актер городского драматического театра, подрабатывающий вот таким необычным способом.   Узнав о моей проблеме, он немного подправил стиль, посоветовав совершенно убрать из восприятия «Песни» всю революционно-пролетарскую составляющую, которую нам вбивали в головы. 
       Я стал читать это очень неплохое стихотворение чисто как литературное, и именно о том, о чем оно написано - о красоте природы, о смелости и стойкости, о вызове стихии и все в том же духе.  Когда в классе дошла очередь до меня и я довольно прилично, на мой взгляд, прочитал «Буревестника», Александра Ивановна долго молчала, а потом вдруг обратилась к классу с совершенно неожиданным вопросом:
       - А вы почему не аплодируете?
       Ей понравилось. Ребята сначала не поняли, затем действительно нестройно захлопали и загудели.

       С тех пор я стал у нее в фаворе и за литературу мог больше не беспокоиться. Правда, я особо не наглел и к урокам все же готовился. Во всяком случае, классику читал. Александра Ивановна любила спрашивать пересказ отдельных глав или устного раскрытия отдельных тем в рассказах, стихах, романах и прочей фигне. Вызывая к доске меня, она обычно спрашивала:
       - Читал? – и, получив утвердительный ответ, спокойно заканчивала, - значит расскажешь.
       И я действительно рассказывал. Литература мне нравилась.

       Классе в седьмом дошла очередь до «Дубровского». Пушкина мы изучали с первого класса до самого конца школы, и, надо сказать, правильно. Начинали с дуба зеленого, который у Лукоморья, заканчивали «Евгением Онегиным». Вот где-то в середине школьного пути и встретился этот разбойничий роман, который мне сразу понравился.
       Пересказ отдельных глав «Дубровского» был первым шагом по изучению творчества Александра Сергеевича. Следом шли наши потуги по раскрытию замыслов автора: неравенство в обществе и тотальная коррупция, продажность чиновников и невозможность добиться справедливости законными путями, проблема «отцов и детей» и т. д. и т. п. Словом, все как у нас.

       Мне на одном из уроков для пересказа досталось самое начало, где ссора двух помещиков перерастает в открытую вражду, ничего особо интересного, даже до смерти Андрея Гавриловича я не добрался и был с миром отпущен на свою вторую парту. По мере продвижения к финалу страсти накалялись. Естественно, читать и рассказывать о разбойничьих подвигах липового француза Дефоржа или самого Дубровского куда как интереснее, чем жевать жвачку о быте и характерах помещиков, кто кого круче. Ну, съел один кровопийца другого, отжал в свою пользу землицу и недвижимость со средствами производства? Сейчас не так что ли? Тот же рейдерский захват... Те же продажные чиновники и судьи… Скукотища.

       Вовке Литвинову досталась для пересказа предпоследняя глава, самая интересная - свадьба Марии Кирилловны и князя Верейского, нападение Дубровского на карету с молодоженами, и последующая неудачная попытка освобождения Маши. Если про само венчание в церкви Вовка говорил весьма прозаично, пытаясь выстроить предложения в удобоваримый ряд, то по мере приближения к месту встречи кареты с молодыми и своего тезки во главе кучи братков, его глаза засияли вдохновением, которого от него никто не ожидал, а речь полилась быстрой, полноводной рекой. Правда, как оказалось, здесь были и пороги, и омуты, и мели. Но Вовке на это было уже наплевать - его корабль полетел на всех парусах.

       - И вот, когда карета въехала в лес, (в романе речь шла только о проселочной дороге), Дубровский, одетый во все черное, дал отмашку, и карету тормознули. Что тут началось!? Охрана за сабли, разбойники за топоры и начали махаться. Дубровский-то сам офицером был, на коне с детства сидел, и саблей не только колбасу резал. Он тоже давай своей саблей орудовать. Короче, кому руки – ноги поотрубали, кого повязали, кто сам убежал. Шум, гам, суматоха…
Дубровский дверь в карету открывает. Сам весь в крови, в маске как у Фантомаса (в романе речь шла о полумаске)… Невеста чуть не в обмороке, а он кричит:
       - Не ссы, Машка, я – Дубровский!
       Вовка в пылу своего рассказа, стремившийся к финалу, совершенно не заметил столь фривольного высказывания в присутствии учителя словесности, как не заметил и упоминания о так полюбившемся всем пацанам шестидесятых Фанотомасе. А мы замерли и исподтишка стали поглядывать на Шурочку, которая, слушая рассказчиков у доски, уходила к задним партам в классе. Она, похоже, сама не ожидала такой прыти от Вовки, поэтому ее первая реакция была никакой – она даже не остановила его.
       - А этот фраер, Еврейский (в романе - Верейский), тоже не Вася оказался. Шпалер достает и в плечо Дубровскому. Тот с копыт. Хотел его князь добить, да дружки Вовкины не дали, из кареты его выволокли, да и повесить здесь же на березе решили. Уж и веревку достали…

       Шурочка, судя по всему, потеряла дар речи от такой вольной трактовки великого творения классика и зашкаливающего нахальства рассказчика, граничившего с наглостью. Во всяком случае, она с красным лицом и полуоткрытым ртом, готовая вот-вот разразиться гневной или какой-то другой тирадой, молча так и стояла, недоуменно разведя руки. Хотя весь ее всклокоченный вид так и кричал: «Нет, вы посмотрите на него… Каков…».
       Тезка Дубровского, стоящий у доски, наконец-то увидел ее недвусмысленную реакцию, по которой легко было понять, что ждет его в ближайшем будущем,  и, пытаясь сгладить острые углы, прыти поубавил.
       - Но Маша не допустила беззакония, - совсем другим, примерным и добропорядочным тоном, где уже не было места ни Фантомасу ни князю Еврейскому, неожиданно продолжил он. – Я, - говорит Маня, - Вас ждала – ждала, да не дождалась, и князю клятву дала. Так что отпустите нас с миром, и мы поедем домой. Свадьба у нас все-таки… - Вовка, как не старался все же  и здесь от ехидства не удержался.
       - Но Дубровский же порядочный человек, дворянин. Что такое клятва он тоже знал. Ну и отпустил всех, даже денег с них не взял. А сам в лес уехал… С солдатами воевать… Потом… - голос его становился все тише и тише.

       Вовка замолчал. Молчали мы. Хотя, не будь Шурочки, заржали бы непременно. Молчала и Шурочка. Потом, когда пауза затянулась до неприличия, как-то безысходно махнула рукой  и… ничего не сказала. Тяжело прошла к своему учительскому столу, села, сложив руки пред собой, с удивлением посмотрела на все еще стоявшего у доски Вовку и как-то обреченно произнесла:
       - Садись… Машка…
       И все… Отсюда стало понятно, что фривольную Вовкину фразу она все же слышала. 
       Мы, никак не ожидавшие такой благоприятной развязки, радостно загудели.

       А Вовка Литвинов с тех пор на долгих три года стал «Машкой», но, понимая, что отделался очень легко, никакой обиды ни на Шурочку, ни на нас не таил.