Ты-без вины-виноват. Из кн. 1. Оковы

Ежегодно огромное количество невиновных осуждается к лишению свободы и даже к  высшей  мере из-за несовершенства системы органов задержания, следствия и суда...

Так происходит и сегодня, только факты  замалчиваются.
Происходит  сегодня и также будет завтра, если мы  не наведём порядок. 
Не  наведём,  тогда  завтра  схватят  тебя…


***

Сашке было не до сентиментальной болтовни теперь: дверь раскрылась, на улицу вышли две женщины.
В висках застучало от ускоренной пульсации: ”Она!”
Рука его медленно потянулась к пистолету, снял с предохранителя.
Последний раз на тёмном, затянутом рваными тучами небе памяти, словно освещённое всполохом яркой молнии, промелькнуло в мельчайших подробностях, определилось каждое сегодняшнее движение его, минувшие события...

***

”В некотором царстве, в некотором государстве, в некоторой державе с величественным названием Соловецкий Союз Республик Советских жил-был царь-распределитель Никитов Брежний Лесталинович.
Опираясь на Тщеславие и Корысть, подпитываясь Раболепием подданных, он взобрался на трон, который был вознесён в заоблачную высь. Трон-кресло в пуховых перинах, отделанный бриллиантами, был закреплён на высокой горе. Гора-шар, наподобие огромного дирижабля, одним концом была укреплена за землю и вознесённостью своей подчёркивала цареподобность распределителя, которого видели все жители державы. Находясь над всеми, он держал в руках скипетр-жезл и иногда, поглядывая вниз по-отечески строгим взглядом, взмахивал им.
Царство сие отличалось от других государств не только расположением трона и сидящим в нём. Было и другое, приближающее на словах державу к Утопии — это объявленное для всех равноправие, и, необычное для других континентов, стран, одностороннее движение по улицам, дорогам.
Все дороги на земле радостной этой, как и улицы в городах, были кольцеобразные и вели к постаменту. Народ имел всеобщее право идти только вперёд, к держащему скипетр, и если кто-то забывал что-то дома, позади себя, путь был один: мимо постамента, по кругу, идя вперёд, добираться до жилья.
За порядком в колоннах и направлением движения следила шеренга, выбранных всеобщим прямым голосованием, начальников, которые отличались от простых пешеходов лицами своими. Правая сторона их физиономии, обращённая к идущим по кольцу, горела важностью всезнания, взор глаза был строг; левая — глаз которой ловил малейшие указания с трона — была сама угодливость.
Люди организованно идут к постаменту, но... Стоп! Взмах скипетра-жезла. На светофорах загорается красный. Все замерли.
Сверху доносится чёткая фраза: ”Мы самый счастливый народ!”
Ликующим хором пешеходы и начальники скандируют указанное: ”Мы! Самый! Счастливый! Народ!”
Тишина. Взмах жезла. Зелёный. Движение продолжается.”
***

За спиной глухо ударилась о косяк дверь, затвором лязгнул засов.
Грохот закрываемой двери, словно отметив переход от счастья к страданию, от радости к беде, болью отозвался в нём, будто перевернул его, рванул всё самое дорогое в далекую высь, предрекая разрушительное падение, как бы ударом оборвал нити, связывающие Александра с тем миром, где он свободно жил, свободно любил, свободно работал, действовал. Перевернув, оборвав, определил вступление в другие, жёсткие взаимосвязи, где любой интерес, любое изучение его прошлого, настоящего, будущего делалось без учёта его мнения, желания. Делалось без спроса, зарождая в нём гнетущее чувство раздражения от понимания своего бессилия, от невозмоности остановить, направить события.
Через час Александра допросил дежурный следователь.
Через два — отвезли в управление милиции.
Перемещения, допросы, опознание, неотвратимо следуя одно за другим, придавали делу всё более грозный, необратимый характер и он, видя необъяснимую пред-взятость по отношению к себе, потребовал вызвать прокурора.
Никто не явился.
В отчаянной попытке — на исходе третьи сутки — стремясь преодолеть цепкую инерцию движения, толкающего его к краю убийственно глубокой пропасти, Санёк просит назначить ему защитника, адвоката.
Отказ.
Вечером, на третьи сутки, его переводят в тюрьму, в следственный изолятор.
Произошло невероятное: невиновного лишили свободы. Поместили к преступникам, и люди, долженствующие по месту, занимаемому ими в обществе, утверждать истину, стремились только к одному: скомпоновать, отобрать показания так, чтобы оставить его в неволе.
Теми, кто обязались выступать на стороне справедливости, совершалось чудовищное по сути деяние, преступление.

***

Сокамерники, выслушав его страстный пересказ событий, коротко и мрачно определили:
— Всё, ты — приезжий гусь: дадут срок!
Сашок, услышав такое абсурдное утверждение, зная, что, в худшем случае, месяца через три состоится суд, где обязательно разберутся во всём; непоколебимо веря, что свободы лишают только виновных, отмахнулся от предсказания, не удержался и весело рассмеялся: ”Осудят? Без вины? Чушь!!!” Посмеялся и затем, с тем же настроением, с оптимизмом начал составлять послание прокурору. Он писал и, глядя на окружающих, удивляясь их разочарованности, веря в свою правоту, улыбался.
Улыбался, писал и чувствовал, что им овладевает состояние раздвоенности. Санёк, который три дня назад готов был обнять весь мир, сегодня, ощущая себя вещью, спрятанной в каменный сейф, обращался за помощью к юристу.

***

Неприятие окружения, действительности, беды звало к протесту, толкало на действия, которые сдерживал разум, подсказывая нечто другое, доказывая невозможность изменить что-либо именно сейчас.
Удерживал разум и Санёк, чувствуя в себе нарастание нервного напряжения, ощущая в себе наличие активной силы для борьбы в ”открытом поле”: скорость мысли, мощность тела, стойкость нравственных основ, и, осознавая свою отстраненность — преднамеренную со стороны следователя — от всякого участия в решении судьбы своей, понимал, что как раз изоляция, это действие искусственно сделало его беззащитным.
Энергия, которая кипела в нём, вызывала недовольство, сталкивалась с разумом холодным один раз, и второй, ещё и ещё. Сталкивалась и вот Санёк вскакивает уже, диким криком взрывается, рвётся к зарешёченным окнам, хватается за железные прутья, бьёт их, их и эти проклятые, ненавистные, отделяющие от всего — от жизни — прочные стены. Колотит кулаками, бьёт ногами, головой до крови, до боли, до изнеможения, до уничтожения. Он готов уже вскочить, взорваться, рвануться, бить, но остаётся на месте: лежит, как натянутая до предела струна. Остаётся на месте, но желание взрыва не исчезает, остаётся в нём.
Сдерживая себя, Санёк с непроизвольным глухим стоном переворачивается лицом к подушке и впивается в неё зубами. Кусает её изо всех сил, чтобы не зарыдать, не заплакать и шепчет, шепчет неслышно: ”Я — мужчина и не смею стенать! Я — мужчина и не смею рыдать...”

***

А вечер приносил с собой очередной всплеск отчаяния.
Ещё одни сутки прошли в разлуке с любимой. Ещё одни сутки из-за вынужденной бездеятельности пустотой отложились в нём, ещё одни сутки победу празднует ложь, произвол.
”А завтра? Что станется завтра? Почему никто никуда не вызывает меня?... Вмешаются завтра? Разберутся? А если нет? А как же последние одиннадцать лет, прожитые в труде, учёбе, в согласии с законами?” — мысли, укутанные в печаль сомнения, гонят прочь сон.
Болью отзывается в голове видение плачущей Мариам — лицо её, доверчивая красота её в слезах — она не хочет, не может быть без него и тянет к Саше распростёртые руки, протягивает их через решётку. Зовёт его, плача зовёт и просит хотя бы посмотреть на неё.
В беспокойстве он вскакивает, открывает глаза и образ исчезает, но рыдания всё также слышны.
”Она там, за кирпичной кладкой стены, куда замуровали меня. А может её?... Что это?... Кошмар или явь?... Я сплю или грежу в бреду?... Где? В чём смысл содержания меня под стражей? Я — опасен?...”
Вопросы, череда нескончаемых вопросов, тяжкая ноша вопросов и все без ответа.
Сашок ворочается в постели, садится, курит, ложится, пробует забыться и, в конце концов, спасение приходит: усталость берёт своё, он забывается до утра.
Утро, утро следующее такое же как ушедшее и снова терзающие память, чувства повторы...
За утром — день.

***

”Ликующим хором пешеходы и начальники скандируют указанное: ”Мы! Самый! Счастливый! Народ!”
Тишина. Взмах жезла. Зелёный. Движение продолжается.
Вот очередной подданный приближается к постаменту и бросается на колени. Склоняет голову, подставляет шею. Почётный караул закрепляет на его шее нечто вроде педали.
Стоящий на коленях качает, будто поддакивает, головой, и действие это шевелит педаль насоса, который гонит воздух внутрь гигантского дирижабля-горы, стано-вящегося ещё на вершок выше. Трон поднимается. Почётный караул выдает стоящему на коленях карточку, по которой разрешается приобрести в магазине самообслуживания кусочки хлеба, колбасы, маргарина...
Колонны идут и идут...
Стоп! Загорается красный...”

***