О влюбленностях. Философия жизни

О  влюбленностях.
   Влюбленности, конечно же, случаются самого разного рода: в грудь матери, из которой ты сосешь молоко или прижимаешь к ней щеку, когда болит зуб, в цветы на лугу, во вкусную еду, красивую одежду, даже в ласкового черного кота. Но совершенно особый род влюбленности – в человека противоположного пола.  Эти влюбленности начались у меня с семи лет, когда я пошел в первый класс. Думаю: это что-то естественное и необходимое для нормальной жизни.

 Лет в 16, когда я, естественно, был влюблен в какую-то девочку, и непродолжительное время пытался писать наивные стихи,   я написал так:         « Мы с детства любим: мать, игру, конфеты, но ото всех, любовь мы отличаем эту… Она одна лишь может дать ответ – есть в жизни счастье или нет».
 
  Первая девочка, которая мне тайно  нравилась, была Вика. Лидия Павловна, моя первая учительница, посадила меня с Викой за одну парту. Почему меня с Викой, мне понятно,  только сейчас, просто раньше я об этом никогда не думал.
 
     Отец у Вики был главным энергетиком нашего рудника, в школу ее привозили и увозили на «Победе», так как жила она не близко от нашей школы. А я жил, примерно, в двухстах-трехстах метрах, но путь в школу в первом классе казался мне весьма неблизким и по дороге могли произойти разные приключения. Думаю, что Вику определили именно в эту школу, потому что школа была небольшой, и находилась в сосновом лесочке. То есть воздух в ней был чище. А я, видимо, считался самым подготовленным к школе мальчиком – все-таки сын заслуженной учительницы, поэтому меня и посадили с самой «знатной» девочкой в классе. Мне ее знатность, конечно, была по барабану, да я и не знал о ней, а вот ее толстые черные косы, черные пышные банты, фартук в кружевах и глаза тоже в черных  кружевах пышных ресниц заворожили меня. А как воспитанно она держалась! Как достойно носила красную повязку дежурной по классу и строго проверяла чистоту рук и ушей у одноклассников! Училась на одни пятерки. Одним словом тайно нравилась мне весь первый класс и, кажется, однажды была у меня в гостях дома, и мы с ней пили какао с пирожками, испеченными моей бабушкой.
 
 Во втором классе меня посадили за одну парту с отличницей Люськой. Постепенно  она начала мне нравиться, но не так, как Вика. Люська была белобрысая, с веснушками (как и я), чрезвычайно аккуратная и лучше всех в классе писала прописи. Растившие меня три женщины одобряли дружбу с Люськой, поощряли, когда мы вместе у нас дома делали уроки. Моя бабушка вкусно кормила нас. Но настоящего чувства к Люське у меня так и не возникло.

 «Большое чувство» возникло у меня, когда после третьего класса, мне тогда было 10 лет, мы с мамой ехали в Сочи в поезде, в плацкартном вагоне, и я по уши втрескался в соседку по купе, женщину лет двадцати пяти (не уверен в моем тогдашнем глазомере на возраст женщин). Это была одна из самых сильных моих платонических влюбленностей (либидо во мне начало просыпаться только года через три после этой истории). Она сразила меня не столько своей яркой, свежей красотой, сколько постоянной  искристостью и радостностью, а еще тем, что была чрезвычайно естественна и проста в общении со мной - почти как мама.

  Мы вместе ехали из Москвы (у нас с мамой была там пересадка). Она направлялась в какой-то сочинский санаторий, была в ожидании  моря, солнца и необыкновенной южной любви. Потому и искрилась. А еще потому, что знала о своей привлекательности в ярко голубом шелковом халатике и предвкушала, как она  будет всем нравиться в Сочи в своих нарядах. Несколько дней спустя, после моих мучительных ожиданий, мы два раза кряду встречали ее на улицах Сочи очень красиво одетую.
 Как звали эту женщину, я не помню. В купе мы ехали с ней одной семьей, у нее было много разной вкусной  московской еды, и она щедро угощала меня. И еще была между нами  одна тайна. Мама везла меня на море в качестве «сопровождающей», как детдомовского мальчика. У нее была соответствующая бумага из детдома. Я ни в коем случае не должен был называть ее мамой, а только по имени и отчеству, что для меня было весьма непросто, хотя мы с ней и репетировали. Это было сделано потому, что добраться летом из Свердловска до Сочи в те годы было очень непросто, пассажиры ночевали на вокзалах, поезда на юг шли переполненные. Не исключено, что благодаря этой афере мы как-то выигрывали материально, что при нашем скудном тогдашнем житье было немаловажно. Я даже помню, как долго и скучно я сидел в приемной начальника Свердловского железнодорожного вокзала, а мама, которую я боялся назвать мамой и должен был изображать детдомовского сиротку, куда-то ходила оформлять билеты с пересадкой в Москве. Мы и в поезде ехали с этой легендой, так как начальник поезда и проводники знали, что везут к морю детдомовского мальчика.
  Естественно, что наша красивая соседка быстро узнала правду, мама ей все рассказала, и потому между нами была тайна. Видимо после московского мороженого (в Москве я  выклянчил у мамы несколько эскимо) в поезде у меня разболелся зуб. Мама на большой станции ушла покупать обезболивающее средство, а я остался на попечении соседки, подвывая от зубной боли и утирая слезы. Она взяла меня на руки, прижала к себе, и боль быстро прошла. Я испытывал настоящее блаженство от мягкости и теплоты ее тела. После этого пять минут ее отсутствия уже вызывали у меня тоску. Я беспрестанно пялился на нее и глупо улыбался. И мне казалось, что это нравится ей, потому что она смеялась, и трепала меня по рыжей голове. Когда она уходила в туалет, я выскакивал в коридор, повисал на поручнях у окна и беспрестанно вертел головой, ожидая ее появления. Это, конечно, была настоящая и совершенно чистая любовь.

 Потом произошло ужасное. Из соседнего купе к нам зашел веселый черноволосый красавец, загорелый и чрезвычайно общительный. Он показывал нам карточные фокусы, которые произвели на меня большое впечатление. Такое большое, что я и в него чуть не влюбился. Весь вечер в купе прошел весело, в анекдотах, шутках, с горой фруктов и прохладной крем-содой. Уснул я счастливый.
   Проснулся поздно, когда поезд шел по каким-то желтым южным степям. Ее в купе не было, я сходил с мамой в туалет, а ее все нет, хотя вещи на месте. Тяжелые предчувствия одолели меня.
   Она появилась с молодым фокусником после завтрака в ресторане. Оба были очень веселые. Она была ослепительно прекрасна, но села у него в соседнем купе. Я висел в коридоре на поручнях и видел через открытую дверь купе, как он ее обнимает. Крепился долго, чуть не до слез. Он вышел за несколько часов до Сочи с вещами на какой-то небольшой станции, под знойное солнце. Они стояли на перроне у ярко белой побеленной балюстрады   под нависшими ветвями  пышного южного дерева. Прощались, оживленно разговаривали. Я искоса наблюдал за ними на платформе, у дверей вагона. Затеплилась надежда. И вдруг она обхватила его шею руками, и они начали целоваться.
 Когда поезд тронулся, я закрылся в туалете. Рыдал громко, до соплей и икоты.  Из туалета меня выудила мама, предварительно умыв и успокоив. В купе счастливая соседка ласково расспрашивала меня, что у меня болит, гладила по головке, но я отворачивался и не смотрел на нее. А они с мамой переглядывались и то вздыхали, то улыбались.
  На перрон в Сочи она вышла в легком шелковом бледно кремовом плаще-пыльнике – такая в то лето 1954 года была  мода, хотя лето в Сочи было отнюдь не холодным. В течение нескольких дней, завидев на сочинской улице  женщину в бледно кремовом пыльнике, я напрягался. И однажды мы буквально столкнулись с ней на улице. Она была не в пыльнике, а в очень красивом цветном крепдешиновом платье. Смеясь, обхватила меня. Прижала к своему мягкому телу. От нее изумительно пахло духами. Она была ослепительна и счастлива. Я – тоже. Через день или два я снова увидел ее издали на улице и с криком радости бросился навстречу.
  Мы с мамой тоже неплохо отдохнули. Первая кожа с меня слезла. Но вторая, после многочисленных натираний простоквашей, выдержала напор южного солнца. Жили мы у старой армянки – бабушки Шушан (позже мы еще раза два останавливались у нее). Спали на железной кровати, в беседке, увитой виноградом. Мама усиленно кормила меня фруктами, а сама, для экономии, ходила питаться на какую-то турбазу, где купила курсовку.

  Ну, а с Люськой Абрамовой, которая нравилась мне во втором классе, вышло вот что. Проучились мы с ней все десять школьных лет, всегда были в нормальных, ровных отношениях. Она поступила в лесотехнический институт, а я в университет на астрономию. Года через два меня пригласила Галька, одноклассница, на свою свадьбу с моим хорошим знакомым. Свадьба была в большом частном доме, шумная, многолюдная и пьяная. Была там и Люська, ставшая более раскованной, похорошевшая, приятно пополневшая (в школе она казалась мне  немного  костлявой). Я сделал ей соответствующие комплименты, мы с ней потанцевали, а потом мне приглянулась приезжая родственница жениха, и я приударил за ней.
Расходились уже ночью, весьма нетрезвые. На улице ко мне подошел младший брат Люськи, закончивший десять классов, крепко взял меня за грудки и зло прошипел: «Сволочь! Она тебя с первого класса любит!»  Драки не было, но я, даже  нетрезвый, был сильно ошарашен: как же это она меня так  любит, что я столько лет абсолютно ничего не замечал!?

 Здесь будет к месту сказать, что почти все мои многочисленные влюбленности, лет до двадцати, были мечтами, грезами. Почти всегда я влюблялся безответно, недосягаемо, безнадежно. Как Пигмалион. Чувства, вызываемые моей влюбленностью, мечтой и грезами были для меня гораздо слаще, приятнее, чем пошлое, банальное, ухаживание, желание добиться взаимности. Понимая, что моих чувств не замечают, я страдал, но и это было сладко. Мне часто казалось, что женский пол вообще не интересуется мной, как полом мужским. В общем, весьма смахивало на мазохизм. Каково же было мое облегчение, когда я начал читать в 21 год дневники Льва Толстого – поразительно откровенные и точные в смысле самоанализа. И у него в юности было то же самое. Значит, это никакой не мазохизм, а признак таланта? Вот так и начала зарождаться самая полезная и самая вредная для моего здоровья мечта моей жизни – мечта стать «настоящим» писателем. Но об этом позже…

   Пока же я с ностальгической благодарностью и теплотой вспоминаю все мои безответные и безнадежные влюбленности. В седьмом классе это была учительница истории и физкультуры полячка Эмилия Брониславовна – яркая, энергичная блондинка с сильным красивым телом (тогда это уже имело  для меня значение). Я очень сладко страдал по ней, так как в то время на тыльной стороне моей правой ладони внезапно выскочило штук десять бородавок, их не брал даже раствор кислоты, которую приносила наша соседка по коммунальной квартире,  учитель химии Зоя Ивановна. Я очень боялся, что прекрасная полячка увидит это безобразие на моей руке, изощренно прятал ладонь во время уроков и слезно умолял маму купить мне взрослый костюм с пиджаком, в рукаве которого было бы  легко прятать руку. Ходил же я в старой, куцей вельветовой курточке, которой тоже стеснялся.
Одним словом, мои чувства к Эмилии Брониславовне были большого накала. Первого сентября следующего года я пришел в школу в новом настоящем костюме и был страшно разочарован – Эмилия Брониславовна, как когда-то Вика после первого класса, ушла в другую школу. А через несколько дней со мной произошло настоящее чудо: утром я проснулся и не обнаружил на своей руке ни малейших признаков бородавок. Я помню это чудо так же, как когда-то  первый большой снег, выпавший ночью, пока я спал.
   
  Когда в девятнадцать лет я вернулся в Уральский университет, комиссовавшись из  военно-морского училища радиоэлектроники, отношение женского пола ко мне почему-то изменилось. Дело дошло до того, что одна полу цыганка, полу украинка,  учившаяся в институте иностранных языков, где я несколько месяцев проработал лаборантом кабинета кино-звуко-техники, подсунула мне в рабочий стол  записку, в которой  приглашала на свидание под большую пальму, стоявшую в кадке у окна в торце институтского коридора.
  Только спустя год я понял, что изменения произошли не с женщинами, а со мной: это я, под воздействием основного инстинкта перестал создавать недосягаемые идеалы, грезы влюбленности, которые давали пищу для сладких переживаний и фантазии, но отгораживали от реального мира.
Одним словом, я стал обращать внимание на тех девочек, которые и на меня обращали внимание. Вопреки прежнему моему мнению, оказалось, что такие девочки существуют. Следует добавить, что мой комплекс неполноценности в отношении женского пола держался не только на моей мечтательности, созерцательности, то есть на особенностях сознания, а и на реальной закомплексованности. Лет с одиннадцати-двенадцати и до 16-17 я стеснялся своей рыжей  кожи и множества веснушек, выступавших весной от солнышка на плечах и руках. Было время, когда я стеснялся раздеваться на пляже. Но все же раздевался, потому что очень любил и умел плавать.
  Этот комплекс, в отличие от бородавок на тыльной стороне ладони, которые продержались на мне несколько месяцев, вытеснялся некоторыми моими достоинствами, главным образом, спортивными достижениями, неким подобием спортивной славы, хотя и районного масштаба, а потом университетского. Два-три примера, когда девушки клали на меня глаз именно по этой причине, у меня имеются. Вот один из них.

  Когда я начал учиться в десятом классе, у нас в школе появилась красивая татарочка. Настолько привлекательная и заманчивая, что вокруг нее сразу образовался круговорот поклонников. При небольшом росте, она была очень хорошо сложена, такая ладненькая, сексуально соблазнительная маленькая лань. И личико милое, чистое,  с восточным колоритом. С затылка свисал и все время качался хвостик. А имя не помню, какое-то татарское, но простое. Девочка была веселая, общительная, да к тому же еще спортсменка, хорошо бегавшая на длинные дистанции. Стиляга из нашего класса, Борька, сразу к ней пристроился. У  него, кроме кока на голове, было еще одно преимущество: они жили в одном бараке с этой татарочкой, и ее старшая сестра, яркая, накрашенная красотка, быстро завоевавшая славу поселковой ****и, работала парикмахером вместе с Борькиной матерью.
К Новому году я уже сформировал на базе этой татарочки устойчивый недосягаемый идеал и предмет влюбленности.  Ежегодно второго мая у нас в районном центре проходила традиционная легкоатлетическая эстафета. В нашей школе была сильная эстафетная команда, но лидером всегда была команда из центральной районной  школы, которая обычно побеждала в эстафетах. Я бежал предпоследний этап, длиной метров 600, а мои «чемпионские» результаты распространялись только до 400 метров. Восемьсот метров я уже бегал средне – не хватало дыхалки. Последний этап бежала эта татарочка, то есть я передавал ей эстафету. По этапам нас распределял учитель физкультуры, но он со мной советовался, потому что я был председателем школьного совета физкультуры. И я настоял, чтобы меня поставили на этот предпоследний этап. Эстафетную палочку я получил третьим. Второго «сделал» сразу, а первый, из районной школы, был далеко впереди. Но у меня же был впереди «недосягаемый идеал» в виде красивой татарочки, так что первого я тоже «достал» и прилепился к нему. А через несколько секунд я мог бы, если бы у меня тогда мысли работали так, как сейчас, сделать открытие – эфемерные идеалы, основанные на чувствах, имеют вполне конкретную, энергетическую силу – метров за сто до конца этапа я «выстрелил» из-за спины соперника и с необыкновенной легкостью ушел от него метров на тридцать. На финише татарочка была первой, и наша школа впервые победила в районной эстафете.
   И вот она, девичья психология: дня через два-три она догнала меня на  главной улице нашего поселка, сказала, что идет в гастроном. Мы с ней поболтали по дороге, а около гастронома она неожиданно предложила мне вечером прогуляться к пруду, который был недалеко от моего дома. До вечера я трепетал, в голове роились разные  тревожные мысли. Она пришла нарядная, гуляли мы чинно, постепенно разговорились, и мое нервное волнение прошло. А потом, уже в сумерках, где-то недалеко от нашего дома, среди сосен, мы целовались с ней, как-то не особенно сладко. И представьте себе: мой недосягаемый идеал влюбленности на следующий день потух во мне. А потом начались выпускные экзамены в школе, потом вступительные в институт, потом появились другие идеалы    
                ***
   Историй моих влюбленностей, которые оставили след в памяти благодаря повышенному напряжению энергии чувств, наберется немало. Некоторые из них сюжетно интересны и имеют определенный поучительный смысл.   Правда, в процессе жизни мне приходилось их рассказывать разным людям, потому что хотелось возбудить старые чувства или хотелось произвести на кого-то впечатление. Естественно, при этом начинала работать моя фантазия, добавляя интересные детали (интерес и правдоподобность любому рассказу придают именно детали).  Сейчас я уже не всегда могу отделить придуманные мной детали от давно прошедшей  реальности. Мало того, порой встаю в тупик: реальная это история, когда-то произошедшая со мной, или выдуманная? И тут я соглашусь с идеалистом Сократом: вся окружающая нас действительность существует только в нашем восприятии, мыслях, памяти, то есть все, что есть в моей памяти – для меня действительно было и есть. Это - история моей жизни.