8. Чертобесие. Марафетка

Не спится  Мане. Никак от услышанного   не избавится.
« Мал тогда Егорка  был. Как он  Феньку запомнил?»

«А  Егор-то, не сын ли Фенькин?»
Как    воды с мороза на  тело тёплое плеснули, ажник,  льдинки   почуяла.
И зазнобило  девицу под одеялом байковым, и в пот бросило.

Обязана она Ворону и свободой и богатством.
 Увлеклась  красавцем избавителем  и не знает теперь:  сама-то любит?
Зарассуждалось - не уснуть теперь .
 Лишь к утру, в мареве зыбком явилась степь необъятная, хлебная, далью манящая, солнце живое, что глаз не слепит, да жаворонки высоко точками. Мамка мальчонку  с рук протягивает:
- Люби братика.  Из мужиков-то, единственный он в роду нашем.
Рядом Фенька, Карп, да Елисей и хозяйка его в сторонке. ..

 К завтраку Маня в ознобе вышла.
Догадкой неожиданной мается и знает верно: спросит Карпа, как есть, спросит!

Мужики с морозу в дом вошди. Хозяйка  самовар на стол. «Пузатый» пыхтит, дымом березовым ароматит, капля с носика  чуднОго  в блеске. Варенье,  мед, пироги  на белой скатерти в посуде стеклянной.

- От чего бледная, дочка, - хозяйка заботливо ладонь ко лбу Маниному, - уж не заболела ли, красавица?

- Нет,- отвечает.
 И с вопросом к Карпу:

- А что, Агрепина Ивановна сыну вашему матерью приходилась?

Замерли сродственник от речи такой. У Елисея стакан на блюдце подрагивает, Карп с куском пирога,  не надкусивши, зубами блестит,  хозяйка платок ко рту -  и страху в глазах, как покойника за столом узрела.

- Не положено тебе, деваха, такие вопросы задавать, - Карп шепотом,-  ты кто есть?
Глаза уже щелей, блеском враждебным, что лезвием …

- Фенька -  тетка моя троюродная.  И коли права я, Егор мне братом приходится.
 А нет, так любовь наша Богу угодна, а ежли сродственники? Что  Карп Сидорович, скажете? – лицо Манькино в румянце,  глазища в пол лица холодом блещут, нос вострее пера гусиного,  губёнки подобрала  и столь в ней  прыти  –  дай кнутище ,  отхлещет без жалости.

Вот, такие пироги…

Онемели сокровники  и не понять, о чем думать взялись.
Закашлялся Карп, краем скатерти губы утёр.

- Вона, как, – молвит, - откуда догадки такие,  девица?

Ну и пояснила Маня, отколь  «ветер дунул».

- Смышленая, ты, девка, - Карп прописклявил, - с правдой-то,  что делать будешь?

- Хитро, вы, батюшко рассуждаете. Здесь нам без истины никак. К чему опасаться, что ведомо  теперь? Сейчас сомнения развеять и решение принять,  Бог и рассудит, - напряглась Манька струной тугой.

- А чем докажешь, что сродственница ты Фенькина?

- А вы в полицию обратитесь.  С правдой своей и мою, какую-никакую узнаете, - и улыбнуться хотела, да не вышло.
Исказилось лицо Карпово.  Полыхнули очи огнем злым.

- Ты, деваха, знай с кем речь ведешь! Никогда к  фараонам по воле своей не захаживал! Думай, прежде!

Оробела Манька,  враз  сообразила: не то ляпнула.
И уверенность пропала и уразумела; вор Карп и останется им до смерти.
Теперь,  и рассказала все, как с ней было.  Вор-то,  правду сердцем чует.
Только о кладе умолчала, неведомо как,  поняла – нельзя. А от чего- невдомёк.
 Ведь не жгло  богатство ладоней  в жадности,  вот так,   выбросила бы  мильёны,  не пожалев.
А страхом повеяло -  вдруг прознают.  Тогда и в прорубь самой.

Лицо у Карпа огладилось, глаза спокойствием сморгнули, хлебнул чая с блюдца шумно, медком на кончике ложки сдобрил, улыбнулся вроде.

- Понятлива, ты, Маня, умеешь ошибки на лету править. Думать я тебе не запрещу, а на вопрос  ответа не будет. Но коль прознаю, что измышлением  этим  делилась с кем, не взыщи.


Нет, не любит она Ворона и родства не чувствует, и теперь не считает себя обязанной ему.
Ну, вышло так, по велению Божьему, помог он ей, теперь и она отплатить сможет  благодарностю.

- Нам, Карп Сидорович, нынче в город ехать нужно. Богатство  Егорова, что мне отписано, на вас перепишу.
Не могу владеть  тем, на что прав не имею. Спасибо, хозяевам  за приют, да за доброту.
 Не взыщите, коли  то не так.

До полудня  просидела в комнате,  затем  к поезду: вокзал, вагон, город...  В банке расчет  и  лишь  «до свидания» Карпу на прощание.


Эк, день морозится в безветрии, воздух звенит студено. В пару льдинки  лучами солнечными блещут  дивно.
И коли  не движение людское, почитай, замерла природа в стыне  январской.

Маня к дому спешит вороновому, утаенному от сродственников, уж и улица та,  квартал, а жилища и нет. Головешки снегом припорошены, да печь в одиночестве горьком, сиротливо  топку разинула.
Всё! Нет ничего, кроме камней окаянных.
Спешно вдоль улицы направилась. И лишь от пепелища за угол, как за локоток кто-то тронул. Вздрогнула Маня, пистолетиком из кармана и  щелкнула…
 Вот так, осечкою спас Господь жизнь невинную.
 Пред ней Петруха белее снега.

- Мария Ивановна, живы!  Четвертые сутки жду у пепелища.
 
Под руку взял, пролетку остановил и вот, через полчаса в домишке ветхом, у печки руки греют.
В тёмном  полуподвале окошко серым снегом залеплено. Неухожена комнатешка. Стол, да топчан  и образов нет.

- Значит,  ищут меня, Петя, Столп ищет. А мадам как же? – трёт Манька ладошки у заслонки горячей, а тепла и не чувствует.

-Ищут Маша.. Мария Ивановна, - Петька исправился смущенно.

-Оставь, Петя, какая  Ивановна, мы  погодки с тобой. Ты, вон, при жилище  хозяин, я же, девка приблудная, -  губы шевелятся, а глаза-то, глаза   в огне, что  цветки  каменные…

- За мадам не знаю, уж четвертый день, как замарафетилась, - дура дурой.  Меня-то у пепелища вас… тебя, ждать поставили...

- Ну, а ты что ж?..

- Дак, как же Маша… тебя и им. Нет, я с тобой,  до смерти.

Ухватил он ладони Манины, к  щекам своим, к губам: каждому пальчику поцелуй, дыхание горячие… Так бы и утонул в нежности рук любимой.

-А  к чему  ищут меня? – как с преисподней голос Манькин.

- Говорят не по закону добро Ворона тобой присвоено, - пальцы Петькины   у локотка Манькиного, к плечу, к шее…

- Постой, не время. Владу сыщи, сей час, - плечом повела, от рук Петькиных отстранилась, шубейку накинула,- а разве не сыскали утопленницу в городе на днях?

-Нет, Маша, не было утопленников, - Петька тулупчик набросил,- я быстро, Влада недалече от седа, за полчаса обернусь.


Вот, так, незадача! Не исполнила Лизка приказа её. Иль не успела?
А если своего чего надумала, по-своему сыграть решила?  Не испугалась. Убью  марафетошную!

От новостей неприятных не соображает Маня, как поступить, что сделать.
 Ни идеи, ни решения путного. Одно беспокоит - как скрыться, а где и Бог не ведает.
Барабанит пальчиками по столу не скобленному, а то грязь с него пальцами катает и никак за мысль толковую  ухватиться не может. Нейдет в голову путного ничего…

За дверью шумнуло, стук раздался.  В дверях подруга её с Петькой. Обнялись товарки, губами чмокнулись, за ручки белые взялись и глядятся, словно век не виделись.

-Беда, беда, Маня. Говорила тебе – скрыться нужно, надолго, далеко, а может и навсегда.
Всё решено  мазуриками.
Лизка в беспамятстве кокаиновом бредит о кладе тобой утаенном. Столп  и  бил её, а она толком и рассказать не в силах. В доме у ней весь порошок вычистили, а эта стерва, теперь морфием колется. Да не  знает никто, и я молчу. Може сдохнет, тварь паскудная.

Бледная Лада, под глазами круги тёмные, на шее ссадина свежая. Исхудала девка – видать достается от мадам .

- Проведи к ней, подруга, последнее слово сказать,- Манька руку подружкину гладит, и тут же к Петьке.

- А не сыщешь ли  Петруша,  бомбу? С ней-то  вопросы ой, как решаются дивно.

- Откуда, Маня, мне и бомбу взять? – оторопел юноша.

- Так, поспрашивай осторожно,  нынче бомбистов развелось,  берут же, где-то. Денег дам сколь запросят, поспрашивай…

- Так и спросить не у кого, Маня. У своих? - Прознают тут же. А коли и найду бомбистов, так,  те братве меня сдадут, как выяснять станут
.
- Как же мне от Столпа избавиться? – Манька шепотом, громче крика.

- Его не сгублю, - меня в расход, а со мной и вам дорога на тот свет прописана. А как избавимся  от паскудников,  вот и путь в жизнь богатую-сладкую. Быть-то как! - так и заверезжала,  аж стекло в оконце дрогнуло. Лицо белое  в красоте ужасом  расписалось,  губ не различить. Застыла камнем и вроде не дышит.

- Без бомбы вшивого* засмолю*, - хрустнул суставами Петруха, как выстрел грохнул.

Стакан к губам Манькиным поднес, та и глотнула невольно. Понеслась водочка по клеточкам, душонку, незнамо куда забежавшую, на свет Божий и вернула. Закашлялась Маня, в жар бросило, глаза влагой живой, румянец легкий по щекам.

- Ни к чему тебе с Лизкой встречаться. Сама все и сделаю,  - Влада глотком рюмку водки одолела.

Эх, и до чего же напиток наш хорош к делу полезному. Не под забором где, да и не за столом роскошным принимать  его. Вот, так от неприятности какой, вовремя питый, к уму разом и приводит.

Вшивый (жарг) - нехороший человек.
 Засмолить (жарг)   - застрелить.

Да, забавно жизнь устроена.
Так, порой, спланируешь чего и рассчитаешь верно, и  видишь загодя результат, и рад ему упрежь, а оно выйдет не как задумал.

 Лишь Влада на смертоубийство решилась, Лизка, неведомо с приходу ли морфейного, иль в беспамятстве от «ломки»,  В прозрачном пеньюаре, застыла на морозе ночью  во дворе. Скрутило её эдакой позитурой, что и в мертвецкой  разогнуть не сумели.
 Так и хранилась на леднике.  Как в гроб уложили и  не знает никто, да и были ли похороны?
Столп,  Петруху испытать взялся, как-никак, он последний  с Манькой при Вороне был. Да допустил его к себе с финкой  запрятанной.
Жалко парня. Лишь блеск «пера» в его руке…  И достала пуля беднягу неминуемо. Филарет ругал долго  шныря, да что уж толку, коли  спросить теперь не с кого.
Кинулся он в Лизкину проститушную, девок пытать, а те  не помнят  Маньку. И лишь старуха, чьи глаза, как взаймы взятые, Филарету сказала: « Коль приведешь её – узнаю. А сама не сыщу, - немощна. Вот, с подвалу не подняться.»
Через день Владу к Столпу. Та и рассказала, как Манька её револьвером стращала, да  поведала, мол, недавно мадам, Маньку эту, утопить грозилась, после чего  не видала её,  не встречала.
Уркаганы Столповские утопленниц искать.  И нашли  таки,  в морге при больнице.
Старуху привезли, показали. Та, смотрела долго, крестилась, утерла слезу еле видимую и навроде признала.
Столп,  во злобе, бабку обратно отвезти не распорядился. Старушка своим ходом двинула, да недалече. Так,  вернулась обратно, к трупу,  ею опознанному.
 Санитары, как водится, ошманали холодную старушку и нашли при ней двести бумажных рублей. О деньгах умолчали, разделив поровну, а скоро  схоронили, как невостребованную.


Манька с Владой верно решили - не сдать  на месте бриллиантов - вычислят воры. И подались с каменными миллионами  в  Питер.
Свободных енег хватило на дорогу, да на дешевый номер в гостинице.
Ювелиров-ростовщиков искать взялись, уже последние деньги проживались, а по адресам найденным идти боязно.
Понимают: скупщики-то, с миром воровским повязаны и не миновать им встречи с мазуриками, коли не правильно дело устроят. А где найти таких, кто без ворья при деле?
Вот,  с деньгами великими и голью в столице.
 Непогодно  девкам в граде престольном. И воздух чужой и люди, и солнце редкое. Так и ощущали себя собаками бездомными.

Погода сырая слякотно снег съедала.
 И хоть снежинки часто белым мостовую крыли, истаяв в лужах,  кашей снежной из-под колес, иль ног прохожих,  обращались в грязь неминуемо.
Видная карета, перед Манькой тяжело качнулась,  месивом плеснула, чуть отскочить успела. А сапожки, да полы шубейки - пятнами скверными.
Вскрикнула девка, как колесо её переехало.
Замер  экипаж, кони недовольно заржали, перед ней  офицер-красавец: усы черные, стрелками дрогнули, представился.
 За руку Маньку, в карету и вот уже, в хоромах его, шубейку, да сапожки с девицы  прислуга стягивает.
Офицер при погонах золотых, каблуками щелкнул, поклонился, к ручке Манькиной приложился, извинился вновь, в кресло огромное усадил и глядит на неё, глаз не отрывая.
  А Манька, как ни на есть, - барыня. И лишь в уме словечки положенные даме воспитанной  перебирает. Ведь не общалась ни с кем кроме ворья, да люда простого. И чувствует душонкой, да умом задним -  толк с этого офицера будет. Слушает его речи: где глаза томно прикроет, иль улыбнется смущенно, а то и слово правильно вставит.
Так, с получасу  просидела, затем встрепенулась вежливо, одежду подать велела и,  манерно согласившись на предложенное свидание, отбыла в хозяйской карете не знамо куда.
Кучеру улицу назвала, какую слышала как-то, так и доехала.  А куда? Возница в ливрее, ей дверь открыл, за ручку на тротуар вывел, поклонился.

Дом в стеклянных окнах,  с колоннами белыми. Дверь двустворчатая, высокая, медными  накладками блещет,  ручки резные.
Так, не ведая к чему,  и вошла Манька. Колокольчик  поприветствовал  её заливисто. На пороге старик в седых бакенбардах, лет семидесяти,  как ждал. Поклонился, губами руки её коснулся.

- Проходите, - говорит, - проходите, мадмуазель.

- Как Павел Андреевич поживают, как здоровье? Давненько сами не захаживали. Однако, молодость... Что мы ему – старики. А вы, верно, сестрица его?

- Нет, - отвечает,- невеста, - так и ляпнула!

- Верно,  бижутерию решили присмотреть? Чем интересуетесь? – старик в поклоне застыл, глаза что  у кота масляные, глядят льстиво.

Да, невероятности Маньке, видать, по жизни прописаны. Правда, неведомо  свезет ли нынче?

- Вы, извините меня, я в Петербурге  впервые. Действительно, Павел Андреевич рекомендовал вас, к покупкам моим, но моё дело поделикатнее будет. Давайте знакомится, - глазки томно прикрыла, слегка румянца на щёки напустила.

- Мария Петровна Миронова, - присела Манька в книксене.
- Уж, не родственница ли вы самого Петра Вельяминовича, - удивился старичок, глаза заблестели  медово.
Манька глазенками повела, губки слегка поджала.

- Ах, извините старика, Мария Петровна, - хозяин голову склонил слегка, - Мельзин Яков Самуилович, -  и так, жду ваших предложений, - глаза в пенсне золотом моргают часто. И не понять, от чего в любопытстве старик. Хочет ли предложение выгодное услышать, или тайну заветную.
- Я, Яков Самуилович, прошу разговор наш в тайне оставить и  от Павла Андреича, и от дядюшки моего. Хочу подарок будущему мужу сделать, и неожиданности приятной  ему желаю. От того надумала продать дорогую вещь именно у вас, зная, тайну сделок подобных, вы, как никто соблюдать умеете.

- Ну, многоуважаемая Мария Петровна, и речи не может быть. С секретами я верно не один десяток лет и к тому не раскрыл ни единого. Нельзя иначе, нельзя. Обращайтесь.

И видно Маньке, как закавалерился старик от желания тайны чужой изведать.

- Вот, мне бы денег с этого бриллианта получить, - и протягивает кисет бархатный.

Принял старик кисетик, прислугу серебряным  колокольчикам вызвонил, велел кофию подать, да с извинениями  исчез за массивной дверью.
А как бриллиантик глянул через лупу, так бы и валерьянки! И в жар и в холод разом! И не доверяет глазам своим. В четвертый,  в пятый раз к лампе, а никак поверить не может.
Руки трясутся, лупа с глазницы влажной выскакивает, а оторваться от Царь-камня не в силах.
Теперь и сомнений у старого ювелира нет: не то с девкой.
По нраву, разговору видно – простуха, не генеральских кровей, хотя, у Миронова и   деревенская родственница быть может, да нет в ней стати великосветской.
Но, откуда у рода славного богатство такое, воровское!? Прознай полиция – рудники навечно.
Королевские брильянты. Дюжина  должна быть, да перстенек прелестный при них.
 Четверть века, как канули безвозвратно и вот,  ему сподобилось…
 И видятся староиу камушки под стеклом, в хранилище своем. Как берет каждый, рассматривает грани лучистые, чистоту бесцветную… и перстень...
На выставках  деньги немалые взять можно, а если по Европам, Америке с ними…
А коли продать? Нет! Нет цены им! Теперь лишь слава Мировая, вечная в ювелирном мире!
 Замечтался старик. Ворот ослабил, дышать от представления такого в тягость. Стучит сердце часто, в голову  кровью бьёт - ослеп на мгновение.
Но, не случится такому! Государево богатство вернуть требуется. И сотой доли от бесценности их не получить.
 Тот, кто утаил богатство это после ограбления, так и не смог нажиться. Ходили байки среди воров, мол,  крадены они были неоднократно у разных хозяев да, так и затерялись.
А что, если у девахи все двенадцать, да перстенек? И коли выманить получится, что делать с ними?
Вернуть Отечеству в благодарность и с тем, самого генерала под следствие?
И остаться с фигою в кармане? Нет, не рисуется картина с Мироновым, не мог вот, так через простуху и к нему. Такие дела и без старого еврея свершили  бы.
С воровского шалмана девка! Не знает с чем связалась, да и о бесценности богатства не ведает. Окрутила графа, видать, с умыслом…  А, что ежели за ней весь мир воровской? Вот,  где и соломки не подстелешь.
 Нет, и с ворами не вяжется. К чему с подходом таким, через бестолочь и к нему?
Такие дела другим уровнем ладятся.
Ох, видать и нет никого за девкой-то! Но как же так? Вот, тебе и  задачка-арифметика…


Манька, ни кофию не пригубила, ни  фрукта не отведала.
Кофейный дух перепутал ароматы, и отведать бы, да аппетиту никакого.

Полчаса старик за дверью хоронится.
Не сговаривается ли с кем?  Нынче просто –  накрутил телефону  ручкой и  вот, говори слушай.

Маетно девке: сердчишко скочет в груди, жаром дышится, ладошкой у лица машет, влагу со лба платочком, а ювелирщик нейдёт.
Трудная задачка с чужого денег взять!
А от чего с чужого? Как ни есть - своё!  Почитай, по наследству. От того и право  распорядиться им!
 Клад сей вороновским сродственникам отпренадлежался. Теперь она владелица!

Дверь бесшумно отворилась, ювелир котом  из проема, улыбнулся. Глаза без цвету хитростью полнятся.

« Нет, не к добру улыбка такая, - Манькино сердчишко стукануло громко, забарабанило часто, вот-вот горлом выскочит. Замерла душонка.»

- Ох, Любезная Мария Петровна, задали Вы, мне задачку с камешком дивным. Сколько же хотите за диамант? – лицо старика вроде с улыбкой, но не живая она, как прилеплена и глаза…

- А чем же озадачились, вы, Яков Самуилович? Да и к чему ко мне с вопросом таким, коли сами  ведаете?

- Давайте, Мария Петровна, начистоту, - ювелирщик голосом утробным

Сверкнули зрачки его угольками искристо, бакенбардешки, теперь, что уши козлячьи и вот,  старик угодливый в черта и обратился!
Волосенки  от залысины – рожками. И кажется Маньке, носом, как пятаком сырым,  двудырчатым поводит, шмыгает.
Глазенки мелкие  друг от дружки бегают, не уследишь: какой был левым,  правый уже. Надбровья лысые  морщатся. Губы тонкие языком длинным лизнул, да такая рожа скривилась.

И в обморок бы Маньке. Да не той чёрт сподобился…

Видит старый: побледнела девица, замерла… Да вдруг, и полыхнули очи её огнём живым!
Две струи пламенны к нему неминуемо: не остановить, не укрыться!
Чувствует жар адов. Кожа на лице пузырится-лопается, вот и в огне весь!

Ведьма! Ведьма!

И секунды представление не длилось. Враз старик тухлый, да девка ядреная уразумели: вместе им быть!


- Вы,  верно, о камне этом немало знаете. Но и я кое-что ведаю, -  голос у Маньки сладкий, напевный. Губы лепестками нежными, подбородок дивный дрогнул.

Трепыхнулось в старце чувство забытое, коего  не ощущал давным давно.  Вернулось далеко-далёкое с годами утраченное, озарило дивно, запламенело  в сердце ветхом, душу освежило.
И, теперь, не разберётся: кто же в бесценности? Девица сочностью юной, красоты небесной, либо камни  чистоты  невероятной?
А если вместе?

Да-а. Какой же силищей красота девичья владеет!

По старости своей, сослепу не разглядел диаманта дивного в чуде  живом, не ощутил аромата прекрасного в листочках нежных роскоши юной. Камень через линзу высмотрел, а рядом-то ангела-чародея красоты трепетной не узрел.
Так и затмился разум разом…

Манька к ювелиру близко. Верно, влюбился старый!
Руку его взяла легонько, другой провела ласково, в глаза ему глянула. А те застыли в ожидании неведомом. И чувствует девица - оседает старик.
« Ох, как бы не помер, - подумалось, - без него теперь никак мне»

Старый в кресло грузно каплей сморщенной, по щеке пергаментной слеза крупная, заморгал часто, одышкой зашёлся.

Маня рядышком на стул, и вот ручку его наглаживать. А тому и не успокоиться никак.
Овладелся чувством мальчишеским, упоен, и  фортелю какого выбросить желается, да не знает, не помнит, как вести себя в случае эдаком. И про каменья забыл. Рядом глаза голубые с поволокой дивной; погружается в них, утопает…

Вдруг, лакей в комнату беззвучно вошел. Шепул на ухо коротко.
Бриллиантщик замахал ручкой.

- Завтра, завтра. Нынче нет  меня, -  голосом помолодел и теперь, в глазах блеск юный, румянец редкий на щеках гладких.

Ох, не ведьма Манька! Колдунья!

Вот, такие старички  ювелиры в Петербургах водятся.
Хотя, есть ли разница в том,  каким сословием похвастаться можешь, при делах любовных?
А, видать и есть.
Скажем, грузчик, что бочки катает, да  с мешками грузными; ему ли в работный день, или после ужина, глаза омутные разглядывать, ароматы тонкие чувствовать, да с шейкой чудной в продолжение играть? Или, скажем,  кузнец с молотом у горна…

Понятно – мало кто с такого сословия до годов ювелирщика  добредёт, да и сможет ли простолюдин красоту женскую оценить, ощутить верно, даже  и при молодых годах, да без  состояния денежного?
Что с красотой от которой дух заходится, без капиталу делать! А она-то, прелесть девичья, всегда к богатству стремиться.
Удел у ней такой, у красоты ненаглядной.

Видится старичку Манька  брильянтовая с перстнем дивным на пальчике нежном в алькове  с прозрачной туникой.
И  ясно старому: никак без блеска дивного алмазов,  да девицы в красоте трепетной  не обойтись. Владеть алчет!

А судьба-то, вон как девку балует.
Ну, могла ли деревенщина предвидеть, что из воровского шалмана и в опочивальню мильёнщика вселится?

Как старик с красавицей вечер провели, не разглядеть было. На окнах высоких, шторы бархатные. И лишь с улицы стёкла зеркальные  в блеске лунном,  с отражением  звезд россыпно.

Утром Яков Самуилович ножки сухонькие в тапки бобровые уместил, и  к дверям заветным.
Стоит истуканом в колпаке  ночном, в рубашке до пят и не верится ему:  ужель, за стеной сокровище в окладе бриллиантовом. От счастия глаза влажные, подбородок дрожью мелкой, сердце сладострастно «Сон в летнюю ночь» отбивает, оргАном звучит, и дышать хочется, как никогда.
Пьян блаженный без шампанского.