У ангелов хриплые голоса 20

Продолжение шестого внутривквеливания.

Это было похоже на сон — до лёгкого головокружения и такой же лёгкой, но не уходящей, эйфории. Он бежал по узкой асфальтовой дорожке, прихрамывая не от боли — от слабости резецированной мышцы, мокрая майка липла к спине, с волос текло и щипало глаза. И дыхания уже не хватало — оно осколками стекла впивалось в бок на вдохе и застревало на выдохе.
Уилсон давно бы уже остановился — он не был склонен истязать себя, и бегал неторопливой размеренной трусцой, но зато этой трусцой бежать он мог и день, и два, и сколько понадобится. Навязанный же Хаусом темп не был похож на размеренную трусцу. Но он не останавливался, потому что ему больше всего на свете хотелось сейчас бежать рядом с Хаусом.
- Ролики? - полувопросительно выдохнул на бегу Хаус — это было уже не первое безрассудное предложение по увеличению двигательной активности, но и его Уилсон немедленно отверг, как и предыдущие:
- Брось. Ты на них и раньше не умел. Упадёшь — сломаешь ногу, и конец реабилитации.
- Зануда, - он, наконец, перешёл на шаг и стал искать у себя пульс. - Сто двадцать. Самое оно.
- Ну, мне пора, - Уилсон посмотрел на часы. Хаус был ещё на больничном — знала бы Кадди о его пробежках, живо бы заставила выйти на работу — а вот он, учитывая необходимость переодеться и принять душ, уже опаздывал. - Я вечером зайду, если не возражаешь.
Хаус не возражал. Последнюю неделю он всё время пребывал в приподнятом настроении, используя внезапно свалившееся на него здоровье по полной программе. А Уилсон чувствовал беспокойство — он не был оптимистом от природы, но в боли разбирался и прекрасно знал, как умеет рецидивировать эта зараза в обход любых блокад. Нужно было возможно скорее выпихнуть Хауса на работу, вовлечь его в привычный круговорот и попробовать воспользоваться его эйфорией ради хоть сколько-нибудь приемлемой социализации этого гениального засранца, пока ещё есть время, пока нет боли, пока кетамин действует. Об этом кричала рациональная, рассудочная часть натуры Уилсона, в то время, как эмоциональная изо всех сил надеялась на чудо и так же изо всех сил боялась, понимая эфемерность надежд. И как бы ни повышала голос рациональная сторона, строя планы, подгоняя их к пользе дела и определяя мерку для прокрустова ложа, на котором Хауса предстояло где растянуть, а где и подрезать, всё равно голос эмоциональной части заглушал «рацио» по одной простой причине — Уилсон, что бы там ни декларировал «де юре», любил Хауса «де факто» и не хотел ему ни унижения, ни боли. Он чувствовал, как легко сломается Хаус после очередной неудачи, и сам голову сломал, придумывая для него прививку.
Вечером, истерзанный этими мыслями и опасениями, он появился у Хауса, усталый и хмурый. Свежий, как огурчик, Хаус под грохот и рёв домашнего музыкального центра «долбал» рок-н-ролл, используя вместо партнёрши свою гитару, на которой одновременно умудрялся подбивать ритм.
Уилсон сгрузил принесённый фастфуд и пиво на журнальный столик, раздёрнул галстук и одна об другую сковырнул с ног тесные туфли — остался в одних носках. Дотанцевав, Хаус плюхнулся рядом, привычно скользнул ладонью по бедру и тут же, словно испугавшись, отдёрнул.
- Что? - тут же сделал настороженную стойку Уилсон.
- Ничего. Дурная привычка, - поспешно буркнул Хаус и включил телевизор. Шло вечное, как мир, шоу Опры, но Хаус сделал вид, что ему интересно.
- Ты не думаешь, - тихо спросил Уилсон, - что это всё может и закончиться?
- В интервью она говорила, что распланировала эфир до одиннадцатого года, но...
- Я не об Опре говорю. Я о тебе говорю, - безжалостно вернул его к затронутой теме Уилсон.
Хаус сморщил лицо в жалобную гримасу и заныл:
- Ну, не пугай меня, злое чудовище, я тебя не боюсь!
- Нет, боишься, - абсолютно серьёзно заклеймил Уилсон. И Хаус тоже перестал кривляться.
- Боюсь, - тихо признался он. - Но знаешь... давай не будем об этом говорить...
И они, действительно, больше не говорили об этом, перейдя на совершенно другие темы, пока усталый Уилсон не начал путаться в словах и засыпать на полуслове.
- Останешься?- спросил Хаус. - Подушку дать?
Это тоже была новость. Когда нога всё время болела, он не звал его остаться и подушку не предлагал.

Наутро Уилсон поехал на работу, уверенный в том, что Хаус не появится в «ПП», по крайней мере до конца недели, но около девяти Хаус появился — тяжело дышащий в мокрой от пота футболке с прилипшими ко лбу колечками потемневших влажных волос.
- Ты бежал всю дорогу? - изумилась Кадди. - Тут же почти восемь миль. Какого же тогда чёрта ты морочишь всем голову? Мог бы выйти на работу на прошлой неделе..
- На прошлой неделе я не пробегал ещё восьми миль, - резонно возразил Хаус. - Стало быть, сюда не добежал бы, - и отправился в душ.
«Утята» воспряли духом, видя, как непривычно благодушествует начальник, особенно Чейз, который после нашумевшей истории с «правлением Воглера» ощущал на себе «особое отношение» босса. Эту историю, когда богатый самодур и торговец пытался "заломать" строптивого Хауса и заставить подобострастно служить и приносить прибыль своей компании, а не заниматься «загадками ради загадок», привычно плюя на все капризы субординации, обсуждал весь госпиталь. На кону стоял миллион против Хауса, и никто не думал, что Кадди выберет Хауса, да ещё и прогнёт к такому же выбору правление. Но чуть раньше этого Чейз, опасаясь жребия на увольнение и стараясь прикрыться влиянием Воглера, согласился шпионить в его пользу за своими «диагностами» в обмен на иммунитет, что Хаусу стало известно — да Чейз особо и не скрывал. Надо отдать ему справедливость, исходу битвы он ничуть не огорчился, но ещё долго поглядывал на обожаемого Хауса с опаской, ожидая возмездия. Кстати, Уилсон был почти уверен тогда, что Хаус избавится от Чейза и напрямую спросил его об этом. «С какой стати? - хмыкнул Хаус. - Парень задницу рвал за эту работу, не выбирая средств, а я буду её у него отнимать? Пусть работает. Он — хороший врач. К тому же, позабавиться на его счёт теперь будет особенно весело. Например, заставлю мыть полы в туалете зубной щёткой или он будет выгрызать огурцы из моих сэндвичей».
«Ну, поскольку твои сэндвичи — это в абсолютном большинстве мои сэндвичи, - усмехнулся тогда Уилсон, - так я и позволил твоему Чейзу выгрызать из них огурцы». «Как хочешь, - пожал плечами Хаус. - Мне всё равно. Выгрызай сам. Можешь, кстати, и с зубной щёткой вместо него поупражняться». Уилсон оскорбился и показал другу средний палец.
Это уже много времени спустя, Уилсон понял, что ни за какие пирожные Хаус именно Чейза как раз и не выгонит — он с первого дня почувствовал в этом парне тот потенциал, который все другие почувствовали гораздо позже. Но Чейз такой уверенности явно не чувствовал и, наблюдая Хауса в глаженой рубашке и светлом костюме, искренне радовался отложенной казни, робко позволяя себе даже некоторые фамильярности, словно проверяя, как это делал и сам Хаус, как далеко можно зайти.
Кэмерон цвела, Форман торопливо зарабатывал очки, Кадди наслаждалась сговорчивостью своего диагноста — Хаус даже поликлинику отрабатывал без возражений, сам Хаус блаженствовал, отдыхая от боли, и только Уилсон чем дальше, тем больше нервничал, по отдельным лёгким признакам замечая, фиксируя, что всё не так блестяще. То это было полуосознанное поглаживание бедра, как тем вечером, то лёгкое поморщивание при неловком шаге. Хаус сам ещё не понимал того, что чувствовал Уилсон: боль возвращается. И когда Хаус подкидывал и ловил ртом леденчики монпасье, Уилсон видел вместо них продолговатые белые таблетки гидроксикодона, подозревая, что если даже боль не вернётся к Хаусу, Хаус, возможно, сам захочет вернуться к боли. Ради викодина. Он даже заикнулся однажды о конкурентных антагонистах вроде налоксона. Хаус не ответил — просто посмотрел на него, и Уилсон примерно понял, что чувствует женщина, когда её «раздевают взглядом». Хаус не просто раздел — он практически освежевал его и прозондировал желудочное содержимое.
- Вынь свои глаза у меня из забрюшинного пространства, - попросил Уилсон. - Я просто предложил, как вариант. Если ты чувствуешь, что тебе этого не надо...
- Мне. Этого. Не надо, - веско и раздельно подтвердил Хаус и пошёл заниматься очередным пациентом — паралитиком-самоубийцей.
- Он предположил болезнь аддисона, - на следующее утро жаловалась Уилсону Кадди. - Знаешь, на каком основании? Ему было жарко после пробежки, и он полез в фонтан. Решил, что у пациента то же самое. Готовится поднять его, как Лазаря из гроба, парой инъекций кортизона.
- Ты согласилась? - подозрительно сощурился Уилсон.
- Кортизон — не мышьяк — почему бы и не попробовать?
- Почему ты согласилась? Он привёл убедительные доводы, доказательства? На свете много болезней и полно препаратов, которые «не мышьяк» - почему ты повелась именно на идею Хауса?
Кадди удивлённо задумалась. «Для руководителя крупного учебного госпиталя, - заметил про себя Уилсон, - она слишком подвержена порывам. Легко поддаётся влиянию и теряет нить логики. Будь она мужчиной, Хаус давно бы затоптал такого босса, но третий размер, по-видимому, иногда служит оберегом от «тёмных сил».
- Так как? - нетерпеливо поторопил он.
- Думаю, просто потому что это — Хаус.
- «Просто потому, что это Бог» — у тебя это так прозвучало.
- Для его друга, - сказала Кадди, - ты его слишком не любишь.
- Думай об этом, как хочешь, только не ведись, - сказал он.
- Интересно, почему?
- Потому что сейчас, пока он умиротворён, и пока ему не больно, самое время научить его смирению. А что-то подсказывает мне, что времени на это у нас с тобой катастрофически мало. Хаус — отличный врач, но очень хреновый Бог. Почти всемогущ, почти всеведущ и, уж точно, вездесущ. При таких входных данных недолго зарваться. Особенно если удача на твоей стороне.
- Ты завидуешь его удачливости? - ещё больше удивилась Кадди.
- Нет. Скорее, соболезную. У него завышенные ожидания, а когда дело касается его самого — вдвое и втрое, не смотря на его кажущуюся прагматичность. Однажды, когда удача ему откажет, он убьёт больного. Не смотря на свою гениальность — просто потому, что настолько привык быть правым, что начал считать это само собой разумеющимся и не требующим доказательств. Кетаминовую блокаду он, кстати, увидел во сне. Болезнь Аддисона, ты говоришь, поймал в фонтане. Следующий диагноз нагадает по звёздам или высосет из пальца. А ты будешь его сообщницей, потому что, как религиозная фанатичка, ведёшься на всё, что от него исходит. Но мне на тебя, откровенно говоря, в этом аспекте плевать — тебя твои ошибки не сломают, и за тебя я спокоен. На больного, которого он убьёт, может, и не плевать, но их предостаточно умирает и так. А вот для Хауса это будет концом. И даже не карьеры — концом Хауса. Который, кстати говоря, и так уже не за горами. И вот на это мне не плевать.
Кадди нахмурилась, в очередной раз убедившись, что мягкий и обходительный Уилсон может при желании быть и жёстким, и бесцеремонным:
- Что ты имеешь в виду под «концом», Джеймс? - посчитала нужным уточнить она, нарочно назвав его по имени, чтобы сбить с этого холодного прагматичного тона, который её совершенно устраивал в исполнении Хауса, но в Уилсоновском — дико коробил.
- Хаус на викодине, - сказал Уилсон. - То,что он не употребляет его сейчас, называется просто «чист». Даже не ремиссия. И, уж тем более, не излечение.
- Ты говоришь о нём, как о наркомане, - упрекнула Кадди.
- А он и есть наркоман. Ты много знаешь вылечившихся наркоманов? Вернётся боль, умрёт пациент, произойдёт ещё что-то в таком роде, и он сорвётся опять. А ты в курсе, сколько в среднем живут наркоманы? Нет? Четыре — пять лет — вот сколько. А Хаус на викодине уже пять лет. Сколько, ты думаешь, ему осталось до деградации и распада личности? И я не хочу при этом присутствовать, но мне придётся. Поэтому любой шанс сейчас я хочу использовать, чтобы предотвратить такой сценарий, какой я расписал.
- Что ты предлагаешь?
- Не иди у него на поводу, не исполняй его прихотей. Пусть он учится проигрывать, пока на карте не вся его жизнь.
- А если он всё-таки прав?
- Тем более.
- И ты не хочешь, чтобы я попробовала? Ты готов пожертвовать пациентом ради воспитания Хауса?
- Да, - сказал Уилсон и прямо посмотрел ей в глаза. И Кадди вдруг на долю секунды почувствовала, что боится его.

ххххххххх

- Ты опять не спишь...
Уилсон не пошевелился, ответил мягко:
- Процедура под наркозом — высплюсь.
Хаус, кряхтя, опустился на песок — тёплый, ещё не остывший от дневной жары, хотя ночи здесь прохладные. И песок пляжа был белый, чистый, мелкий - не похожий на крупный и красноватый песок долины опунций.
- Хотя бы предупреждал, когда уходишь...
- Будить тебя надо было для этого? - не поворачивая головы, откликнулся Уилсон. - Ты так хорошо спал — не захотелось.
На это «так хорошо спал» Хаус фыркнул, представив, как Уилсон умильно любуется, подперев щёку рукой, на то, как Хаус сопит и пускает слюни во сне.
- Сидишь здесь часами, - проворчал он. - Твоя паника боится шума прибоя?
- И чаячьих криков. Да я их сам боюсь — хрипят, как удавленники, - Уилсон улыбнулся, и Хаус разглядел его улыбку, хоть и было темно.
- Ты не чаячьих криков боишься, - сказал Хаус.
- У моряков есть поверье, что чайки — души умерших моряков, - проговорил Уилсон, нащупал плоский камешек и метнул его по воде по касательной, заставив прыгать. У него это получалось лучше, чем у Хауса — наверное, всё время практиковался, сидя так, лицом к воде, погруженный в свои мысли.
- Ну, уж не умерших оперных див — это точно, - сказал Хаус.
Уилсон тихо засмеялся. Помолчав, вдруг спросил:
- Ты помнишь своего паралитика с болезнью аддисона?
- Которого Кадди с моей подачи поставила на ноги одной инъекцией кортизона, а потом вы с ней решили морочить мне голову и учить смирению?
- У тебя не было достаточных оснований для диагноза — ты на кофейной гуще гадал.
- Неправда, я раскидывал на картах. Мне как раз одни бенефициант от генетики подарил пачку «таро». Я решил попробовать — выпали песочные часы, а у меня их форма всегда ассоциировалась с Кадди. Дальше цепочка от нашего главврача к стероидам вообще самоочевидна — прослеживать не надо. Кадди, как, кстати, и песочные часы, всегда была живой рекламой производства гормонов в Америке... Колосс на глиняных ногах?
- Кушинг, - отгадал Уилсон. - На поверхности: мощный плечевой пояс, атрофия конечностей.
- Глиняный колосс вообще без ног?
- Неужели аддисон?
- Мимо. Инвалид-колясочник с частичным параличом.
- Ты сказал мне тогда: «Боги не хромают», - вернул разговор в нужное русло Уилсон.- Я запомнил.
- И сейчас повторю. Невозможно творить вселенную за семь дней, корчиться от боли и жрать викодин одновременно. Что-нибудь одно.
- Олимпийский кузнец тоже хромал. Не знаю, правда, жрал ли он викодин, но со смертью управлялся не хуже тебя, - заметил Уилсон и швырнул ещё один камешек.
- Где ты их находишь в песке? - вслух удивился Хаус.
- В песке, - повторил последнее слово Уилсон, но с другой интонацией — так, что оно превратилось в ответ.
- Он не со смертью управлялся, он в морге подрабатывал, - сказал Хаус, снова возвращаясь к теме хромого Бога. - И то только ножи патанатому точил. А с Олимпа его, кстати, спихнули, и он как раз от этого охромел и жил на пособие по инвалидности.
- Я этого тебе и не хотел. Знаешь... когда я думал, и все думали, что ты погиб, у нас в часовне устроили панихиду, и о тебе там, кстати, много хорошего говорили. Как это? Евлогия, да? Говорили, что ты был значительным, наставником, гением, что тебя недооценивали. Хочешь знать, что в это время думал я?
- Не-а, - отрицательно качнул головой Хаус. - Я и так знаю. Ты сидел и с трудом удерживался от издевательского смеха. Ты хотел сказать им всем: «Что вы несёте? Хаус был наркоман, уголовник, и кончил, как наркоман — ширнулся героином и уронил окурок в постель. Закономерно и справедливо — жалко только, что поторопился — меня не подождал».
- Откуда ты знаешь? - не сразу откликнулся поражённый Уилсон.
- Слишком хорошо знаю тебя.
- И ты не презираешь меня за это?
- Я люблю тебя за это, - серьёзно сказал Хаус. Он, наконец, тоже нашарил подходящий камушек и метнул по касательной. Его камень запрыгал, как на пружинке. - Когда в тебе проглядывает настоящее, это так же круто выглядит, как актриса секси в целлофановом пакете. Теряешься и не можешь понять, доплачивать за обнажёнку, или она всё-таки одета.
Уилсон коротко рассмеялся, как будто быстрые пальцы взяли аккорд на альтах и сразу опустили модератор, заглушив эхо.
- Я всегда знал, что ты плохо кончишь, - проговорил он, помолчав. - Старая фобия — сформировалась ещё, когда я впервые почувствовал, что ты зависишь от викодина. Мне иногда снился сон о тебе. Я всегда знал, что ты плохо кончишь, - повторил он. - И никогда не думал, что плохо кончу я. Поэтому на панихиде я, действительно, боялся в голос заржать. Неудобно бы вышло.
- Ржать над окончательным провалом собственной миссии «воспитай ручного социопата»? Значит, тот паралитик, как Лазарь, не состоялся?
- Я знал, что кетамин не сработает, и знал, что мы все получим такой откат, когда до тебя это дойдёт, что прошлые проблемы с тобой покажутся нам задачками для подготовительного класса по арифметике. Кстати, если помнишь, я и не ошибся.
- Так ты что, думал, если я начну в себе сомневаться, семь раз отмеривать и дуть на воду, я стану счастливее, и все вокруг меня станут счастливее.
Уилсон покачал головой:
- Я не хотел доказать тебе, что ты — не Бог. Ты это и так знаешь. Я только хотел, чтобы ты сам позволил себе ошибаться. Я просто боялся, что какая-нибудь мелкая неудача сломает тебя именно тогда, когда твой хребет будет наиболее хрупким.
- И решил сам треснуть меня поленом по спине, пока хрупкость не достигла предела? Для закалки?
- Да, что-то вроде того, - Уилсон швырнул ещё один камень — нет, ему это, что ни говори, лучше удавалось, чем Хаусу — камень так и заскакал по водной глади. - Я и сейчас продолжаю думать, что девяносто девять процентов твоей боли — психосоматика, и её поддерживает страх быть неправым... Знаешь... у меня была фобия в детстве — я страшно боялся ос.
- Такое впечатление, что всё твоё детство состояло из фобий, - съехидничал Хаус, но Уилсон, не обращая внимания на его слова, продолжал:
- Однажды у нас на чердаке они свили своё осиное гнездо, и тогда жизнь для меня превратилась в сущий кошмар — я по сто раз осматривал свою спальню, чтобы убедиться, что в ней нет осы, я запирал все окна наглухо, хотя в комнате было душно, и я плохо спал от духоты, я вздрагивал от жужжания мухи, боясь, что это оса. А однажды, когда мне всё-таки пришлось подняться на чердак, я задел чёртово гнездо плечом. Они все вылетели — целым гудящим клубком — и принялись меня жалить так, что с чердака я скатился кубарем и сломал себе запястье. Но с тех пор я перестал бояться ос. Совсем. Мне наплевать, ужалит меня оса или не ужалит.
- То есть, если я правильно понял твою метафору, ты хотел, чтобы Кадди в этой истории хорошенько изжалила меня, и я перестал бояться ос? О том, что и ты можешь ошибаться, ты, конечно, мысли не допускал?
- Насчёт твоей психосоматики я не ошибался.
- Ага. А шрам у меня на бедре — просто офигительная фенька для красоты?
И снова Уилсон чуть качнул головой, не соглашаясь.
- Ты же реагировал на плацебо. И начинал глотать викодин горстями, когда жизнь поворачивалась задницей. Поэтому кетамин и не мог сработать у тебя. Кетамин убирает рецепцию от бедра, рецепцию от мозга он не убирает, и я знал, что он не сработает, раньше тебя.
- Знал — и не сказал?
- Надеялся тебя обмануть, убедить в том, что он работает. Обмана бы  хватило, если бы я сумел. Но нужно было сначала заставить тебя поверить, что Бог может хромать, но при этом оставаться Богом. А ты не поверил. И спёр рецепты, хотя, если помнишь, я сам снова выписал тебе викодин.
- А мог бы не выписать.
- Мог. Но ты же знаешь, что выписал бы. И рецепты ты спёр не поэтому. Ты обижался и злился на меня. И первый рецепт подделал с тем же чувством, с каким потом спустил в сортир билеты Формана. Ты всегда так поступал. Чем хуже, тем лучше. Провокация, доведение ситуации до абсурда. Я даже как-то вычитал, что этот метод можно назвать гиперболизацией проблемы. Это со стороны казалось, что твоё поведение спонтанно и непредсказуемо — на самом деле ты всегда был очень предсказуем. Ты гиперболизировал проблему, пока она не достигала критической точки, когда игнорировать её было уже нельзя. Я задел гнездо ос случайно — ты сделал бы это нарочно.
- Эй-эй, - запротестовал Хаус, швыряя очередной камень — теперь и он приноровился нащупывать их в песке. - Так нечестно. Я-то не натравливал на тебя ос.
- Ты их ни на кого не натравливал — просто сунул палку в гнездо.
Хаус, у которого возникли свои ассоциации, внезапно всхохотнул:
- Если ты сейчас о копе Триттере, то респект за метафору. Под палкой ты же понимаешь термометр, верно?
Уилсон в очередной раз улыбнулся, но его улыбка была слишком мудрой, чтобы быть весёлой.