Жизнь в двух мирах

Жизнь в двух мирах

Размышления на разные темы






 
Место, где много ягеля
Откуда взялось название «Надым»

Шёл только месяц самого первого локдауна, объявленного в связи с начавшейся пандемией коронавируса. Вся страна сидела дома, никуда нельзя было ни ходить, ни ездить, ни с кем нельзя было встречаться, общаться, тем более выезжать в другие города и регионы. А мне уже тяжело было находиться в замкнутом пространстве квартиры.
Хотелось на волю, в родную Антипаюту и дальше, туда, где в Ямбургской тундре кочуют почти все мои родственники. Где можно целыми днями любоваться тучными оленьими стадами, гулять по бескрайней весенней тундре, дышать свежим воздухом. Там вечерами все собираются послушать новости у жарко дышащей печки в чуме, где когда-то я родилась, а позднее выросли и мои племянники, и их дети. Да и теперь по разные стороны очага сидят красивые, любопытные малыши. Как мне хотелось на оленьей упряжке отправиться в путь от родного стойбища к соседям, друзьям, землякам! И сейчас так некстати приходится сидеть дома в связи с разгулявшейся пандемией.
Внезапно вспомнилось, как мой покойный супруг Дмитрий Петрович Верендеев, ямальский писатель, всегда говорил мне: «Запомни, Нина, из любой ситуации есть выход!» И тут же мне пришла в голову мысль: «Так в 2020 году будет 90-летие нашего Ямало-Ненецкого автономного округа! Да ещё в конце этого же, 2020 года будет ровно 50 лет, как я живу в Надымском районе, в самом Надыме! А ровно через год, в апреле 2021-го, юбилей будет у меня! В 2022 году – Надым отпразднует 50 лет!»
Походила по своей квартирке и решила: не время предаваться меланхолии, надо начинать новую книгу! Ну, хотя бы успеть написать неизвестные или малоизвестные страницы своей жизни в Надыме. Да и мои подруги по Надыму и Москве интересовались, пишу ли я что-то новенькое к этим значимым юбилеям? «Всё уже обо всём написано на этом белом свете! Новой Америки мы не откроем!» – огорчила сначала я их своим ответом.
А тут одна моя подруга, Оксана Владимировна Пивнева, из Музея истории и археологии Надыма, как-то спросила меня: «Нина Николаевна, а всё же интересно узнать, откуда появилось это название – Надым? Мы в музее историю нашего города знаем, как и то, что поселение здесь было и до 1972 года – официальной даты основания. Но откуда же взялось само это название?»
О, это же целая история, которую нынче мало кто помнит! Да и людей, которые принимали участие в решении такого вопроса, пожалуй, уже нет в живых. Это было в семидесятые годы прошлого столетия. Замечательное время! Тогда тут, в маленьком ненецком посёлочке кипела жизнь такими быстрыми темпами, что потом все удивлялись: как посёлку, где в конце 1971 года было построено всего лишь три капитальные пятиэтажки, а остальное жилье для молодежи – сталинские бараки да несколько десятков вагончиков и палаток, уже в начале 1972-го был дан статус города?!
Вопрос Оксаны Владимировны вернул меня в далёкое прошлое. Я вспомнила всю историю от начала до конца, потому что сама была одним из участников этого исторического события… Хотя в те годы мы, молодые строители Надыма, возможно, особо не понимали того, что когда-то будем ветеранами – строителями большой стройки. И значения не придавали тому, что строим будущее Надыма и являемся пионерами строительства нефтегазового комплекса Западной Сибири.  Кстати, у меня, как и у многих других газовиков и строителей месторождений нашего региона, есть правительственные награды: «За освоение и развитие недр нефтегазового комплекса Западной Сибири» (1989 г.) и «Ветеран труда РФ». Эти награды я получила, когда уже работала начальником отдела кадров управления механизации №7 треста «Тюменьгазмеханизация» (позже переименованного в ООО «Арктикнефтегазстрой») в Надыме.
А тогда, в 1970 году, совсем молодой девушкой я приехала в ненецкий посёлок Ныда Надымского района работать в школе учителем русского языка и литературы. Ещё будучи студенткой МГУ им. М. В. Ломоносова, я где-то в библиотечном журнале «Техника молодёжи» прочитала, что на Севере, в Ямало-Ненецком автономном округе, будет построен город под стеклянным куполом. И в душе закралась мечта: хочу жить в таком городе!
Коллектив, куда я прибыла по направлению окружного отдела народного образования Ямала, был настолько постоянный и крепкий, что мне пришлось поначалу довольствоваться должностью воспитателя в Ныдинском интернате.
Через несколько месяцев я вышла замуж за одного из строителей из посёлка Новый Надым, куда и переехала. Сначала мы с мужем жили в сталинском бараке, позднее нам дали комнату в общежитии.
Два года я ездила со 107 км в Новый Надым на работу. Но вскоре мне выпала возможность устроиться курьером управления. Ходить по организациям и носить важные бумаги мне нравилось. Тут был штаб нашей большой Всесоюзной комсомольской стройки, куда я доставляла документы, поэтому часто видела важных начальников, министров и других известных лиц государства.
Стройка бурлила, каждый день прибывали в поселок комсомольцы, добровольцы с армии, других регионов и Республик Советского Союза. Сегодня все те высокие лица, которые принимали тогда важнейшие государственные решения, давно ушли в мир иной, но их именами названы улицы наших северных городов, стоят им памятники, их именами названы молодые города Ямала…
Я была совсем юной, но до сих пор память хранит важные страницы моей биографии и общественной жизни того периода. Я же пишу лишь о своих впечатлениях и воспоминаниях тех славных лет.
Как-то зимой, в декабре 1971 года, меня вызвали в сельсовет поселка Новый Надым, где председателем тогда была Надежда Александровна Бордунова.
Когда зашла в её кабинет, сразу увидела знакомое лицо: то был наш известный ненецкий поэт и общественный деятель Леонид Васильевич Лапцуй из Салехарда. Мы поздоровались. Он улыбнулся своей широкой приятной улыбкой и сказал:
– Нина Ядне! Приятно встретиться с тобой снова, но уже на нашем Ямале! – С классиком ненецкой литературы, Леонидом Васильевичем Лапцуем, я была знакома ещё со своих студенческих лет в Московском государственном университете им. М. В. Ломоносова, и об этих встречах написала в своих книгах «Я родом из тундры» и «Древо жизни».
Расспросив о моём житье-бытье, Леонид Васильевич продолжил:
– Нина! Скоро предстоят большие и важные дела! Я хочу, чтобы ты помогла мне решить одно очень важное дело!
Я удивилась, была немного заинтригована и про себя подумала: «Чем же я могу помочь такому известному ямальскому писателю?»
Лапцуй начал говорить:
– Через несколько месяцев на карте Ямала и России появится новый город! И ему нужно дать имя. Да такое название дать, чтобы навечно оно было. И чтобы это было ненецкое слово. Знаешь, Нина, вашему посёлку Новый Надым будет присвоен статус города!
Я снова была удивлена безмерно:
– Как? Ведь наш посёлок Новый Надым очень маленький! Недавно меня попросили сделать перепись населения в посёлке, так я насчитала чуть больше 270 человек. Может быть, ещё на 107 км несколько десятков… Я там, кстати, и живу в общежитии, с мужем!  Ещё есть поселок Старый Надым, и там, возможно, тоже живут несколько десятков человек…
– Лучше ненецкое название! Вспомни, Нина, какие названия ты слышала от старожилов поселка Новый Надым? – спросил меня Леонид Васильевич.
Я слушала и всё ещё не верила тому, что говорит уважаемый известный ненецкий поэт. Он увидел моё замешательство.
– Так решили там, наверху! – И Лапцуй поднял к потолку глаза и указательный палец правой руки. – Как раньше он назывался? – продолжал Лапцуй.
– Раньше это была фактория. Кажется, Няда Ям… – ответила я.
– Может быть, так и назовём – Няда Ям, а перевод: «места, где много ягеля». Или Ягельное, – оживился писатель.
Мы долго думали, нам подали чай с печеньем, но никак не могли выдать ничего толкового…
– Тут песчаное место! Может быть, Песчаный? – предложил Леонид Васильевич.
Перебирали русские и ненецкие слова, но ничего интересного никому из нас не приходило в голову. А спросить было некого… Ненцев в Новом Надыме не было, а те, что из Старого Надыма, жили по берегам рек в своих чумах и сейчас занимались рыболовством…
В этот вечер мы ничего не предложили начальнице сельсовета, и я уехала на 107 км, домой.
Утром следующего дня Леонид Васильевич Лапцуй был в приподнятом настроении и всё просил:
– Подумай, Нина, предлагай что-нибудь, желательно ненецкое название нужно дать будущему городу…
– Да здесь, в Новом Надыме, нет никаких ненцев, две-три семьи я видела в поселке Старый Надым. А они вряд ли помнят что-то из старины глубокой… – объяснила я Лапцую.
Мы перебрали много ненецких слов и названий типа: Ягельный, Няда Ям, Звездный, Прибрежный, Нумги, Кедровый…
– Леонид Васильевич! Если город назовём Няда Ям, то приезжие люди не смогут правильно писать, а тем более произносить, и будут коверкать, – внезапно мне пришло в голову простое решение. – Это ненецкое словосочетание. К тому же название Надым появилось потому, что приезжие в давние времена и позже не могли правильно и сразу произносить словосочетание «Няда Ям», что в переводе «Ягельная река, или Земля, богатая ягелем», и постепенно «Няда Ям» стало звучать как «Надым». А потом уже «Новый Надым» придумали потому, что есть посёлок Старый Надым… Ничего просто на ум не идет! Если же назовём так, как сегодня он называется – Новый Надым, то это тоже не очень, людям нужно что-то короткое и понятное. Ведь сюда, на новую всесоюзную стройку, едут десятки людей со всех республик, (а после мы убедились в том, что в наш посёлок ежедневно будут прибывать сотни и тысячи демобилизованных солдат, специалистов со всех республик Советского Союза, целыми управлениями – с других больших строек Севера и Сибири…) и люди с разным уровнем знаний и опыта жизни, профессий и национальностей не смогут правильно произносить словосочетание «Няда Ям» и будут спрашивать: что это такое?
Поэт задумался и сказал:
– Верно! Давай ещё думать…
Тогда я осмелилась возразить известному писателю:
– Леонид Васильевич! Предлагаю убрать слово «Новый», а оставить одно слово «Надым»! Никто тогда путаться не будет! И запомнить, и писать просто: Надым! Город Надым!
Леонид Васильевич подумал, почесал свой лысоватый затылок, улыбнулся своей лучезарной улыбкой и, повернувшись к председателю сельсовета Надежде Александровне Бордуновой, твёрдо сказал:
– Мы пришли к выводу: пусть будет одно слово «Надым». Звучит же: город Надым!
Надежда Александровна подумала, улыбнулась и сказала:
– Пусть будет так: город Надым!
На следующий день Леонид Васильевич Лапцуй улетел в Салехард.
Прошло несколько месяцев с того памятного для меня события – ещё одной встречей с нашим великим ненецким писателем, классиком ненецкой литературы Леонидом Васильевичем Лапцуем…
А 12 марта 1972 года на карте Советского Союза появился город Надым Надымского района Ямало-Ненецкого автономного округа. Но это, по существу, был ещё маленький посёлок с лишь двумя пятиэтажными блочными домами (третий ещё только строился), в одном из которых мы с мужем позже получили благоустроенную двухкомнатную квартиру, в которой живу до сих пор…
Как День оленевода «родился» в Надыме

Любимый праздник надымчан был придуман в 1994 году двумя людьми в Надыме.
…Как-то зимой, в феврале 1994 года ко мне приехала семья оленеводов Худи из Ярсалинской тундры. Они иногда каслают недалеко от Надыма в ягельных местах. Места эти в районе испокон веков привлекали оленеводов, потому что богаты ягелем (основным кормом оленя). Много столетий оленеводы из дальних районов тундры пригоняли свои стада на зиму, а весной каслали со стадами оленей обратно, на свои летние пастбища, к Карскому морю…
В те времена гостиниц в городе не было. Ненцев, имеющих благоустроенные квартиры, в нашем городе тоже не было. Многие коренные жители из других посёлков, районов, городов, да и из тундры, не могли найти ночлег и, познакомившись со мной, часто останавливались у меня…
Так и семья Худи из тундры осталась у нас на два дня. Днем они где-то продавали рыбу и мясо, а вечерами мы чаёвничали, и они рассказывали мне всякие истории из своей жизни и друзей. Во время одной из бесед с ними на темы тундры у меня возникла хорошая идея. Но в тот вечер я промолчала и никому не сказала о том, что придумала. Даже мужу…
Несколько дней обдумывала эту идею и наконец-то рассказала о ней своему супругу. Он посоветовал пойти на приём к мэру Надыма и Надымского района Владимиру Николаевичу Ковальчуку, который работал в этой должности с начала февраля 1994 года. И в одно прекрасное утро я направилась к нему.
Владимир Николаевич Ковальчук начал свою трудовую деятельность в Надыме с 1978 года, сначала авиатором, потом стал активным участником обустройства месторождений в районе строительства города, работал в комсомоле. Позже перешёл в «Надымгазпром», возглавляя крупнейшие производственные коллективы. Добрые слухи об этом человеке уже давно ходили в нашем молодом городе. И я почему-то была уверена в том, что он меня примет, выслушает и, может быть, поймёт.
В приёмной не стала излагать свою идею, а просила секретаря, чтобы мэр принял меня по моему личному вопросу…
Когда я вошла в кабинет Владимира Николаевича, он, быстро встав со своего начальственного кресла, улыбнулся и, подойдя ко мне, протянул свою широкую ладонь.
– Здравствуй, Нина Николаевна! Какие дела привели тебя ко мне? Присядь, пожалуйста, напротив меня! Как жизнь? – с широкой улыбкой спрашивал меня Владимир Николаевич. По моим наблюдениям, он был человек демократичный в общении, искренний и простой…
К этому времени я была уже довольно известным человеком в своём городе и округе. И на улицах города при встречах со мной он часто здоровался и улыбался…
Я невольно улыбнулась такому приветливому приему со стороны такого крупного руководителя, как мэр.
Мне было известно, что Владимир Николаевич интересуется жизнью коренных жителей Ямала.  Выдержав какую-то непонятную паузу, я решилась изложить мэру города свою идею:
– Владимир Николаевич! Вы – человек известный, уважаемый в нашем округе. Знаете всех руководителей ТЭКа, большого «Газпрома», «Надымгазпрома» и других организаций, обустраивающих нефтегазовый комплекс Западной Сибири. Вы давно живете на нашем Севере. И я бы хотела именно с вами поделиться своей идеей… Дело в том, что Надым – это испокон ненецкая земля, и здесь, на территории Надымского района, много тысячелетий собирались оленеводы со всего Севера. На эти богатые ягелем земли оленеводы со всех тундр пригоняли свои многочисленные стада на зиму, чтобы откормить своих оленей… Здесь много леса, и оленеводы изготавливали для своих хозяйств нарты, шесты для чумов, хореи, топорища, деревянные капканы, половые доски, материал для починки нарт, другие нужные инструменты и предметы для ведения тундрового хозяйства. Здесь кипела жизнь, шел обмен товарами, племенными оленями, здесь были священные места, где собирались из всех родов, чтобы приносить жертвы богам… Наш район испокон веков привлекал не только коренных, но и пришлых – торговцев пушниной, мукой, чаем, хлебом. Сюда привозили огнестрельное оружие, табак, порох, хозяйственные товары, необходимые аборигенам…
А весной оленеводы из всех районов, тундры начинали каслать на свои летние пастбища на север, ближе к Карскому морю, где меньше жары и гнуса, чтобы сберечь свои оленьи стада… – коротко изложив свои знания, вопросительно посмотрела на умное лицо и проницательные глаза Ковальчука в ожидании, что же он скажет.
Владимир Николаевич приподнял голову, его полное лицо засияло добродушной сияющей улыбкой, и он спросил меня:
– И что ты, Нина Николаевна, предлагаешь?
Я, нисколько не растерявшись, продолжала:
– Владимир Николаевич, надо воспользоваться таким положением нашего района с его богатой историей. Раз сюда испокон веков сходились дороги всех оленеводов со всего Ямала, то надо эту традицию возобновить и развить. Уже через год можно начать проводить здесь, в Надыме, ежегодные праздники – Дни оленеводов! Вот предлагаю вам, Владимир Николаевич, как руководителю такого крупного Надымского района, взять на себя эту большую миссию и организовать уже через год праздник День оленевода для всех районов и всего Ямала. Такого нигде и никогда не было. В 1940–1950-е гг. такие небольшие собрания и празднички были в селах нашего округа, где отмечали передовиков производства, а после устраивался праздничный детский концерт… Но в последние десятилетия почти все прекратилось… Но надо возродить такое хорошее дело. И предлагаю сделать традицией такой большой праздник – День оленевода. И не только с концертами, а с соревнованиями спортсменов со всего Ямала и, возможно, даже со всей России!
Владимир Николаевич даже встал, походил по кабинету и, хлопнув по большому полированному столу, воскликнул:
– Какая же ты молодчина, Нина Николаевна! И как это тебе в голову пришла такая блестящая идея! Пожалуй, мы сделаем это! Но не мало ли года для подготовки такого важного мероприятия? И как всё это сделать? Надо подумать. Хорошо продумать. Ты, Нина Николаевна, если что, всегда же рядом тут, в Надыме, ты будешь моим главным консультантом в этом деле. – Он почему-то всегда обращался ко мне на «ты», то ли из уважения, то ли другом своим считал.
– Я, Владимир Николаевич, сама мало знаю людей, и нет у меня такого влияния и авторитета, как у вас, поэтому решила поделиться этой идеей с вами.  Только вы сможете организовать такое большое мероприятие, – твердо сказала мэру.
– На такое большое мероприятие нужно много средств. А давай сразу же договоримся о том, что надо привлечь сюда руководство автономного округа, – хитро улыбнулся Ковальчук.
– Это уже ваши способности руководителя мэра Надымского района и известного человека, как вы, уважаемый Владимир Николаевич! Это вы всех руководителей округа знаете и сможете убедить их в этом деле, – добавила я.
– А если сделаем этот праздник – День оленевода, – связанным с соревнованиями на Кубок, например, губернатора ЯНАО! А-а? Звучит?! – уже весь покрасневший от волнения, добавил мэр Ковальчук.
Такой он был человек – эмоциональный и быстро схватывающий хорошие идеи…  Именно такой реакции я и ожидала, когда шла к нему на приём с таким предложением…
Ровно через год, это более 26 лет назад, в Надыме провели первый в округе День Оленевода, на который съехались кочевые люди со всех тундр. Все было организовано приблизительно так, как и поныне.
Сегодня социальные сети в интернете делают большое дело. В феврале, когда я кратко написала об этом событии 25-летней давности, получила чудесные отзывы от участников и гостей того самого первого праздника. Николай Меркамалович Шамсутдинов – очень известный поэт современности, лауреат многих престижных литературных премий из Тюмени и его жена Ирина Михайловна написали мне о своих впечатлениях от того первого Дня оленевода в Надыме. Вспомнили даже то, что я встречала их у входа в чум. А чум был тогда один! Хозяйкой была Нелли Анагуричи из Кутопьюгана. Это сегодня десяток чумов почти со всех районов стоит на озере Янтарном: несколько – для гостей, два или три – для экскурсий. А Пуровский, Красноселькупский и другие районы много лет приезжают со своими чумами и хозяйством.
В такие весёлые, шумные дни в Надым съезжаются сотни оленьих упряжек! А на конкурсах национальной одежды, которые я вела все эти годы, можно любоваться одеянием людей из тундры: женщины в своих расшитых всевозможными орнаментами красивых ягушках щеголяют по площади и улицам города, рядом с мамами ходят нарядные малыши, а какая одежда у мужчин со всех районов Ямала и России!..
Участники конкурса «Кочевая семья» два дня соревнуются в мастерстве, рассказывают о своих предках, своём роде, поют песни, рассказывают легенды северной земли, демонстрируют умение шить своими руками национальную одежду для себя, мужей и детей…
Артисты со всех районов, особенно из Надыма, развлекают гостей. Идет оживленная торговля товарами северных народов, одеждой, сувенирами, продуктами, свежей рыбой и мясом, ягодами и всеми дарами Ямала…
Но самыми зрелищными являются гонки на оленьих упряжках на большом озере Янтарном. Море болельщиков! Море эмоций! А призы? Призы – снегоходы различных марок от «Газпрома» и других предприятий ТЭКа…
Семьи тундровиков встречают горячий прием в коллективах школ, библиотек, Дворцов культуры. И очень много подарков в эти дни получают гости из тундры, которые приезжают целыми семьями со всех концов бескрайнего Ямала!
Годы идут, праздник наш всё улучшается, появляются новые идеи, новые соревнования, культурные мероприятия, конкурсы, призы, артисты, гости… 
Вкус маранги

В Москве я бываю довольно часто. Люблю её просторные площади, скверы, весь неповторимый облик…
Ушедшим летом любовалась столицей вместе с Ниной Алексеевной Затолочиной. Время летит быстро, она уже пятнадцать лет в Первопрестольной, но по-прежнему остается для меня главным редактором городской газеты «Рабочий Надыма». Не в обиду другим, у нас у каждого складывается своё представление о соответствии уровню ли, месту ли человека его должности, времени. Она соответствовала, все восемнадцать лет. Это стоит дорогого. Тогда всё было не так, гораздо сложнее, труднее и чрезвычайно интереснее.
Долгие годы городская газета оставалась единственным СМИ нашего славного Надыма и Надымского района. Тираж доходил до 18 тысяч экземпляров! То были годы бурного строительства города на вечной мерзлоте, возведения не только зданий, но и всех инженерных сетей, а также газопроводов, компрессорных станций, в общем, годы создания сильной энергетической базы страны. И газета, её журналисты во главе с главредом Ниной Затолочиной находились в гуще событий! Все были едины, но всё-таки груз ответственности за все бури местного масштаба, за каждое слово на страницах печатного издания лежал на плечах Нины Алексеевны.
...В жаркий летний день трамвайчик медленно двигался по главной реке столицы. Приятный ветерок обдувал разгоряченные лица пассажиров. Мы с Ниной Алексеевной тоже не спешили с воспоминаниями, но главное признание Надыму и Ямалу прозвучало здесь – буднично, словно давно выверенное: «Это были лучшие годы в моей жизни!»
Первая встреча с Севером всегда остаётся в памяти. В 1972 году, будучи студенткой пятого курса факультета журналистики, Нина Затолочина впервые приехала в Салехард. Главную роль здесь сыграл душевный ответ редактора окружной газеты Любови Гавриловны Баженовой, мягкого, оптимистичного человека. Любовь Баженова на запрос юной студентки Нины о возможности прохождения практики в окружной газете «Красный Север» ответила полнейшим согласием. Этим письмом и был определён путь на Ямал.
Буквально прилипнув к стеклу иллюминатора, смотрела она на причудливые разливы рек, бесконечные озёра и узоры болот. Как и большинство новичков, увидев с высоты бесконечные ямальские просторы, с тревогой думала Нина: «Куда же мы будем садиться? Кругом вода».
Три месяца практики пролетели быстро. Коллектив был очень хороший, способности студентки замечены руководством – её приглашали на работу после окончания университета. Но тогда существовало незыблемое правило: выпускник обязан был отработать не меньше двух лет по направлению. И Нина эти два года трудилась на своей родине, в Казахстане. Только весной 1976 года она вернулась работать в «Красный Север».
«Желание увидеть Север, побывать в каждом уголке Ямала было огромным! С какой-то жадностью набросилась на работу. Моя жажда увидеть как можно больше сделала из меня маленького летучего голландца. Две недели каждого месяца проводила в командировках, едва успевала отписаться, снова улетала, – пишет Нина Затолочина в своей книге «Память сердца». – Мои журналистские дороги заводили меня на далекие рыболовецкие пески Тазовского района, глухие поселки вроде Киевата, Восяхово, и там находились темы, интересные люди и совершенно изумительная и неповторимая природа. Она очаровывала, переносила в сказочный, нереальный мир…»
Нина работала среди талантливых людей. Одним из них был поэт, писатель, главный редактор газеты на ненецком языке «Няръяна Нгэрм» Леонид Васильевич Лапцуй.
– У него была добрая традиция: свежую, только что вышедшую из печати книгу подарить своему коллеге, аккуратно положив на стол рано утром, – вспоминает Нина Алексеевна. – Это всегда было приятной неожиданностью и радостью за его успех.
Так у нее появились книги с автографами Леонида Лапцуя «Победивший смерть», «Эдейка» и другие. Леонид Васильевич тогда уже присмотрел себе помощника. В его редакции появился молодой журналист Хабэча Яунгад, который позже станет главным редактором газеты.
В то время в «Красном Севере» работали В. Дубровин, Н. Дудников, Л. Мазунина, В. Камитов, И. Вихрев, Н. Горбенко, Г. Никитин, И. Сычев, Ю.  Ленцов и другие.
Затолочина побывала практически во всех отдаленных уголках, не говоря уж о промышленно развитых городах округа! Неопознанным объектом оставался остров Белый. На этот «край земли» вела её судьба. Там, на полярной станции им. Попова, среди физиков и лириков работал Эдуард Николаевич Затолочин. Беспримерные подвиги, открытия, трудности полярников привели его в ледяные пустыни на острова Карского, Белого, Баренцева морей. Эта красивая романтическая встреча – история двух неординарных людей в краю белых медведей. Они переписывались, чрезвычайно редко встречались и, наконец, поженились. Потом у них родилась дочка. Семейное счастье длилось недолго и было прервано большим горем. И хотя уже почти 30 лет, как не стало Эдуарда Николаевича, но есть умная, образованная дочь – достойное его продолжение. Девочка выросла в Приполярье, среди красот природы северной тундры, и всегда помнит, что Надым – её колыбель, её родина, здесь её родная школа, учителя.
Я не назвала ещё одну дату из жизни Нины Затолочиной, этой удивительной женщины. Год 1982-й. После окончания Уральской академии госуправления Нина Алексеевна получила назначение в Надым, где и работала восемнадцать лет главным редактором газеты.
– А время было такое, что никому не было особого дела до того, кто вынашивает и аккумулирует идеи, разрабатывает и ведет темы, организует работу редакции, договаривается с руководителями, общается с сотнями людей, четко отслеживая пульс времени. А ещё нужно было организовать социальную защиту сотрудников, особенно в части выбивания квартир. Да и организация всевозможных акций, юбилеев издания тоже дело не простое, – рассказывает мне Нина Алексеевна.
Действительно, главное было, чтобы творческий, издательский механизм работал исправно и соответствовал назначению. Собственно, как и сейчас.
Уже не сосчитать, не передать словами, как часто в самых непредвиденных ситуациях редактору приходилось отстаивать позицию возглавляемой им газеты, доказывать состоятельность публикаций. А ведь тогда, в 80-е, действенность печатного слова была самой высокой: именно в те времена СМИ и были настоящей «четвёртой властью»! Тогда «Рабочий Надыма» часто отличался и в конкурсах разного уровня, его награждали грамотами и дипломами. Именно в те годы Нина Затолочина получила самую дорогую, как она считает поныне, награду – грамоту Союза журналистов.
За годы журналистики и редакторства повидала она крупнейших производственников, очень важных, уважаемых людей – В. С. Черномырдина, Р. И. Вяхирева, В. В. Стрижова, Л. С. Чугунова, И. С. Никоненко, В. Г. Чирскова, И. А. Шаповалова. Знаменитые надымские бригадиры-строители – Юрий Гоцин, Владимир Шевцов, Николай Дрофа, Борис Дидук и многие другие – были в её кабинете, давали интервью, делились секретами мастерства.
Будучи членом партбюро района, работала Нина Алексеевна и с первыми секретарями горкома и председателями исполкома Е. Ф. Козловым, А. Г. Рябчуковым, А. В. Рогачевым, В. В. Гомоном, В. В. Ковальчуком. Такие известные поэты, как Альфред Гольд, печатали свои стихи на страницах газеты.
А сколько талантливых журналистов работало все эти годы под руководством Затолочиной. Это – Валерий Камитов, Олег Вахрушев, Галина Перчик, Тамара Кадырова, Анатолий Стожаров, Федор Сизый, Александр Швирикас, Геннадий Гришков. До сих пор печатает свои снимки в газете патриарх фотодела Анатолий Витковский, который стал настоящим летописцем Надыма.
– В те годы газета «Рабочий Надыма» на своих страницах постоянно печатала произведения весьма неординарных людей – М. Абдулина, Л. Ефремовой, Н. Массальской, А. Сержантовой, В. Мостипана, Л. Нетребо, С. Юшкевич, Б. Кожухова, В. Гриценко, П. Нядонги, И. Стицив и, конечно, Нину Ядне, многие из которых стали известными поэтами и писателями, – вспоминает Нина Затолочина.
Я же никогда не забуду того, что первую рецензию в «Рабочем Надыма» о моей первой книге «Я родом из тундры» написала Н. Новикова (псевдоним Затолочиной). Как меня обрадовало, что статья написана со знанием дела, с уважением к моей судьбе, к истории ненецкого народа и Ямала. Эта рецензия очень вдохновила меня.
Переехав в Москву, Нина Алексеевна продолжила работать, уже в кресле заместителя редактора крупного журнала «Элита России». Именно тогда она решила попробовать свои силы и как писатель. Наравне со своей основной работой Нина Затолочина начала писать книги. Москва для нее стала своеобразной точкой отсчета в новом виде творчества.
Она активный участник крупного проекта «Сибгазветеран» – огромной книги «Работа у нас такая…», посвященной самоотверженному труду снабженцев и комплектовщиков «Газпрома».
В её книге «Память сердца» много личного. Широкому кругу читателей она стала интересна тем, что живыми образами созданы, написаны истории предков автора и северян.
Затем последовали «Звезды Ямала», «Ромашки на снегу» и другие. В 2016 году написана и вышла в свет книга «Вкус маранги» – о жизни женщины, которая стала писателем, о моей жизни.
Сегодня Нина Алексеевна Затолочина – ветеран ЯНАО на заслуженном отдыхе. За свой самоотверженный труд она получила много почетных грамот мэров города Надыма, губернатора Ямала, генеральных директоров крупнейших предприятий. Указом Президента РФ ей присвоено звание «Заслуженный работник культуры Российской Федерации».
Я с огромным уважением отношусь к Нине Алексеевне. Она талантливый журналист, хороший человек, и, конечно, серьезный, вдумчивый писатель, помнящий и любящий наш Север, Ямал, Надым!
Прощай, наш любимый «Калашников»!


В январе 2020 года мне из Омска позвонил один из моих больших друзей – Вячеслав Анатольевич Утышев. Это капитан нашего любимого теплохода «Механик Калашников». Каждую навигацию теплоход «Калашников» исправно выходил на маршрут «Салехард – Новый Порт – Антипаюта» и обратно. И вдруг Вячеслав Утышев сообщил мне по телефону, что в навигацию 2020 года он и его команда, и сам теплоход не выйдут в рейс. Я сразу спросила, почему? «Сказали нам, что теплоход наш морально устарел, и на Ямале больше работать не будет!» – ответил с горечью Вячеслав Анатольевич.
Даже не описать, как я расстроилась! Это же наш любимый теплоход!
Что же из себя представлял наш родной «Механик Калашников»? Комфортабельный немецкий теплоход более 63 лет ходил по водному маршруту от Салехарда до Антипаюты и обратно. Все жители автономного округа, живущие в посёлках, стойбищах, рыболовецких станах, маленьких поселениях, и, наконец, в столице Ямала – Салехарде – с нетерпением ждали навигацию! Водным путём можно было с комфортом на нашем любимом теплоходе добраться до Антипаюты, Нового Порта, других посёлков Тазовского района. «Калашников» ходил с интервалом в пять суток – это всех устраивало. А из Антипаюты на теплоходе ехали отпускники, студенты, поступающие в учебные заведения других городов, пациенты в больницу либо просто поселковые жители – проведать городских родственников в Салехарде, да и в других посёлках. Наконец, многие покупали билет на теплоход, чтобы сделать покупки в окружной столице, погулять там несколько дней, порадоваться короткому лету, а затем снова вернуться домой.
Всегда всех устраивала стоимость билетов. Самые дорогие, двухместные каюты 1-го класса, на верхней палубе – около 7 тысяч рублей. На втором уровне располагались каюты 2-го класса — четырех- и шестиместные, со спальными местами в два яруса. Билеты в эти каюты были недорогими и доступными каждому поселковому жителю. Самые же дешёвые продавали на места в трюме, и даже здесь они были спальными, двухъярусными и крайне удобными для больших семей тундровиков, для малоимущих, для студентов и пенсионеров, а также для всех, кто вёз большой багаж.
Почти двое суток в пути пролетали незаметно на этом комфортабельном теплоходе, где были созданы все условия для хорошего путешествия: рестораны, кинозал, прогулочные палубы со скамейками для отдыха, работал буфет, где продавали мороженое, выпечку. А главное, во всём была заметна слаженная работа команды, внимательной ко всем пассажирам.
Какие красоты северной природы открывались путешественникам с борта теплохода! Увлекательное, приятное, запоминающееся приключение ждали каждый год все жители посёлков по пути следования «Калашникова». Помню, мне довелось путешествовать на нём впервые и вовсе в детском возрасте без всякого сопровождения, когда санаторно-лесная школа в Салехарде меня отправила в Антипаюту.
И сколько невероятных историй и легенд было связано с нашим теплоходом!
В Антипаюте до сих пор помнят историю молодых учителей, отправившихся на «Калашникове» из разных вузов страны на работу в наш посёлочек. Молодой кавказец Борис Мержоев познакомился с русской девушкой Еленой на борту теплохода, они общались, подружились и через двое суток сошли на берег Антипаюты… влюблённой парой! Позднее у них родились двое сыновей, а от второй жены в последние десятилетия – две дочки. Бориса Мержоева уже нет на белом свете, но его уважал весь посёлок, а работал он поначалу историком в школе, затем председателем сельсовета, депутатом и, наконец, директором совхоза «Антипаютинский». Память о нём жива до сих пор, да и совхоз стал называться «Антипаютинский» имени Бориса Мержоева.
В истории «Калашникова» есть и трагические страницы. В Обской и Тазовской губах бывают такие шторма, что тяжёлый теплоход вынужден простаивать у берега по двое-трое суток, а иначе в огромном бушующем море его, словно спичечный коробок, швыряют волны! Лет тридцать назад из Антипаюты на «Калашников» везли в лодках группу будущих студентов – ненецких ребят. Но никто из них так и не ступил на борт теплохода: внезапно начавшийся шторм перевернул все лодки, и ребята погибли. У ненцев не принято учиться плаванию, да и шансов в ледяной воде выжить не так много. Оттого случаются иногда такие трагедии на воде.
На теплоходе «Механик Калашников» не только для людей находилось место, но и для многочисленного груза: многие везли в посёлки из Салехарда мебель, бытовую технику, продукты, промышленные товары, школьную утварь и многое другое…
Может быть, удастся отстоять наши жизненно важные для Ямала рейсы? Разумеется, я сразу же взялась за работу!
Из Антипаюты, Нового Порта, других посёлков Ямала полетели в адрес губернатора округа письма от всех, кто летом постоянно ездил на таком удобном, уютном теплоходе «Механик Калашников». Мы начали бить во все колокола, чтобы нас услышала наша власть, потому что для любого северного посёлка комфортное, быстрое, много лет стабильное сообщение с Большой землёй – это самое главное в его жизнеобеспечении!
Очень тяжело было получить на мою просьбу о возобновлении работы «Калашникова» отрицательный ответ из департамента транспорта. Но я не стала отчаиваться, тем более знала, что люди в посёлках ещё собирают подписи, а нашей бедой занялись депутаты ЯНАО. Народные избранники решили выйти на окружное правительство, потому что моя инициатива была поддержана множеством людей из посёлков, тундры, отдалённых районов.
В начале июня мы узнали, что власть решила транспортный вопрос с помощью организации дополнительных вертолётных рейсов. Так, в навигацию, из Антипаюты в Салехард и обратно, раз в неделю будет летать вертолёт. И три раза в неделю выполняться вертолётные рейсы из Нового Уренгоя в Антипаюту и обратно, причём не только в навигацию, но и в течение всего года!
Это стало значительной поддержкой в решении столь сложного вопроса для поселковых и тундровых людей!
Люди со всего округа звонили и писали в соцсетях мне благодарственные письма за то, что наша проблема с транспортом решена. Разумеется, нам не будет хватать нашего любимого теплохода «Механик Калашников», который возил нас с комфортом более 63 лет из Салехарда в Антипаюту и обратно. И всё же власть поняла нашу большую и важную проблему и нашла выход из создавшейся ситуации.
Жизнь в двух мирах

Самое большое удовольствие и отдых нахожу на своей родине – в Антипаютинской тундре Тазовского района. Каждую зиму, особенно лето, я провожу там.
Раньше мы ездили туда с мужем Дмитрием Петровичем Верендеевым. Он рано ушел от меня в мир иной. Это был очень хороший, умный и добрый человек. Не зря же на первом свидании он предложил мне руку и сердце, а я через какое-то время согласилась выйти за него замуж. Прожили мы 33 года. А мне кажется, что всего лишь 3 месяца или 3 дня!  Болезнь мгновенно унесла его. Это был очень талантливый человек, который стал известным ямальским писателем родом из Чувашии, автором семи книг. При жизни он получил две государственные премии им. А. Талвира и им. И. Яковлева Республики Чувашия за свои талантливые произведения и книги.
Этот чудесный, талантливый человек и прекрасный мужчина ездил на мою родину со мной и зимой, и летом, и в любой мороз, на дальние расстояния. Ловко управлял своей упряжкой, ловил рыбу, дежурил и караулил многотысячные оленьи стада моих родных в любую погоду, помогал всем, кому нужна была помощь. Вся моя родня уважала и любила его.
А вот последние годы я уже одна езжу на свою родину в тундру к своим родственникам – оленеводам, в поселок Антипаюта, чтобы пожить в чуме своей сестры Анны Николаевны Ядне, который она всю свою жизнь ставит летом на окраине поселка для нас, родных, приезжающих с дальних городов и поселков.
Вот и живу в двух мирах всю свою жизнь: в Надыме – 50 лет, и половину времени провожу в тундре, на своей любимой родине, откуда черпаю все силы, вдохновение, нахожу новые сюжеты, где у меня рождаются мечты о новых книгах и фотоальбомах…
Знакомство на священном месте

Много веков населяет Антипаютинскую тундру Тазовского района Ямало-Ненецкого автономного округа древнейший род Ядне. С незапамятных времён предки этого рода живут в угодье Хынгарте (мыс Трёхбугорный), который с двух сторон омывается Обской и Тазовской губами. С севера – ледяными водами Карского моря. Морозы здесь порой достигают 65–70 градусов, ветра лютые; струя воды, бывает, не долетает до земли, рассыпаясь ледяным бисером. Глубокая торжественная тишина господствует в этих обширных просторах тундры, где в продолжение нескольких дней, а то и месяцев, не увидишь ни одной человеческой души.
Тундровики-оленеводы постоянно каслают по тундре, выбирая самые лучшие ягельные пастбища для своих оленей, никогда не покидая родины, и кочуют среди этих бесконечных болот, глубоких оврагов, равнин, сопок, рек и озёр тысячелетиями.
В те времена, когда разворачивалось действие нашей истории, медицинских работников в тундре не было, вертолёты со всякой провизией в стойбища не залетали, и предприимчивые коммерсанты только что срезанные кровоточащие панты на бутылку водки не обменивали.
Кочевые люди здесь испокон веков немногословные, не суются в чужие дела и инстинктивно хранят любую тайну. Да и сама тундра неохотно выдаёт свои тайны в чужие руки, надёжно прячет их в непроходимых болотах. А обычаи и традиции старины в семьях, которые живут в тундре, сохранились здесь в наиболее чистом виде.
История, которую я вам расскажу в этой главе, происходила в зимнюю стужу. Десять дней кряду со стороны Карского моря дул пронизывающий ледяной ветер, был страшный мороз. В один день на рассвете вдруг всё утихло, словно матушка-природа дала срочную команду небесной канцелярии утвердить на земле благоприятную погоду в день большого религиозного праздника ненцев на священном для них месте Нгэв-Седе. Сюда каждый год съезжаются люди со всей тундры, чтобы провести обряд жертвоприношения богам.
– Поеду на Нгэв-Седе! – сказал в то ранее утро Тэчу Ядне своим родителям. Сказал увесисто, серьёзно, словно хотел выразить, как он молод, красив, силён и самостоятелен.
– Ну что ж, – промолвил Тэчу нися  по имени Ептёй, – езжай, может, кого и встретишь из знакомых, а может, познакомишься с кем. С оленями мы сами справимся.
В тундре Ептёя по имени никто не называл, это было оскорбительно для любого ненецкого родителя, все уважительно называли его Тэчу нися; потому что взрослых людей у ненцев в знак уважения принято называть именем его старшего ребёнка, хотя у русских к своим именам обязательно добавляют имя своего отца.
Тэчу в переводе на русский язык означает «богатый» – такая мечта, видно, была у Ядне Ептёй: видеть сына богатым, потому что в то время, когда он родился, оленей у них было мало.
Тэчу в семье был единственным сыном, и ему оказывались всякие поблажки.
Выйдя из чума, он весь выпрямился, вытянулся, поправил на малице  поясной кожаный ремень, проверил завязки на кисах , принял серьёзный вид, отчего увеличились его глаза, и контуры лица стали резче.
Перед его глазами мысленно предстала дальняя дорога на Нгэв-Седе. В любую минуту этот коварный путь на священное место мог сыграть с невнимательным человеком злую шутку, подбросить головоломную задачу. Всё дело в том, что именно на этом пути, рядом с глубокими оврагами, расположились высокие сопки с крутыми обрывами, а на Обской губе перед ездоком и нартой неожиданно появлялись гряды торосов.
Но Тэчу за свою четверть века тундровой жизни научился ориентироваться в местности, не хуже, чем у себя в чуме, ему была знакома каждая кочка на этой земле.
В этот момент будто в мальчишеском порыве Тэчу, отобрав пятерых здоровенных быков, быстро приготовил упряжку, и, разогнав оленей, словно подхваченный изнутри горячей волной, в ловком прыжке садится на нарту и тут же скрывается в бескрайней тундре.
Холодный обжигающий ветер со свистом носился по тундре, а по низкому тёмному небу мчались тучи, торопясь неизвестно куда. Земля под ногами оленей звенела, в сухом воздухе далеко разносился малейший звук. Трепетное ожидание, предчувствие неизъяснимой тайны сжимало сердце каюра, перехватывало дыхание, он нёсся по тундре, как чёрт в оленьей упряжке.
К полудню Тэчу подъехал к подножию сопки Нгэв-Седе и остановил своих резвых оленей, незаметным усилием потянув кистью правой руки за вожжу, которая крепится к нехитрому постромочному приспособлению на голове передового оленя.
На священном месте чувствовалась атмосфера праздника: горел костёр, вокруг него толпился народ со всей тундры: старики, старухи, люди среднего возраста со своими детьми, девушки и парни; рядом расположились нарядные упряжки с разноцветными лентами и вышивками, которые красовались на нартах и на оленях. В каждой упряжке на шее передового оленя висел медный колокольчик, который при малейшем движении оленя издавал мелодичный звон.
Когда начались жертвоприношения богам, хозяева стали забивать по одному оленю. В этот момент Тэчу среди множества женщин увидел красивую, статную, светловолосую девушку. Она была небольшого роста, но благодаря своей горделивой осанке казалась высокой. Белоснежная ягушка с орнаментами, украшенная полосками из высококачественных бобровых шкурок, на ней сидела так красиво и ладно, что Тэчу не мог оторвать свой взгляд. Из-под нарядной белой шапки, украшенной по всему периметру древними украшениями, по спине девушки вились длинные косы. В звенящих накосниках крепились крошечные колокольчики, которые издавали едва уловимый, нежный звон – в такт её твёрдой уверенной походке.
Не раздумывая, преисполненный решимости, он тут же смело направился к ней. Увы, решительный Тэчу никак не смог приблизиться к девушке: красавицу повсюду сопровождали четыре пожилые женщины и мальчик-подросток. С четырёх сторон рядом с ней важно шли так же богато одетые старушки, а позади всех с высоко поднятой головой шествовал мальчик. На ногах у него были чёрные кисы с семью белыми и чёрными полосками, на поясе красовались медвежьи клыки, на правом боку из ножен выглядывала ручка ножа из мамонтовой кости. Такое позволяли себе носить только богатые ненцы.
«Вот это охрана!» – подумал про себя Тэчу и вновь уставился на девушку.
Она шла плавно и приветливо смотрела на незнакомые лица, на женские наряды; было заметно, что у неё прекрасное настроение. Невозможно было описать все оттенки, которыми переливались её серебряные глаза, оправленные в длинные от природы ресницы.
Сколько изящества в малейшем её движении и даже в складках ягушки! Цвет её лица – доказательство её чистоты и непорочности, во всех её движениях сквозила неприступность, величавость. Но в то же время она излучала какой-то волшебный свет обаяния.
Наконец, девушка обратила на Тэчу светлый загадочный взгляд, в котором он увидел проницательность, любопытство, нежность и таинственность. Встрепенулся тундровик – что и говорить, сердце любого мужчины дрогнет перед красотой тундровой ненки.
Девушка тоже внимательно изучала парня, который был высок ростом, косая сажень в плечах, продубленное лицо медного оттенка, кучерявые тёмные волосы и мечтательные синие глаза. Глядя на него, на его красивую малицу, можно было подумать, что этот парень только что спустился с небес. В его фигуре чувствовалась огромная сила; капюшон, который он на время откинул с головы на затылок, чтобы перевести дух и остыть, оттенял загорелую кожу лица и огонь тёмно-синих его глаз. Но на лице парня лежал отпечаток затаённых мужских страстей, облик его дышал суровостью и огромной энергией, а застенчивые, распахнутые, как у дикого оленя, глаза глядели так пристально, что, мнилось, проницали душу девушки.
Не выдержал парень, обошёл старушек, вплотную подошёл к девушке и заговорил с ней учтиво, но без лишних предисловий – как настоящий оленевод, который ценит время:
– Я из рода Ядне... Меня зовут Тэчу. Откуда будете вы, что-то я вас никогда раньше не видел?!
Чистый и звонкий голос его обладал неотразимой чувственной прелестью, однако взгляд девушки дрогнул на мгновение. Так вздрагивает речная гладь, когда по ней проносится шальной ветер. Она посмотрела на него еще пристальней. Её привлекли его глаза – два тёмных озера цвета безоблачного весеннего неба; они притягивали, манили к себе, словно обещали раскрыть какую-то тайну. С первого взгляда они казались бездонными, как сама бездна, но, приглядевшись, девушка различила в тёмной глубине какой-то скрытый свет. Словно далёкий огонёк на горизонте, подумалось ей, обещание приюта, до которого, быть может, и не дойти усталому путнику… От его мягкого, глубокого баритона с чисто тундровым ненецким акцентом по спине девушки побежали мурашки, она растерялась.
Она вдруг подумала, что на звук этого голоса наверняка женщины летят, словно мотыльки на огонь. И ощутив прилив любопытства, красавица окинула незнакомца придирчивым и критическим взглядом. От него веяло богатством, элегантностью и уверенностью в себе. Кто же он такой? То, что он оленевод, нет сомнений. Но кто его родители? Ведь род Ядне самый большой по численности на Ямале!
Она пришла в замешательство. Слова парня поразили её, подобно метко пущенной стреле. Девушка густо покраснела, даже ушки у неё стали горячими, лицо пылало, но всё же осмелилась ему ответить:
– Ненэй  меня зовут, я из рода Салиндер. Здесь я впервые.
Парню пришёлся по душе её голос, мягкий и тихий.
«Охрана» насторожилась, старушки переглянулись между собой, поджали морщинистые губки, и сразу же сузили сторожевое кольцо, отодвинув чужака. Не зная, что делать, Тэчу крепко сжимал в руках рукавички от малицы, его непокорные волосы, обрамлявшие лицо, придавали ему юношеский вид, не соответствовавший его могучему телу, но бдительных старушек на мякине не проведёшь!
Ненэй от его взгляда заволновалась не меньше, чем окружавшие её спутницы, и прибавила шагу, надеясь, что от дальнейшего разговора с незнакомым парнем отвлекут родственницы. Старушки не спускали с неё дальнозорких, цепких глаз, но не раскрывали ртов и не вмешивались в ход событий.
Девушка шла теперь быстро и старалась не смотреть на незнакомца, который следовал за ней в четырёх-пяти шагах слева, заметно возвышаясь среди других ненцев. Несомненно, Тэчу Ядне являл собой образец мужественности: рослый, широкоплечий, да ещё этот неотразимый взгляд – всё это вместе было пронизано ощущением его уверенности в себе.
Наконец, Ненэй и сопровождающая её «охрана» пришли к священному месту, где горой возвышаются оленьи рога и всевозможные святые предметы, оставленные тундровиками.
Каждый человек по традиции привязал ленту или колечко к священному шесту. Одна из старух водрузила специально привезённый с собой кусочек медвежьей шкуры с блестящим мехом, мысленно желая здоровья своим оленям, своим близким, семье, детям и себе. Затем они расположились у костра отведать горячего мяса, сваренного в большом котле в честь богов.
В это время Тэчу подошёл к костру и без приглашения, как принято у ненцев, присел посреди мужчин прямо напротив Ненэй Салиндер, в двух шагах от неё.
Девушка в это время резала душистое варёное мясо и складывала посредине «стола» для угощения. На какой-то миг взгляды двух молодых людей снова встретились, но девушке по этикету древних обычаев не положено вступать в разговоры с незнакомым мужчиной.
Вглядываясь украдкой в его лицо, Ненэй, сама не зная как, почувствовала: этот парень не раздаёт улыбки, кому попало. Пожалуй, и вообще редко улыбается. Хотя на дворе стоял холодный для тундры март, при одной мысли об улыбке парня девушка вспыхнула, внутри разлилось какое-то сладостное тепло. Недоумевая, откуда взялось это ни с чем не сравнимое чувство, она отложила нож, поспешно глотнула морозного воздуха и отвела взгляд в сторону. Ненэй ощущала, как жаркий румянец заливает щёки. Но каким-то чудом ей удалось не выдать своих чувств окружающим, которые в это время были увлечены трапезой, и в мыслях, конечно же, все они витали на небесах рядом с всемогущими богами, прося у них здоровья оленям и благополучия в семье...
А время бежит, скоро люди стали собираться в дорогу. Тэчу с глубоким разочарованием на лице провожал взглядом удалявшиеся оленьи упряжки. Но никто уже не смотрел на него. Он не спеша сел на нарту и рванул в своё стойбище. Всю дорогу задумчивого Тэчу одолевали мысли о девушке.
Было уже поздно, когда Тэчу вошёл в чум, родители спали. Не раздеваясь, он завалился на шкуры, но сон не шёл. За чумом, в бесконечной тёмной пропасти, всю ночь шумел ветер – дремотно, с непонятным угрожающим величием. Тэчу несколько раз выходил из чума: кромешная тьма! Лишь одинокая луна, затерявшаяся в высоком небе, льёт на тундру холодный, колючий свет, крепко дует холодом с Обской губы, шум вокруг то стихает, то растёт, разгоняя сон. Только под утро он сомкнул глаза.
Неистовый взрыв чувственности, раскатом летнего грома всколыхнувший сердце молодого оленевода, надолго оставил отголосок их встречи на священном месте.
Воспоминание о Ненэй в обычной повседневной жизни тундровика понемногу стёрлось, но внутреннее равновесие было нарушено. Чуткие родители не могли не заметить изменения в характере своего сына, который всё же надеялся на следующую встречу с девушкой, но решили не вмешиваться в его сердечные дела.
А между тем до ушей Тэчу дошли слухи о мастерстве девушки Ненэй. Как известно, во все времена в тундре не красота, а трудолюбие и умение шить одежду определяют судьбу любой девушки. Но девушка из рода Салиндер к тому же ещё была и красива. И потянулись к ней сваты из Антипаютинской, Гыданской и Ныдинской тундр. А родственники невесты требовали с женихов большой выкуп, на что последние не могли и рассчитывать.
Всё же пожилые тёти – те самые старушки из «охраны» Ненэй – тайно мечтали найти своей племяннице такого мужчину, который остался бы в их стойбище управлять оленями. Отец девушки много лет назад ушёл из жизни, и всё это время Нэнэй была главной хозяйкой многотысячного стада оленей.
У Тэчу, как и у многих молодых парней, в то время тоже не было столько оленей, чтобы отдать за невесту, и потому о сватовстве нечего было и думать. Но время от времени он находил причину заехать в богатые стойбища рода Салиндер, и его визиты для девушки не были обременительными.
Однажды зимой, спустя год после их первой встречи, Тэчу Ядне вышел из чума, посмотрел на небо, на котором с востока, колыхаясь, ползло одеяло серебристых облаков. Он глубоко вздохнул, в груди защекотало от будоражащего предчувствия.
«Поеду в стойбище Салиндер! Я хочу её видеть!» – решился он. Вмиг приготовил упряжку и погнал своих быстроногих оленей по бескрайней тундре.
В чуме девушки в это время были очередные сваты из Гыданской тундры. Тэчу в этот раз не было стыдно сесть за стол рядом со всеми, так как он приехал не с пустыми руками, а привёз с собой много «огненной воды»! Щедро угощал он всех, в том числе и четырёх бдительных старух из «охраны», которые вскоре забыли о своей обязанности сторожить молодую хозяйку, с их лица исчезла маска строгости, в знак благодарности они ласково улыбались Тэчу, от души наслаждаясь крепостью благородного напитка.
И вдруг Тэчу пришла мысль: «Я женюсь на Ненэй! Сегодня же выкраду и увезу её к себе в чум! Такой возможности у меня никогда больше не будет!»
Всё случилось мгновенно, времени на раздумье и на разговоры не было – «охрана» уже отключилась! Глаза у Тэчу светились радостью и выражали его желание.
Ненэй интуитивно поняла ход его мыслей, её щёки вспыхнули ярким пламенем, серые глаза блеснули в полумраке чума, и тут, наконец, мысль, так поразившая её секунду назад, обрела чёткость: она займёт место на его нартах… Как можно было не понять этого сразу... Судьба не просто указывает путь, а прямо-таки тянет её за руку!
Тэчу вышел первым, но перед выходом из чума он поймал на себе беглый тёплый взгляд девушки, каким женщины одаривают того, кто им понравился. В её улыбке ему почудилось обещание и какой-то скрытый, обнадёживающий смысл.
Во всём облике невесты была твёрдая решимость шагнуть в своё неизвестное будущее, да и обстановка вокруг была самой благоприятной: весь чум утих: гости и хозяева сомкнули свои глаза. Но умиротворённое дыхание «охраны» и сватов из Гыданской тундры говорило лишь о временном затишье, они могли вот-вот проснуться!
Пламя в печи уже опало, и только одна огромная головня всё ещё продолжала тлеть. Тихая ночь наполнилась бормотанием сопок, замёрзших рек и озёр. Звёзды, словно заинтригованные происходящим, загорелись ярче и заглядывали в чум через дымовое отверстие сверху, требуя от невесты скорейшего решения. В этот миг впервые в жизни она испытала жгучее желание стать женщиной. Её совесть восставала, боролась с искушением, но женское любопытство подстёгивало, подталкивало её.
Она быстро переоделась в нарядную, чёрную, с орнаментами по всем швам новую ягушку, крепко завязала самотканый пояс, схватила тучу  и кинулась вслед за Тэчу в неудержимом порыве, не помня себя, по воле бурного инстинкта, который бросает людей друг к другу.
Выскочив из чума, подбежала к своей женской нарте и вытащила оттуда белую шапку. Мысль о побеге с женихом будоражила и была приятна, от волнения она ещё больше похорошела. Но вдруг улыбка исчезла с лица, снова накатил страх.
«Что скажут мои родственники? Как я уеду с ним, о чём буду разговаривать? Нет, не поеду! Мне страшно!»
Девушка сильно переживала: как же теперь держать себя с родственниками, как они поступят, когда обнаружат её исчезновение? Этот щекотливый вопрос волновал её совесть.
Но голос природы столь властно звучит в чувствительной душе каждой неночки-тундровички, что единого взгляда мужчины достаточно, чтобы заставить её идти за парнем и занять место на нарте оленьей упряжки. Вот и красавица Ненэй покорилась неизбежному, ею уже властно движет навстречу тайне извечный женский инстинкт…
Размеренными, полными достоинства шагами проследовал Тэчу Ядне к своей нарте; девушка села на нарту, он глубоко вздохнул, словно с плеч его свалился десятипудовый груз. Сердце его колотилось от радости, бушевавшей в груди, как море. И упряжка из пяти отборных белолобых быков умчала молодых в бескрайнюю даль, в сторону мыса Трёхбугорного.
Крепкий наст сладко свистел под нартами, свежий морозный ветер в своём стремительном полёте хлестал молодую пару, унося с собой тёплые, нежные слова. Бег оленей так быстр и силен, что, кажется, при создании этого зверя больше всего материала Творец употребил на их мощные ноги.
Тэчу гнал оленей, не щадя. Перед ними расстилался прекрасный мир: земля спала под белой толстой шубой, которая в полумраке ночи казалась тёмно-серой. Вокруг всё было одноцветным, и лишь пар, идущий изо рта резвых оленей и двух влюблённых седоков, имел чуть сероватый оттенок. Стоял трескучий мороз, воздух был прозрачен и чист, это была одна из тех прекрасных светлых ночей, когда на бесконечном, белоснежном саване, покрывающем землю, при лунном свете и ярких звёзд видны кружева песцовых, заячьих, куропачьих, лисьих и волчьих следов.
Но молодые ничего этого не замечали. Они были переполнены доселе невиданными чувствами. Лицо Тэчу от возбуждения наливалось кровью, а по ногам всё выше карабкались щекочущие кожу мурашки. Вдруг он почувствовал звериную радость от присутствия рядом с собой женщины, и заключил её в свои объятия…
Теперь он и сам пытался осознать, что же всё-таки произошло? Тэчу хотел просто угостить родственников девушки «огненной водой» и вдоволь насмотреться на Ненэй, но вместо этих удовольствий в его нарте оказалась еще и желанная невеста!
На самом горизонте медленно вырисовывались верхушки чумов стойбища Ядне Ептёй. Они возникли, словно немые свидетели, готовые доверительно и бережно принять приближающуюся к ним историю любви двух молодых тундровиков.
Поздно ночью в стойбище отца Тэчу послышался лай собак. Стараясь угадать, с какой стороны бежит упряжка, Ептёй вылез из-под оленьей шкуры, встал на ноги и приложил ладонь к уху.
– Да это же наш Тэчу, поздновато, однако, – сообщил он жене, которая только что легла и не успела ещё заснуть.
Ёкнуло чуткое сердце отца, он немного постоял и присел на толстые оленьи шкуры, по-ненецки скрестив ноги. Ептёй был высокого роста, широкоплечий, с высоким лбом и ясным лицом, на котором под густыми седыми бровями искрились живые открытые глаза. Благодаря более чем полувековой жизни в тундре, кожа у него была прокопчённой, изборождённой морщинами от ветра и солнца. Его голова с длинными свисающими по обе стороны волосами, заплетёнными в косы, белела, как снег. И весь облик Ептёя носил отпечаток полной уверенности в себе, несмотря на трудности кочевой жизни.
Тэчу небя  встала с постели, зажгла керосиновую лампу, подложила в тлеющую печь несколько ольховых веток, поправила свои густые ярко-красные волосы и поставила чайник со снегом на горячие угли. Её звали Хаерне  из-за огненно-рыжих, золотистых волос на голове. Родом она из-под Обдорска, с местечка Лар-Яха из рода Лар.
В ту же секунду в чум решительно вошёл Тэчу, за ним – разрумянившаяся от мороза и поспешной, волнующей поездки Ненэй, принеся с собой зимний холод в складках ягушки. Она быстро закрыла за собой откидывающуюся в сторону небольшую дверь чума. Родителям такая прыть молодой женщины пришлась по душе, однако они не ожидали, что в эту ночь вместе с сыном к ним приедет еще и невестка.
Ептёй повернул в сторону вошедших своё строгое лицо с глубоко запавшими, но по-молодому острыми, цепкими глазами, и с грубой щёткой коротко остриженных усов. По огрубевшей бурой коже лица можно было легко догадаться, что это потомственный оленевод. Увидев рядом с сыном такую красивую девушку, на его губах появилась открытая, приветливая улыбка, в уголках глаз залучились добродушные морщинки.
Девушка была светловолосой, природа щедро одарила её необыкновенными волосами серебристого оттенка и серебристо-серыми глазами. Чтобы описать Ненэй, слова «красивая» было просто недостаточно. Многие мужчины пожелали бы жениться на ней только лишь из-за её красоты.
Скоро родители жениха были потрясены ещё больше: они узнали от самой невестки, кто она такая. Ненэй из рода Салиндер оказалась наследницей с гораздо более богатым приданым, чем они полагали – три огромных стада оленей, насчитывающих несколько тысяч голов. Покойные её родители были людьми очень богатыми, известными на весь Ямал, твёрдых правил и строгими блюстителями общественной иерархии. Хаерне с радостью накрыла стол, разлила по кружкам ароматный чай, нарезала строганину из оленьего мяса и осетрины, и все дружно сели ужинать.
Сквозь клубы дыма, наполнившие чум, Тэчу наблюдал, как Ненэй мило и непринужденно ест, словно она родилась в этой семье. Однако, девушка незаметно изучала своё новое жилище: по обе стороны чума пол был застлан толстыми оленьими шкурами, посередине – досками. На стенах также висели шкуры оленя, в очаге, словно откормленный рыжий кот, нежился огонь. Подле двери у выхода лежали две чёрные собаки той же породы, что и пёс, сидевший на противоположной стороне, около хозяина чума Ептёя.
Пламя костра тускло желтело над низеньким столом, отсветы его золотили волосы Ненэй, заливали её щёки нежным розовым цветом. Тэчу сиял, точно солнышко в июне. С лица его не сходила мягкая, степенная улыбка.
В уютном тёплом чуме тишина урчала, как закипающий чайник. Ночное время давало о себе знать, и всех потянуло в сон. На одной стороне чума улеглись спать старики, а на другой – молодожёны.
В эту ночь особенно шумно дул ветер со стороны Карского моря, упорно стучал по наружной стенке жилища, словно пьяный разбойник. С ним на пару свирепствовал мороз. Тяжко и глубоко вздыхала ненастная погода.
Одним словом, природа не спала, точно боялась пропустить лучшие мгновения первой брачной ночи двух молодых сердец.
Слово о маме

В своих книгах «Я родом из тундры», «Подарок судьбы», «Древо жизни» я писала о необычной женитьбе своих родителей в Антипаютинской тундре.
В давние времена судьбу любой ненецкой девушки определяли родители, но даже в те далёкие годы в тундре случалась любовь.
Молодой, красивый парень из рода Ядне был не так богат, чтобы заплатить за невесту, но решился на крайний шаг: недоступную ему невесту из рода Салиндер он украл и привёз в свой чум, и она стала его женой.
Один за другим стали рождаться мы, дети Тэчу и Ненэй: старший сын (рано умер), дочь Акае (умерла молодой девушкой), Нина, Анна, Нерчу, Анатолий и Тамара. Почему мы, их дети, Николаевны или Николаевичи? Об этом можно прочитать в моих книгах.
Наш папа, Тэчу Ядне, был высоким и статным мужчиной со смуглым лицом, вьющимися тёмными волосами и красивыми синими глазами. Он очень много работал: был оленеводом, проводником-каюром оленьих упряжек до и во время Великой Отечественной войны, на дальние расстояния, от Антипаюты до Салехарда, возил политзаключённых. Потом папа был бригадиром рыбаков на рыбоугодиях Тото-Яха, выполняя государственный план по добыче рыбы для страны, был очень метким охотником. Затем он снова стал оленеводом – передовиком производства, разводил породу своих личных оленей. Папа знал всю тундру, как своих пять пальцев, умел делать добротные нарты и многое другое.
Наша мама, Ненэй Ядне, была спокойной и доброжелательной женщиной среднего роста и плотного телосложения. Белолицая, с вьющимися светлыми волосами, красивым носом, яркими губами, она была очень женственной и скромной. Мамины серые глаза излучали особый свет: иногда они казались синими, в зависимости от состояния или настроения, от них исходило особое тепло. Её крупные натруженные руки умели делать многое. А её большое доброе сердце с болью откликалось на любую неприятность.
С самых ранних моих лет я помню маму немногословной женщиной. Но она слыла отличной хозяйкой, а ещё великой мастерицей по пошиву ягушек , кисов , орнаментов для любой одежды, женских шапок. Но больше всего люди тундры доверяли шить ей (или хотя бы скроить!) мужскую зимнюю одежду – соок , которую надевают поверх малицы в страшные морозы или в дальний путь.
Нас, детей, пока мы были маленькими, мама одевала в малицы и сооки, иногда в парки . А кисы мы носили обычные, из тёмных или серых оленьих лап, без рисунков, отчего-то их называли в те далёкие годы «антошками». Когда мы подрастали, то нам, девочкам, мама начинала шить красивые ягушки, чёрные или белые, с орнаментами, комбинированные или пёстрые.
С наступлением весны все люди тундры, как и наши родители, готовили нарты с зимними амгарями , сушили зимние малицы и ягушки, а потом оставляли сёретя . На нескольких нартах в определенном месте эти вещи оставались до зимних морозов следующей зимы. В светлые июньские дни, когда все эти важные работы заканчивались, мама меж повседневных забот любила вырезать орнаменты для ягушек и женских шапок.
Многие женщины и девушки учились у неё, непревзойдённого мастера по шитью верхней мужской одежды или по вырезанию разнообразных орнаментов. Между прочим, многие красивые орнаменты мама изобретала сама, а ещё она вырезала их без какого-либо трафарета, на глаз. Это умение считалось эталоном высшего мастерства, редко достижимого в тундре.
Сегодня девушки и женщины в посёлках и тундре орнаменты вырезают по трафарету. Сейчас другие времена, и, может быть, так лучше и легче работать. Некоторые женщины – соседки из стойбища – за такую ювелирную работу платили ответными добрыми делами. Они выделывали шкуры для нюков , для малиц, ягушек, а также лапы на кисы для нашей большой семьи.
Спустя многие годы после смерти мамы, женщины, которые не были такими большими мастерами, хранили, как самые дорогие реликвии, выкройки частей старой ягушки, которые когда-то скроила наша мама. Эти выкройки они использовали, как образец.
Сегодня у моей сестры Анны Николаевны хранится старая ягушка матери с орнаментами по всем швам, где нет ни одной шерстинки, а мездра гладкая, ровная – так тогда хорошо выделывали шкуры.
Эту старенькую ягушку мы иногда надеваем, фотографируемся и снова складываем в нарты. А ещё я, мои сёстры Анна и Тамара много лет бережно и только по праздникам носим красивые белые бурки с орнаментом «тёня салик»  – древним фамильным орнаментом рода Ядне.
В дни похорон матери, после внезапной её смерти, во время разбора её вещей сестры обнаружили более тридцати выделанных белых оленьих лап – для нас, её дочерей. Нам же были приготовлены мамой и новые ягушки, кисы и шапки. Но интересно то, что она оставила для каждой из нас древние медные украшения для женских зимних шапок. Такие украшения – большая редкость потому, что их производили только в царские времена. А сыновьям, оказывается, мама оставила готовые сооки, мужу – малицу, соок, две пары кисов.
До последней минуты наша заботливая и трудолюбивая мама думала о каждом из своих детей. Она, вероятно, надеялась на то, что мы, её дочери, вернёмся и станем вести традиционный образ жизни в тундре. Но судьба у каждого своя, и все дочери красавицы-мастерицы Ненэй живут в посёлках и городах. А братья остались жить в тундре, имеют свои личные стада оленей, много детей.
Мама знала много сказок и преданий, умела петь красивым грудным голосом древние песни про богатырей (сюдбабц), и о том, как люди во все времена защищали свои земли, пастбища, семьи от нашествия недругов. Мама любила петь и песни-плачи (ярабц) девушек, увезенных в чужие края. Она знала бесконечное множество сказаний и легенд о том, как другие народы воровали у ненцев девушек и женщин потому, что ненки по всей земле славились красотой, мастерством и трудолюбием.
Увы, мне не дано было знать столько сказок и легенд, песен и преданий. Слишком рано меня увезли от родителей из тундры на учёбу в школу-интернат, на целых одиннадцать лет. В школе и позднее, в вузах, меня учили другому: чужим нравам, русскому языку, разным наукам, истории компартии, которая обещала нам лучшую жизнь при коммунизме.
Как же мало сейчас в тундре людей, знающих прошлое своего народа! Сегодня, пожалуй, сохранился только один известный сказочник — племянник моей мамы Санька Салиндер. Мне он приходится двоюродным братом, перенявшим многое от моего родного деда Ептёй Ядне.
А счастье и большая удача Саньки, может быть, заключалось в том, что он никогда не учился в школе, а остался в тундре с родителями и своими многочисленными бабушками. Именно от них он перенял своё духовное богатство. Так или иначе в нашем роду по папе – Ядне – и по маме – Салиндер – были талантливые люди. О моих братьях и сёстрах я могу сказать, что они самостоятельные, трудолюбивые и семейные люди. Одни похожи на маму, другие имеют в облике и характере что-то от обоих родителей. А я, как две капли воды, похожа на отца, и даже его пылкий характер и целеустремлённость передались мне по наследству.
Но иногда думаю о том, что мне от мамы передалось самое главное – настоящее глубокое духовное наследие, ведь она так много знала песен, сказок, легенд и преданий. Я пытаюсь быть похожей на неё хотя бы в том, что научилась запоминать услышанное, а затем воспроизводить на бумаге (в наше время – на компьютере). Всё, что я слышу и перенимаю, – уникальное наследие носителей истинной культуры, тундровых ненцев, на моей малой родине, в Антипаютинской тундре, – всё это я записываю. И всегда бесконечно радуюсь тому, что мой народ сумел сохранить через все трудные времена и режимы свою уникальную культуру, донести её до двадцать первого века.
На ведение большого хозяйства, содержание семьи и другие дела нужно было иметь крепкое здоровье, а у мамы оно было слабым. Время от времени её брала непонятная болезнь: несколько дней она могла не есть, не вставать, а только лежала без движения. Конечно же, в такие тяжёлые дни она переживала, думала о детях, о своей большой семье. Никакой медицины в тундре не было, но всегда приводила маму в чувство одна пожилая женщина из рода Яр. Она совершала какие-то манипуляции, отпаивала маму травами и постепенно поднимала на ноги, за что папа неизменно отдавал двух оленей. Поговаривали, что женщина эта владеет навыками знахарки и шамана и лечит только замужних ненок.
Уже четвёртый десяток лет с нами нет мамы, а её до сих пор не хватает нам всем. Мы всегда хотели быть похожими на родителей, но особенно на маму.
Мама была очень добрым, отзывчивым человеком: добычу отца делила по всем чумам, зная о том, что завтра и нам достанется что-нибудь от соседей. Таков закон взаимовыручки, без которой не выжить в суровых условиях вечной мерзлоты. В тундре всегда жили по-разному: кто-то имеет много оленей, а кто-то еле-еле сводит концы с концами.
В новых экономических условиях в тундре и посёлках идёт жёсткая борьба за выживание. Но ненецкий народ сохранил древний обычай предков – люди должны помогать друг другу при любых обстоятельствах.
Бедным людям мама отдавала оленьи шкуры, лапы, вообще всё, что оставалось от выросших детей, а ещё кормила голодных, раздавала еду. Она говорила: «Всё доброе, отданное людям, когда-то вернётся!»
В нашем чуме люди всегда пили чай, ели досыта рыбу или мясо, но от этого мы не становились беднее. Всегда мы знали, что папа зимой снова добудет много песцов и лис, а весной прибавятся в нашем стаде олени. Да и рыбы снова наловит из студёной Тазовской губы наш трудолюбивый отец Тэчу Ядне.
Мои родители были неграмотными, но в семье всегда царило дружелюбие, спокойствие и достаток. Родители умели вести хозяйство. Многие люди их уважали, помогали им в разные годы и до сих пор вспоминают их добрым словом.
Наша мама пережила очень много горя в своей жизни: рано умер её отец, а её маму выдали снова замуж в другую семью. Потом советская власть отобрала у них почти всех оленей и хорошую одежду, на их глазах раздав всё добро бедным людям, которые, спустя много лет, снова оказались бедняками.  После всех трудностей моя мама, ещё молодая девушка, стала хозяйкой большого стада оленей, управительницей стойбища рода Салиндер, пока не украл её в жёны смелый молодой человек из рода Ядне.
Первый ребёнок у родителей умер младенцем. Спустя годы, после долгой болезни умерла и старшая дочь. Это было самое тяжёлое время, мама ночами не спала потому, что дочь кричала от головной боли сутками, и никто не мог помочь. Врачей на Севере в те годы было мало, а далеко в тундру и вовсе никто не выезжал.
В разные годы, время от времени, болел сильно и наш папа, так что иногда нашей маме приходилось вести хозяйство одной. А семья была уже большая: старый дедушка и мы, дети. Мама часто ездила по стойбищам в поисках шамана, чтобы вылечить мужа. Она не скупилась на оплату шкурами и оленями шаману по фамилии Тогой. Этот мудрый старик научил нашего отца делать себе кровопускание, чтобы какое-то время чувствовать себя получше.
Сколько же бессонных ночей мамочка провела в своём холодном чуме, когда мы были маленькими или болели! Как она жестоко страдала оттого, что её детей забирали и отвозили на учёбу в школу-интернат, когда подходил соответствующий возраст! Как долго она ждала свою младшую дочку, которую увезли на несколько лет в больницу Тюмени и санаторий для лечения!
С детства я помню, как наша мама вставала раньше всех в стойбище. Она первой начинала разводить огонь в холодном чуме, и, когда будила нас, в чуме бывало уже тепло. Мы нехотя просыпались и видели, как весело потрескивали дрова в железной печурке, а из ведра на ней поднимался пар – то растаял лед для питья.
«Вставайте, мои дорогие дети! Слышите хорканье оленей? Авки просят кусочки хлеба от своих маленьких хозяев!» – ласково говорила мама. Мы вставали, надевали свои тёплые малицы, заботливо нагретые мамой около железной печурки, и выходили на улицу, чтобы поглядеть на своих любимцев – оленей.
А большой чёрный чайник стоял на печке и уже ждал нас, когда мы вернёмся и сядем дружно за столик, начнём пить душистый чай с кусочками комкового сахара, мёрзлого масла и нагретого хлеба. Иногда папа привозил из посёлка лакомства – печенье, конфеты и сгущёнку. После утреннего чая мама одевала нас тепло и собирала на улицу.
Детство моё, коротенькое, как северное лето, было счастливым, очень счастливым. Может быть, таким оно видится мне именно сегодня, когда прошло много десятков лет? Но всё же родители очень любили нас, и мы тоже старались не огорчать их, хотя порой шалили и дрались из-за игрушек и пустяков.
Мы приобщались к труду с малых лет, помогали родителям, много играли в подвижные игры, таскали снег или лёд для воды, носили дрова в чум. Конечно же, мы бегали со своими любимыми собаками и катались на санках. А вечерами или в плохую погоду мальчики вырезали оленей из брусков, а мы, девочки, играли в свои куклы из клювов птиц.
Папа часто запрягал ездовых оленей и уезжал по делам. А мама уезжала вместе с женщинами стойбища, а порой и совсем одна, за дровами. Тогда мы оставались с нашим старым дедушкой, который почему-то всё время спал, когда мы хотели есть. И тогда мы отчаянно грызли мёрзлые куски варёного мяса и хлеба и… ждали маминого возвращения.
Это тяжелейший труд: добывать ольху или другие маленькие кустарники из-под глубокого снега. Таких дров хватало лишь на сутки. Вечером мама, к нашей детской радости, варила душистое оленье мясо, готовила ненецкую похлёбку из ржаной муки и бульона. Папа мог отсутствовать сутками, потому что ездил на дальние расстояния в Гыданскую или Находкинскую тундры, иногда мог приехать глубокой ночью с богатой добычей. Мужчина в тундре – настоящий добытчик и кормилец большой семьи!
В нашем чуме неделями жили какие-то родственники, из других стойбищ приезжали гости, иногда издалека навещала нас родная бабушка.
Поздно вечером, когда вся семья накормлена и уложена спать, для женщины-тундровички наступало время спокойных дел – дошить новую малицу хозяину, чинить и просушить кисы или рукавички детям, убраться и поскладывать продукты, чтобы собаки не съели за ночь. В чуме большой семьи почти всегда есть люлька с младенцем, и значит, там нужно сменить подстилку на ночь и только потом ложиться спать.
Но даже в темноте ночи, под завывание постоянных северных ветров ненецкая женщина всегда прислушивается к каждому шороху, дыханию детей и мужа. Она в любую секунду готова встать и прийти, если надо, на помощь.
Когда я была маленькой, то не могла сразу же заснуть и тихонько звала маму: «Мама, я ещё не успела заснуть». Она откликалась на мой зов, потому что знала, что я боюсь темноты.
А утром всё повторялось вновь. С той лишь разницей, что забот прибавляется, если хозяин надумает, скажем, забить оленя. Разделка туши полностью ложится на женщину, после того как все люди стойбища поедят свежего тёплого мяса. В её обязанности также входит строить чум и разбирать его при перекочёвках. На женщине лежит труднейшая обязанность выделывать большие оленьи шкуры для нюков и шить их из сорока или пятидесяти больших шкур по частям.
Весной женщина выделывает шкуры для новых малиц, ягушек, лапы для кисов на зиму для всей семьи. А летом, через каждые два-три дня оленеводы каслают, то есть переезжают на другое место с разобранным чумом, хозяйством и оленями. Такая периодичность каслания связана с тем, что олени не должны полностью вытаптывать пастбища – нужно беречь свою землю для будущих касланий и потомков. Это закон тундры, он соблюдается тысячелетиями всеми ненцами, по всей огромной территории проживания ненецкого народа – от Белого моря до реки Енисей.
Без женщины в тундре и чуме холодно, голодно и неуютно. Женщина – это душа жилища, душа тундры. На ней же лежит ответственность за воспитание детей. Мир от женщины теплеет, светлеет, становится большим и интересным. Смысл жизни в тундре – иметь хозяйку в чуме, хранительницу очага, которая при появлении упряжки своего мужа сразу же разжигает огонь в чуме и встречает его.
Сильной половине кочевой семьи тоже хватает чисто мужской тяжёлой работы. Главная забота у них – добыча пропитания, содержание семьи, охрана оленей от хищников, прибавление стада оленей, починка и строительство нарт и многое другое. В тундре каждый член семьи знает свои обязанности. Всё здесь мудро взаимосвязано, и трудно мужчине без женщины, как и женщине – без мужчины.
О женщинах в тундре судят по тому, как одеты её муж, её дети, как поставлен чум, как сшиты её ягушки и кисы, какие сделаны узоры на кисах мужа или сыновей, какое приданое приготовлено для дочерей.
Очень тяжела жизнь в тундре, когда кочевье длится круглый год, и человек живёт в снежной тундре и на морозе всю свою жизнь, от рождения и до смерти. Здоровье ненецкой женщины подрывают многочисленные роды, а в тундре все знают о том, что по обычаям предков нельзя прерывать жизнь, данную Богом. Редко кому из ненок посчастливилось нянчить своих внуков, тем более правнуков. Женщины-тундровички умирают рано, от болезней и тяжёлых условий жизни.
Наша мама тоже умерла преждевременно – по паспорту ей было всего пятьдесят шесть лет. После её смерти папа долго не мог прийти в себя, он так и не оправился от этого горя до конца своих дней.
Вскоре отца парализовало, потребовался каждодневный уход. Но они с мамой вырастили и воспитали действительно хороших детей. Достойный уход ему обеспечила средняя дочь – Анна Николаевна Ядне. Она ухаживала за ним до последней минуты. Как могли, помогали Анне и другие дети со своими семьями. Вот почему мы все заботимся о нашей сестре Анне – она является человеком, который объединяет всех нас после ухода в мир иной родителей.
Ещё долгие десять лет папа прожил без мамы. Даже страшно подумать о том, что он пережил за эти долгие годы без своей любимой жены – матери семерых своих детей... Память у отца была отличная, и он часто вспоминал своих оленей, тундру, родных, друзей, свою молодость.
И всё же, несмотря на трудности и горе первых лет после свадьбы, счастливым оказался союз мужественного, решительного Тэчу и трудолюбивой красавицы Ненэй! Это был союз двух прекрасных и жизнестойких людей, любящих и уважающих труд, воспитавших умных, достойных и благодарных детей.
Жизнь моих родителей продолжилась в нескольких внуках. А сегодня продолжателями славного рода Ядне являются уже многочисленные правнуки. И с некоторыми из них читатели познакомятся в моей новой книге «Ромка».
Люлька Явора

Посвящаю памяти своих родителей,
которые дали мне всё лучшее,
что есть в ненецком народе.

Ночью я проснулась от плача детей... Один из малышей, родившийся несколько недель назад, плакал охрипшим голосом. Старшенький, годовалый Ромка, которого я называла на ненецкий лад Аромако, тоже ревел изо всех сил, но как-то жалобно. «Сон свой жалеет!» – так обычно говорят у нас.
Чувствовалось, что все в чуме проснулись: дедушка и бабушка малышей молча вздыхали, кто-то переворачивался, кто-то зевал. Потихонечку, боясь растревожить спящих собак, я встала и вышла на улицу – посмотреть погоду да на многотысячное стадо наших личных и совхозных оленей, пасущихся по сопкам и оврагам. На улице было чудесно: с восточной стороны уже появилось большое, яркое солнце, справа же, высоко-высоко в синем небе, плыл тонкий силуэт молодого месяца. На западе сияла разноцветная радуга.
Я долго стояла около чума, любуясь божественной красотой природы. Ранним утром всё стойбище мирно спало. Решила снова прилечь, но плач детей, наших внуков, не давал уснуть уже никому в чуме. В другой половине чума молодые родители, наконец, проснулись. Лена стала убаюкивать новорожденного в люльке, покормила его грудью, а ее муж, наш племянник Денис, постарался утешить старшенького, годовалого Ромку. Тот всегда начинал реветь вслед за маленьким братиком. Малыши вроде успокоились, но через некоторое время всё началось снова.
Взрослые потихоньку стали вставать, выходить на улицу, умываться. Кто-то ещё лежал в постели, дремал в ожидании чая. Но главная хозяйка нашего чума – Зоя Алексеевна – уже давно была на ногах и разводила огонь, чтобы приготовить чай. Легкий дым от тлеющей в огне карликовой березки и кустарников стал разрастаться и вмиг заполнил круглое пространство чума.
Все молчали: ранним утром хочется только спать. Лишь наши малыши не унимались, хотя родители их баюкали, качали и кормили. Никто никому не делал замечаний, ведь мы – одна семья.
После утреннего чая нам еще долго предстояло дожидаться прихода стада оленей. Хозяева соседних чумов тоже не выходили на улицу.
– Что же такое с нашим малышом? Почему он постоянно плачет? – спросила я по-ненецки, ни к кому не обращаясь.
– Да, много ночей он плачет. А Аромако просыпается от плача братика, – тихо и спокойно проговорил главный хозяин нашего чума, мой брат Нерчу Николаевич Ядне. Постоянный недосып стал для него уже вполне обыденным: жена в свое время родила ему семерых детей, у которых давно растут уже свои.
– Может быть, наш малыш заболел? Ведь днем плачет только тогда, когда хочет кушать, а остальное время спит, – продолжала я, наблюдая за невесткой Леной, которая вышла из-за ситцевого полога. Молодая, измученная бессонницей, мать кормила малыша, протирая свободной рукой сонные глаза.
Зоя Алексеевна долго молчала, убирала посуду и стол, затем принялась чинить старую малицу своего мужа.
– И люлька хорошая, хотя и очень древняя. Интересно, всех ли моих племянников вынянчили в этой люльке? Может быть, для кого-то брали другую люльку? А Тэтамбоя качали в ней? – обратилась я к брату.
– И Тэтамбой вырос в этой люльке. Светланку, нашего первенца, тоже качали в ней. А теперь у нее свои четверо растут, – задумчиво отвечал Нерчу.
– Люлька старая, дерево, видимо, крепкое. Из чего она сделана? – заинтересовалась я.
– Из дуба. Никто уже не знает, где предки взяли такое дерево в тундре. Но, между прочим, это и твоя люлька! – продолжил Нерчу Николаевич свой рассказ и улыбнулся, посмотрев в мою сторону.
– Нга!  – вырвался невольный крик из моих уст.
– Да-да! Эта люлька и тебя баюкала! – поддержала мужа Зоя Алексеевна.
– Не может быть! Я давным-давно родилась! Уже скоро круглая дата будет! – еще больше удивилась я. Любопытство взяло меня так, что пришлось сесть на постели, ночная ягушка упала с моих плеч. Я пристальней стала разглядывать потемневшую люльку, которая, казалось, была сделана из красного дерева. Лена подвесила люльку с плачущим в ней ребенком на веревки, привязанные к одному из шестов чума.
– Видишь, и сеяр  у люльки старинный, только дно и крепления из кожи меняли время от времени, гвоздей-то ненцы никогда ни в чем не применяли. И оберег  бережет наших детей от злых духов. Все наши сестры и брат выросли в ней. Хозяином этой люльки сначала стал наш отец. Дедушка Ептёй рассказывал нам о том, что люлька досталась ему от его предков, и наша мама очень дорожила этой люлькой. Видишь, у люльки светлое дно! Год назад, когда родился Ромка, Денис поменял прохудившееся дно, и теперь люлька еще долго будет служить его детям! – заключил отец большого семейства, дедушка маленьких мальчиков.
– Правда, один раз люлька чуть было не пропала. Однажды летом нашими нартами с зимними вещами занялся хакэця . Тогда нашу люльку мы оставляли в зимних нартах потому, что еще ни один из сыновей не был женат. И, стало быть, люлька просто хранилась, ждала, когда появится у нее новый маленький хозяин. Некоторые семьи просили ее на время, но мы не отдавали. А осенью, когда приехали за вещами, то увидели, что всё было разорено. Хакэця разбросал и разорвал всю одежду, испортил шкуры, отложенные на малицы и ягушки, поломал все нарты. А недалеко от разломанных нарт, в небольшом овраге, я нашел нашу люльку. Она была цела и даже не опрокинута! Конечно, было жалко испорченную одежду и нарты. Но как же я был рад тому, что люлька цела и невредима. Стало быть, род должен жить! – сказал Нерчу Николаевич и прилёг на спину на своей постели, закуривая трубку.
– Ну почему наш малыш плачет и никак не угомонится? – снова спросила я и посмотрела на ту половину чума, где качалась столь знаменательная люлька с ребенком.
– Имени у него нет! Разве можно человеку долго жить без имени? Своим настойчивым плачем ребёнок просит имя себе. Надо дать ему имя! Раньше старые люди говорили, что ребенку нужно подобрать имя как можно быстрее. Помните, Ромка в прошлом году тоже долго плакал ночами, пока мы ему не дали имя. Имя его прапрадеда Ептёя! Малышу, если предстоящей ночью не захочет угомониться, надо дать имя! – твердо сказала бабушка Зоя и вышла из чума, чтобы сходить за водой.
Вскоре к стойбищу подошло многотысячное стадо оленей, и все мы вышли полюбоваться на своих любимцев. Начинался обычный день, когда нужно было работать с оленями, лечить их, готовить упряжки для поездок по своим неотложным будничным делам.
День был солнечный, тёплый. Мы с малышами Ликой и Ясавэем гуляли целый день по тундре, собирали ягоды, но я снова и снова мысленно возвращалась к нашему утреннему разговору.
Первую половину следующей ночи снова почти никто в нашем чуме не спал. Малыш плакал так, словно чего-то настойчиво требовал. Тоненький голосок уже охрип, ребёнок надрывался. Плакал и старший Ромка. Молодые родители и сами обессилили, целую ночь тщетно пытаясь успокоить своих детей. Братья не унимались.
– Нюдм харва!  Вот увидите, он точно перестанет плакать. Древние люди нашего рода всегда делали так, – сонным голосом пробормотала Зоя Алексеевна со своей женской половины чума.
– Это должно быть хорошее, древнее имя! Думайте все, иначе нюкцява  заработает себе грыжу, и у всех нас будут ещё большие проблемы! – чётко проговорил Нерчу Николаевич.
– Ромка перестал быть плаксой после того, как мы дали ему имя прадедушки Ептёй. Потому сегодня тебе, бабушка Нина, надо дать внуку имя одного из предков! Как назовешь ты малыша, так и мы будем его звать! – сказал мой племянник Денис.
Мне не пришлось долго думать. Почти сразу я выпалила имя, которое вертелось в голове. Только переживала за реакцию родителей ребёнка, да и бабушки с дедушкой.
– Явор. Ядне Явор! Наш род пошел от этого человека. И этот внук отныне будет носить имя нашего славного предка! – сказала я торжественно и посмотрела на сородичей. Какое-то время все молчали, в уме перебирали всякие имена.
– Пусть будет Явор! Думаю, что это имя должно понравиться ему. Если малыш примет его, то он должен перестать плакать, – согласился Нерчу.
– Явор? Это же такое древнее имя. Ну… пусть будет так! Я согласна. А пока он маленький, будем называть его Явороко. Хорошо? – сказала мать малыша.
Усталый от бессонных ночей Денис, отец наших малышей, выходил на улицу. А когда зашел, то сразу спросил:
– Как решили назвать мальчика?
– Нам хочется, чтобы малыш носил имя Явор! – радостно сообщила я, но сама ждала ответа.
– А в школе его не будут дразнить? Теперь ведь все ненцы своим детям дают только русские имена! – засомневался Денис.
– Пусть другие берут любые имена! У ненцев много красивых имен, и мы должны сохранить всё лучшее, что нам оставили предки! Иначе какой же мы народ? Что же мы оставим потомкам? Думается мне, что малыш примет имя своего далекого предка, дождемся следующего утра! – сказал Нерчу Николаевич.
На следующую ночь мы уснули крепким сном. Малыши Аромако и Явороко больше не плакали и спокойно спали до утра. Так древняя люлька требовала себе хозяина с именем, а малыш, видимо, захотел носить гордое имя своего далекого предка.

Эпилог

Этот рассказ писала я долго: несколько раз бралась за него и много раз бросала. Но как-то вечером, 22 ноября 2003 года, вдруг раздался телефонный звонок. Из Антипаюты звонила моя сестра Анна Николаевна Ядне. Она сообщила о том, что наша племянница, Татьяна Нерчувна Ядне, родила девочку и ждет от меня имя для своей новорожденной дочери.
Как же я была счастлива от такого внимания своих родных! Это дало мне вдохновение и стимул к жизни. Наутро в воскресенье я снова села за компьютер и буквально за несколько часов закончила «Люльку Явора». А потом долго перебирала все ненецкие женские имена. Составила список, в котором были и русские, и другие имена, а также многих знакомых попросила предложить мне свои варианты. Но выбор нужно было делать самой: ведь именно мне родные доверили такое важное дело – дать имя новому человеку из нашего рода.
Наконец, я определилась! Позвонила в Антипаюту, и сказала, что девочку следует назвать Саване. И тут же в генеалогическом древе рода Ядне, которое размещено в рукописи моей новой книги, в пустой клеточке, идущей от имени Татьяна, написала: «Саване». Пусть это красивое имя принесет маленькой внучатой племяннице здоровье, счастье и удачу!
Мне, может быть, не дожить до тех светлых дней, когда мальчик Явор и девочка Саване вырастут и узнают о том, кто дал им имена. Но все же приятно сознавать, что у нас, ненцев, существует ещё преемственность поколений, и молодые считаются с мнением старших.
 
Школа-интернат

В то памятное зимнее утро все в нашем чуме встали рано. Мама сказала, что сегодня папа отвезёт меня в школу. После утреннего чая я надела свою новую малицу, новые серые широкие «антошки», в меховой мешочек аккуратно сложила своих ненецких кукол, сделанных из клювов птиц, одетых в маленькие малицы и ягушечки.
Мама собрала в дорогу вареное мясо, хлеб и кусочек сахара. Папа приготовил упряжку из пяти пестрых быков, сложил в нарту необходимые вещи. Маленькие сёстры и братья крутились рядом, с любопытством взирая на все эти приготовления. Перед дальней дорогой мы снова выпили чаю, потом папа переоделся в хорошую малицу, новые черные кисы и вышел на улицу. Мама завязала мне покрепче пояс, поправила кисы, надела на меня гуся, взяла мой мешочек, и мы вышли из чума. Когда я села на нарту, мама обняла меня и нежно сказала: «Веди себя хорошо, ничего не выдумывай и слушай старших!»
Из соседнего чума вывели мою подружку Маню и усадили на нарту к её отцу. Наша бабушка плакала и все повторяла: «Как они там будут без нас? Они ведь такие маленькие, их увозят раньше времени, им еще рано в школу, им бы еще год побыть дома...»
Две наши упряжки двинулись в путь. Не помню, плакала я или нет, но смутная тревога вселилась в мою маленькую душу. Сильные олени неслись быстро сквозь морозный день. Но мы, будущие школьницы, не чувствовали холода. Мысли были заняты неизвестным будущим. Вероятно, наши отцы тоже были расстроены, но скрывали свои чувства. Вдруг папа остановился в пути, а вслед за ним и вторая упряжка. На горизонте я увидела какие-то тёмные нагромождения.
Мы с Маней, соскочив с нарт, стали гадать, что же это такое. Подружка приняла это за кладбище, а я сказала ей: «Это, верно, горы!» Наши отцы тихо беседовали. Снова отправились наши нарты в путь, и когда мы подъехали ближе, папа сообщил, что это посёлок Антипаюта. Впервые в жизни мы с Маней увидели посёлок, дома, которые показались нам такими большими.
В школе-интернате мне предстояло учиться пять лет.
Когда мы с папой вошли в большой дом, в длинном коридоре к нам подошла русская женщина, взяла меня за руку и повела в баню. Там незнакомая женщина стала стаскивать с меня одежду, и я сопротивлялась изо всех сил – обеими руками схватившись за малицу, ни за что не хотела расставаться с моей родной одеждой, с любовью сшитой мамой. Но женщине всё же удалось справиться с упирающейся худенькой девочкой. Я заплакала и задрожала, когда она стала стричь меня наголо. Лишь мытьё горячей водой после всех этих принудительных процедур в бане мне понравилось, и я немного успокоилась.
После помывки меня одели в интернатскую одежду: цветастое тонкое платье, черные тонкие штаны, валенки, серый платок и фуфайку. Выйдя на улицу, я мгновенно промёрзла до костей. Ветер пронизывал меня со всех сторон, голова и шея сразу же окоченели, заледенели и колени, потому что верхняя одежда была короткой. После своей теплой длинной малицы и хороших кисов, я чувствовала себя раздетой на пронизывающем ветру.
В узком и длинном коридоре нас с Маней, которая тоже «прошла баню», ждали наши отцы. Папе вручили мою малицу и кисы. Машин отец уже держал мешок с вещами дочери. Родители вручили нам мешочки с едой и куклами. Настало самое тяжёлое – минуты прощания. Папа погладил меня по стриженой голове и, отвернувшись, быстро пошел к выходу. Мы с Машей заревели в голос и побежали за своими родителями на улицу, но за порогом нас догнала русская женщина. Никогда не забыть мне того страха, отчаяния и душевной боли, когда меня отняли от папы и поместили в незнакомую, чужую, холодную школу-интернат посёлка Антипаюта! Как же мне не хватало моих дорогих родителей, их ласки, тепла, а ещё моих любимых оленей, дедушки и бабушки, сестёр и братьев, родных, друзей, своих любимых собак, тундры.
Я помню почти всё, что происходило со мной в этом казённом заведении.
В школе-интернате в те времена было очень много детей – несколько десятков учеников. В длинном бараке располагались школа, интернат, кухня, столовая, классы и учительская. Кушали мы за длинными столами, сидели на длинных деревянных скамейках. Часто намдавали кашу, гороховый суп, который не нравился. Чай в кружках всегда был холодным, не в пример обжигающе горячему чаю, который мама грела нам по утрам в чуме. А когда давали рыбный суп из щуки, то все дружно отодвигали от себя тарелки с содержимым и ели только второе и компот. Мы, ненцы, никогда не ели щуку, которая рыбой у нас не считалась и не считается до сих пор. В тундре привыкли кушать только осетра, муксуна, щокура, пыжьяна, в худшем случае – сырка и ряпушку.
Здесь, в интернате, больше всего хотелось мороженого или вареного оленьего мяса и горячего душистого чая. Рыбу мы, оленные ненцы, ели меньше, чем коренные рыбаки – только тогда, когда доставали или обменивали на мясо оленя.
Вечером меня подвели к железной кровати. Там уже сидела незнакомая, худая, с большим носом и маленькими глазами веснушчатая девочка. Места не было, и нам пришлось спать на одной кровати.
А я в душе надеялась, что меня положат рядышком с Машей Салиндер, ведь мы были не только подружками, но и родственницами. Мама в чуме всегда беспокоилась, что я плохо сплю, потому что боюсь темноты. Время от времени я негромко говорила маме: «Ама, мань тамнадм!»  Мама тихо откликалась до тех пор, пока я не засыпала.
И тут в первую ночь на высокой и узкой железной кровати я, естественно, не могла уснуть долго. Сначала тихо плакала под одеялом, тосковала по родителям и теплой постели из шкур в чуме, еще надеясь, что родители приедут и заберут назад. Я боялась лишний раз шевельнуться, чтобы не разбудить девочку, которая лежала головой в другую сторону, а её ноги задевали мою голову. Мне было страшно перевернуться на другой бок в такой тесноте, но самое главное – во сне я боялась упасть на пол. А проснувшись утром, я увидела кровь на лице соседки по кровати. Оказывается, ночью я так пинала девочку сквозь сон, что разбила ей нос. Подошла толстая русская женщина, что-то пробурчала, нехорошо посмотрела на меня и увела девочку с собой. Девочка была с рыбоугодья Ямбург. Звали её Пана Вэнго. Вскоре мы с ней подружились, и дружба наша длилась всю жизнь, до самой ее смерти. Спустя много лет, окончив после семи классов курсы бухгалтеров, Пана стала работать в колхозе, а позже ее перевели на комсомольскую и партийную работу в поселок Тазовский. Последние свои годы жизни Прасковья Ачинамовна Чижова была начальником поселкового отделения Госстраха. Умерла она молодой женщиной, похоронена в посёлке Тазовском.
Первые недели мы с Машей абсолютно не понимали, что говорят нам русские женщины – учителя и воспитатели. Но мне было легче оттого, что в школе уже училась моя старшая сестра Акае. Сестрёнка завязывала нам платки, заправляла штанины в валенки, сушила обувь и терпеливо объясняла нам, что такое хорошо, а что такое плохо.
Позднее мы с Машей узнали о том, что являемся самыми младшими в интернате. Вечерами старшие девочки заворачивали нас в одеяла, играя нами, как куклами, – баюкали, ругали, пеленали. Иногда мы становились учениками, а они – учителями.
Моя сестра тайком от старших девочек приносила и складывала в карманы наших фуфаек печенье, калачи, конфеты, тихонько говорила: «Папа с мамой отправили тебе из чума». Я верила и всё спрашивала её: «Когда же папа заберёт меня? Я мёрзну всегда, хочу к маме, в свой чум! Может быть, мы с тобой отправимся пешком по дороге, где ездят все оленеводы, кто-нибудь подберет нас и увезет к родителям? Давай наберем в дорогу хлеба и завтра же пойдем. Я хочу в свой чум, к маме и папе, в тундру! Хочу видеть своих оленей!»
Потом я начинала плакать, а сестра, стараясь успокоить меня, сама тайком вытирала слёзы. Не передать словами страшную тоску ребенка по своим родителям. Отныне он мог видеть их только десять дней в зимние каникулы и три месяца летом, и так – на протяжении десяти или одиннадцати долгих лет учебы в школе-интернате.
Так как мы с Машей в интернате оказались самыми маленькими, то нас почти никто не обижал. Только изредка какая-нибудь девочка старалась отобрать сладости, которые привозили наши родители. Многие дети были из бедных семей, и им никто ничего не привозил. Наши же родители приезжали с щедрыми дарами, покупая в поселковом магазине для нас компоты, печенье, сушки, сгущёнку. Но главное, обязательно оставляли варёное мёрзлое мясо, приготовленное мамой. Правда, эти вкусности сразу же отбирали старшеклассники. Особенной жестокостью отличались девочки из колхоза имени Кирова.
В те годы жители тундры и рыбоугодий делились на колхозы. Нас, оленных людей, называли колхозом имени Ленина, ямбургских ненцев-рыбаков – колхозом имени Кирова, остальных – колхозом имени Ворошилова. Такое же деление было и в интернате. Сначала мы, нулевики (ученики нулевого класса), не понимали этого, оттого что не знали русского языка.
Но позже чётко усвоили, кто «ленинец», а кто «кировец» и «ворошиловец». «Кировцы» были очень бедными – это были рыбаки, их дети росли жестокими, к тому же почти все были переростками. Они издевались над «ленинцами», которые считались богатыми. «Ворошиловцы» были разными, как всякие дети. И часто меж нами случались жестокие драки. Мальчики-переростки «кировцы» до крови избивали «ленинцев», заставляя их воровать из кухни продукты, собирать окурки, выманивать у родителей деньги и вещи. На добытые таким образом деньги старшеклассники покупали водку через поселковых взрослых и пили.
Однажды мне довелось наблюдать страшную сцену: толпа взрослых мальчиков-«кировцев» ходила из комнаты в комнату, заставляя мальчика из «ленинцев» пить воду из трёхлитровой банки. Когда же вода заканчивалась, они наполняли банку, снова принуждая этого несчастного пить через силу.   Во время истязания раздавался истошный крик детей, которые должны были смотреть на это безобразие. Никаких воспитателей вокруг не было, вероятно, по причине воскресного дня. Мальчик, над которым издевались «кировцы», был опухшим, с красными глазами, полными слёз и страха. Под конец пыток он еле держался на ногах, и его держали под руки, потому что он мог упасть. Этих переростков-«кировцев» боялись все.
Когда я повзрослела, мне стали известны случаи, когда пьяные «кировцы» преследовали красивых девочек. Одна моя племянница – и не только она – бросила школу из-за того, что главарь «кировских» юношей не давал ей проходу. Часто после уроков девочка пряталась под кроватями, которые сдвигали друг к другу, а другие девочки приносили ей еду из столовой. И так продолжалось до тех пор, пока родители не забрали её в тундру.
Был случай, когда мальчик из нашей тундры не прибыл в школу, потому что внезапно ослеп. Тогда никто не заинтересовался этим случаем, и только спустя год по всем стойбищам прошёл слух, что об истинной причине своей слепоты мальчик молчал. Он долго не говорил от страха за себя и своих родных. Причина была банальна и трагична. Этот мальчик, ещё будучи в школе-интернате год назад, не захотел отдать кому-то из «кировцев» свою новую малицу. Те силой затащили его на чердак интерната, где было много песка. Сначала избили, потом положили на спину, держали его крепко и сыпали песок в глаза. Мальчик кричал, пытался вырваться, звать на помощь. Но хулиганов было слишком много. Изверги приказали ему: «Никому ни слова – иначе смерть!» А новую малицу мальчика прорезали ножом в нескольких местах, прямо на его теле. В интернате стали замечать, что мальчик плохо видит, замкнулся, но никому из воспитателей и учителей не было дела до него. Медиков же тогда в интернате не было.
Следующей осенью ослепшего мальчика в школу уже не привезли. Он был сиротой. Его дедушка и бабушка, которые имели много оленей, сначала обрадовались тому, что внука никто не требует в школу-интернат. Они надеялись, что теперь он будет им помощником в хозяйстве. Когда же поняли, что он ослеп, долго боялись признаться в этом даже соседям, надеясь на чудо: вдруг внук станет зрячим и всё-таки будет хозяином в стойбище.
Но жизнь – штука жестокая. Через какое-то время мальчик рассказал своей бабушке о том, что случилось с ним в школе-интернате. Неграмотные старики ужаснулись, но опять побоялись поднять шум, а внуку зрение уже было не вернуть. Через три года, весной, слепого юношу нашли сидящим около священной нарты с петлёй на шее. Он был мёртв.
Много разных событий происходило в те годы в интернате. Нашим воспитанием почти никто не занимался. Все премудрости жизни познавали самостоятельно.
Мы с Машей часто после уроков стояли в коридоре, дышали на замёрзшие окна, растапливая дыханием толстый слой снега, и смотрели, не едут ли наши родители. Часто я уговаривала подружку: «Давай, Маша, со следующего дня будем плохо учиться. Ты слышала, что тех, кто учится плохо, не отправляют дальше на учебу, а возвращают в тундру к родителям! Мы с тобой – лучшие ученицы в классе, а надо, чтобы мы стали самыми плохими, будем получать одни двойки, чтобы не увезли нас далеко от родителей. Маша, ты поняла меня?»
Маша молча слушала, кивала головой, а потом толковала мне: «Сколько раз ты говоришь это, а сама завтра же забываешь и первая поднимаешь руку, чтобы получить пятёрку! Смотри, я-то слово сдержу, потому что сильно хочу остаться с родителями в тундре, а вот ты должна крепко подумать, как быть дальше...»
Однажды Машиного отца вызвали к директору и сказали, что его дочка очень способная девочка, но почему-то стала плохо учиться. Старик Салиндер недоумевал. Но потом мы с Машей забывали о своём сговоре и снова становились лучшими ученицами в своём классе.
В интернате все мальчики и девочки были острижены наголо. Все носили одинаковую форму: сатиновые штаны, кирзовые сапоги, серые платки, шапки-ушанки, стёганые телогрейки, которые мы называли фуфайками.
Как-то наши отцы привезли нам с Машей тобаки из мягких шкурок (меховые чулки), сшитые нашими мамами, так как ноги у нас постоянно мёрзли, и мы жаловались отцам на холод. Но в одно утро воспитательница увидела наши меховые чулки и крикнула: «Сейчас же выкиньте эти шкуры, с ними могут появиться вши, чтобы я больше не видела их! Здесь положено ходить в русской обуви, а если мёрзнете, то просите у кастелянши портянки». Подошла взрослая девочка и унесла наши тёплые тобаки.
Это сейчас дети в интернате одеты хорошо. Многие носят шубы, шапки, тёплые сапоги, даже бурки из оленьего меха. Тогда же выдавали фланелевые рукавички, которые мы часто теряли. Моя старшая сестра пришивала нам рукавички на резинки, но и это не помогало, кто-то их вечно отрывал. Позже стали давать валенки, а если они изнашивались, то так и ходили – в дырявых.
Самое главное – нам не разрешали носить свои вещи. Это были заботливо сшитые нашими мамами тёплые малицы и кисы, добротные и новые. Мы же мёрзли в казённой одежде, когда таскали с улицы дрова и воду на кухню, когда строем ходили на прогулку или в кино, в развалившийся холодный клуб.
Многие кашляли, простывали, болели. После окончания начальной школы, я три года провела в туберкулёзном диспансере и санаторно-лесной школе Салехарда. Зато в красочных букварях, по которым мы учились читать и писать, почти на каждой странице были изображены улыбающиеся дети в национальной одежде.
Многие дети робели перед взрослыми антипаютинского интерната, беспрекословно выполняя команды учителей и воспитателей. Меня же природа наделила независимым характером, и я часто задавала неудобные вопросы. В третьем классе на мой вопрос, почему дети на картинках в букваре одеты в малицы, а нам не разрешается их носить, учительница ничего не смогла ответить.
Спальные комнаты, как и столовая, и наши классы, находились в длинном старом деревянном здании с большими кривыми окнами. Покрашенное в жёлтый цвет, оно и сейчас стоит поперёк дороги в Аптипаюте.
Даже во времена моего школьного детства здание казалось старым. Из поколения в поколение передавали дети разные легенды о нём. Говорили, например, будто здание интерната стоит на месте старого кладбища, и ночью покойники и привидения ходят по крыше, по длинному тёмному коридору и комнатам. С ужасом старшие дети рассказывали нам, малышам, будто они сами видели призраков, злых духов, тени покойников. Оттого мы все свои нужды старались справить до отбоя, наступавшего ровно в 9 часов вечера.
После девяти часов вечера, когда воспитатели сдавали нас ночным няням, мы плотно сдвигали свои железные кровати и ложились спать рядышком, чтобы никакой чёрт и призрак не достали нас. Все мы боялись темноты. Малейший шорох в комнате или на крыше вызывал у нас ужас, и каждый мысленно просил помощи у Бога. А бывало, в добавок ко всем страхам кто-нибудь из девочек рассказывал страшные истории.
Иногда по выходным, после завтрака, взрослые про нас забывали. Тогда мы совершали обряды, чтобы не приставали к нам болезни и нечисть. Среди девочек обязательно находилась такая, которая объявляла себя знахарем и пыталась нас лечить. Вокруг такой девочки создавался своеобразный ореол таинственности, каждый старался угодить ей или задобрить угощениями, часто за завтраком кто-нибудь из нас почему-то обязан был отдать свою порцию сливочного масла. А одна взрослая девочка, обещая защищать нас с Маней от других, следила за тем, какие деликатесы нам везли родители из тундры – варёное оленье мясо или языки – и тут же всё отбирала. Там, в интернате, были свои законы и порядки.
Когда за ветхими стенами интерната свистел зимний ветер и выли собаки, мы все думали о родителях в тундре, и каждый считал месяцы, когда его заберут в родной чум. В такие тревожные часы все молились Богу, чтобы защитил Он от бед и напастей, дабы родные увидели нас, вернувшихся в тундру, живыми и здоровыми. Когда ночные няни тушили керосиновые лампы, я старалась сразу же закрыть глаза, если даже не спала. Открыть их я боялась, веря, что в темноте мог кто-нибудь появиться и утащить меня под заунывный вой ветра на улице. В это время кто-то из девочек тихо плакал под байковым одеялом. Потом все постепенно засыпали.
Тогда в Антипаюте не было электричества, и в школе на всех партах, на столе учителя и в коридоре стояли керосиновые лампы. При коротком световом дне их быстро тушили. Темнота добавляла нам страху. Позже, когда я уже училась в четвёртом классе, появилась лампочка Ильича. Тем не менее мы не имели права зажигать свет после отбоя, даже если надо было сделать что-то очень важное. Ночные няни разрешали идти в холодный, страшный туалет только по неосвещённому коридору, поэтому ходили мы по два-три человека.
Ежегодно находились смельчаки, убегавшие из интерната во мрак тундры, окружавшей посёлок. Но крепкие морозы, бездорожье и казенная холодная одежда не позволяли этим несчастным дойти до родительского чума. Беглецов находили недалеко от поселка замерзшими на смерть. Строжайший советский закон не разрешал родителям увозить детей в тундру, но каждый из нас мечтал уехать с отцом или матерью в свой родной чум. Учеба в школе-интернате была для нас каторгой, тюрьмой, потому что мы жили по чужим правилам. Нельзя было одеваться, есть, думать по-своему.
Мне, моей сестре и Маше родители внушали: из интерната убегать нельзя – можем замерзнуть и погибнуть. Но главное – сельсовет накажет наших родителей, и тогда у них не будет работы. А может быть, их отправят в тюрьму, потому что дети нарушают порядок. Так что мы с Машей только мечтали убежать из интерната, но знали, что никогда этого не сделаем – жалели родителей.
Учились мы с Машей Салиндер хорошо. Учителя нас хвалили. Когда приезжали папы, им говорили о наших успехах. Когда же наши отцы неожиданно приезжали за продуктами в посёлок, мы, забыв об уроках, весь день ходили с ними то в магазин, то в контору, то на почту, то в сельсовет или в гости к знакомым. А у знакомых мы любили пить горячий чай с калачами. Наши глазенки блестели от радости, душа наполнялась счастьем, оттого что хоть какое-то время мы вместе с нашими близкими! Конечно же, в такие мгновенья счастья мы думали о наших мамах, родных чумах, о братиках и сестренках, по которым тоже скучали. И тайная мечта уехать с отцами в тундру ни на минуту не покидала нас.
Потом с большим трудом отцы уговаривали нас всё-таки остаться, уверяя, что время летит быстро, скоро наступят каникулы. А после отъезда родителей нам снились родной чум, папа с мамой, братья и сестры, бабушки и дедушки, знакомые и друзья, любимые олени и собаки.
Днём спальные комнаты в интернате закрывались на амбарный замок. После уроков и обеда мы, дети, слонялись в холодном коридоре из угла в угол. Малыши садились прямо на холодный пол. Игрушек не было, а наши ненецкие куклы из клювов птиц, привезенные из тундры, на следующий день после приезда исчезали бесследно. Девочки постарше учили нас играть в камушки и палочки, загадывать ненецкие загадки, играть в классики.
Иногда мы самовольно бегали к магазину или сельсовету, чтобы узнать, кто приехал на оленьих упряжках из тундры. Если приезжал чей-то отец, мы непременно выспрашивали, когда же появятся наши родители. Взрослые, видимо, понимали нашу тоску по родным и всегда заверяли: «Скоро приедут и ваши родители!» Мы тем и успокаивались и дружно бежали обратно в интернат.
Меня мало кто обижал, потому что почти во всех классах учились мои старшие двоюродные и троюродные братья и сестры. Но многих ребятишек часто били их сверстники или кто постарше.
Позже, уже повзрослев, я поняла, что дети очень жестокие существа. И мир ребенка не всегда ясен и понятен взрослым, особенно самобытный мир детей коренной национальности. У них своя психология, свои понятия, обычаи, традиции. А у поселковых воспитателей и учителей были свои проблемы. Основной их задачей было разбудить нас утром, увести на завтрак, обед и ужин, усадить за приготовление уроков, поскорее сдать нас ночной няне.
В те далёкие годы текучесть кадров в интернате была настолько велика, что мы не могли как следует запомнить даже имена своих учителей, воспитателей и директоров. Для нас они все были русскими, других наций мы не знали. Однажды в начале весны все учителя, воспитатели и многие старшеклассники (ученики второго, третьего и четвёртого классов) с утра отчего-то начали плакать. Плакали весь день, перешептывались, нам не разрешали шуметь и бегать. Я тогда училась ещё в нулевом классе и ничего не могла понять, а потому и не плакала. Время от времени воспитатели и старшеклассники собирались у большого черного радио в коридоре, молча стояли и вслушивались в звуки, доносившиеся из черной тарелки. Звучал мужской голос. Некоторые учителя начинали рыдать. Голос из черной тарелки звучал на русском языке. Лишь много лет спустя я узнала о том, что в тот день, 5 марта 1953 года, умер наш вождь и учитель Иосиф Виссарионович Сталин.
Ближе к маю я начинала считать дни, когда закончится учёба, и папа заберёт меня из интерната. Наконец, долгожданный день наступал: родители приезжали и везли нас с сестрой в тундру, в родной чум до самой осени.

Домой, на каникулы!

Пока снег в мае ещё не сошёл, мы каслали по тундре со своими оленями, а затем отправлялись на рыбоугодье Тото-Яха. Туда к началу летней путины уже пригоняли многие семьи для выполнения государственного плана по добыче рыбы.
На этом рыбоугодье мои родители работали больше десяти лет: за это время я окончила десятилетку и стала студенткой. Рядом с нами почти всегда располагались наши родственники из рода Ядне. Дедушка мало общался с ними - долго не мог простить им тех давних лет, когда братья бросили его с семьей и всего сотней оленей, а сами увели большие стада в другую сторону, на богатые ягельные пастбища.
Дедушка как-то рассказывал, с какими словами родные три брата его оставили: «Ты обзавелся семьей, у тебя много детей, и вы можете съесть всех наших оленей! Оставайтесь сами, наживайте себе оленей, а мы уйдем со своим большим стадом, и не проси у нас больше оленей!»
С тех пор прошло много-много лет. Но жизнь распорядилась по-своему.  Однажды утром мама сказала нам: «Дети, вставайте быстрее! Сейчас придут к нам родственники. Вы должны видеть, каким образом они прибудут и какими они стали!»
В середине дня из-за ближайших сопок появились люди. Шли они медленно, и непонятно было, идут они или едут. Людей этих было много. Когда же они приблизились к нашему стойбищу, то мы увидели, что оленей у них не было вовсе, а загруженные нарты с вещами они тянули за веревки. Между нартами шли высокие молодые люди. Изо всех сил упирались они, стараясь помочь взрослым тащить тяжёлые нарты по сухой земле.
Женщины и дети шли по краям этого странного аргиша и тоже тянули лямки с двух сторон нарт. Бросилось в глаза: все мужчины, женщины, старухи, старики и дети были одеты в потрёпанные старые малицы и ягушки. У них не было ни одного оленя!
Измученные мужчины остановились у наших крайних нарт, устало сняли верёвки с плеч и подошли к моему отцу. Шли долгие переговоры. Женщины и дети вошли в наш чум. Мама поставила на печь большой чайник.
На следующий день папа распорядился запрячь для каждого мужчины упряжку оленей, и все они отправились за шестами для чумов и нюками (покрышками для чумов из оленьих шкур).
К вечеру рядом с нашим чумом выросли ещё два чума безоленных родственников. С тех пор эти семьи всегда жили рядом с нами. Дедушка как-то сказал нам в назидание: «Они стали бедными. У них нет ни одного оленя. Когда-то их старики бросили меня с жалкой сотней оленей на произвол судьбы. А теперь мой сын, ваш папа, будет кормить их. Бог наказал этих Ядне за поступок их неразумных, жадных предков. Но я дождался того дня, когда они сами пришли ко мне на поклон!»
Мои родители делились всем с родственниками: давали им мясо, выделяли оленьи шкуры на одежду, лапы для обуви, даже отдали несколько важенок, чтобы они развели оленей. Всю одежду, из которой мы выросли, мама отдавала их детям. Наши родственники, пришедшие без оленей, ловили очень много рыбы, постоянно делились с нами добычей. Мужчины вязали сети. Женщины выделывали шкуры, лапы, шили для богатых ненцев одежду и обувь, нюки. Семьи у них были большие, и часто они раньше всех ложились спать, а утром очень долго спали. Люди говорили: «Когда много и подолгу спят, то кушать не хочется!» Всякое было в жизни наших родственников, так же, как и у нас.
Но мы, дети, не понимали всех сложностей взаимоотношений взрослых между собой и постоянно играли вместе, бегали по тундре, ставили петли на куропаток, собирали ягоды, дрова, ссорились, мирились, мечтали... И только мы, дети, беззаботно и дружно ходили по берегу Тазовской губы в поисках плавника – дров, а когда поспевали ягоды, собирали их, совершенно не боясь потеряться в тундре.
Золотое время было тогда. Едва успев проснуться, шли мы к нашим родным в чум, пили чай, а днём или вечером собирались уже в нашем чуме или ещё у кого-то из своих родственников. Я очень любила ходить в гости. А вот мама редко гостевала. Но зато её появление в каком-нибудь чуме в далёких или близких стойбищах было большим событием.
У ненцев нет специальных приглашений, каждый заходит в тот чум, какой пожелает, и везде его напоят чаем, накормят мясом или рыбой. А если люди никогда не были в каком-то чуме или хотят сказать, что некий чум негостеприимный, то говорят так: «Не знаем вкуса чая его чума!» Но всё-таки люди старались всегда помогать друг другу, быть внимательными и чуткими.
Весной почти все семьи в тундре варили порцу – осетровый жир, который никогда не портится после хорошей варки, и хозяйки подают его к столу в любое время года.
Летом или осенью женщины и девушки начинали шить новую зимнюю одежду для мужчин, детей, а если оставалось время, то хозяйка могла пошить что-то новое и для себя. Особенно старались шить красивую одежду молодые девушки. Это было важно, чтобы молва о них, как о мастерицах, ходила по всем стойбищам и рыбоугодьям. Через какое-то время, обычно осенью, к родителям таких мастериц присылались сваты…
Помню, как однажды в поселковый магазинчик привезли резиновую обувь для рыбаков. Каждой семье выделяли по одной паре сапог. Какое это было счастье! Наконец-то рыбаки получили непромокаемую обувь. Её берегли как самое дорогое. Нам так хотелось потрогать сапоги, надеть их, но мама не разрешала. А после возвращения папы с рыбалки мы бережно выносили сапоги на улицу для просушки.
А через год папа купил ещё две пары взрослых и одну детскую пару резиновых сапожек. Такие блестящие, лёгкие и красивые, они достались старшей сестре – главной помощнице мамы по хозяйству. Я никак не могла пережить такого!
Однажды, встав пораньше, напялила эти сапожки и наотрез отказалась снимать их, несмотря на уговоры мамы. Тогда две сестры бросились ко мне, сняли сапоги с моих ног и молча вытолкнули меня из чума.
Я сильно рассердилась и ушла к соседям. Через сутки, вернувшись в свой чум, я получила неожиданный подарок: мама вручила мне широкие резиновые сапоги, похожие на кисы, перешитые из верхней части прошлогодних папиных. У каждого ребёнка в то время была мечта – иметь собственные красивые сапожки! Но в летнее время мы больше ходили босиком.
Когда мы с подружкой Машей одни гуляли по тундре, то много говорили о том, что надо бы выучиться на врача или кассира. Нам казалось, что у кассира всегда много денег, и он покупает всё, что пожелает его душа. И тогда нашим родителям не надо будет так много работать, стоять в ледяной воде целыми сутками и ловить тонны рыбы. Иногда мы хотели быть учителями.
Но всякий раз осенью, когда на горизонте появлялся катер с плашкоутом для сбора детей в школу-интернат, мечты улетучивались. Мысленно мы надеялись, что, может быть, нас забудут занести в списки, и мы останемся дома.
Родители снова и снова очень расстраивались, но всё равно собирали нас в школу. Многие дети и взрослые плакали, некоторые ребятишки умудрялись спрятаться: кто в железной печке, кто в постели под шкурами, а кто просто убегал в тундру и сидел за сопками, ожидая, когда катер со школьниками уйдёт в посёлок.
Неумолимый советский закон о государственном плане по обучению детей малых северных народов заставлял работников нашего сельсовета и школы-интерната  вывозить всех детей на учёбу! Редко кому удавалось спрятаться от строгих партийных и советских работников.
Но всё же такие случаи были. Как-то летом на рыбоугодье Тото-Яха появилось несколько десятков здоровых, румяных и красивых девушек из рода Вануйто и Лапсуй. Это председатель колхоза Александр Максимович Вэлла потребовал привезти их из тундры и сделать рыбачками.
Девушки ходили по рыбоугодью большими группами, дразня местных парней своими длинными косами, высоко поднятыми головами и красивыми одеждами. Нас удивляло, что они совершенно не умели говорить по-русски, так как никогда не учились в школе. Наши родители говорили про них: «Эти девушки выросли в мешках!»
Дело в том, что, когда наступало время сбора детей в школу-интернат, родители толкали своих дочек в холщёвые мешки, сквозь которые они могли дышать. Целый день эти мешки стояли в дальнем углу чума, пока уполномоченные, устав искать детей, не уезжали в посёлок. А так как почти все Вануйто и Лапсуй не хотели подчиняться советской власти, то никто в сельсовете точно не знал, сколько у них детей и какого возраста. Таким образом, парни этих родов не ходили в армию, а девушки «вырастали в мешках», а потом их выдавали замуж. Только могущественный Вэлла заставил этих парней и девушек работать на государство.
В те годы наши люди страшно боялись закона и оттого вынужденно отдавали своих детей в следующий класс.
Происходящее можно понять. Жизнь и учёба в интернате не могут заменить семью. Искусственно оторванные от родителей дети тундры забывают традиции, обычаи, обряды, навыки охоты, рыболовства, оленеводства. А потом в так называемом цивилизованном мире молодые люди не могут приспособиться к жизни, и получается так, что многие из них болтаются в посёлке без дела…

Снова в школу

С годами учёба мне стала нравиться, хотя уже с первого по четвёртый класс я была лучшей ученицей. Каждую осень, когда мама с папой провожали нас, школьников, на катер, я по привычке делала вид, что не хочу в школу. Но постепенно начинала испытывать радость оттого, что вновь буду учиться, читать интересные книги, новые, познавательные, с удивительным запахом типографской краски. Этот запах нравился мне с тех пор, как в первый раз взяла в руки букварь. В годы учёбы в Антипаютинской начальной школе-интернате я не прочитывала, а буквально глотала каждую новую книгу. Библиотекарша всегда припасала для меня новинки.
Полюбила я и художественную самодеятельность. Помню себя снежинкой в лёгком марлевом платье, стоящей наверху пирамиды, в акробатических номерах. Часто мне поручали декламировать стихи на праздничных концертах, которые я читала громко, с выражением, вдохновенно. Мне нравились аплодисменты. Иногда играла в маленьких пьесах.
Многие учителя и воспитатели любили меня. С бесконечными вопросами я приставала к ним.
Ненцы и русские учились в одном классе, на национальности особо не делились, скандалов на этой почве почти не возникало. Воспитывали нас в духе интернационализма и братства. Но бывали разные случаи, порой случались драки между ненцами и русскими детьми.
Помню, в третьем классе к нам пришла учиться новая русская девочка. Она была высокая, полная, с румянцем во всю щёку, с большими синими грустными глазами и длинными золотистыми косами. Училась она по всем предметам на «отлично». Но никак не давался ей строевой шаг на физкультуре. Мы ходили по спортзалу в ногу, как солдаты, по команде физрука: «Раз-два, левой! Раз-два, левой! Левой! Левой!» Учителем физкультуры был директор школы Валентин Степанович Даниленко. Этот невысокий молодой человек с курчавой головой и весёлыми глазами казался нам смешным, оттого что всегда ходил строевым шагом, да ещё носил брюки-галифе, хотя названия такого мы не знали тогда. Лишь спустя годы мне стало стыдно, что мы смеялись над нашим физруком, так как, скорее всего, он был фронтовиком, оттого имел такие странные привычки и носил галифе. Женщин-учителей было много, но директора – единственного мужчину в школе-интернате – мы с подружкой Машей запомнили хорошо. Итак, нашей новенькой не давалась физкультура. Она никак не могла научиться ходить в ногу, как мы, чётко отчеканивая каждый шаг, неуклюже размахивала обеими руками вперёд-назад, вперёд-назад. Я много раз показывала ей, как нужно правильно шагать, но у неё ничего не получалось, на глазах выступали слезы, и она совсем переставала маршировать.
Не знаю отчего, но именно за это мы её всегда обижали, а она плакала, но родителям не жаловалась. Кто знает, в чём была причина нашего недружелюбного отношения к ней? Может быть, она просто не была похожа на нас? Может быть, мы не любили её за эти длинные золотые косы, за всегда нарядный белый бант на волосах, в то время как все ненецкие девочки были острижены наголо?
Впрочем, мне в интернате тоже доставалось. Как-то за хорошую учёбу мне выдали чёрный, в цветочек трикотажный костюмчик. Каково же было моё удивление, когда на другое утро я увидела его на одной из «кировских» девочек. Я вступила в страшную драку, пытаясь отобрать свои вещи, но силы были неравными, и костюм навсегда уплыл от меня.
Иногда мы ходили по поселковым помойкам, собирали тряпки для кукол, сломанные игрушки. В интернате мы их тщательно мыли, стирали, обменивали на продукты друг у друга.
Помню, как за хорошую учёбу мне подарили красивую куклу с белыми волосами, которая при наклоне говорила: «Мама». В один прекрасный день мальчики-старшеклассники её распороли ножом, для того чтобы посмотреть, каким образом она издаёт звуки, как устроена. Каково же было их разочарование, когда они увидели, что внутри она набита обыкновенными опилками.
Как-то нам с Машей выдали белые валенки. Они быстро пачкались, но всё равно все мечтали о них. Я не отдавала свои валенки никому. В классе набрала мела, и каждый раз после уроков тёрла их мелом для того, чтобы они были белоснежными. После того как я вновь их надевала и начинала ходить, мел сыпался с валенок при каждом шаге, и следом за мной тянулась белая полоса. Через несколько дней это сокровище выменяли у меня за две банки сгущённого молока, а взамен дали старые чёрные валенки…
После четвёртого класса детей отправляли учиться дальше, в посёлок Тазовский – районный центр. Когда мы с Машей об этом узнали, снова с ужасом задумались о неизвестном будущем, ведь только-только привыкли к нашей непростой жизни в школе-интернате в Антипаюте.
После окончания четырёх классов антипаютинской школы я стала считать себя очень грамотной и уже хотела остаться с родителями в тундре. Но осенью стало ясно, что мечтам не суждено было исполниться. Когда собирали детей в школу со всех рыбоугодий и тундры, председатель колхоза Енгале Вэлла (по-русски его звали Александр Максимович) потребовал у моих родителей и мою сестру, и меня, и двоюродных братьев Тэтако и Митю Ядне, и ещё несколько девочек и ребят. Нас собрали в дальнюю дорогу – в среднюю школу-интернат посёлка Тазовский. В то время не выполнить указаний председателя колхоза, депутата Верховного Совета РСФСР было равносильно смерти. Все боялись и слепо подчинялись ему. Нам говорили, что его знает вся страна, все русские начальники, не только в нашем посёлке, но и в Кремле. Это был проводник идей советской власти и Коммунистической партии в тундре.
Родители покорно собирали нас в Антипаюту, а оттуда мы добирались трое суток на маленьком катере до Тазовского.
В дороге, страдая не только от тошноты из-за качки, но и перед неизвестным будущим, я всё время сидела или лежала на палубе. Сестра и двоюродные братья расстраивались из-за этого, но уговорить меня зайти в кубрик так и не смогли. Холодный северный ветер и сырой морской воздух пронизывали насквозь. А я с тревогой смотрела на огромные серые волны Тазовской губы, думая о том, что родители снова не смогли увезти меня в тундру навсегда. С грустными мыслями я упорно продолжала сидеть на палубе, несмотря на то, что уже сильно замёрзла и кашляла.
Трудно нам было заново привыкать к новой жизни. Дети в Тазовской школе-интернате обижали нас, заставляя вместо себя дежурить на кухне, мыть посуду, пол в коридоре, прибираться в комнатах.
К тому времени у меня были уже толстые и длинные косы, за которыми я не умела ухаживать. Каждое утро сестра будила меня раньше всех, чтобы заплести мне волосы. Я же хотела спать, капризничала и ругалась. Моя сестра, будучи тяжело больной, рано умерла. До сих пор не могу себе простить того, что доставляла ей столько неприятностей своими капризами, неумением самостоятельно заплести косы, как следует одеться, сушить валенки, чинить одежду и защищаться от грубиянов и драчунов.
Директором школы был Михаил Иванович Бурундуков. Его жена, Фатима Шакировна, была нашим воспитателем. С их дочерью Лилей мы учились в одном классе. Мы с сестрой быстро подружились с Лилей Бурундуковой, и она водила нас к себе домой играть. Семья имела большую библиотеку, откуда нам позволяли брать для чтения любые книжки. Часто пили у них чай с конфетами или печеньем. Это были добрые и отзывчивые люди, которые давали нам возможность почувствовать домашнее тепло, уют.
Так случилось, что вскоре у меня обнаружили туберкулёз лёгких и через полгода из местной больницы отправили лечиться в окружной противотуберкулёзный диспансер в Салехард. После кропотливого лечения осенью перевели из больницы в санаторно-лесную школу. Я многое пропустила, и меня снова посадили в пятый класс.
В этой школе впервые увидела детей ханты, коми-зырян, селькупов. Больные туберкулёзом дети были здесь со всех районов округа. Именно в санаторно-лесной школе я поняла, что нужно окончить десять классов и учиться дальше. В этой школе было много разнообразных кружков: по шитью, вышиванию, вязанию, вырезанию и выпиливанию по дереву. Сильной была школьная самодеятельность, часто проводились спортивные соревнования внутри школы и города. Мы, больные дети, ни в чём не хотели отставать от своих здоровых сверстников.
Но все эти мероприятия не могли заглушить моей отчаянной тоски по родителям, братьям и сестрам, по родному чуму и тундре. Часто мне снились тундра, олени, родные, которых не видела целых три года. Я писала им письма, но ответов не получала – родители не умели ни читать, ни писать, а сёстры и братья были совсем маленькими. Только старшая сестра, пока не болела, изредка писала письма из Тазовского.
Летом 1961 года меня повели на пристань Салехарда, а там посадили на теплоход «Механик Калашников». В Антипаюту теплоход прибыл утром следующего дня, и я в тот же день на мотолодке добралась до Тото-Яхи. Через сутки уже вошла в родной чум. Родители с радостью и удивлением смотрели на меня – так я выросла за три года!..
Спустя многие годы, мне кажется, что каждый ненецкий ребенок в школе-интернате и сейчас мечтает только об одном: любым путём попасть к родителям в тундру. Никакие красивые одежды, телевизоры, телефоны, магнитофоны, ковры на стенах и на полу, компьютеры и светлые комнаты не заменят родного чума и ласки родителей. Дети ямальских школ-интернатов всегда отчаянно скучают по быстрой езде на оленьей упряжке, свежему оленьему мясу, по охоте или рыбалке на просторах бескрайней тундры, где вольно пасутся многочисленные стада оленей.
Гимн оленю

Я родилась в семье потомственных оленеводов. Мои детские воспоминания связаны с родителями, родным чумом, тундрой и оленями. Каждое утро мама будила нас, своих детей, ласковыми словами: «Вставайте, мои деточки! В стойбище уже пришли наши олени! Слышите хорканье оленят. Вот у входа топчется авка, ждёт, кто из вас первым подаст ему кусочек хлеба!» Я выходила на улицу, и авка (взрослый или маленький ручной олень) забавной мордочкой тянулся к моему рукаву, откуда я вытаскивала лакомый кусочек хлеба. У каждого ненца есть свой любимый олень.
Каждую весну мы ждали рождения маленьких оленят. Сколько было радости у нас, когда появлялся белый, серый пёстрый, белолобый или просто хорошенький и слабенький оленёнок! Слабых маленьких оленят, которых бросили матери – важенки, выхаживали мы. Затем давали им особые, ласковые имена, кормили хлебом, солью или рыбным супом. Потом они ещё несколько лет ходили за нами или за нашей мамой, которая обходилась с ними,  словно с маленькими беззащитными детьми.
У взрослых и детей в тундре все разговоры ведутся вокруг оленей. Самые лучшие и важные события: сватовство, женитьба, рождение ребёнка, поездки на священное место, смерть родных, близких и другие явления жизни тоже связаны с этим прекрасными животными. И все мечты так или иначе тоже.
Олень для ненца – это жизнь! Недаром каждый оленевод, когда приносит в жертву богам оленя, в первую очередь, обращаясь ко Всевышнему, просит здоровья для своих оленей. А потом только просит благополучия и здоровья для своих детей, семьи и себя. Так поступает любой ненецкий род на священном месте, когда отправляет дух оленя к небесным богам, во время жертвоприношения в честь важного события. В ненецком фольклоре олень является главным героем всех сказок, легенд, сказаний, преданий наравне с человеком.
Когда мне было лет пять, папа приготовил для меня большие санки, а во время очередного кочевья запряг для меня одного здорового оленя. Это был большой серый, но смирный бык по имени Хабтко. Я взяла маленький хорей, села на санки и поехала медленно между аргишами женщин. В душе я мечтала о том, что скоро папа даст мне двух или трёх оленей. Вот тогда я буду мчаться впереди всех, а не тащиться в хвосте длинного медленного аргиша за мамой или бабушкой.
Тогда я так же, как все люди в тундре, знала почти всех наших личных и колхозных оленей на «лицо». А это три или пять тысяч голов в одном стаде, где работают пять или шесть оленеводов. Это сегодня, когда раз в год приезжаю к своим родным в Антипаютинскую тундру Тазовского района, все олени кажутся мне «на одно лицо».
Из мягких оленьих шкур мама шила нам тёплую и красивую одежду, а из оленьих лап – тёплую и удобную обувь.
Именно на оленьей упряжке папа отвёз меня на учёбу в школу-интернат. В школе я, как и все ненецкие дети, почти всегда в своих тетрадках рисовала оленя: то белого, то пёстрого, то важенку с оленёнком, а то целую упряжку! На моих рисунках рога оленей были всегда большими, ветвистыми и красивыми. Я обязательно рисовала маму с папой на оленьих упряжках, которые ехали за мной, чтобы забрать домой из школы. Только два раза в год, во время каникул, мы с сёстрами и братьями приезжали в родной чум, и целыми днями любовались своими оленями. Наши родители рассказывали разные истории про их здоровье, характер, повадки, силу и красоту. В поселковом интернате всегда снились родители, чум, тундра, собаки и любимые олени.
Много трудных дорог и счастливых моментов жизни я пережила, когда ездила по древним тропам оленеводов на своей родине. Тысячелетиями в нашей тундре происходило великое множество случаев гибели оленей от болезней, войн, нашествия волков, разгула непогоды, гололёда и по другим причинам. В иные времена богатые ненцы за одно лето могли лишиться всех оленей, и превращались в бедняков.
Ещё в недалёком прошлом советская власть могла забрать и увести от трудолюбивого хозяина всё стадо, которое затем раздавала бедным и нищим. А эти нищие, не имея ежедневной привычки к труду, быстро проедали всё, что досталось им даром. И снова становились такими же бедными.
Чтобы удержать, приумножать и сохранить стадо оленей, надо очень много трудиться, день и ночь ходить за ними, лечить их, обновлять породу. Любовь к оленю, а не жажда наживы, движет тундровиком, когда в холодную весну он спасает молодняк! А ещё нужно научиться различать характеры и дрессировать диковатых сильных оленей, учить их работать в упряжке. Иных быков нужно кастрировать, почти всем животным в стаде необходимо делать пидтемя (метки на ушах). Но больше всего олени страдают от гнуса (овода и комаров) и жаркого лета. Тогда вся семья оленевода работает круглые сутки. Люди делают дымокуры, собирают разбежавшихся оленей в стадо, лечат больных.
Как-то весной мы приютили слабого оленёнка, которого бросила его мать. Оленёнка назвали Гошей. Как ни странно, он откликался на своё имя. У него болела нога, на которую он не мог ступать. Мы собирали ягель, листья для него. Приучили к ухе и хлебу.
– Может быть, забить его, чтобы не мучился? – спросил как-то мой брат Нерчу Николаевич.
Его сын Тэтамбой замотал головой и сказал отцу:
– Забить, конечно, можно, но уж больно хорош наш Гоша. Будем лечить! Он должен жить! Это любимый олень нашей Хакэ .
Два раза в день больную Гошину ногу обрабатывали солёной горячей водой и марганцовкой, потом перевязывали чистой тряпкой, надевали целлофановый мешочек на копыто и завязывали. Через неделю Гоша стал ходить. И  постоянно кружился около чума, чтобы получить угощенье – кусочек хлеба.
Прошло два года. Я снова прилетела в стойбище своих родных. Вечером вдруг из-за ближней сопки появился олень, который хоркал и бежал к чуму. Он был очень красивым и крупным. Подошёл ко мне, стал нюхать мою одежду и тыкался носом в мой рукав, будто что-то просил.
– Узнаёшь, Хакэ, своего оленя? Это же Гоша! – с лучезарной улыбкой сказал Тэтамбой и подал оленю кусочек хлеба.
– Гошу никто не запрягает. Он живёт свободно и радует нас! – добавила племянница Надя и, подойдя к оленю, стала поглаживать его по шее.
Летом следующего года мы снова каслали по своим маршрутам.
– Хакэ! Как ты думаешь, завернуть нам по пути на священное место Нумд Ханондалва? – спросил повзрослевший уже Тэтамбой.
– Конечно же, я хочу снова побывать на нашем священном месте! Завернём туда. Нам нужно принести угощения богам, для того, чтобы наши олени не болели! – с радостью ответила я.
Мы забили оленя в честь небесных сил, женщины приготовили вкусные блюда, мужчины достали бутылочку водки, помазали лики идолов. Дети и взрослые повязали на шесты священного места свои разноцветные ленточки и колечки – в знак пожелания благополучия и здоровья нашим оленям, нашим семьям и всему нашему роду. Старейшина Нерчу Николаевич Ядне сказал:
– Боги довольны угощениями, и у нас всегда будут олени, а наш род будет жить благополучно и счастливо!
Когда мы отъезжали от священного места, я оглянулась и увидела, что на длинных шестах висит белая оленья шкура – будто крупный белоснежный олень взметнулся в небо…
Зачем ненцу много оленей?

В августе 2016 года тревожная весть словно по набату подняла весь Ямал, и не только. Вспышка сибирской язвы! С болью следила я за этими тревожными новостями. Не стану повторять хронологию драматических событий, которые героически были преодолены.  Но у меня сложилось впечатление, что далеко не все ученые, чиновники, общественники, журналисты, рассуждающие о беде, имели реальное представление о традиционном образе жизни моего народа.
К сожалению, многие из них тогда сделали поспешные выводы, за которыми могут последовать катастрофические события – отсутствие будущего, исчезновение ненцев, как нации, народности. Нас ведь не так много. В тундре Ямало-Ненецкого округа проживают и ведут кочевой образ жизни более 18 тысяч человек. Может, эта цифра устарела, но это та часть ненецкого народа, которая до двадцать первого века сохранила свою уникальную культуру, традиционный образ жизни, землю, оленей, язык и обычаи.
Сегодня каждая семья в тундре озабочена вопросами, связанными с пастбищами, количеством оленей для ведения хозяйства, своим завтрашним днем. По этой причине решила рассказать об элементарном и одновременно самом главном: зачем ненцам нужно много оленей?
Со мной общались оленеводы из разных районов округа, они делились своими соображениями в связи с последними событиями. Думаю, не нужны особые научные экспедиции, чтобы определить необходимое поголовье оленей для нормальной жизни одной семьи в суровых условиях. Любой ненец из стойбища расскажет, что ему надо иметь в хозяйстве, без чего он не переживет зиму, и как сохранить пастбища. Недавно беседовала с многодетными супругами из тундры Денисом и Еленой.
– Давайте на примере одной семьи из десяти человек (ненецкие семьи, как правило, многодетны) покажем потребности и расходы, – предложили они и стали считать: – Семья – это хозяин, его жена, у них шесть детей, бабушка и дедушка. Теперь, сколько им нужно оленей – ездовых, хоров-производителей, важенок, нетелей, быков-кастратов, телят?
У такой семьи в зимнее время может быть четыре аргиша. Один аргиш состоит из восьми или более нарт (в нартах ничего лишнего, только самое необходимое): мэта хан  запряжена пятью оленями, потом идет сябу , три-четыре вандако , сундук, нарта, в которой везут постельные принадлежности, нгуту . В каждую нарту запряжены по два оленя. Плюс один олень идет привязанным к нарте, на всякий случай. Итак, уже двадцать оленей.
Мужчина (хозяин), дедушка и бабушка тоже ведут аргиши из восьми-девяти нарт. У них также вещи, нюки, продукты, домашняя утварь, одежда и т.д. Получается уже шестьдесят и больше оленей.
Допустим, два ребенка пяти-шести лет тоже ездят на отдельных упряжках из двух или трёх оленей. Совсем маленькие сидят на нартах у родителей или стариков. В мае приезжают школьники, и каждый из них хочет иметь свою упряжку из трёх-четырёх оленей.
Питаются ненцы в основном мясом оленя. Оленеводы меняют у рыбаков мясо на рыбу. Остальные продукты, самые необходимые из которых – чай, масло, сахар, хлеб, муку, макароны, крупы – покупают по тем высоким ценам, которые сегодня есть в магазинах. Значит, нужно сдать туши, чтобы заработать денег на магазинные продукты первой необходимости. За год семья забивает до 25 оленей – и это только на пропитание. И когда приезжают родственники, появляются дополнительные расходы, а значит, надо снова забить оленя, причем хорошего. Дорогому и почётному гостю нужно подарить целого оленя! Таковы вековые традиции гостеприимства.
На обмен, покупку летней обуви, бензина, электростанции, одежды для детей, гаджетов и т. д. нужно более 60 оленей. На тынзян  надо будет 2 шкуры, да с крепкой мездрой.
В век техники не обойтись без снегохода, чтобы ездить на дальние расстояния за продуктами, рыбой, собирать оленей, обследовать местность. Кто поскромнее живёт, может приобрести снегоход только российского производства, который стоит примерно 270 тысяч рублей – в пересчёте на оленей это где-то 35 голов. Импортный снегоход легче в управлении, надёжнее, но и стоит он больше миллиона рублей. Чтобы приобрести его, понадобится 150–160 оленей. Тут надо отметить, что один некрупный олень стоит 7–8 тысяч рублей. Считаем расходы дальше. На летний чум надо брезент. А юфть для снастей? Всё это стоит больших денег.
И всегда надо помнить о таком тонком, но крайне важном деле, как воспроизводство оленей. По скромному варианту любой семье необходимо иметь маточное поголовье из 120 важенок. Этим важенкам нужны хоры – быки-производители. На 120 важенок должно быть более 10–12 хоров. И полагаем, надо иметь неприкосновенный запас из 50 оленей.
Особо учитываются естественные потери – то волки задерут, то в гололед погибнут животные, то болезни унесут, то на переходах могут ноги поломать. Случается, что и браконьеры тоже не спят – отстреливают оленей.
Ещё одна важная статья расходов оленей – дань усопшим и богам, когда надо съездить на священное место и принести в жертву одного-двух оленей.
На тёплую и красивую национальную одежду уходит тоже не малое количество добротных шкур. К тому же лишь в определённое время можно забивать оленей: на малицы и сооки для мужчин – в сентябре; в августе – на ягушки для хозяйки и замужней дочери, которую семья должна одевать всю жизнь, если за неё когда-то взяли выкуп – определённое количество оленей из семьи жениха. Ребятишки растут, им нужны новые малицы и сооки. Бабушка и дедушка, другие домочадцы тоже не могут жить без тёплой одежды в суровых арктических условиях.
В этих подсчётах количества шкур на одежду уместно сослаться на размышления дочери потомственных оленеводов Анны Николаевны Ядне, мастерицы по пошиву ягушек, малиц, мужской верхней одежды, нюков и много другого.
– На мужскую малицу, – объясняет она, – необходимо 4 шкуры, на соок – 4, на женскую ягушку (зимнюю двухслойную) – 8 шкур, на детскую малицу, к примеру, подростку, – 3 шкуры, на люльку нужно 2–3 шкуры, постель состоит из 10–12 шкур. На кисы мужские уходит 12 лап, на женские – 10, детские – 6–10 лап, на сиденье в нарту – каждому по шкуре (взрослых и подростков шесть человек – вот уже и шесть шкур). Обязательно внутри кисов надо иметь тобаки (чижи) из тёплых мягких шкур. Мужчины работают в любую непогоду с оленями, и мы им часто шьем большие цельнокройные кисы с толстыми чижами. На покрышку для чума – нюк – уходит шкур 25, два нюка – около 50. Соответственно, на четыре необходимых нюка уйдёт сотня шкур.
На основании таких подсчётов пришла к выводу: прожиточный минимум на семью из 10 человек составит более 550 оленей. А чтобы жить более-менее сносно, а не просто сводить концы с концами, такой семье надо иметь 600 оленей. И здесь не до богатства. Подчёркиваю: это прожиточный минимум.
Теперь о пастбищах. Эту тему можно развить до объёмной докторской диссертации. Скажу коротко. Я писала во всех своих книгах и всегда говорила: не будет земли – не будет оленя, не будет оленя – не будет ненца! Испокон веку известно, что оленеводы бережно относились к природе, не давали животным вытаптывать богатые ягелем места, знали, что они понадобятся в будущем. Свои маршруты касланий старались и стараются менять. И в этом отношении земля негласно поделена.
В интернете заметила: вопросы сокращения пастбищ и уменьшения поголовья оленей называют бытовой проблемой. Не могу с этим согласиться. Если проблема бытовая, то почему так много шума, всевозможных рекомендаций учёных, сборов общественников, экспертов? Позвольте оленеводам самим решать, как им жить – они тысячелетиями постигали выживание в экстремальных условиях.
Пастбища в первую очередь выводятся из оборота потому, что нефтяникам, газовикам, буровикам, строителям нужны земли для развития энергетической отрасли. Добыча нефти и газа приносит огромные прибыли нашей стране. Руководство округа и промышленники научились договариваться, согласовывая свои решения с общественными организациями коренных малочисленных народов Севера. А в Дни оленевода ненцы всегда получают хорошие призы – снегоходы, электрогенераторы, лодки. И всё же основное тундровое население копит оленей, чтобы потом купить технику. По существу, у ненца, кроме оленя, чума, нарты и малицы, ничего нет. Олень – наша жизнь, пища, транспорт, одежда, обменный фонд, гордость, смысл нашего существования! Оленеводство – не просто отрасль хозяйства, а наш образ жизни, без него мы, ненцы, погибнем, исчезнем как народ.
А ведь некоторые учёные и вовсе предлагают невозможные вещи – вмешаться в наш вековой уклад, перераспределив оленей по округу. Оленеводов со стадами из Ямальского и Тазовского районов хотят переселить в южные – Надымский и Красноселькупский. Как и каким образом собираются это делать? Кто из оленеводов согласится покинуть родные места, свою малую родину и переехать? Как в короткое время сделать оленей лесными животными? На это нужны годы работы, в том числе и племенной, чтобы олень тундровой не возвращался на родной север, как у него заложено генетически, а приучился жить в условиях леса и тайги. 
Кольцо этих проблем всё сужается. С одной стороны, наступают промышленники, с другой – звучат предложения о сокращении пастбищ и поголовья оленей. Заря советской власти, видимо, никогда не погаснет для ненца. Много десятилетий в ХХ веке оленеводов заставляли безвозмездно сдавать оленей, не заботясь о выживании людей в невероятно тяжёлых арктических условиях. Одному Богу известно, как вопреки политике советской власти, народ сумел сохранить уникальную культуру и традиции.

 
Трилогия об одинокой женщине по имени Мрна

Своя земля

На берегу одного из поворотов реки Паюты, на высокой сопке, вот уже много лет стоит одинокий чум Мрны Порнгуй. Эту сопку так и называют Мрна-сопка.
Жителям посёлка и тундры кажется, что чум Мрны стоял здесь всегда и будет стоять вечно. Сама Мрна – женщина неопределенного возраста, среднего роста, крепкого телосложения, с большими натруженными руками и вечно косматой головой. На её смуглом, сильно обветренном лице выделяются смоляные глаза с пронзительным острым взглядом. Но когда она улыбается, на щеках появляются ямочки, а круглое лицо сияет, как солнышко.
Мрна ещё в ранней юности осталась без родителей и без оленей. От родителей досталась ей лишь старая ненецкая лодка, на которой она промышляет: ставит сети и ловит рыбу в речке. В компании своих многочисленных собак она никогда не чувствует себя одинокой.
Женщина имеет всё для жизни: зимний и летний чумы, несколько вандако, сундуки на нартах для хранения продуктов. Позади её чума, на восточной стороне, в нескольких десятках метров стоит священная нарта, завещанная родителями, – надо беречь её содержимое от посторонних глаз. Есть у неё и таса, сооружение, где хранятся летние вещи, и другие нарты, необходимые в хозяйстве.
Мрна много работает: выделывает оленьи шкуры и лапы, заготавливает травы, ловит рыбу. Некоторые ненцы оставляют около ее чума свои зимние нарты с вещами для присмотра и за это платят мясом, шкурами, продуктами.
Как-то весной, когда растаял снег, ушел лед на реке и наступили первые солнечные дни, Мрна распаковала свои зимние нарты. На целый день повсюду расстелила она зимние нюки, ягушки, шкуры. Так ненцы делают, когда хотят подсушить вещи, проветрить содержимое сереть – нарт с зимними вещами.
Эту традицию можно назвать своеобразным праздником. Кто-то во время разбора зимних вещей примеряет новые одежды, рассматривает древние украшения, оставшиеся от бабушек и родителей, кто-то держит в руках белые или пёстрые выделанные шкуры, раздумывая, какую ягушку сшить на зиму. А кто-то вспоминает своё детство, родных, ушедших в мир иной...
В тот день после хозяйственных трудов Мрна крепко заснула и проснулась только от громкого лая своих многочисленных собак. «Может, чьи-то собаки пришли на сопку, и мои не пускают их на свою землю?» – подумала женщина, и, медленно поднявшись, не завязывая ночной ягушки, вышла из своего чума. Поначалу она никого не увидела и, лишь взглянув на склон сопки, спускающийся к берегу реки, заметила двух человек. Они с амгарями (барахлом) поднимались по узенькой тропинке на сопку.
Мрна смотрела на них и не обращала внимания на синее-синее небо, яркое солнце, на ласковый ветерок, обвевающий ее широкое скуластое лицо. Что-то закралось в душу, и она машинально схватила ковшик с водой из ведра с нарты и сполоснула одним махом лицо.
Пристально стала всматриваться Мрна в пришельцев: «Кто такие? Почему они поднимаются на сопку с амгарями? Если в гости, то не должно быть у них ничего. А вдруг это люди, которые несут шкуры мне на выделку?»
Собаки лаяли все громче: они заметили, что чужие люди поднялись на сопку и с облегчением бросили свою поклажу около одинокого чума.
Тут Мрна узнала семью Лапсуй из Хальмер-Яхи. Мужчину звали Лэмбараси, а его жену – Сяконе. В поселке люди рассказывали, что зимой их единственная дочь сбежала от них с гыданским оленеводом. Тот увез девушку из поселка прямо в тундру.
– Е-хо! – громко вздохнула Сяконе и с улыбкой проговорила: – Торова!
– Торова! – негромко произнесла Мрна и вопросительно посмотрела на женщину.
– Мы здесь поставим свой чум! Тут земля хорошая, сухая! – сказала Сяконе и стала определять, в какую сторону стелить постель.
Лэмбараси был тщедушный старик в старой потёртой малице и резиновых сапогах. Из-под капюшона малицы торчали седые волосы, тусклые глаза плохо видели, а в зубах он держал самодельную старинную деревянную трубку.
Сяконе была маленького роста, коренастая, с копной кудрявых черных волос, с узкими черными глазами, острым носиком, тонкими губами. Она была одета в старую черную суконную ягушку с красными полосками по всем швам, подпоясана старым платком. На ногах женщины красовались короткие разноцветные разноразмерные резиновые сапоги.
Мужчина робко посмотрел на Мрну своими блёклыми глазами и неуверенно произнес:
– Это хозяйка моя так захотела. Я-то поближе к поселку чум поставил бы, у Хукэ-сопки.
– Мы тебе не помешаем, будешь к нам в гости ходить, чай будем вместе пить. А мы к тебе будем ходить, мой старик рыбу будет ловить, и тебе рыбу будем давать. Вместе нам легче будет, вот увидишь! – сказала Сяконе и стала искать место, куда бы присесть, чтобы отдышаться.
– Кто это решил вас послать сюда, ко мне? Вы меня спросили? Не нужны мне никакие соседи! Я сама умею ловить рыбу! Сама кормлю себя и своих собак! Это моя земля! Моя!!! Моя сопка! – стала кричать Мрна изо всех сил. Она быстро вбежала в свой чум и так же быстро выскочила из него, но на ней уже была старая потёртая малица.
Не давая Лапсуям сказать ни слова, Мрна продолжала кричать, переходя на визг:
– Уходите с моей земли! Никому не дам своей сопки! Умру, но не дам поселиться никому на моей земле!
– А мы думали, что ты обрадуешься нам, ведь там, на Хальмер-Яхе, мы тоже жили вдали от людей и поняли, что без соседей трудно, скучно, не с кем даже словом перекинуться. Что плохого в том, что поставим свой чум возле тебя? Ты же не купила эту землю! – повысила свой писклявый голос Сяконе.
Эх, лучше бы не произносила Сяконе последние свои слова! Мрна сжала свои крупные кулаки и неожиданно подскочила к Сяконе. Схватив ее за волосы одной рукой, другой она стала бить её куда попало. Собаки оголтело залаяли, рвались со своей привязи, стараясь защитить свою хозяйку, высоко прыгали около нарт, а некоторые скулили, понимая свою беспомощность...
– Вэн пасы ню! – успела выкрикнуть ругательство Сяконе и в один миг оказалась на земле под массивной Мрной.
– Земли тебе жалко, да? Ты – собачья старуха! Скоро тебе придет конец, и твои же собаки тебя съедят! – не унималась Сяконе, выворачиваясь из-под Мрны, и в какой-то миг успела вскочить на ноги и отбежать подальше.
Собравшись с силами, Сяконе не сдавалась: уже теперь сама набросилась на Мрну, схватила ее за капюшон старой малицы, который тут же оторвался и оказался в её руке.
– Это моя земля! Мне тут завещано вечно жить! Никого сюда не пущу! Вон кругом много земли! Почему вам захотелось поселиться на моей земле? Вон там мои халмеры  лежат! Это они оставили меня здесь жить! – Показала Мрна своим корявым указательным пальцем в сторону большой сопки на берегу Паюты.
Там возвышалось одно из самых больших ненецких кладбищ, каких много по тундре и в окрестностях поселка Антипаюта.
Мрна не могла успокоиться. Не успела Сяконе повернуться, чтобы найти глазами мужа, как Мрна бросилась к ней и ударила по плечу. Сяконе в ответ толкнула Мрну, и снова завязалась драка. Женщины уже не кричали, а молча боролись. Они не заметили, как покатились кубарем под сопку. Там, внизу, было сыро, и Мрна, придавив своим тяжелым телом Сяконе в лужу, закричала снова:
– Уйди, уйди с моей земли! Пусть никогда твоя нога не ступает на мою землю!
Старик Лэмбараси испугался дерущихся женщин. Он уже успел унести амгари подальше от чума Мрны и удивлённо смотрел, как две женщины возились у подножия сопки.
Наконец, Мрна стукнула Сяконе ещё раз и резко оттолкнула свою жертву, которая плюхнулась прямо в лужу. Мрна с трудом поднялась на свою сопку. Вслед ей неслись проклятия Сяконе, ягушка которой промокла в луже, хотя она тут же проворно вскочила и отряхнулась. Бросив сердитый взгляд на Мрну, горделиво стоящую на сопке, Сяконе кричала хриплым голосом:
– Пусть твои собаки тебя съедят, проклятая старуха!
Неистовый лай упомянутых собак заглушил все вокруг, так что до хозяйки сопки не долетели прощальные крики женщины с берега реки.
Мрна долго стояла возле своего чума. Она зло смотрела, как Лэмбараси и Сяконе погрузили свои амгари в харнас , и быстро отчалили от берега в сторону поселка.
Старая женщина долго не могла успокоиться. Возмущало, что эти люди даже не спросили её, Мрну, можно ли прикаслать к ней. А ведь разрешения поставить свой чум рядом с чужим чумом спрашивают друг у друга все ненцы испокон веку. А эти сразу решили поставить свой чум на её сопке, тем самым нарушив её покой.
Наконец, Мрна развязала своих собак, которых у нее было не больше десятка, и накормила их вчерашней рыбой. Самый любимый, серый годовалый пес по кличке Пуру, подошел и стал лизать руки женщины, как бы желая сказать: «Мы любим тебя и никогда не оставим в беде!»
Пуру так преданно смотрел на свою хозяйку, махал хвостом и бегал вокруг нее, что Мрна невольно улыбнулась. Она погладила верного друга по спине и прошептала: «Ничего, мы ещё поживём на своей земле!»

Печали Мрны

Проснувшись рано, она выпустила собак из чума, и затопила железную печку. Затем поставила кипятиться чайник и стала неторопливо собираться в дорогу: у неё кончился хлеб. К тому же нужно было запастись кормом для собак на всю весну. Заваривая последнюю щепотку чая, она подумала, что надо бы раздобыть и чай.
Достав кисет с табаком, бережно оторвала кусочек старой пожелтевшей газеты, умело смастерила самокрутку и, затягиваясь душистым самосадом, мечтательно подумала, кого из знакомых увидит сегодня в посёлке, у кого погостит. Одевшись потеплее, вышла на улицу.
День был морозный. Собаки, предчувствуя дорогу, весело виляли хвостами, облизывали руки хозяйки. Только старый Алто прятался под нарты, не хотел работать в упряжке. Поняв усталость старого пса, она ласково погладила Алто, поговорила с ним и решила заменить его Серым, молодым годовалым псом. Сложив на нарты пустые мешки и бак, используемый для хранения корма, она прислонила палку к двери чума – знак отсутствия хозяина.
Семь резвых собак дружно, с лаем помчали ее по морозной тундре к посёлку. Посёлок ещё спал в такое раннее утро. Упряжку она остановила у одного из восьмигранных домиков, где жили ее знакомые. Привязав собак, она долго сидела на нарте, ожидая, когда проснутся хозяева. Вспомнила, что в интернатской столовой работа начинается рано. И не спеша пошла туда. Работницы кухни, поселковые ненки, обрадовались. Поздоровавшись с ними, она поставила свой бак в коридоре, зная, что к вечеру он наполнится отходами.
Вернувшись к дому своих знакомых, которые уже завтракали, она вместе с ними выпила чаю, согрелась и, немного посидев, пошла в магазин занимать очередь за хлебом. Очередь была большая, именно там она встретила много знакомых. В пекарне за день четыре раза выпекали хлеб, но два раза до нее не дошла очередь: хлеб кончался, хотя в руки давали всего по две буханки.
В третий раз, уже после обеда, когда подошла её очередь, она молча протянула продавщице десять рублей. Молодая женщина по-ненецки сказала:
– У тебя здесь мало денег, на хлеб не хватает!
Мрна удивленно ответила:
– Я всегда на десятку покупала много хлеба.
– А разве ты не знаешь, что хлеб сейчас стоит восемь рублей за килограмм? – удивилась продавщица.
Мрна в отчаянии повернулась к стоящим в очереди и попросила одолжить на хлеб. Толпа не реагировала, все молчали. Только одна старуха, опираясь на свою кривую палку, протянула ей две красненькие бумажки. Продавщица дала Мрне две буханки хлеба.
Мысль о том, что ей, по сути, не на что жить дальше, не давала покоя. Она пробежалась по посёлку в надежде вернуть долги за свою работу. Но тщетно, отовсюду ушла ни с чем. Тогда повела она собачью упряжку к дому давней знакомой – Анны.
Крепко привязав к столбу собак, она тихо, по-ненецки без стука, вошла в дом. Жильцы таскали воду, наполняя две большие металлические бочки. Выбрав себе место в углу у самого входа, села и молча наблюдала за хозяевами. Вдруг в какой-то момент Мрна решила уйти, чтобы не мешать людям. Внезапно женский голос из другой комнаты остановил её:
– Почему уходишь, не попив чаю? – От этих слов у Мрны стало тепло на душе, и она снова села на стульчик.
Хозяйка дома нарезала свежемороженого осетра – строганину, приготовила чай и пригласила всех к столу. Из другой комнаты появился русский мужчина, поздоровался и вышел на улицу. Мрна поняла, что к Анне приехали родственники из Надыма. Вскоре мужчина возвратился и попросил накормить собак в упряжке. Ему понравилось поведение животных: псы позволили ему выйти из жилища, но не пускали обратно – ведь там, в доме, находится их хозяйка.
Такая забота незнакомого мужчины, зятя Анны, тоже тронула Мрну до глубины души.  «Как? Накормить моих собак? Никто никогда не заботился даже обо мне, не то что о моих собаках!» – с горечью подумала старуха.
От выпитой водки, вкусной еды и горячего ароматного чая Мрна добродушно улыбалась. Ей стало жарко. Она сняла капюшон старой потрепанной сорочки, надетой поверх изношенной ягушки, и опустилась со стула на пол, как привыкла сидеть в чуме. Положив свои большие руки на вытянутые ноги в промёрзших старых кисах, Мрна рассказала, как много работы сделала:
– Очень много выделала шкур и лап. Более трех месяцев не приезжала в поселок. Казалось, что тех продуктов, которые закупила, хватит надолго. Но кроме меня еще кушают и собаки. Пока холодно, я успею приехать несколько раз за отходами, но времени у меня мало, а работы много. Трудно стало с табаком и чаем.
Гости спросили, получает ли она материальную помощь или какую-нибудь пенсию.
– Никакой пенсии у меня нет, и никакой помощи я не получаю. Много раз ходила в сельсовет, чтобы нашли бумаги, объясняющие, где я работала, но никто не обращает на меня внимания. Говорят, что у меня не хватает рабочего стажа. И никто из земляков мне не хочет помочь написать заявление. Это, наверное, очень трудное дело.
– Есть ли у тебя какие-нибудь бумаги, паспорт? Сколько тебе лет? – не отставали гости Анны.
Тогда она достала из-за пазухи целлофановый мешочек и протянула Анне.
– Смотрите сами, я не знаю, что тут написано, – робко промолвила она.
Все с удивлением стали изучать её паспорт. Узнали, что по документу она Мария, отчество не указано, ей 52 года. На вопрос, где она работала, Мрна ответила, что много лет назад рыбачила в колхозе. Не было ни у кого тогда сапог – люди сутками рыбачили в кисах, по колено, порой и выше, в воде на реке Тото-Яхе, куда согнали ненцев со всей тундры.
– Но бумаг о том, что я рыбачила в колхозе, нет, так говорят мне, – продолжала Мрна. – Часто я теперь виню своих покойных родителей: почему не отдали меня учиться в школу? Я бы хоть читать научилась. Сколько себя помню, столько и работаю для людей, выделывая шкуры и лапы. Почему-то самые трудные работы люди дают мне, и не только поселковые, но и тундровые ненцы. Чтобы заработать себе на жизнь, я почти никому не отказываю. Правда, одни хорошо платят, другие – мало, третьи вообще не хотят рассчитываться, иные обманывают. Делаю свою работу на совесть, а люди увозят выделанные шкуры, плату обещают, но потом забывают. Среди всех этих людей особенно отличаются богатые. Они очень наглые и годами не платят мне за работу. Вот и сегодня я не могла найти денег на хлеб, хотя некоторые мои должники были в той очереди. Сейчас у меня обносилась одежда. Я, наверное, буду плату просить одеждой. Самое страшное, что живу всю жизнь одна, родители не выдали меня замуж, обрекли трудиться на людей, лишь бы прокормить себя. Порой даже не с кем словом перемолвиться... А на днях злые люди, пока меня не было в чуме – ездила за дровами – топором изрубили двух моих собак. Шарик и Икча были очень сильными. Жить стало еще труднее. Летом я сама ловлю рыбу, но прохудилась лодка. Сушу ещё нярсо  на продажу для тундровиков.
Анна с сочувствием слушала этот печальный монолог. Наконец, Мрна замолчала, и Анна посоветовала ей брать за работу подороже. Мрна благодарно взглянула на нее, на ее малыша, который держался за подол матери и что-то бормотал про себя, на ее гостей, и невольно улыбка озарила ее лицо. С блестящими от радости глазами она сказала Анне:
– Ты одна, Нядма небя, всегда платишь хорошо, и мне кажется, что я не заслужила такого внимания с твоей стороны. А твои гости увидели во мне человека...
Волнение и горячая печка разморили Мрну. Она смахнула пот со лба подаренным ей новым розовым полотенцем и продолжила:
– Даже не хочется уходить из этого дома, но уже поздно, надо собираться.
Гости написали от ее имени заявление в сельсовет с просьбой о назначении ей пенсии и включении в список малоимущих граждан. Мрна очень обрадовалась, и решила: через неделю приедет в сельсовет и отдаст бумаги. Анна положила ей на нарту мешок рыбы, кусок мяса и мешочек чая. Посокрушалась, что нет у нее табака. Мрна, увидев подарки, засияла искренней, почти детской улыбкой. От этой улыбки ее маленькие черные глазки совсем скрылись на круглом и широком добродушном лице.
– Теперь я вдоволь наговорилась с людьми и могу ехать в свой чум! – весело сказала она, отвязывая веревки от столба и выводя упряжку на дорогу.
Стояла поздняя холодная ночь, когда Мрна умчалась на собаках из Антипаюты по белой безмолвной тундре. Она гнала упряжку преданных ей собак домой – в свой далёкий, холодный и одинокий чум.

Любимые собаки Мрны

С утра ударил сильный трескучий мороз. Тишина прочно обосновалась над стылой тундрой. Снег был твердый. В свои права вступила настоящая зима. Наступил месяц малой темноты. Мрна – хозяйка одинокого чума, женщина невысокого роста, с широкми плечами, круглым лицом, курносая, с маленькими чёрными глазами и седыми волосами – решила, что пора ехать в посёлок Паюта. Там она получала пенсию и закупала продукты на месяц. Всё это делалось ею заранее, потому что потом было некогда. В пору месяца большой темноты наступало время подледного лова на Тазовской губе. Всё снаряжение, сети, собачья упряжка должны быть готовы к зимнему лову.
Это время всегда радовало одинокую женщину. Зимой она очень много ловила рыбы для себя, а избыток раздавала бедным одиноким старухам. Но главное – Мрна с удовольствием заготавливала много мешков самой разной рыбы, чтобы до лета или даже до новой зимы не искать корма для своих собак. Многие продукты Мрна зарывала в глубокую яму, а затем надежно закрывала крышками, оленьими шкурами и брезентом. Для надёжности сверху придавливала ещё и тяжёлой нартой.
Много лет старая женщина жила одна в нескольких километрах от поселка Антипаюта. Оленей у нее не было. А собак было много. Всем, кто интересовался их количеством, она бойко отвечала по-русски так: «Тринасать!» Хотя женщина плохо знала счёт и русский язык, в школе никогда не училась, по памяти могла произнести только самые необходимые слова: надо, хлеб, масло, сахар, чай, нету, собака, рыба.
В магазине посёлка всегда вызывались добровольцы – ненцы, знающие русский, – и потому она не считала нужным забивать голову русскими словами. В своем чуме ей тоже не с кем было общаться, кроме собак, а те понимали её всегда, любили и старались не огорчать хозяйку.
Бывало, животные дрались между собой, отбирали еду друг у друга да иногда исчезали осенью или зимой на несколько недель – погулять с приглянувшимися подружками из посёлка или других чумов. Но снова возвращались к своей хозяйке.
Она помнила и знала историю каждого её верного пса. Одних приводила к чуму сама, других дарили люди из посёлка, третьих рожали вэнеко небя – собачьи матери, что прибивались к её собакам.
Характеры и нравы у всех были разные. Юдак был надёжным и серьёзным псом, Шарик – сильным и добродушным, Тырс – неряшливым, на его шерсти всегда был какой-то мусор, а хвост вечно грязный, Тасо – слишком жадным и часто ползал около стола и вёдер в поисках пищи, а Нявре брал пищу только с рук хозяйки.
Лапа, любимая подруга Юдака, которая заботилась не только о себе, но и о своих детенышах, часто начинала скулить, когда хотела кушать. Она крайне деликатно брала еду из чашки, в которую хозяйка старалась положить что-нибудь вкусное: кусочки мяса, рыбный суп или кашу.
Одни собаки ночевали на улице, других Мрна привязывала к шестам в чуме. Те, что ночевали на улице под нартами, были дежурными сторожами. Малейший шорох настораживал их. А уж если к одинокому чуму приближалась оленья упряжка, шел пешеход или катился быстроходный «Буран», четвероногие сразу же поднимали истошный лай.
Когда сторожевые собаки долго не умолкали, лаем и визгом своим друзьям помогали те, что находились в чуме. В такие минуты казалось, что собаки поднимут нюки чума, и разнесут жилище своей хозяйки в разные стороны. Когда же стояли сильные морозы, то почти все собаки собирались в чуме и старались лечь на постель, окружив хозяйку. Преданные во всём, они грели её своим теплом, а спали так чутко, что сама хозяйка могла не тревожиться о непрошеных гостях.
– Вчера вроде тебе полегчало, а сегодня снова лежишь и не выходишь на улицу! Бедный ты мой пес!.. – с жалостью посмотрев на большую собаку по кличке Юдак, проговорила хозяйка чума.
Юдак услышал слова хозяйки, медленно поднял морду с потухшими глазами и, снова опустив пятнистую голову, безразлично продолжал лежать в дальнем углу чума на старой оленьей шкуре.
Мрна любила Юдака. Несколько лет назад знакомые в поселке подарили ей маленького пятнистого щенка, который вырос и стал большим, здоровым и сильным псом. Юдак был передовым в собачьей упряжке Мрны, и ее беспокоило то, что из-за болезни Юдака ей нужно будет обучать другую собаку. Тут с улицы приполз Шарик – крупный, с блестящей шерстью, красивый серый трехгодовалый пес. Он оставил за собой приоткрытой дверь из облезлых оленьих шкур.
– У-у! Ты опять несёшь с собой холод! Может быть, тебя, Шарик, сделать передовым вместо Юдака? – спросила Мрна, поглаживая по холке серого ласкового пса с блестящими красивыми глазами.
Он деликатно принюхивался к тому съестному, что может быть около хозяйки, и весело помахивал пушистым хвостом. Женщина взяла палку и, не вставая с места, закрыла за Шариком вход в чум.
Шарик с удовольствием взвизгнул, помахал пушистым хвостом и удалился поближе к Юдаку, на другую половину чума. Шарик словно чувствовал, что ему сегодня предстоит выполнять какую-то важную роль, время от времени поднимал свою красивую лохматую голову и поглядывал в сторону хозяйки. Мрна, растапливая железную печурку в своём холодном чуме, подумала: «На улице ещё семь хороших собак, может, кого-нибудь из них обучу на передового!»
Она поставила кипятиться чайник. На перекладины над печкой положила буханку ржаного хлеба, чтобы нагрелся и размяк. Стала готовить столик.
У священного симзы , напротив входа в чум, по обе его стороны лежали две чёрные небольшие собачки с лоснящейся гладкой шерстью: Тет и Лонгэй. Их отличали друг от друга только белые пятнышки на лбу. У Тета на лбу – два круглых белых пятна. Взглянув на него, можно подумать, что у собаки четыре глаза. А у Лонгэя – одно белое пятно на лбу. Этих собак ещё в прошлом году привезла семья Ядне и оставила у Мрны. Добрые, трудолюбивые псы верно несли службу и хорошо работали, но пришло время отправляться им на покой, отдыхать в почёте. Так чум Мрны превратился в приют для собак.
– Вот истинные тундровики! Никогда не крутятся под ногами хозяйки в поисках еды или подачки. Гордые! Сразу видно, что они тундрового воспитания, а не поселковые халеи. Ждут терпеливо, когда им подадут кушать! – с восхищением глядя на двух чёрных собак, рассуждала вслух старая женщина, продолжая хлопотать по хозяйству.
Мрна села за стол и стала пить чай перед дальней дорогой. А остатки от вчерашних кусочков оленьего мяса она стала бросать через печку больному Юдаку. Но кусочки мяса на лету стали схватывать Тырс и Тасо.
– Вэн пасы ню!!! Вот настоящие поселковые халеи! Обжоры и ленивцы! Кушать любите, а работать не хотите! – крикнула Мрна и для большей строгости замахнулась попавшейся под руку кочергой.
Хозяйка решила, что, если собаки голодны, надо подогреть ещё их вчерашний суп из старых консервов и разделить всем поровну. Ненасытные Тырс и Тасо крутились около хозяйки, подбирая крошки хлеба около стола, глотали слюни у котла с остатками еды, изредка рычали друг на друга.
– Да ещё многодетную мамашу надо накормить, ведь ей детей кормить целый день, может быть, только к ночи и вернусь! – ласково сказала хозяйка и подошла к женской половине чума с той стороны, где была расположена её постель.
Она заглянула под старую ягушку и увидела, как маленькие щенята разных мастей льнут к матери – рыжей Пуроне. Мрна не любила Пуроне, та часто съедала ночью все продукты со стола хозяйки.
Когда та принесла шестерых маленьких щенят, то хозяйка решила всех вырастить, чтобы раздать оленным ненцам в подарок. Дело в том, что Пуроне ей оставили знакомые пастухи, уверенные в том, что та слишком стара и больше не будет рожать щенят. А щенята были хорошенькими и мирно спали на тёплой оленьей шкуре. Вчера хозяйка уже стала думать, какие им дать имена. Двое были мальчиками – их решила оставить себе. А девочек-щенят решила подарить оленеводам, когда те приедут на праздник весной, потому что дети Пуроне всегда слыли хорошими собаками среди тундровиков.
Женщина выпила чаю, заложила за нижнюю губу влажный ароматный сяр  и с аппетитом начала смаковать его. Затем она убрала стол, решила выглянуть на улицу.
Семь больших ездовых собак, что с вечера были привязаны к нартам и столбам, вмиг подняли свои заснеженные морды, встали, весело замахали хвостами. Добрыми и просящими взглядами они словно умоляли: «Отвяжи нас, хозяюшка, дай нам немного побегать и сделать все свои собачьи дела!»
Мрна подошла к крайнему крупному белому псу Сэваку, отвязала его, затем отвязала молодого курчавого Серно. Тот в знак признательности стал облизывать большие натруженные руки хозяйки и только потом весело помчался вслед за остальными собаками за ближние сопки и овраги. Многочисленные сторожа Мрны разбежались в разные места – побыстрее сделать все свои дела, резвились, наслаждались свободой, бегали друг за другом.
Когда почти все ездовые луса вэнеко  прибежали к чуму, хозяйка стала собирать нарты и запрягать их в упряжку. Все собаки знали свои обязанности. Они добродушно лаяли, виляя хвостами, будто чувствовали дорогу, охотно позволяли запрягать себя. Только старые крупные лохматые Сэвак и Лекабчо решили увильнуть от работы. Но Шарик, запряженный сегодня впервые как вожак, вместо Юдака, сердито зарычал и косо поглядел на двух убегающих от хозяйки собак. Он как бы говорил разгильдяям: «Вы тоже должны работать, чем вы лучше нас?! Мы все должны помогать своей хозяйке!»
Наконец, Мрна отловила всех ездовых и стала готовиться к отъезду в посёлок. Путь был длинный. Сначала женщина вела упряжку пешком, а потом с разбегу вскочила на низенькую нарту, и упряжка быстро помчалась по дороге. Снег весело скрипел под полозьями вэнеко хан – собачьих нарт. Летящие от быстрой езды тоненькие снежные иголочки покалывали сильное, в крупных морщинах, коричневое, задубелое лицо Мрны, слепили глаза. Мороз перехватывал дыхание и глухо позванивал в ушах.
В какой-то момент трёхгодовалого неопытного Шарика упряжка из нескольких собак задумала закрутить так, чтобы не выехать прямо. Но Шарик хорошо справлялся с ролью передового, будто давно готовился к этому ответственному делу. Мрна командовала: «Шарик! Пырь!!!» Она изредка дотрагивалась маленьким хореем до собак, и упряжка весело неслась по дороге в посёлок. В пути старой женщине в голову приходили мысли и воспоминания.
Мрна вспомнила, как Юдак со своей верной подругой, Лапой, два года назад поздней осенью спасли свою хозяйку. Тогда нарта неожиданно стала проваливаться в студёную воду моря. Многие собаки из упряжки тогда утонули в ледяной воде Тазовской губы. Лишь Юдак и Лапа, которые в этот день не были в упряжке, а бегали вокруг и резвились, моментально поняли, что хозяйка в опасности. Рискуя жизнью, бросились они к тонущей упряжке, стремительно прыгнули в ледяную воду.
В тот момент Мрна подумала о том, что пришла пора ей уйти в мир иной. Но сильный и здоровый Юдак бросился ей на помощь, а Лапа, вцепившись в плечо хозяйки, уперлась обо льдину обеими задними лапами и не давала хозяйке уйти под воду. Мрна выбилась из сил, стараясь выбраться из воды. Юдак отскочил от нее, отбежал далеко от края льдины. Но вдруг с большого разбегу пес бросился к хозяйке, зубами крепко схватил её за мокрую одежду и из последних сил выдернул на край льдины.
Обратно Мрна шла вся мокрая и продрогшая. Она плелась еле-еле в свой чум, и её спасатели – Юдак и Лапа – всячески сочувствовали ей, жалобно скуля, поджав мокрые хвосты, шли устало рядом по обе стороны. Их глаза молили об одном: «Хозяюшка, дойди до чума, не падай, дойди живой до жилища, разожги огонь, согрейся...» И она дошла.
Как-то в конце зимы, ночью, собаки, привязанные к шестам чума, неистово залаяли, завизжали и завыли. Мрна проворно вскочила на ноги, хотела выйти на улицу, но не смогла откинуть дверь: кто-то сильно давил на полог с улицы и не выпускал ее из чума. Вдруг этот кто-то, видимо, тяжеленный, отвалил от двери, напуганный истошным лаем собаки. Это Юдак в ярости разгрыз свою верёвку и выскочил из чума, чтобы отогнать медведя-шатуна.
Юдак вступил в схватку со зверем. Другие собаки тоже рвались в бой. Они, словно обезумевшие, рычали, лаяли, выли на все лады, отгоняя непрошеного гостя в сторону от чума, спасая свою хозяйку.
Мрна выйдя из чума со страхом наблюдала всю эту развернувшуюся перед ней ужасающую картину. В нескольких метрах от чума на задних лапах стоял большой медведь.
Очень суеверная, как все ненцы, женщина боялась даже посмотреть на бабушку . Лишь когда опасность миновала, она подумала: «Какой умный и сильный пёс! Если бы не Юдак, может, в живых бы меня не было сейчас!»
Отогнав медведя-шатуна, усталый Юдак примчался к женщине, стал бегать вокруг нее, вилял хвостом, глаза его сияли радостью. Этот крупный пёс словно гордился тем, что смог защитить хозяйку!
Лишь войдя в чум, Мрна поняла, что опасность миновала. Юдак крутился рядом, но следам за ним сочилась кровь из задней правой лапы. Верный защитник будто и не замечал этого, зато радостно повизгивал, заглядывал хозяйке в глаза, поднимаясь на задние лапы во весь рост. Он, безусловно, был горд собой и хотел награды, старался лизнуть большие руки своей хозяйки.
...Теперь Мрна ехала и вспоминала ту первую весну Юдака, когда он привел с очередной своей прогулки в поселок красивую чёрную сучку. Мрна сразу же назвала молодую собачку с блестящей, иссиня-чёрной гладкой шерстью, Лапой. Долгими светлыми днями и ночами Юдак и Лапа бегали по тундре, наслаждаясь свободой, солнцем, цветущими травами. Они уходили далеко на сопки и счастливыми возвращались к своей хозяйке. Через какое-то время Лапа произвела на свет четырёх маленьких щенят, которые были похожи на Юдака. Едва щенята подросли, как тундровики сразу же стали просить Мрну продать этих красивых собачек, в чьих жилах текла кровь отчаянно смелого Юдака. Только одного оставила себе хозяйка. Назвала его Нярве.
Несколько месяцев назад какой-то заезжий пьяный мужик застрелил Лапу и Нярве прямо у чума, пока хозяйка ездила в гости. С тех пор Юдак стал грустным, глаза потускнели, стали безразличными, ходил с опущенным хвостом, и, казалось, его покинули силы. Прошло время, боль его как-то утихла, но глаза остались такими же грустными, потускневшими с тех пор, как потерял он свою любимую Лапу...
А сейчас Юдак болел: когда гулял вдоль берега реки, чей-то капкан зажал его переднюю правую лапу. Он приполз в чум с этим железом, и Мрна сама разжимала капкан. Но лапа Юдака была почти оторвана, уже вряд ли заживёт. Мрна обработала рану и перевязала, в надежде, что всё обойдётся. Увы, пёс почти перестал ходить, ел плохо и всё о чём-то думал, лёжа на той стороне чума, за железной печкой.
Хозяйка дважды в день вытаскивала Юдака из чума на старой шкуре, на которой он постоянно лежал. Она оставляла его одного, но периодически поглядывала с тревогой и жалостью: «Как же я буду жить без тебя? Чем бы тебе помочь, Юдак? Если совсем не сможешь ходить на ногах, придётся человека приглашать, чтобы увести Юдака подальше от моих глаз и сыхда ».
Юдак был благодарен хозяйке, целыми днями лежал на шкурах, дремал и, наверное, вспоминал свою былую счастливую собачью жизнь. Часто он закрывал глаза, возможно, представляя в эти минуты, как нежились они с Лапой на цветущей поляне, а потом носились по берегу широкого моря, плескались в воде, купаясь в лучах жаркого солнца. А может, жалел пёс, что уже не сможет помогать своей любимой хозяйке. Он чувствовал вину перед хозяйкой за то, что иногда уходил далеко от чума, посещая знакомые до боли места, где гулял со своей Лапой...
Мрна ехала по наезженной санной дороге. По обе стороны снегом были запорошены мелкие кустарники, за которыми изредка кудахтали веселые белые куропатки.
Вскоре появились яркие огни посёлка. Зимний день кончается так же быстро, как сама жизнь. Мрна, подняв маленький хорей над собачьей упряжкой, крикнула: «Пырь-пырь!!!» И её собаки, её верные друзья, ускорили бег, понимая, что хозяйка торопится.
Шарик бежал, высоко подняв свой пушистый хвост, и поглядывал искоса на ходу на других собак, как бы подгонял их: «Не халтурьте. Работайте как следует! Я тоже устал, но надо успеть дойти до вечера, а там отдохнем...» Собачья упряжка распознала лидера и охотно подчинилась новому передовому.
Мрна вспомнила времена, когда живы были её родители. Тогда они жили в тундре, каслали с оленями. Оленей было много, её отец часто уезжал на промысел, и порой его не бывало по три или четыре дня. Тогда была у Мрны всего одна любимая собака по кличке Икча. Если отца не было много дней, то Икча тосковал, не ел и не пил, выходил на улицу, становился на задние лапы, смотрел в ту сторону, куда уехал отец, и из его красивых черных глаз катились по морде крупные слёзы. С годами пёс постарел. А однажды не дождался своего хозяина и сам куда-то исчез бесследно. Тогда Мрна была ещё ребёнком. Она сильно грустила об уходе Икчи, и никогда в жизни больше не желала назвать его именем ни одного пса...
Мрна подгоняла свою упряжку, огни посёлка становились всё ближе и ближе. Вот уже и крайний восьмигранный домик, около которого она всегда оставляла нарту с собаками. Быстро доехав до своей привычной стоянки, привязав собак, она спешно погладила по густой холке Шарика. Тот радостно повизгивал, чувствуя, что справился с возложенной ответственностью. Мрна взяла свой мешок и двинулась в сторону посёлка по своим делам.
Капкан

Было уже светло, когда Нидейко Лапсуй выехал из поселка в свой чум. Упряжка из четырёх тёмных быков, отдохнувших за ночь, быстро мчалась по накатанной дороге в сторону Гыданской тундры.
Встреча вечером с людьми из Находкинской тундры обрадовала его, и они вели разговоры в доме общих знакомых почти до утра. Четверо мужчин и одна женщина утром тоже выезжали из посёлка, но в другую сторону. Один из них, Лани Сусой, пожилой коренастый мужчина с крупным лицом и небольшими глазами, был отцом жены Нидейко. Лани первым повел свою упряжку, за ним тронулись все остальные. Сэрне, жена Лани, в нарядной пёстрой ягушке, чуть задержавшись, поправляя упряжь на своём крайнем олене, украдкой бросила взгляд на молодого человека, когда отъезжала вслед за упряжками мужчин.
Сэрне была худощавой женщиной средних лет. Ягушка на ней сидела красиво. Из-под чёрной с белой оторочкой шапки висели длинные накосники со всякими металлическими бляхами. Лицо женщины было продолговатым, белым, с открытыми тёмными глазами, которые вызывающе сверкали необыкновенным блеском, и так же вызывающе алели полные губы.
Сейчас, когда Нидейко ехал в свой чум, на него вдруг нахлынули воспоминания: два зимних дня, пурга, тепло одинокого чума, две бессонные ночи, и... женщина, которая так сильно запала в душу молодого парня…
...Года три назад Нидейко совершенно случайно оказался в стойбище Сусой. Тогда началась пурга, и двое суток он оставался в одиноком чуме, где находились только женщина и двое маленьких детей. Муж Сэрне, старый Лани Сусой, со своей взрослой дочерью Саване были в многодневной поездке по дальним стойбищам.
В первый вечер Нидейко, чувствуя, что начнётся сильный буран, остановился в первом попавшемся чуме. Надеясь на то, что погода установится, и можно будет ехать дальше, в своё стойбище, он не стал распрягать упряжку.
Хозяйка чума, жена Сусоя, обычно завидев приближающуюся откуда-то упряжку, сразу же начинала гасить огонь, заливая его водой из чайника. Затем она быстро ложилась на постель, свалив на себя и детей все старые ягушки. Незнакомый путник, увидев, что люди спят, выходил из чума и уезжал.
Так Сэрне поступала много раз в своей жизни, хотя закон предков говорил о том, что любого путника в тундре нужно накормить, напоить, дать кров и уложить спать, а ещё поменять ездовых оленей. Но Сэрне поступала по-своему: таким образом она экономила дрова и не утруждала себя, как другие ненецкие женщины, добыванием дров из-под глубокого снега. Женщина часто отправляла за дровами своего старого мужа или юную дочь Саване.
Когда юноша из рода Лапсуй вошёл в чум, Сэрне, недолго думая, бросила шить, встала и затопила железную печурку. Нидейко прошёл и сел на середину постели, куда обычно садятся все мужчины в любом чуме. В чуме, кроме хозяйки, было два ребёнка.
– Куда держишь путь? – спросила женщина.
– В своё стойбище. Еду от Ехарати Яра. В прошлом месяце видели там моих оленей, – ответил юноша.
– Сколько чумов в их стойбище? – поинтересовалась Сэрне.
– Было четыре, а сейчас прикаслал к ним Тахна Лапсуй, – добавил Нидейко.
Молодой человек, сняв капюшон своей малицы, чуть-чуть откинулся назад, скрестив под головой руки. В чуме был полумрак, но лампу женщина ещё не зажигала. Она хлопотала по хозяйству: положила куски льда в ведро, поставила чайник, разрезала мороженое мясо. Поставила перед гостем маленький столик и положила еду. Нидейко сел, скрестив ноги в нарядных чёрных кисах. Он ел не спеша, а женщина молча смотрела на него, и ей нравилось, как он ест и не задает почти никаких вопросов. Дети вышли играть на улицу.
Хозяйка рассказала о том, что её муж и дочка уже два дня как уехали в гости далеко, в Гыданскую тундру, проведать родню. Пока шло чаепитие, ветер на улице стал завывать громче, буран усиливался. Женщина молча вышла из чума и... сама распрягла оленей гостя.
На ужин Сэрне сварила оленье мясо, приготовила вкусную похлебку, накрыла стол. Дети, утомлённые беготней на улице, после позднего ужина быстро уснули. В тёплом чуме тускло горела керосиновая лампа.
Хозяйка убрала со стола, накормила собак, упаковала продукты, постелила постель для гостя. Она молча подала Нидейко новую белую ягушку, потушила лампу и легла на женскую половину постели.
Нидейко лежал под тёплой ягушкой на спине метрах в трёх от Сэрне, а между ними спали два мальчика под одной ягушкой. Перед тем, как уснуть, Нидейко ещё раз вышел на улицу. Когда же вошёл в тёмный чум и прошёл к своему месту, то неожиданно обнаружил, что на его половине лежал человек. Это была Сэрне.
Он присел рядом в распахнутой ночной ягушке в раздумьях, как быть, но вдруг почувствовал тёплые руки женщины, которые притянули его к себе. Он оказался с ней под одной ягушкой. Она прильнула к нему, к его горячему молодому телу. Женщина крепко обхватила его за талию, жадно ловила его горячие губы. У него закружилась голова от этих жарких объятий. Он жадно впился в её губы, неловко шаря руками по трепещущему гибкому женскому телу. Вдыхая аромат её волос, смешанный с запахом дыма, он утонул в объятиях пылкой женщины. Тело его горело от возбуждения. Впервые в жизни юноша познал женщину.
А женщина полностью отдалась самой прекрасной на свете страсти. Она наслаждалась каждым мигом своего сумасшедшего счастья, бессвязно лопоча: «Я давно тебя заприметила, думала о тебе...» Он доставил ей непознанную доселе женскую радость. Она даже не подозревала, какое наслаждение таит в себе естественное соединение двух тел, с какой сладостной истомой можно нежиться на мягких, нежных шкурах в объятиях мужчины. Она никогда не испытывала ничего подобного. Если днём он увидел в ней обычную замужнюю немолодую женщину, то ночью она вдруг открылась искусной в любви, ласковой, нежной и страстной.
Утром юноша проснулся поздно. Женщина сидела у огня и задумчиво смотрела на горящие угольки ольховника, которые падали из дверцы железной печурки. В тусклом свете желтовато-красного пламени влажно поблескивали её губы, на них играла улыбка, а щёки пламенели как костёр. Во всех движениях, когда она хлопотала по хозяйству, была теперь заметна необыкновенная лёгкость. Она подала ему малицу и кисы, быстро накрыла столик, подала варёное мясо и душистый горячий чай.
Нидейко вышел на улицу и понял, что сегодня ему не уехать. Буран стал ещё сильнее, ничего не было видно на уровне вытянутой руки. Ветер сбивал с ног, зловеще свистел, и, казалось, он все сметёт на своём пути.
Молодой человек несколько раз прошёл вокруг чума, прогулялся между грузовыми нартами, постоял и снова зашёл в чум. Дети Сэрне играли в игрушечных оленей и нарты, сделанные из кусков дерева, баловались с собаками, смеялись. Хозяйка сидела на полу, что-то шила и чуть слышно напевала какую-то песню. Она бережно хранила тайну ночи, какой у неё не было в жизни, и вероятно, уже не повторится. Она боялась, что кто-то может догадаться о её душевном состоянии. Старалась не смотреть даже на своих детей. Ей хотелось как можно дольше продлить мгновения удовольствия и счастья, не делиться своей тайной ни с кем в этом мире ни взглядом, ни единым движением или улыбкой.
Женщина и юноша почти не говорили. Она знала о том, что, скорее всего, уже никогда с ним не встретится наедине. Но жаркая ночь будет её счастливым воспоминанием на всю оставшуюся жизнь.
Почти двадцать лет назад её выдали замуж по ненецким законам за старого мужчину. Он стал отцом её троих детей, но жизнь с ним не приносила радости, а близость не доставляла почти никакого удовольствия. Она изредка подчинялась желаниям мужа, воспринимая это как должное. Давно смирившись со своей участью, Сэрне ничего нового уже не ждала. Она понимала, что так живут многие женщины, выданные замуж своими родителями не по любви, а по обычаям предков.
Несколько раз в жизни Сэрне пыталась быть с другими мужчинами, но ни одну ночь она не могла сравнить с тем, что было сегодня.
Настала вторая ночь... Нидейко сжимал горячее податливое тело женщины. Она обнимала его молодое тело, пряча своё лицо на его груди, и тихо шептала: – Я буду тосковать по тебе, ждать следующей встречи. Мне очень хорошо с тобой... Не забудь меня, я всегда буду ждать тебя...
Теперь он держал себя с ней с трогательной нежностью, будто перед ним была непорочная девушка. Он ласкал её без всякой поспешности, словно они знали друг друга всю жизнь… Потом они лежали в полном изнеможении. Говорили, и снова предавались любви. Это была ещё более изумительная ночь, чем прошлая.
– Мне ещё никогда в жизни не было так хорошо! – призналась женщина.
Он молча улыбался в темноте ночи, только крепко держал её в своих объятиях. Сэрне не заметила наступления зимнего утра. Она даже не задумывалась над тем, что в любое время в чум могут приехать её муж Лани и дочка Саване. Она была готова идти с Нидейко куда угодно, ехать, бежать, ползти, видеть его, любить его, всегда быть с ним, только с ним.
Буран к утру стих. Женщина, осторожно освободившись из объятий спящего парня, тихо встала, завязала ягушку и вышла на улицу. Тихое морозное утро окончательно разбудило Сэрне, и она с радостью вошла в чум. Развязала собак, которые сразу выбежали на улицу, растопила печку, вскипятила чай.
Какое-то время она сидела и ждала, когда проснётся юноша, боясь его потревожить. Казалось, что с наступлением дня улетучатся эти прекрасные мгновения. С нежной улыбкой она подала ему малицу и кисы, когда он проснулся и сел. Они молчали и чувствовали, что сердца их бьются в унисон, знали о том, что отныне всегда будут искать встречи и любить друг друга.
Погода установилась ясная, хоть и морозная. Нидейко, позавтракав, пошёл к стаду оленей. Отловив своих быков, он приготовился уезжать. Ненецкой женщине не положено показывать свои чувства. Рядом с ней уже стояли её дети. Сэрне молча стояла у чума и смотрела на юношу, который уезжал от неё в своё стойбище. Он не оглянулся, как подобает ненцу-мужчине, который уезжает в дорогу, но на душе у него были радость и смятение.
Спустя время женщина снова нашла возможность встретиться с юношей, и это была ещё одна короткая счастливая ночь...
Время от времени Нидейко приезжал в стойбище Сусой. Теперь постоянно в чуме были и муж Лани, и цветущая взрослая дочь Саване. К тому времени у Сусой были соседи. В стойбище стояло четыре чума. Нидейко приезжал сюда, чтобы хоть краем глаза посмотреть на женщину, которую хотел видеть, по которой тосковал.
Иногда он нарочно заходил в другие чумы, пил чай, вёл разговоры об оленях, о погоде, делах других людей из соседних стойбищ, а сам думал, как бы побыстрее зайти в чум Сэрне Сусой и незаметно поймать её нежный взгляд.
Нидейко стал замечать, что всякий раз, заходя в чум Сусой, юная, статная красавица Саване, с длинными чёрными косами на прямой пробор, белым румяным лицом и блестящими чёрными глазами, стала незаметно поглядывать на него. Из худощавого юноши он превратился в стройного крепкого мужчину.
Его волнистые волосы обрамляли широкое скуластое лицо с небольшими, но выразительными тёмными глазами. Небольшой острый нос и волевой подбородок придавали его облику силу и решительность.
Саване была единственной дочерью Сэрне и Лани, а два братика родились намного позже её. Девушка была похожа на свою мать: тот же рост, тонкое белое лицо, открытые лучистые глаза, полные губы и такая же стройная фигура. Отличали её от матери лишь постоянный румянец, густые длинные косы и цветущая молодость. Лани мечтал выдать свою красавицу-дочь замуж только по строгим древним ненецким обычаям и взять за неё большое стадо оленей.
Сейчас, когда Нидейко зашёл в их чум, Саване быстро затопила печку и стала готовить стол. Отец Саване ещё вчера уехал на рыбалку – вернётся не скоро. В чуме были одни женщины и дети.
Нидейко почти ничего не замечал в этом чуме: он лишь украдкой наблюдал за женщиной, встреча с которой для него была счастьем и мукой. Сэрне, стараясь скрыть свою радость от встречи с любимым, вела себя осторожно, ничем не выдавала лёгкого волнения.
Дочь хозяина поставила перед гостем низенький столик, достала чашки, нарезала хлеб и куски сливочного масла. Она положила также мороженую рыбу и села с краю, чтобы разливать чай. Молодые люди молча пила чай, но изредка, как бы невзначай, Саване старалась поймать взгляд молодого человека.
А он сосредоточенно пил горячий чай из блюдца, однообразно отвечал на вопросы об охоте, рыбалке, о других людях тундры. Нидейко поддерживал обычный вежливый разговор, какой происходит у знакомых людей. Девушка убрала столик и вышла по делам на улицу. А когда вошла снова в чум, то заметила, что её мать и молодой человек о чём-то оживлённо беседовали. Но едва девушка вошла, они быстро умолкли. Смысла разговора Саване не поняла. Да мало ли о чём могут беседовать люди, которые знакомы давно?
В стойбище, да и по всей тундре, многие начали считать, что молодому человеку приглянулась Саване, оттого он часто заезжает к ним. Старый Лани давно прикидывал, кто же может посвататься к его дочери. У девушки уже было приготовлено большое приданое: половина чума, много нарт, ягушек, кисов, шкурок лис, песцов и другого хозяйства.
Сусоя смущало лишь то, что у Нидейко не так много оленей, а хотелось найти богатого жениха для своей единственной дочери. Старик Лани выжидал: оленных людей много, а дочь ещё совсем молоденькая девушка – времени для сватовства достаточно.
Однажды зимой, когда тундровики после долгой летней разлуки по обычаю ездят друг к другу в гости, в стойбище приехало много людей из посёлка. Некоторые из них были навеселе. Мужчины остановили свои нарты там, где стоял большой загон: туда ежедневно приводили быков из основного стада. Среди приехавших был и Нидейко Лапсуй.
Он был в красивом пёстром сооке, в чёрных кисах с орнаментами. По всей тундре люди знали, что две сестры Нидейко, хозяйки его чума, родили по ребёнку от внебрачных связей. Но это были большие мастерицы по пошиву любой мужской и женской одежды, а потому их единственный брат всегда был одет в красивые добротные одежды. Увы, оленей у них было чуть больше сотни, а этого едва хватало на жизнь.
Приезжие мужчины и женщины сначала вошли в чум Тако Сусоя. Люди тундры уважали его за кроткий нрав и спокойный характер. Из соседних чумов пришли почти все взрослые. Хозяйке чума Мелне пришлось ставить чай и угощение. Так принято в тундре.
Её дочка, старая дева Неко, быстро затопила железную печку, на перекладины над печкой положила большой кусок свежемороженого оленьего мяса, стала готовить стол. Гости шумно разговаривали, делились впечатлениями от встреч в посёлке, куда ездили на собрание, за продуктами и по другим делам. Они шутили, о чём-то спрашивали друг друга, смеялись.
Чум был заполнен до отказа. Люди сидели на постели, у священного симзы, а многие – по ту сторону печки, прямо на дровах. Нидейко сидел подальше от места хозяина. На столе появилась бутылка водки, которую распили по-ненецки: стопку наполняли и пускали по направлению солнца, передавая друг другу. Крепкий напиток закусывали вкуснейшим мясом, вскоре одна бутылка сменила другую. Многие мужчины и женщины опьянели, стали петь песни.
Нидейко пил наравне со всеми, но контроля над собой не терял: ни на минуту не забывал о своей мечте – увидеть любимую женщину в крайнем чуме. Он ждал момента, когда можно будет выйти.
Все в стойбище знали о том, что старый Лани сегодня утром уехал на ту сторону Тазовской губы, проверить сети, поставить новые, на осетра. Домой он приедет только завтра. Едва мужчины стойбища опьянели, Нидейко вышел и отправился в следующий ближний чум. Там находились только женщины и дети. Поделившись новостями из посёлка, Нидейко направился уже в чум Сусоя.
Полярная ночь наступает быстро. Он вошёл в чум, где царил полумрак. Постояв немного у входа, он прошёл на мужскую половину, и сел на постель, застланную тёплыми ягушками. В чуме были Сэрне, Саване и два мальчика, которые обрадовались появлению старого знакомого.
– Чай будешь пить? – приветливо спросила гостя Саване.
– Чаю-то с удовольствием попью, – с улыбкой ответил Нидейко, а сам невольно вгляделся в женскую половину чума, где скромно сидела и что-то шила Сэрне. В полумраке чума Нидейко увидел, как радостно сверкнули большие лучистые глаза его любимой.
Постепенно в чум Сусоя стали заходить приезжие мужчины, а следом и женщины, чувствуя, что здесь может продолжиться тёплая дружеская встреча. Саване поставила столик перед гостями, Нидейко вытащил из кармана бутылку водки и, налив себе первую стопку, выпил. Вторую стопку он подал Саване, которая только поднесла к губам и вернула ему. Потом стопка пошла по кругу. Наконец, Нидейко с удовольствием налил полную стопку и подал Сэрне, которая немного выпила.
Молодой человек вынул вторую бутылку, уже из другого кармана. Угощение шло полным ходом. Люди шутили, смеялись, спорили, кто-то опять запел песню, кто-то начал выяснять отношения друг с другом.
Саване, чувствуя, что мало кто обращает внимание на неё, время от времени смотрела на Нидейко. Девушка ждала от него каких-то знаков внимания, но он поддерживал общий разговор, делясь впечатлениями от поездки в посёлок. И только мысленно повторял про себя: «Сегодня и только сегодня я должен решить, как быть дальше! Как дать Сэрне понять, что ночью увезу её навсегда к себе. И что скажет она? Как поступит? Согласится ли на моё предложение? Смогу ли уговорить увезти её в свой чум?»
Девушка зажгла керосиновую лампу, и Нидейко увидел, что лицо Сэрне стало розовым, глаза блестели необыкновенным огнём. Женщина изредка посматривала на своего возлюбленного, но не могла разобрать знаков, которые он незаметно подавал взглядом, требуя, чтобы она вышла на улицу.
Саване тем временем угощала гостей, кормила своих притихших братьев, которые слушали песни пьяных людей. Вскоре Сэрне вышла на улицу, через какое-то время незаметно выскользнул и Нидейко. Там, на другой стороне чума, за большой грузовой нартой, Сэрне ждала юношу, и когда он подошел к ней, то со слезами кинулась к нему на шею, крепко обняла и стала причитать:
– Как же давно я хотела видеть тебя! Не хочу жить без тебя. Каждую ночь мне снятся твои ласки, объятия, наша любовь... Неужели мы никогда не будем вместе?
– Успокойся, я увезу тебя к себе, – отвечал взвешенно мужчина, вкладывая в свои слова спокойствие и убедительность. – Мы будем жить вместе, любить друг друга всю жизнь. Пусть все отвернутся от нас, мы поставим свой чум, наживём оленей и уедем далеко-далеко, в Ямальскую тундру, где никто нас не знает. Вот увидишь, всё будет хорошо... А может, сегодня взять и увезти тебя с собой, а? Думай, решай, я готов увезти тебя на край света...
В это время из чума вышла Саване и сначала не поняла, чьи это голоса за нартой. Прислушалась девушка, и возглас удивления чуть не сорвался с её уст. Взволнованно произнесла она про себя: «Это же моя мама и Нидейко! Как так? Что с ними случилось? Неужели такое возможно? Неужели они связаны и что-то надумали? А как же папа? Что она думает, старая женщина? Может, мне показалось...»
Девушка хотела зайти в чум, но стояла, как вкопанная, и теперь ясно слышала, о чём говорят её мать и Нидейко. Поражённая, она стояла около чума едва дыша, и мысли бешено стучали в голове одна за другой: «Ну и дела! Но как быть мне? А что будет с отцом? С братьями? О чем думает бесстыдница, такая взрослая женщина?! Бросить семью, детей, мужа? Что же делать?»
От этих страшных, мучительных мыслей Саване разволновалась так, что заболела голова: она не знала, как поступить. Вернулась девушка тихо в свой чум и там стала лихорадочно думать, как помешать тому, что может случиться. Что она, молоденькая девушка, могла сделать, чтобы её мать не сбежала с молодым человеком? И совета спросить было не у кого.
Мысли путались в голове Саване: «Позор-то какой! И это моя мать? Как могла она обманывать отца? А какой он хитрец, этот Нидейко! А я думала, надеялась, ждала... Выйти к ним и устроить скандал? Пристыдить мать? Нужно что-то придумать. Немедленно! Сейчас! Может, сообщить им о том, что я знаю их планы? Как предотвратить происходящее? Что будет с семьёй, с отцом? Я должна что-то сделать, чтобы такой позор не упал на нашу семью, на седую голову и честь моего отца!»
Мысли о тайной связи матери с Нидейко занозой засели у Саване в голове. Её злило, что юноша, на котором останавливались её ласковые взгляды, о котором она мечтала со всей пылкостью впервые влюбившейся девушки, не выказывал ей своего внимания и обожания. Саване машинально стала убирать со стола, уже не обращая внимания на разговоры и песни пьяных мужчин и женщин. Больше всего душу жгла обида: Нидейко пренебрёг ею, молодой, красивой и богатой девушкой. Она вспомнила, что Нидейко Лапсуй давно стал наведываться к ним в стойбище, время от времени заходил в их чум, пил чай, а один раз даже остался ночевать после дальней дороги. Тогда утром он поехал на ту сторону моря, поменяв оленей. И никогда ничего такого Саване не замечала. Только настораживало девушку, что не обращает он на неё никакого внимания, а отделывается общими разговорами. Саване давно мечтала о том, что он станет более приветлив, и, может быть, даже пришлёт сватов... Ведь в тундре уже все были уверены, что Нидейко ездит в стойбище Лани Сусоя потому, что там красивая и трудолюбивая Саване.
А буран тем временем всё усиливался. В чум зашла Сэрне, вся раскрасневшаяся, взволнованная. Она постояла, потом села на постель и снова встала, пытаясь найти какое-нибудь дело по хозяйству. Но всё было на месте, прибрано, и она снова села на постель. Бедная женщина лихорадочно думала над словами любимого и прятала глаза от дочери. На другой стороне чума, за печкой, тихо уснули две соседки-старухи.
– Что с тобой, мама, почему ты долго была на улице? – осторожно спросила Саване, не отводя взгляда и едва сдерживаясь, чтобы не нагрубить, не закричать в гневе о том, что ей всё известно.
– Да... распаковалась грузовая нарта, вот я и прибирала всё, а потом сходила к соседям, поговорила... Ветер усилился, начинается буран, и я решила укрепить все верёвки на нартах... – глядя под ноги и опустив глаза, робко проговорила Сэрне.
Саване села на свою половину, сделав вид, что копается в своей туче со швейными принадлежностями. Она продолжала наблюдать за матерью.
– Могла бы и меня позвать, – еле сдерживая негодование, но как можно спокойнее сказала дочь.
– Сама управилась, мне это не трудно. Может, ещё на сундук шкуру привяжу, чтобы собаки не вытащили продукты, а то он сломан... – с заметной дрожью в голосе проговорила мать.
– Не утруждай себя, мама. Это могу сделать и я! Заодно вытащу из нарты и занесу ещё две буханки хлеба, ведь неизвестно, сколько продлится буран... – сказала дочь.
Она быстро встала, отряхнула подол ягушки и вышла на улицу.
Нидейко тем временем ходил по стойбищу, и дошёл до чума, куда уже ушли спать приезжие мужчины, а вслед за ними женщины и дети. Все упряжки были привязаны к нартам, никто не уезжал. Северный ветер набирал силу. На тундру надвигался буран.
...Саване не могла найти себе места. Она пыталась взяться за разделку ног оленя, которого забили два дня назад, но руки не слушались её. Закрыв их сырой мёрзлой шкурой, девушка снова вышла на улицу. Ветер вьюжил снег, который моментально застилал всё: нарты, дрова – кучу ольховника, собак, которые прятались под нартами. Видимость была плохая. Саване с трудом различала силуэты упряжек, которые ждали своих хозяев. Горькие думы не покидали её, но она не знала, что делать, как быть.
«Что же такое сделать, чтобы она не убежала с ним? Может быть, всё обойдётся? Что будет с нашей семьей, с братьями? Это ведь позор на всю тундру! Нет, надо что-то делать! Я должна сделать всё, чтобы не пал позор на седую голову моего отца!» – твердила про себя Саване и не могла заставить себя войти в чум. Она боялась, что мать поймёт по её виду, какую страшную тайну узнала девушка. Саване не могла устроить скандал, ведь это была её мать. В тундре мало кто из детей осмеливается поднять голос на родителей. Но найти выход из создавшегося положения она тоже не могла. Саване даже боялась зайти в соседний чум, потому что они могли уехать в любую минуту. Может быть, у них есть договорённость выйти на улицу по сигналу, известному только им двоим? Но как узнать?
Была уже глубокая ночь, когда из крайнего чума вышел Нидейко. Он пошёл к упряжкам и остановился, увидев в темноте около чума Сусоя одинокую женскую фигуру. Он махнул рукой, как бы подзывая к себе. Женщина прямиком направилась к мужчине, который держал за вожжи своего передового оленя, чтобы немедленно отъехать.
Сердце Нидейко наполнилось тревогой и радостью: «Она решилась, я увезу её сейчас к себе. Нас никто не догонит! Мои олени будут мчатся быстрее ветра! Нигде не остановлюсь, буду гнать быков, пока не окажусь в своём чуме, а там уже всё, сестёр поставлю перед фактом – она будет моей женой!»
Любимая была в шапке, надвинутой на лоб, в правой руке держала мешочек. Быстрым шагом подошла к его упряжке, молча села на край нарты. Нидейко быстро вскочил на нарту и помчался на своих оленях в снежную пургу...
«Она даже тучу успела схватить! Я знал, что сегодня она решится!» – мысленно ликовал Нидейко, а сам гнал хореем свою упряжку изо всех сил, боясь даже оглянуться. Была глубокая темная ночь, буран мешал найти дорогу, но Нидейко гнал своих оленей. Как любой ненец в тундре, он безошибочно мчался по направлению к своему стойбищу, решив нигде не останавливаться:
«Вот будет позор, если поймают! Надо успеть до утра. Скорее в свой чум!»
Он был так взволнован, что забыл о том, что мужчины в стойбище уже все пьяны, а мужа Сэрне нет в чуме, некому их догонять...
Олени устали, но Нидейко гнал их. Он был счастлив: наконец-то привезёт её, свою любимую, в свой чум. Он ни разу не остановился в пути. Морозный ветер в этом стремительном полёте хлестал их, уносил всё дальше и дальше по заснеженной тундре.
Вскоре они прибыли в стойбище из трех чумов. Олени были на последнем дыхании, когда остановились у чума Нидейко. Соскочив с нарты, он привязал к ней передового оленя. Буран и черная ночь довершили тайное дело: никто в стойбище не проснулся. Они быстро вошли в чум. Ни одна из сестёр Нидейко не поднялась с постели, чтобы затопить печку. Сильный ветер усыпил даже собак, ни одна из них не залаяла, не услышала даже шелеста упряжки, не вышла из чума.
В чуме было темно. Тихо отряхнув свои одежды от снега, усталые мужчина и женщина свалились на ту половину постели, где обычно спал Нидейко. Женщина легла в своей ягушке с краю, словно ещё оглушённая своим поступком, и некоторое время лежала на боку, глядя в кромешную темноту чума. Нидейко властно притянул её под свою ночную ягушку, порывисто прижал к себе, вдохнул аромат её волос, и страстно поцеловал в губы. Никакие слова не могли выразить и передать того состояния восторга, что они теперь навеки будут вместе.
Нидейко был разгорячен, взволнован, и ещё действовала на него огненная вода, выпитая в соседнем стойбище. Он обнял разгоряченное тело своей желанной женщины, которое пахло дурманящими запахами тундры и в то же время какой-то свежестью. У него закружилась голова, ещё крепче прижал он её к себе. Слова были лишними. Он целовал, обнимал её гибкое тело, ласкал её упругие груди, задыхался от свежести горячего дыхания. Она покорно позволяла ему делать то, что хотелось, потому что сама давно мечтала об этом. Он сгорал от желания, а она тянула удовольствие от его ласки, чуть-чуть напрягалась, словно чего-то боялась.
Тундровик без промедления открыл ей свою страсть, и она также почувствовала необоримое влечение к нему. В какой-то миг ему показалось, что любимая чуть слышно застонала. Тела их сплелись в единое целое, и казалось, что уже никакие силы не разделят их, не разлучат во веки веков. Утомлённые, в объятиях друг друга, мужчина и женщина уснули крепким сном.
Наступило утро. В чуме стало светать, когда старшая сестра Нидейко, пожилая полная женщина Вэване, тихонько встала и вышла на улицу. Там, недалеко от чума, стояла одинокая упряжка брата, который, видимо, приехал ночью. Привязанные к нарте олени лежали и мирно спали.
«Что же он не разбудил нас, лёг без чая?» – с досадой подумала Вэване.
Она вошла в чум, вытащила спички, зажгла керосиновую лампу, затопила печку, поставила на неё большой чайник.
Внезапно Вэване увидела, что на постели брата спят два человека – на подушках виднелись две головы: Нидейко и какой-то женщины. Вэване поспешно подошла к постели своей сестры Халне, которая спала со своим ребёнком, осторожно тронула её за плечо и, приложив палец к губам, прошептала:
– Вставай, нам привезли новую хозяйку. Кто же это, по-твоему? Вставай и смотри.
Халне села на постели и долго сонными глазами смотрела на ту половину чума, где брат Нидейко и незнакомая женщина спали под одной ягушкой. Халне взволнованно вышла на улицу, вскоре снова зашла в чум и сказала:
– Надо радоваться, если брат надумал жениться. Нам будет подмога, а у него жена!
Женщины сели за общий стол на стороне Вэване и стали пить чай. На стороне брата быстро встала пока неизвестная им женщина и вышла на улицу. Она долго отсутствовала, потом вошла в чум, в котором было уже тепло от горячей печки. Она тихо прошла на ту же сторону, села на пол лицом к печке, а спиной к постели, где всё ещё спал Нидейко, смущённо смотрела куда-то мимо печки. Сёстры, наконец, разглядели спутницу их брата, разделившую с ним ночлег.
– Наш брат сделал свой выбор. Он привёз себе хорошую жену! – глядя на молодую женщину, проговорила Вэване.
В тундре почти все люди знают друг друга. Сёстры Нидейко сразу же узнали красавицу Саване, дочку Лани Сусоя.
– Они молодые, всё решили сами, раз он сразу привёз её в свой чум! Так угодно Нуму, – тихо сказала вторая сестра, допивая чай из блюдца.
Нидейко, проснувшись, не сразу понял, где находится. Вдруг вспомнил бурную ночь, проведенную с любимой женщиной, и спохватился оттого, что её не было рядом, под его ночной ягушкой. Он повернулся на тот бок, где должна была быть она, но её не было. Он ещё полежал и растерянно сел на постели. Потирая сонные глаза, он пытался разглядеть любимую в полумраке чума. На полу лицом к печке, спиной к нему сидела она. Сидела, подогнув одну ногу под другую, а по её красивой ягушке змеились две длинные чёрные косы.
Нидейко смущенно надел свою малицу, встал и вышел из чума. На улице был ясный день, лёгкий морозец. Он ушел далеко от чума, волнуясь и собираясь с мыслями, и наконец начал медленно возвращаться назад.
«Как хорошо, что всё получилось. Она теперь будет моей женой! Но как примут её мои сестры?» – размышлял про себя Нидейко. Он даже не подумал о том, что будет с её мужем и детьми. Всё, что ему хотелось, – жить с ней, любить её до конца жизни. Все остальные вопросы он старался мысленно отогнать от себя. Главное – он решился, а она согласилась на побег с ним! Она – его жена!
Он шёл спокойным шагом обратно в чум, и чувство радости и счастья вселилось в его душу окончательно. Нидейко уверенно вошёл в своё жилище, огонь в котором она будет поддерживать всегда, всю жизнь.
Он прошёл и сел на свою постель, скрестив ноги, чтобы поставили столик. Молча ждал, когда новая хозяйка поставит чашки и нальёт чаю. Когда мужчина уже потянулся к чашке, налитого из чайника рукой любимой, то вдруг посмотрел на женщину, которой предстояло всю жизнь ухаживать за ним. И его будто обдало кипятком: рядом с ним сидела женщина, но не Сэрне! Это была Саване! Дочь Сусоя – его жена!
От неожиданности и удивления Нидейко отпрянул от стола, ещё раз посмотрел на женщину и онемел: перед ним действительно сидела и спокойно пила чай Саване!
– Брат, как хорошо, что привёз ты себе жену. Теперь будет кому ухаживать за тобой. Мы рады: ты привёз хорошую жену, трудолюбивую, хорошую мастерицу, – сказала младшая сестра Нидейко.
– Эта девушка из прекрасной семьи. То, что ты, брат, поступил по древним обычаям предков – украл её, это тоже неплохо. А с приданым и её родителями будет всё, думаю, нормально. Со временем её отец согласится на вашу свадьбу. Главное – у тебя есть жена! – добавила торжественно Вэване, продолжая убирать посуду со стола.
Нидейко онемел, мысли жгли его голову: «Как могло это случиться? Почему здесь не Сэрне, а ее дочь Саване? Зачем нужна мне Саване? Как же так вышло? Я же увозил женщину, которую люблю и которую хочу видеть рядом с собой всю жизнь! Почему Саване? Зачем она мне? Что теперь делать с ней? Сёстры уже признали ее моей женой... Везти ее обратно? А как же ночь, проведенная с ней? А что скажет её отец, когда узнает? А Сэрне? Как она перенесет такое дело? Моя любимая, я так люблю и хочу только её! Зачем мне эта девушка? Впрочем, она... теперь уже не девушка... Надо что-то делать, принять какое-то решение!»
В голове его царил хаос. Медленно, очень медленно старался он впомнить и выстроить по порядку вчерашние события. Он видел перед собой Сэрне, слышал её ласковый и нежный голос. Он не знал, что думать о Саване. Как, впрочем, и о себе... Он мучительно искал выход из создавшегося положения и забыл о чае. Наконец, встал и быстро выскочил на улицу, чуть не перевернув маленький столик с чашками.
Нидейко всеми силами старался сохранить спокойствие и боролся с волнением, которое распирало его изнутри и вызывало головокружение. Душили слёзы: его любовь не нашла ответа, а желания были обмануты. Любимая не бросилась с ним в рискованный побег, осталась в своём чуме. Он чувствовал, как обида теснит грудь, как она подбирается к горлу и застревает в нём, словно рыбья кость – и не вытащишь, и не проглотишь. Мужчина пал духом. Обычная его деятельная энергия иссякла, уступив место ощущению бессилия перед фатальной ошибкой.
Его долгое отсутствие в чуме не смутило женщин. Они спокойно собирались надеть свои тёплые ягушки, завязать пояса и выйти на улицу. К стойбищу подходило большое стадо оленей, а ручные олени – авки – уже топтались у входа в чум, надеялись получить из рук хозяек или детей маленькие кусочки хлеба. Два мальчика, дети сестёр Нидейко, тоже вышли на улицу.
Саване, немного смущённая оттого, что Нидейко, может быть, понял её тайну, тоже оделась, завязала пояс и вышла на улицу. Все люди стойбища были уже там. Мужчины держали арканы, женщины расправляли длинные верёвки, с помощью которых помогали загонять быков в загон. Без удержу, на все лады лаяли собаки. Многотысячное стадо оленей кружилось вокруг стойбища.
Увидев Саване, которая взяла конец длинной веревки, чтобы помогать женщинам, многие сразу восприняли её появление, как само собой разумеющееся. Новая хозяйка появилась в чуме у Нидейко, что же, это должно было произойти, ведь парень так часто ездил к старому Сусою. Кто-то с любопытством смотрел на Саване, видя в ней нового человека, а две женщины добродушно улыбнулись, словно ободряя молодую жену Нидейко Лапсуя.
Нидейко, придя в себя, быстро схватил свой аркан и пошёл к группе мужчин. Те встали в полукруг, начали выполнять свою ежедневную работу: загонять быков, отлавливать ездовых оленей для поездок по неотложным делам.
Жизнь потекла своим чередом.
Паютинский бомж

Однажды в вечерних новостях по одному из главных телеканалов страны показали кинокадры из посёлка Газ-Сале Тазовского района. Там власти построили дом-интернат для ненецких детей-сирот. Рядом же расположился Дом милосердия, или, как я его называю, дом-интернат для бездомных ненцев со всего района.
Внимательно прислушалась я к репортажу корреспондента. Новости самого северного района Ямала, моей родины, всегда интересуют меня.  Пусть даже более тридцати лет я не живу там, но всегда приезжаю в отпуск в посёлок Антипаюта и затем в тундру – проведать родных и земляков.
Я сказала мужу: «Наверное, сейчас покажут нашего Сусояна!» И точно: в следующие секунды крупным планом показали двух старушек и мужчину-ненца, который беззаботно улыбался. Это был Сусоян, мой земляк из Антипаюты.
Дальше я уже не слушала, о чём вещали с экрана телевизора. Мой муж, увидев Сусояна, стал расспрашивать, как такой крепкий мужчина оказался в доме-интернате.
– Это целая история! О «подвигах» моего земляка Сусояна можно рассказывать долго! В наших краях это знаменитость, – ответила я мужу, а сама мысленно унеслась на свою родину. Воспоминания, связанные с жизнью моих земляков, понеслись в моей голове, как кинокадры из старой хроники.
Уже года три, как Сусоян оказался в социальном доме-интернате посёлка Газ-Сале. Там живут несколько десятков пожилых людей, инвалидов из посёлков Тазовского района. У них нет родных, нет жилья в тундре и посёлке. Среди них несколько наших антипаютинских стариков и старушек.
В сельсовете Антипаюты (так население до сих пор называет администрацию посёлка) долго пытались оформить Сусояна в интернат и три года назад всё же привезли его в Газ-Сале.
Первое время старик никак не мог привыкнуть к режиму интерната для взрослых. Он постоянно куда-то убегал, рвался в свою Антипаюту, а один раз его поймали в аэропорту районного центра, что в нескольких километрах от посёлка Тазовского. Привезли обратно в интернат.
Сусоян – мужчина лет пятидесяти, здоровый на вид, крупного телосложения. Редкие светлые, слегка вьющиеся волосы обрамляют его крупное скуластое лицо с хитроватыми, карими маленькими глазками. Прямой крупный нос и густая борода придают ему солидность. Он среднего роста, широкоплечий, имеет плотную фигуру и, когда трезв, то очень важен на вид. Это выделяет его среди поселковых ненцев. В своё время он окончил начальную школу и потому неплохо объясняется на русском языке.
На родине, в Антипаютинской тундре и в посёлке, люди давно забыли его настоящее имя. Зовут Сусояном – от фамилии Сусой. Сам он охотно откликается на это прозвище, и даже кажется, что ему оно по душе. Дети, увидев его издалека, кричат на все лады: «Сусоян идёт, Сусоян!»
Он же всегда улыбается своей невинной улыбкой и нетвёрдой походкой идёт по узким тротуарам посёлка. Зимой старик носит малицу с чёрной сорочкой, валенки. Летом его видят в рубашке, а поверх – какая-нибудь старая спортивная кофта, либо чёрная телогрейка. На ногах в летнее время у Сусояна чёрные резиновые болотники. Часто на правом плече он носит небольшой мешок со своими вещичками, которые во время очередного запоя оставляет в коридоре или кладовке у своих знакомых.
Все знают, что Сусоян бездомный. Зимой он с кем-нибудь выбирается к своим знакомым, у которых большие семьи. Погостит несколько недель, поест свежего нгаябада . В благодарность за гостеприимство несколько раз съездит за дровами, поможет починить нарты. Хорошо ему жить в снежном просторе тундры, но потом снова везут его на какое-нибудь рыбугодье или в посёлок.
Иногда он перебивается подработками. И когда долго работает на людей, ему дают хорошие кисы. Но во время очередной пьянки кисы куда-то исчезают, а вместо них на ногах оказываются чьи-то старые, скрюченные, с загнутыми кверху носами валенки или же дырявые резиновые болотники.
Жители посёлка, когда нужно срочно сделать тяжёлую работу, всегда зовут Сусояна. За то, что он не гнушается никакой работой, его кормят несколько дней, дают что-нибудь из одежды. Денег ему почти никто не даёт – пропьёт. Но горьким пьяницей его ещё нельзя назвать. Случается, конечно, что на несколько дней или недель Сусоян устраивает себе долгий запой, а потом тяжело выходит из этого состояния.
Ему не нравится быть трезвым, потому что тогда хочется есть. И в такие периоды Сусоян ходит хмурый, голодный. Сначала бродит по посёлку, по знакомым в надежде на то, что кто-нибудь даст кусок хлеба или рыбы, а может, и напоит хорошим горячим чаем или обжигающей жирной ухой. Покормившись в посёлке, идёт к чумам, что находятся на окраине Антипаюты, заходит в первый попавшийся и сидит долго-долго в каком-нибудь переднем, собачьем, месте. Он никогда не теряет надежды, что сердобольные хозяйки разведут огонь и вскипятят для него чайник.
Люди жалеют его, кормят и поят чаем, хотя некоторые сами перебиваются от жалкого пособия до мизерной пенсии. В знак благодарности Сусоян обязательно спросит хозяев чума, не нужно ли починить или сделать что-нибудь по хозяйству.
Разные истории случались с Сусояном в тундре и в посёлке. Много раз его били: утаскивал из кладовок или коридора то, что плохо лежало. Доставалось старику и за то, что во время сильного голода в похмелье, он внезапно врывался в какой-нибудь чум одинокой хозяйки около Хукэ-сопки, мигом хватал со стола то, что попадётся ему под руку (хлеб, масло, рыбу), и выбегал на улицу. В такие отчаянные минуты он бежал, куда глаза глядят, чтобы вдали от всех с жадностью наброситься на еду, словно изголодавшийся волк.
Стыдно ему было так поступать, но голод заставлял совершать эти позорные набеги.
Однажды он шёл по берегу реки и увидел, что около чума на таса висит много свежей разделанной рыбы для вяления. Сусояну трудно было равнодушно пройти мимо сочной аппетитной рыбы. Поняв, что в чуме идёт чаепитие, Сусоян, оглянувшись вокруг, мигом побросал всю рыбу в свой мешок, и быстро двинулся по тропинке, ведущей к посёлку. Когда кто-то из хозяев обнаружил пропажу, то Сусояна поблизости уже не было.
Хозяйка соседнего чума предположила: «Это Сусоян, наверное, унёс вашу рыбу. Недавно он проходил мимо, а обратно нет». Сам наш герой в это время тихо лежал под перевёрнутой лодкой в стороне от тропинки, ведущей к посёлку. Он слышал всё, о чём говорили, видел проходивших мимо людей. Но долго лежал на боку, крепко прижимая к себе добытый мешок рыбы. Когда от неловкого положения у него занемели руки, он быстро опрокинул лодку и что есть мочи бросился по кустам в сторону озера, там никто его уже не поймает.
Была в его жизни и любовная интрижка с замужней женщиной, от которой у него родился сын, как две капли похожий на нашего героя. Но воспитывал его чужой мужчина. Сусоян никогда не связывал себя семейными узами. Да и кто мог пойти за него замуж, если он никогда не работал, не имел ни хозяйства, ни чума. Многие одинокие женщины посмеивались над Сусояном, когда речь заходила о нём как о свободном женихе.
Председатель сельсовета, пожилая женщина, устала устраивать Сусояна на работу то грузчиком, то сторожем. Он всегда только кивал головой, принимал очень серьёзный вид, будто завтра же утром начинает новую жизнь, и... снова скрывался из виду на много дней. Он отсиживался на дальних рыбугодьях, в чумах рыбаков, помогая им ловить рыбу, пока не проштрафится. Так проходили дни, месяцы, годы...
Чтобы прокормить себя, Сусоян пилил дрова, выгружал мешки с мукой, чинил крыши и нарты, помогал строить ненецкие лодки, делал ремонт в бараках, вязал рыболовные сети, помогал хоронить покойников. А осенью он нанимался разделывать туши оленей на забойке, убирал туалеты, таскал всякий груз на далёкие стоянки чумов, в общем, брался за любую тяжёлую и грязную работу.
Умел он всё: чинить нарты, делать хореи, шесты для чума, ремонтировать дома. Но только водку пить ему доставляло большее удовольствие. Это случалось, когда ему изредка доставались какие-нибудь деньжата за работу. В такие дни он ночевал у кого-нибудь под лестницей, в холодной кладовке или коридоре. Порой летом спал на голой земле на склоне сопки, а зимой – на топчане у дежурных мотористов в котельной либо в одиноком чуме далеко от посёлка.
Частенько ночевал он в старом заброшенном сарае на краю посёлка вместе с бродячими собаками. Они, словно чувствуя, что он такой же неприкаянный, ложились вокруг него на холодную землю, прижимались к одинокому человеку, чтобы согреть его со всех сторон.
Сусояна часто гоняли за всякие мелкие провинности, но все знали о том, что он особого вреда или зла никому не причинит.
Иногда, будучи трезвым, он подумывал, как жить дальше. Приводил себя в порядок, стирал вещи. Кто-нибудь делал ему короткую стрижку. И тогда он становился похожим на достойного человека и добропорядочного семьянина.
Как-то он пришёл к моей сестре Анне и сказал по-русски:
– Уважаемые сёстры Анна и Нина Николаевны . Дайте, пожалуйста, мне что-нибудь покушать. Два дня ничего не ел. Может быть, вы дадите мне работу? Денег не надо, только кормите меня за работу, дорогие сестрички.
Он стоял, понурив свою буйную голову, и держал в руках свёрток со своими вещами. Волосы у него при этом были взъерошены, взгляд потухший, плечи опущены, а крупная фигура словно придавлена.
– Ладно, Сусоян, заходи в дом. Так и быть, покормим, а потом дадим работу. Только одно условие: пока не сделаешь, никаких пьянок! Понял? – строго предупредила моя сестра Анна.
– Никакой пьянки, клянусь вам, сестрёнки! День и ночь буду работать. Только покормите меня! – с мольбой в глазах сказал Сусоян.
Он был в одной тёмной рубашке, в каких-то старых калошах разных размеров, перевязанных верёвками. Но при том был абсолютно трезвым.
Поев от души солёной рыбы, он выпил несколько чашек чаю с белым хлебом и маслом, посидел, покурил, рассказал, где скитался последние месяцы и недели. Окончив трапезу, Сусоян встал и сказал:
– Сёстры, спасибо за такой вкусный обед. Я готов сейчас же приступить к работе! – и вышел на крыльцо, чтобы покурить.
Моей квартире, которая находилась с другой стороны дома, нужен ремонт. Там много лет никто не жил, и нужно соскоблить с потолков и стен облупившуюся краску, содрать старые обои, прочистить печку и трубу, очистить от мусора и грязи кладовки, подремонтировать плинтусы, пол и двери, покрасить бочки для воды, перетащить все вещи, помыть, сложить дрова. Работы – вал! Мы повели его в дом, велели спать в маленькой комнате.
– Только одна просьба, дорогие мои Анна и Нина! Позвольте мне спать утром столько, сколько я хочу. Дайте мне свободу! Разрешите работать тогда, когда я хочу – днём, вечером, ночью. А работа будет сделана, как следует, не бойтесь, я умею работать хорошо, если мне доверяют. Вас я уважаю и буду стараться изо всех сил. Спасибо, сёстры, я не подведу вас. Хоть немного поживу по-человечески. В тундре и посёлке все знают о том, что вы добрые люди. Мне ничего не надо, только немного еды и покоя, – говорил он с потеплевшим взглядом, пряча горькую улыбку в своих рыжих усах.
Вечером принесли ему еды на ужин и на завтрак.
В середине следующего дня Сусоян уже вовсю работал. Он нашёл в кладовке чёрный сатиновый халат, надел его и, как заправский штукатур-маляр, держа в руках мастерок и стоя на стуле, соскребал потолок. На голову была надета треугольная шляпа из старой газеты. Несколько дней мы его не тревожили, а племянник Нядма носил ему еду и докладывал нам, как идёт работа.
– Нядма! Скажи своей маме, что утром долго отсыпаюсь, потом завтракаю и с большим удовольствием выполняю свою работу. Всё будет в порядке, квартира будет сверкать, как новенькая. Я ещё потолок побелю, пусть готовят краску и побелку! – весело твердил Сусоян. От побелки стен и пыли он стал белым с головы до пят и походил на сказочного героя.
Через какое-то время мы с сестрой пришли и увидели, что вся квартира была приведена в порядок, а Сусоян домывал полы на кухне и что-то напевал себе под нос. Ремонт был окончен, но он просил ещё два дня отдыха. Видимо, хотел отоспаться после трёх недель кропотливой и тяжёлой работы.
Мы разобрали вещи и старые рубашки мужа, ненужные брюки, свитер, резиновые сапоги, шапки и многое другое собрали в мешок и отдали Сусояну. Через два дня он появился в дверях квартиры моей сестры Анны и, положив свой мешок на пол, переминаясь с ноги на ногу, начал разговор издалека:
– Анна и Нина Николаевны! Сёстры! Я так хорошо жил в вашей квартире, отсыпался и очень хорошо питался. Я, наверное, никогда так хорошо не жил, как этот месяц в вашем доме. С удовольствием я делал всю работу, и думаю, что вы довольны результатом. Когда нужно сделать ещё что-нибудь, то зовите меня. Я всегда готов помочь вам и вашим детям. – Потом он замолчал, посмотрел в окно и продолжил: – Скоро осень, погода портится... Там, на берегу моря, стоят мои нарты с зимними амгарями, я с прошлого года не проведал хэхэ-хан , которая осталась от моих предков. Мне нужно дойти до них, разобрать вещи, высушить, а главное – навестить своих святых, поговорить с идолами, изображениями своих предков, покормить и угостить их. Давно я там не был. Нельзя же забывать свои священные нарты… Может быть, сёстры, вы поможете мне собрать что-нибудь для них? Ночью мне приснился сон, что все мои предки собрались туда. Нехорошо забывать хэхэ-хан. Мне нужно идти на берег моря.
Мы с сестрой молча переглянулись, зная, на что намекает наш герой. Сестра пошла в комнату и принесла сто рублей. Она отдала их Сусояну, а я собрала в целлофановый мешок всё, что попалось под руку: хлеб, масло, кусок рыбы, яйца, печенье. В эти минуты мы свято верили в то, что Сусоян собирается на берег моря – проведать свои священные нарты.
Утром следующего дня светило яркое солнце, и мы с сестрой направились в посёлок. Сойдя с утоптанной сопки, пошли по единственному деревянному тротуару. И вскоре увидели, что на высоком крыльце продуктового магазина «Юбилейный», что в центре посёлка, лежит на правом боку и мирно спит пьяный Сусоян.
Анна, зная проделки некоторых своих земляков, не удивилась тому, что Сусоян снова потерял человеческий лик. Мне же было неловко оттого, что вчера поверила в искренность человека, который просил деньги и еду на святое дело.
– А ведь я знала Сусояна совсем другим! Да, это была хорошая семья. Кто мог подумать тогда, что он станет бездомным? – сказала я.
– Мы ещё не ведаем того, что будет с нами! Не дай бог стать никому не нужным человеком в жизни, особенно в старости! – добавила Анна и грустно вздохнула.
...В те далёкие годы, я, студентка первого курса Московского государственного университета, прилетела на гидросамолете из посёлка Антипаюта в тундру. Самолёт приземлился у берега большого озера, где стояли шесть чумов оленеводов. Я зашла в первый чум с краю, и оказалось, что в нём жили всего два человека. Хозяйка чума, молодая крепкая девушка с румянцем во все щёки, с блестящими карими глазами на круглом лице, быстро зажгла огонь и повесила чайник над ним. Это была Идко Сусой. Довольная тем, что я не прошла мимо её чума, она с удовольствием принялась хлопотать по хозяйству.
Пока она готовила стол, в чум вошёл её братик. Это был крепко сложенный румяный подросток лет десяти-двенадцати. Лицо у него было белое, вьющиеся светлые волосы, прямой крупный нос, небольшие карие глаза. Добродушное выражение лица и природная застенчивость, как и у многих ненецких ребятишек, бросались в глаза.
На нём была худая летняя малица и резиновые болотники. Мальчик смутился, увидев незнакомого человека, снял свои сапоги, робко поздоровался и сел на середину постели как хозяин чума, скрестив под себя свои ноги в тобаках.
Мы пили чай, беседовали с хозяйкой о том о сём. Мальчик молча пил чай из блюдца. Как принято у нас, он не вмешивался в разговоры взрослых. Его звали Някуча.
Потом я пошла проведать хозяев остальных пяти чумов, и везде мне предложили чай, как принято у нас в тундре. Лишь вечером, после того как в стойбище привели стадо оленей, я вернулась в чум Идко Сусой. Она думала, что я останусь ночевать в чуме своих дальних родственников из рода Салиндер, где жило очень много людей, но, поняв, что буду ночевать у них, обрадовалась.
Идко заботливо постелила под меня две тёплые зимние шкуры, подала новую тёмную спальную ягушку.
Наутро, после прихода стада оленей в стойбище, Идко с Някучей поймали хорошо упитанного оленя, чтобы принести жертву духам.
– К нам приехала дочь наших хороших добрых знакомых, которые не раз выручали нас в трудные времена. Мы приносим в жертву богу неба Нуму хорошего оленя для того, чтобы Нина никогда не болела, чтобы ей всегда сопутствовала удача и благополучие! – сказала девушка из рода Сусой перед тем, как олень испустил свой дух.
Совершены были все положенные в таких случаях ритуалы: распаковали священные нарты, выставили на солнце изображения своих идолов, богов и, кусочком оленьего уха, обмакнув его в кровь, поставили мне на лоб кровяное пятнышко – в знак пожелания благополучия для меня. Этот кусочек уха оленя отдали мне на память.
Брат с сестрой быстро разделали оленя, и со всех чумов к трапезе потянулись мужчины, женщины и дети. У нас нет специального приглашения: если в каком-то чуме забили оленя, то все непременно идут кушать нгаябад – сырое свежее оленье мясо. Таковы вековые традиции ненецкого народа. В честь дорогого гостя так же непременно забьют хорошего оленя, даже если не очень богаты.
Някуча запряг пять серых красивых оленей, чтобы доставить меня к родителям. Он лихо управлял упряжкой: быки быстро неслись по холмам и оврагам. По дороге мы разговаривали, шутили, смеялись. Когда приехала в свой чум, то в первую очередь рассказала папе и маме о большой чести, оказанной мне в семье Сусой. Румяный и добродушный мальчик только улыбался. Для него, как и для любого ненца, делать добро было обычным делом.
В моей памяти время стерло много обычных и повседневных событий, но тепло встречи с этой семьей запомнила на всю жизнь.
Потом я долгие годы не встречалась с Идко Сусой и её братом Някучей. Рассказывали, что позже у них не стало оленей. Сестра стала рыбачкой, а брат как-то увильнул от службы в армии и нигде не работал. Перебивался случайными заработками. Сестра перед смертью рассказала ему, как трудно жили родители, как семья ещё до их рождения переехала в эти края из Ямальской тундры – бежала в поисках лучшей жизни.
Но советская власть и тут догнала и отобрала у них оленей. Жили бедно, но мечтали снова завести оленей. Родители умерли рано. Семейная жизнь у сестры не сложилась, она начала продавать оленей, деньги пропивала. Брат немного поучился в школе-интернате, но работать на советскую власть не хотел. Крепко в нём засела обида за то, что Советы постоянно отбирали оленей у тундровиков, не давали свободно жить на своей земле.
Юноша брался за любую работу, но люди часто за работу расплачивались водкой, а он не мог отказаться.
Позже кто-то в шутку придумал ему кличку, именно так он стал Сусояном – местным бомжом. В глубине души он был горд тем, что никогда, ни единого дня не работал на советскую власть. Он считал, что таким образом наказывает эту самую советскую власть, которая оторвала его от родной ямальской земли, заставив жить так, как хочется ей.
В шестидесятые годы шла усиленная борьба за перевод кочевого населения на оседлый образ жизни. Власти велели ненцам жить в посёлке, а не кочевать по тундре с оленями. Но жилья тогда для тундровиков в посёлке не было вовсе.
Сусоян же превыше всего ценил свою свободу. Правда, какое-то время работал рыбаком в совхозе, даже получил благодарность. Но однажды он увидел в море большой белый корабль. Люди говорили, этот корабль ходит через посёлок Новый Порт, где, по слухам, у Сусояна жили дальние родственники.
Тёмной осенью он тайком от начальства поехал с пассажирами к белому кораблю, остался в трюме красивого судна и без единого рубля добрался до Нового Порта. Через сутки он вышел на берег незнакомого посёлка и вскоре нашёл своих дальних родственников по отцовской линии. От радости он... загудел на целую неделю, перепутав все дни и ночи.
Когда же собрался ехать следующим рейсом на белом корабле обратно, то у него не нашлось никаких сил уйти от молодой многодетной женщины из рода Хороля. У той муж долгое время находился в местах не столь отдалённых.
Только через месяц, когда начались заморозки, последним рейсом на теплоходе «Механик Калашников» Сусоян выбрался в свою Антипаюту. Там он узнал, к своей радости, что его давно уволили за прогулы. И, конечно, он не жалел ни дня об этом. Начав искать применения своим силам, он выполнял разные работы и поручения, чтобы не быть голодным. Но на государство по-прежнему не желал работать, и это крепко сидело в нём.
Уже почти не стало оленей, а сестра его продолжала много пить. И однажды весной прохожие рыбаки нашли её лежащей в кустах, она была мертва.
На следующую зиму пропали нарты, где хранились шесты и нюки для чума. Так Сусоян остался один на всём белом свете, и начал скитаться по людям.
При новых порядках, в 90-е, Сусояна никто особо не заставлял работать. Он перебивался, как мог, но односельчане всё чаще отказывали ему в еде и ночлеге. Люди стали замкнутыми, неприветливыми, потому что не знали, как прокормить свои семьи. Заработанные деньги не выдавали целиком, только мизерными авансами.
«День молодёжи», как называют во всех посёлках день получки пенсий и пособий, превратился в самый желанный день для пьяниц и бездельников.
Сусоян всегда ждал этого дня: кто-то всё равно даст ему выпить или поесть. Самыми «богатыми» в посёлке и тундре стали пенсионеры. Едва они успевали получить жалкую пенсию, как дети или знакомые быстро расхватывали деньги у стариков, оставляя им только на бутылку водки и буханку хлеба.
Сусояну нравилась вольная жизнь, но как жить дальше, он не знал. День прожил – и ладно, а завтра новый день сам подскажет, как жить. Как-то его всё-таки уговорили поехать в интернат для бездомных ненцев в посёлок Газ-Сале. Он согласился лишь потому, что устал бродяжничать, искать еду, ночлег, пристанище.
Но пожив какое-то время в покое и сытости, в нём взыграла тоска по водке и вольной жизни. Как-то ночью он встал и оделся. В коридоре тихонько взял ковровую дорожку, метров пять длиной, завернул её в рулон, перевязал полотенцем, затем собрал в узел с кровати выданное недавно новое бельё, вышел из интерната и ушёл, куда глаза глядят. Дорожку и бельё он продал за две бутылки водки первому встречному мужчине, сразу же напился и уснул в заброшенном доме. На следующий день его нашли, потом долго воспитывали, стыдили и решили в итоге отправить его... в Антипаюту. Выдали ему его старую малицу и валенки.
Сусоян почему-то не ожидал такого поворота дела, но в глубине души даже обрадовался. Как он мечтал вернуться в свой родной посёлок, снова увидеть своих земляков, найти какое-нибудь постоянное жилище!
Он шёл по поселковой дороге медленным, осторожным, не очень уверенным шагом, улыбаясь себе под нос от удовольствия. Поселковый люд удивлялся его появлению и приветствовал громкими возгласами. Кто-то вспомнил, что прошлой зимой видели его, Сусояна, по районному телевидению: он сидел в окружении людей, а на столе был большой-большой торт и много всякой вкусной еды.
– Говорят, мне тогда исполнилось пятьдесят лет, и начальство поздравило меня с днём рождения. Даже стопочку вина выпить дали. Первый раз узнал, что такое день рождения! Хорошо было! – радостно объяснял он землякам.
Но в родном посёлке нужно было снова искать ночлег и еду. После сытой и тёплой жизни в интернате Сусояну стало ещё труднее. Он, видимо, не рассчитывал, что так сильно устал от бродяжничества, и всё думал, как быть дальше.
Недолго наш герой Сусоян жил в посёлке. Как-то утром он пришёл в сельсовет и попросил, чтобы его отправили обратно в интернат для бездомных.
Весной 2002 года я летела в отпуск через посёлок Тазовский к себе на родину, в Антипаютинскую тундру. Вместо Тазовского вертолёт приземлился в Газ-Сале. Вместе с пассажирами мы добралась до Тазовского, но в ближайшие дни к нам не намечался вертолёт. (Жизнь в те дни настолько ухудшилась, что по новым порядкам рейсовые вертолёты в Антипаюту летали только два раза в месяц.) У меня было время посетить дом-интернат для бездомных в поселке Газ-Сале. Знакомый начальник дал машину, и мы с племянницей Ангелиной Ядне поехали туда.
День был жаркий и солнечный. Машина весело мчалась по хорошей дороге посреди весенней цветущей тундры. Едва мы ступили на порог интерната, работники сразу же узнали меня, стали показывать моих земляков, волей судьбы попавших в этот дом.
Вот пожилая полная женщина Тальку Небя (фамилия её Лапсуй), которая целыми днями сидит в кресле-качалке, потому что ноги давно отказали ей. Она узнала меня сразу, крупное её тело вздрогнуло, небольшие карие глаза наполнились слезами, губы задрожали, она пыталась что-то сказать, но не смогла, закрыла лицо руками и заплакала.
Я знала о том, что у неё три здоровых взрослых сына в тундре и посёлке, и они отказались от неё, когда она перестала ходить... Наконец, ещё совсем нестарая женщина стала успокаиваться, вытерла слёзы рукавом цветастого халата и тихо прошептала мне по-ненецки:
– Сестрёнка, ты табаку, может, привезла? Я сильно хочу табаку! Когда у меня за губой бывает табак, то я долго лежу на кровати. Вспоминаю свою жизнь в родной тундре, долго мой ум там ходит, и потом на душе становится лучше...
К сожалению, я так быстро собиралась в поездку в этот печальный дом, что не сумела найти и купить табак или папиросы для земляков.
Дежурные медсёстры и нянечки окружили меня, стали расспрашивать про мою жизнь: кто-то о здоровье, о моих книгах, работе, отпуске… Из глубины коридора привели слепого старика, который, услышав мой голос, узнал меня и протянул обе руки, чтобы поздороваться... Другие старички молча смотрели.
Пожилые незнакомые женщины с потускневшими глазами и с ними две молодые девушки в инвалидных колясках, с глазами, полными печали и обреченности, приблизились к толпе, окружившей меня.
Вдруг из толпы прямо передо мной, как из-под земли, возникла маленькая старушонка в старом цветастом халатике. Росточком она была совсем мала, редкие чёрные волосы были заплетены по-ненецки, в две косички, на круглом лице сияли маленькие чёрные глазки, нос крючком, тонкие губы растянулись в светлой улыбке. Она была худощавая и очень подвижная. Только большие натруженные руки старалась спрятать в карманах халата.
Самым удивительным было её лицо: оно, как и маленькие чёрные глазки, сияло искренней радостью, а морщинки вокруг глаз весело плясали, и даже румянец играл на щеках. Всё её существо и радостная улыбка говорили: «Вот она, я, видишь меня, Нина! Это я – Хадарик из Паюты. Узнаешь меня?»
Я узнала в ней свою землячку – бездомную и безродную старушку Надо Салиндер. Но в жизни все называли её шутейно Хадарик – Маленькая бабушка. Казалось, настоящее её имя – Надо (в переводе на русский язык «Большая гора») – было дано её родными будто в насмешку. Впрочем, когда она родилась на заре двадцатого века, родители не думали, что их дочка, когда вырастет, будет маленькой худенькой женщиной.
Оставшись сиротой, Надо не смогла создать своей семьи, она жила и работала у разных людей. Последние годы прижилась у дальнего родственника Нгытали Салиндера, помогая по хозяйству. Но часто во время очередных пьянок Хадарик начинала высказывать свои обиды, затевала драку, и тогда хозяева чума выбрасывали её на улицу, словно собаку, в любое время года. Она ходила голодная по разным людям, пока не попала в дом-интернат для бездомных.
И вот Хадарик стояла передо мной, пытаясь поделиться своей радостью по-своему, по-ненецки: «Племянница (это вежливое обращение, хотя мы не родственники), я скоро домой поеду! В Паюту поеду! На вертолёте полечу! Там буду на каникулах всё лето! Ты скажи там моим... Слышишь меня, Нина?»
Хадарик робко ловила мои руки, словно маленький ребёнок, чтобы привлечь к себе всё моё внимание.
Она крутилась вокруг меня, не зная, куда деваться от радости, и всё повторяла по-ненецки: «Это наша землячка! Как хорошо, что приехала проведать нас. Мы тут всеми забыты. Мы будем долго говорить о тебе. От встречи с тобой на душе стало легче. Как будто в Паюте побывала!»
Медсёстры рассказали мне о том, что старики здесь живут хорошо: сыты, обуты, содержатся в чистоте, им разрешают гулять, даже выдают какую-то часть пенсии на личные расходы, иногда отпускают на лето, если есть родственники.
– А где же Сусоян? – спросила я дежурную медсестру.
– Он всю зиму и весну просился уехать в свой посёлок. Да и что ему, молодому и здоровому мужчине, делать здесь, среди старушек и стариков-инвалидов? Недавно его отправили в Антипаюту. Навсегда! – наперебой отвечали женщины.
Через день я была уже в родной Антипаюте. Проходя мимо частного магазинчика, около которого работали со стройматериалом несколько мужчин, увидела знакомую фигуру. Это был Сусоян. Он мигом подошёл ко мне, с радостью протянул свою большую руку. Счастливая улыбка играла на его широком скуластом лице, он крепко пожал мою руку и радостно сказал:
– Сестрёнка, Нина Николаевна, торова! Рад видеть тебя на родине. Я приехал в свой посёлок. В нашу Паюту. Теперь навсегда!»
Я очень обрадовалась встрече со своим земляком и спросила его: «Сусоян! А как же ты будешь жить? Где? Ведь ты ушёл от сытой и готовой жизни!»
Он улыбнулся и радостно воскликнул:
– Главное – я на своей родине, среди своих земляков! Я – свободный человек!!!
Енгалё Вэлла – человек из тундры

В журнале «Ямальский меридиан», выпущенном в мае 2015 года, в материале «Под псевдонимом Иванов» (о фотографе Иване Сычёве) я увидела портрет председателя колхоза им. Ленина Антипаютинского сельского совета, депутата Верховного Совета СССР Александра Вэлло. Нынешние поколения ненцев не знают человека по имени Александр Максимович Вэлла из Антипаютинской тундры Ямала.
Енгалё Вэлла (ненецкое имя, данное ему родителями) родился на берегу реки Вэлла-Яха в Надымской тундре. По рассказам Хаса Вэлла, приёмного сына А. М. Вэлла, его знаменитый отец родился ещё в царские времена. Хаса Вэлла об этом говорил мне лично: «Васкуй парангода мальнгана Вэлла соявы» («Это было во времена правления царя»).
В посёлке Антипаюта и тундре никто из детей, внуков и правнуков А. М. Вэлла не знает, когда точно он родился. Ненцы никогда не знали даты своего рождения – это не имело никакого значения. Письменности у нас не было, вплоть до советской власти. А после её установления ещё долго, почти до пятидесятых-шестидесятых годов, люди не имели свидетельств о рождении. Когда позднее началась паспортизация, в сельсоветах писали, что заблагорассудится. Об этом я рассказала в своей книге «Я родом из тундры».
В 1998 году я обратилась в Государственный окружной архив Ямало-Ненецкого автономного округа. Сотрудники госархива почти два месяца искали нужные мне сведения об А. М. Вэлла.
«Это же такая древность – тридцатые, сороковые и последующие года!» – воскликнула одна сотрудница архива. Оказывается, что никто и никогда к ним не обращался по материалам Тазовского района, да ещё по Антипаютинскому сельсовету. И всё же нашли кое-что о нём, об Александре Максимовиче Вэлла.
В архивных списках депутатов Антипаютинского сельского совета под номером три читаю: «Вэлла Александр Максимович, год рождения 15 декабря 1890 года, член ВКП (б), председатель колхоза, малограмотный, стаж по найму с 1930 года, на руководящей работе с 1930 года, место работы – колхоз им. Ленина». Читаю и не верю своим глазам: да тут всё, что я давно искала! Конечно же, некоторые жители Антипаютинской тундры и посёлка ещё помнят самого А. М. Вэлла. Но конкретные даты никто уже не знает и не помнит. На многих архивных документах стоит подпись самого А. М. Вэлла. Крупными буквами своей твёрдой рукой выводил он свою фамилию, а в конце всегда ставил букву «а». Это интересовало меня всегда. Ведь нынешние носители этой фамилии в паспорте и на всех бумагах пишут в конце «о» – Вэлло.
Впрочем, у нас, ненцев, исковерканы почти все фамилии: вместо Нгокдэта пишут Окотэтто, вместо Яптонгэ пишут Яптунай и т. д.
Отца Вэлла звали Пися Вэлла, а мать была из рода Нядангы, что жили в Надымской тундре. Маленький Енгалё хорошо знал, где добывать зверя, где лучший улов рыбы, где ягодные места, где собирать орехи. Он прекрасно ориентировался в надымских лесах и реках. Рос Енгалё крепким и здоровым ребёнком. Вскоре его мать вышла второй раз замуж – отчим не любил мальчика. Каким-то образом Енгалё попал в Обдорск, где решил остаться у русского попа, служить в церкви святых апостолов Петра и Павла.
…По всей тундре русские попы искали себе учеников из ненцев и ханты. При церкви была школа, там учились мальчики из числа коренных народов Севера. Вскоре мальчик Вэлла становится рыбаком у богатого человека. Енгалё мечтал стать богатым, потому начал собирать деньги для покупки оленей. Был он бережливым, спиртного не пил. Часто смотрел с завистью на богатых ненцев, которые приезжали из Хынгарте Антипаютинской тундры в Надымскую. Мальчик мечтал: «Когда-то и я стану одним из богатых людей!» Узнав о том, что в Антипаютинской тундре ненцы живут богато и вольно, он нанялся проводником русской почты до тех далёких мест. А там шло становление советской власти, организовывались колхозы. В то время председателем колхоза им. Ленина был назначен Иван Няруй. Умный, трудолюбивый и непьющий Енгалё понравился председателю, и вскоре Няруй сделал Вэлла своим помощником. Вольные ненцы тундры категорически отказывались вступать в колхоз, так что была проведена большая работа, ведь нужно было выполнять план по разведению оленей, вылову рыбы, добыче пушнины для государства.
В архивах за 1941 год под колхозными документами стоит подпись Няруй, а позже, в документах 1942 года, уже подпись А. М. Вэлла.
Из рассказов моего отца Тэчу Ядне я знала, что Ивана Няруя в первый же год объявления войны взяли на фронт. Позже многие жители тундры узнали о гибели смелого Ивана Няруя. Точной даты о назначении Вэлла новым председателем сельсовета неизвестно.
Меня охватил особый трепет, когда в пожелтевших от времени списках колхозных оленеводов и охотников я вдруг обнаружила имена своего отца Тэчу Ядне и дедушки Ептёя Ядне, других своих родственников и земляков: Салиндер Калек, Сусой Пёлак, Ядне Хальку и Хаську, Ядне Ляля и Хадку, Вэлла Хаса, Пуйко Лычаку, Салиндер Турба, Салиндер Тунгули, Ядне Ейрю, Сусой Лэхэча и т. д. Их всех уже нет давно на белом свете, но они были безымянными героями колхозных будней. Годами эти люди добывали для государства пушнину, разводили и сторожили многотысячные стада оленей, ловили первосортную рыбу в баркасы без мотора, без резиновых сапог. И при том они растили нас, своих детей, мечтали о будущем, но так не дожили до лучшей жизни. Многие ещё не старыми умерли от болезней либо затерялись в студеных водах Тазовской губы или в безмолвной пустыне снежных равнин.
По рассказам наших ненцев, Вэлла отличался строгим и суровым нравом. Он не прощал прогульщиков, лентяев и тех, кто осмеливался перечить ему. Сейчас его можно понять: времена были непростые.
…Однажды Вэлла услышал о том, что на самом севере Антипаютинской тундры живёт богатый человек Няркку Вануйто, у которого есть дочь – красавица Мария. Енгалё Вэлла стал свататься к ней, но старик Вануйто просил слишком много оленей за свою дочку. Такого калыма у Вэлла ещё не было. Но прошло время, он развёл много оленей, накопил денег и выкупил невесту.
Хаса Вэлла, старший сын Вэлла, рассказывал мне: «Тяханда тяха мывы не!»  Так женился Енгалё Вэлла. Первый их с Марией ребёнок – дочь – рано умер, позже родился сын Лаи (Иван). С ним я и мои сёстры вместе играли в детстве, потому что наш чум всегда был рядом с чумом Вэлла. Такова была воля председателя.
Никакие документы не помогли мне установить, когда Енгалё Вэлла стал Александром Максимовичем Вэлла. Наши деды рассказывали, что Вэлла появился в Антипаютинской тундре уже с русским именем – Александр Максимович. Возможно, он получил это имя в церковной школе Обдорска. Ещё его называли так же, как принято испокон веку у ненцев, – Лаи нися (отец Лаи).
Женившись, Александр Вэлла обосновался сначала в районе Нейте-Яха и Напалково. Колхозники устраивали таларава – загон песцов в круг, образованный из сотен оленьих упряжек, – и отстреливали полярных лис. Промысел шёл хорошо в районе Харвуты и Лэмбараси. Планы по всем показателям перевыполнялись. Колхоз им. Ленина стал богатым.
Из списка участников Всесоюзной сельскохозяйственной выставки СССР за 1955 год видно, что колхоз им. Ленина Антипаютинского сельского совета Ямало-Ненецкого национального округа Тюменской области награжден медалью (свидетельство № 23767). Этот факт подтверждал не только большие успехи колхоза, но и талант его руководителя – А. М. Вэлла.
А вот ещё один любопытный документ из окружного архива. Исполком окружного совета 5 мая 1950 года вынес следующее решение: «Для приобретения верхней одежды и обуви депутату Верховного Совета СССР тов. Вэлла А. М. в связи с выездом на сессию Верховного совета СССР выдать единовременное пособие в сумме две тысячи рублей, с отнесением этого расхода за счёт ассигнований Окрисполкома».
По архивным документам найден и протокол участковой избирательной комиссии по выборам в Верховный Совет СССР и РСФСР. Тогда, в 1950 году, в Совет национальностей был избран Александр Максимович Вэлла.
С детства я знала о том, что наш А. М. Вэлла – большой начальник и постоянно ездит со своей молодой женой Ниной в Москву.
Кстати, всем в тундре и в округе, было известно о том, что у А. М. Вэлла было три жены – первая и вторая из рода Вануйто, третья – Пуйко. До самой его смерти ходили слухи о том, что где-то была и четвёртая жена. А ещё говорили, что у него много внебрачных детей, но никого это не возмущало. Это был надёжный мужчина, который всех обеспечивал, одевал, кормил и не обижал.
Когда в наше рыбоугодье Тото-Яха за Вэлло и его женой пришёл катер, то все жители высыпали на берег. Александр Максимович был одет в красивый синий костюм, а на груди красовались ордена и медали. Высокий, стройный мужчина с седыми вьющимися волосами, серыми узковатыми глазами, продолговатым белым лицом и волевыми губами, он даже двигался с большим достоинством. Он знал себе цену. Молодая красивая жена Нина одета в ярко-синее красивое пальто, обута в чёрные туфельки. Всем ненцам тогда казалось, что сейчас в стране совершается что-то важное, ведь наш Александр Максимович едет в Москву, в Кремль, к Сталину. Помню, потом его жена Нина показывала нам фотографии, на которых был Вэлла со Сталиным, Ворошиловым, Калининым и другими деятелями партии и правительства.
Когда же они вернулись из Москвы, то переоделись в свою ненецкую одежду, и жизнь снова текла своим чередом. Мы, будучи любопытными детьми, просили свою маму, чтобы она повела нас в гости в просторный, красивый чум Вэлла. Мы были уверены: там нас непременно угостят вкусными печеньями, конфетами, ароматным чаем, и мы будем долго рассматривать удивительные русские вещи из Москвы.
По архивным документам можно отследить, как много было маршрутов у колхозников Вэлла. Он добился того, чтобы оленные люди объединились в колхоз им. Ленина, рыбаки – в колхоз им. Сталина, другие – им. Ворошилова.
Вэлла был очень энергичным, заботливым руководителем. Он начал строить дома для колхозников, потребовал резиновые сапоги для рыбаков у райпотребсоюза. В Антипаюте домик самого Вэлла не сохранился, но улица имени Вэлла в посёлке есть.
Несмотря на энергичный, волевой характер, Александр Максимович был крайне скрытным человеком. Никто почти не знал историю его появления на Антипаютинской земле. Он был молчаливым и, возможно, знал то, что другим не было дано знать. Видимо, не раз Вэлла избирался депутатом высших органов власти. К сожалению, из его детей и внуков никто не сохранил документы о нём. На портрете, который я однажды увидела в день 65-летия ЯНАО в Салехарде, он был изображен шестидесятилетним, но очень волевым мужчиной в национальной одежде. По отзывам стариков, Вэлла был сложным и противоречивым. Я и сама его не идеализировала: написала так, как рассказал мне когда-то его сын, Хаса Вэлла, из Антипаютинской тундры.
Более 25 лет наш колхоз им. Ленина занимал первые места по добыче рыбы, разведению оленей, пушнины, перевозке почты от Тазовского района в Салехард, заготовке дров для школ-интернатов и другим важным делам.
Енгалё Вэлла никогда не вспоминал о своей малой родине – Надымской тундре, и он никогда туда не ездил. Своей родиной считал Антипаютинскую тундру Тазовского района, где умер зимой 1974 года в возрасте 84 лет.
Александр Вэлла – неординарная личность, один из великих людей ненецкого народа, и о нём должны знать не только современники, но и будущие поколения. Его жизнь и деятельность – это целая эпоха нашего народа. Он почти нигде не учился, но природа одарила его талантом крупного руководителя. Своего единственного сына Лаи он не отдал в школу. Никто не знал причины, хотя, по его же воле, все остальные ненцы были обязаны отдавать своих детей в школу-интернат. Одни любили и уважали Вэлла, другие ненавидели и боялись. В мир иной Енгалё Вэлла ушёл со своими тайнами…

Легенды о ненецких фамилиях

Из поколения в поколение передаётся эта легенда.
Много тысяч лет назад жил один богатый старик. Жил он долго, имел много оленей, но состарился и собрался умирать. Позвал он сыновей и сказал: «Дети мои, небесные боги зовут меня к себе. Мне жаль вас оставлять одних на белом свете!»
Обращаясь к старшему сыну, молвил старик: «Я хочу, чтобы ты, мой любимый сын, здесь, на этих холмах, на этом мысу, где во все времена кочевали наши предки, стал хозяином этих мест, этого сале , и фамилия твоя отныне будет Салян тер» (Салиндер – хозяин этих мест).
И дал старшему сыну немного оленей.
Позвал он второго сына, и сказал: «Тебе отдаю большую часть своих нгока ты . Фамилия твоя отныне будет Нгокадэтта» (Окотэтто – многооленный).
Третьему сыну старик сказал так: «Ты, сыночек, возьмёшь только сэр ты . Ты будешь Сэродэтта» (Сэротэтто – белооленный).
Посмотрев на младшего сына, старик заплакал и промолвил: «Жаль, сыночек, но тебе не досталось оленей. Тебе вообще ничего не осталось! Даю тебе только один совет: твёрдо ходи на своих ногах. Тебе оленей не досталось, но ты сильный и смелый, что найдёшь в пути, то и будет твоё! Яда хань!»  И пошёл мой предок пешком. И фамилию ему дали Ядне.
От своего дедушки я знала, что Ядне, в свою очередь, делились на Падвы Ядне, Манто Ядне, Ненэй Ядне, Моло Ядне, Явор Ядне и Нгамтэд Ядне.
– Маня Явор Яднева! Ненэй Яднева!  – почему-то с особой гордостью повторял дедушка.
Фамилия Салиндер тоже делится на несколько видов: Ненэй Саля Хаби, Тарявко Саля Хаби, Санаре Хаби. Иногда наша мама, Ненэй из рода Салиндер, рассказывала шутку-легенду, которая смешила нас:
– Давным-давно один человек никак не мог сосчитать пять белочек. Когда же пришёл с охоты, ему соплеменники сказали: «Тарявко Хабин нга!»
Вануйто тоже имеют несколько групп: Махако, Яптая, Ной Нгоба.
Внутри рода никто из ненцев не имел права жениться. Род у нас всегда ведётся по мужской линии, дети имели соответствующее имя, жена переходила жить к мужу.
Каждый род имел свою территорию, свои родовые жертвенные места, родовые кладбища, территорию для промыслов. Внутри рода все помогали друг другу. В настоящее время понятие «род» звучит как «фамилия». Каждый род имел свои земли. Родовой землёй моих предков является Хынгарте. Это земли, окружающие мыс Трёхбугорный – огромный полуостров, который омывается Тазовской и Обской губами. Сегодня вся моя родня кочует там, где очень много ягеля и белой рыбы.
 
Антипаюта

Среди развалин и воды расположился мой родной посёлок Антипаюта, что в Тазовском районе. Здесь всё ещё жив совхоз «Антипаютинский», в котором трудится свыше трёхсот человек. В посёлке работают рыбкооперация, больница, узел связи, средняя школа-интернат, вновь организованное на базе экспедиции глубокого бурения жилищно-коммунальное хозяйство, аэропорт и ряд других мелких предприятий.
Предание гласит, что странное по звучанию название посёлка – Антипаюта – произошло следующим образом. В 40 километрах выше по течению, две реки слились в одну многоводную реку Паюту. На одном из её притоков жил старец Нгандеё Ядне. И первые русские, появившиеся здесь в конце двадцатых годов двадцатого столетия, не могли выговаривать имя старца – Нгандеё, а стали называть Анти. Так со временем и прижилось название, соединившее имя старика и реку, на которой он жил, – Антипаюта.
В 30-е годы посёлок начал строиться на сопках в глубине тундры. А чтобы быть поближе к морю и рыбе, колхозники спустились на один из островов в затопляемую пойму, там и стали строить дома. Никто не подумал о том, что через несколько десятилетий посёлок разрастётся. Так что в весеннее половодье, во время большого прилива, потомки первых строителей ездят на работу, в магазин и в гости друг к другу, на лодках. Это бывает самое весёлое время, когда случаются курьёзные истории, месяцами и годами передаваемые из уст в уста.
Лет двадцать пять назад, в конце июня, я подлетала на вертолёте к посёлку.  Посмотрев в иллюминатор, вдруг увидела, что по реке вслед за сараями плывёт… поселковая баня!
Одно время, когда председателем сельсовета был Ф. А. Набатов, депутаты решили перенести посёлок Антипаюта снова на сопки, которые видны далеко на горизонте. Но вскоре Набатов умер, и всё начатое им остановилось.
Паютинцы привыкли к местонахождению своего посёлка, и считают, что лучшего в мире нет. Здесь живут уже третьи, четвёртые поколения русских, немцев, ненцев и людей других национальностей. Здесь живут мои родные.
Посёлок жив! Молодёжь женится, тут рождаются дети, а старики уходят в мир иной. Жизнь продолжается. Каждую весну или лето с великой радостью я жду встречи с моей малой родиной.
 
Куда улетела душа шамана?

Эту удивительную историю я слышала от разных людей и в разных местах. Её рассказывали мне и в Антипаютинской, и в Находкинской тундрах, и поселковые ненцы со всего Тазовского района. Разумеется, варианты толкования отличались друг от друга.
Очень долго я думала, но решилась написать лишь после того, как одна из дочерей шамана сказала мне: «Пишите, Нина Николаевна, вам мы доверяем потому, что вы – наша землячка и цените обычаи и традиции своего ненецкого народа. И думаем, именно вы напишете о шамане очень аккуратно и деликатно. Знаете ли вы о том, что настоящая фамилия нашего отца была другая?!»
Года три назад, в больнице посёлка Тазовского завершил своё земное каслание шаман Енара Салиндер. Это был мужчина среднего роста, коренастый, быстрый в движениях. На его смуглом лице сияли светлые карие глаза, а чёрные негустые волосы обрамляли приятное лицо с небольшим носом и волевым подбородком. Натруженные руки шамана всегда были загорелыми, потому что он постоянно занимался каким-то полезным делом: чинил лодки, нарты, сети, плёл тынзяны (арканы из оленьих шкур), делал необходимые в быту вещи, ловил рыбу в студёной Тазовской губе.
В его паспорте значилась дата рождения – 1 мая 1924 года. Но в те далёкие времена ненцы из Антипаютинской тундры, откуда он родом, никогда не знали даты своего рождения и уж тем более не имели свидетельства о рождении.
Для нас, тундровых ненцев, дата рождения человека никогда не имела особого значения. Старейшины рода говорили о чьём-либо рождении так: «В том году, когда родился этот человек, погибло много оленей от страшной болезни в тундре» или «Этот наш родственник родился, когда в конце зимы закончилась война…»
Письменности у ненцев долгое время не было. Потому в памяти народа запоминались лишь особые приметы природы, случаи из жизни, важные или необычные события.
В шестидесятые годы прошлого столетия, во время массовой паспортизации, работники сельсоветов написали всем тундровикам, особенно старшему поколению, приблизительный возраст: число, месяц и год рождения. Возраст определяли на глаз, и потому многие дети оказались старше своих родителей. Но, может быть, Енара действительно родился 1 мая 1924 года? Интересен тот факт, что шаман Енара Салиндер умер именно 1 мая, но уже 2005 года. В этом тоже есть что-то магическое и загадочное.
Енара был незаконнорождённым. Его мать – работница у богатых ненцев из Антипаютинской тундры. Мало кто помнил её, но Енара знал то, что его мама была красивой женщиной и большой мастерицей по пошиву одежды. В те годы незаконнорождённых детей в тундре даже не признавали.  Их рождение считалось большим грехом и позором. Имя мальчика по-ненецки действительно было Енара. «Енар ни нга! Енар вуни нга!», что в переводе с ненецкого на русский язык буквально означает: «Что-то ерундовое, ничего не значащий».
Это был намёк на его происхождение. Позже русские люди стали писать и называть его Енара Салиндер. Фамилия Салиндер досталась ему от хозяев, где работала его мать.
Однажды хозяин стойбища отправил свою работницу, мать Енары, в далёкое стойбище своих родственников – работать с большим стадом оленей, которых нужно было отправить на север.
В это время в стойбище самого хозяина заболели олени болезнью «ты хабча». Хозяин-старик решил накормить мясом больных оленей некоторых своих собак, которые сразу же подохли.
В отсутствие матери, старики-хозяева так плотно накормили мальчика Енара плохим мясом, что он сразу же сильно заболел. Ему было ещё около четырёх лет. К вечеру второго дня малыш уже не подавал никаких признаков жизни. Хозяин понял, что мальчик умер, и принял решение оставить его на той стоянке, где стоял чум.
Как положено в таких случаях, ребёнка одели, укутали, положили на нарту. На саване не забыли сделать прорезь над лицом, как принято у ненцев, которые считали, что покойник после смерти, возможно, будет дышать и будет жить своей новой жизнью на том свете. Но для умершего ребёнка не забили ни одного оленя, уехали подальше от этих мест.
Спустя много лет, сам Енара Салиндер вспоминал и рассказывал людям тундры следующую историю из своей жизни: «…Давно это было. Хозяева оставили меня одного. Это было зимой, может быть, даже в начале весны, когда кое-где сквозь снег стала появляться земля. Помню тот момент, когда очнулся оттого, что кто-то обмахивал моё лицо чем-то мягким и влажным. Кто-то лил в рот водичку. Открыл глаза и увидел, что надо мной летала большая белая птица, которая обмахивала моё лицо мокрым крылом, водила им по моим губам. Мне от влаги, которая попадала в рот, стало лучше. Потом я снова потерял сознание… Но этот кто-то клал мне в рот ягодки. Потом я увидел над собой летающего большого белого лебедя, который тормошил меня, клювом хватал за одежду, пытался поднять с нарты, спустить на землю. Каким-то чудом я встал и двинулся за лебедем, а тот бежал вперёд и звал меня за собой…»
Спотыкаясь, побрёл он за лебедем, шёл долго и вскоре оказался на новом чумовище, где жили прежние хозяева и его мать с мужем. Отчим, увидев мальчика, сильно удивился, но сказал: «Ну что ж, коль суждено тебе жить, живи!»
Будучи уже юношей и взрослым мужчиной, он изредка выходил на охоту, приносил в чум или дом гусей, другую дичь. Но никогда Енара не стрелял в белых лебедей. Он бросал все дела, когда по весне раздавались клики лебедей, величественно летящих высоко в небе. Он всегда долго смотрел на них, любовался красивыми птицами, провожая взглядом и желая им счастливого полёта. О чём думал шаман в эти минуты, теперь никто уже не узнает.
Всю жизнь Енара считал лебедей священными птицами и… своими братьями. Когда по весне в тундру прилетали лебеди, происходило чудо. Что-то щемяще-родное, грустное и чудное будили эти пернатые в душе Енары. Он становился добрым, отзывчивым, и мир казался ему совершенным и приветливым. Он запрягал свою лучшую упряжку из четырёх здоровенных серых оленей и выезжал в свою родную Антипаютинскую тундру. Навещал старых друзей, дальних родственников, помогал всем, кто нуждался в его помощи, предсказывал будущее, общался с духами.
Енара рос трудолюбивым мальчиком, никогда не сидел без дела, стараясь научиться всему, что требовалось для жизни в суровых условиях тундры.
Когда пришла советская власть, его забрали в школу, но после трёх лет учебы с ним стали происходить странные вещи, и он перестал учиться. Не каждому из ненцев дано было понять его душевное состояние. Так, мальчик легко угадывал местонахождение потерявшихся оленей, предсказывал погоду и будущее; лечил больных: прикладывал руку к голове нездорового человека, и тот моментально чувствовал себя легче, а нервных и беспокойных людей успокаивал.
Часто предсказания юноши сбывались. Весть о колдовских чарах подростка молниеносно обошла всю тундру. Как-то в стойбище, где жил Енара (а с этих пор его повсюду называли Енара Салиндер), приехал известный шаман Мертяко, который очень долго и внимательно присматривался к нему, поговорил и сказал: «Ты, Енара, наделён даром от Бога, ты станешь настоящим шаманом! Хочешь, я буду учить тебя? Тебе равных в нашей тундре не будет! Езжай со мной в мой чум!»
Так юноша стал учиться мастерству шамана. На это ушло более пятнадцати лет, а может, и больше. Кто знает, ведь в тундре свои понятия обо всём: весна и лето – это один год, а осень и зима – это уже другой год.
Острый ум его впитывал всё, словно губка. Беззаботная жизнь и душевное спокойствие не замедлили оказать влияния на Енару: он стал настоящим мужчиной! Взгляд чудесных глаз приобрёл твёрдость, манеры стали изысканней, выступающие скулы и раскосые глаза словно пронзали человека насквозь. Мудрый взгляд этих проницательных глаз подчёркивал принадлежность к какой-то особой категории людей – тех, которые знали много тайн и в этой, и в другой жизни.
Через много лет шаман Мертяко вручил ему пензер (бубен) и напутствовал в самостоятельный путь. Молодого шамана Енару стали приглашать во многие стойбища Антипаютинской и Находкинской тундр. Но советская власть не дремала. Вскоре за шаманство Енару посадили в тюрьму на три года.
Годы неволи не смогли его сломить, и он не утратил навыков, переданных ему великим шаманом, давно ушедшим в мир иной. После выхода из заключения, Енара переехал в Находкинскую тундру: он хотел жить свободно, подальше от властей.
Ненецкие шаманы не дают обетов безбрачия. Вскоре Енара женился на молодой вдове, женщине с двумя детьми. В семье рождались только девочки, но шаман мечтал о наследнике, которому мог бы передать свой дар от Всевышнего. К сожалению, мальчик так и не родился. Поиски ученика тоже ничего не дали: ни в Находкинской, ни в Антипаютинской тундрах преемника шаману не нашлось.
Многие ненцы считают, что дар шаманизма передаётся только одному человеку – сыну. Но тогда сын быстро уйдёт из жизни. Обычно шаман в зрелом возрасте начинал искать и выбирать преемника, чтобы передать ему свои навыки и знания. Енара долгие годы ждал и надеялся, что когда-то в тундре всё же появится мальчик, способный перенять у него этот божественный дар.
Проходили годы. Енара работал, рыбачил, семья росла, детей (приёмных и родных) он одинаково лелеял и любил. В перестроечные годы Енара Салиндер снова привлёк к себе внимание властей, но это были уже другие времена.
Как-то районные власти сообщили ему, что пришло приглашение в Москву, где собрали всех шаманов со всей России. Там, среди сотен одарённых людей со всех концов страны, ненецкий шаман Енара Салиндер показал всё своё умение, методы и мастерство. Компетентные профессионалы его официально признали настоящим шаманом.
В девяностые годы прошлого века и позже он был, пожалуй, единственным действующим шаманом Находкинской тундры. По разным поводам приглашали его и в Антипаютинскую тундру, и он никому не отказывал. Главным предназначением Енары-шамана было провожать людей в другой мир, соблюдая ненецкий похоронный обряд. Он впадал в особое состояние, разговаривал с душой умершего, спрашивал, от чего этот человек умер, что не успел сделать в земной жизни. Енара вопрошал умершего и о его просьбах, о последней воле, которые было нужно передать живым родственникам. В последние годы жизни Енара Салиндер стал лечить людей от разных болезней.
Духи когда-то избрали его своим посредником, у него были незаурядные способности и познания в различных сферах жизни природы и общества. И в той же степени глубоко и мудро он владел приёмами народной медицины.
В своей лечебной практике использовал различные травы, припарки, кровопускание, прижигание, широко применял психотерапию, внушение, мог оказать помощь при переломах и ранах. Конечно, в ходу были и чисто культовые, религиозные средства – заговоры, обряды, обереги и амулеты.
Когда его приглашали в далёкие стойбища ненцев, он обязательно брал с собой пензер. Во время камлания, беседуя с больным, шаман отвлекал его внимание от страданий и боли. От шамана всегда требуется особое словесное искусство.
У ненцев бывают разные категории шаманов. Енара относился к категории шаман-самбдорта – тот, кто провожает в загробный мир. И всё же, помимо следования своему главному призванию, он умел много всего другого. Об этом говорит вся непростая история его жизни.
Он был необычным человеком, наделённым сверхъестественными способностями, общался с духами и посещал иные миры, отлично разбирался в явлениях природы. Считая лебедей священными, Енара, когда в Находкинской тундре кто-то убивал эту птицу, с негодованием говорил: «Лебеди – мои родители. Не трогайте их!»
Каждую весну он уходил в тундру, подолгу бродил там, с нетерпением ждал прилёта белых лебедей. Иногда Енара прикладывал к лицу лебединые перья, втягивая ноздрями дух, исходящий от маховых перьев. Глаза его невольно делались мокрыми: это был запах прошлого, запах детства, давно ушедших дней, запах того, что уже никогда не вернётся…
Рассказывают, что после его смерти, в меховом подкладе подола его малицы, обнаружили несколько пёрышек лебединого крыла. Он возил их с собой по всей тундре, ездил с ними в Москву, на слёт шаманов. Лебединые перья стали своего рода амулетом для него.
Среди жителей тундры и посёлков Тазовского района Енара Салиндер пользовался авторитетом, ненцы его уважали. Даже русские люди искали с ним встречи, привозили больных детей, родственников, просили наладить семейную жизнь, предсказать будущее.
Говорят, когда у Енары умерла жена, то он сказал: «Я остался один. За 7 отведённых мне лет я должен поставить на ноги своих детей, и они должны стать достойными людьми». После этого он прожил 7 лет и ещё 7 дней не дожил до 7 месяцев. У нас, ненцев, цифра 7 – священная, магическая.
Возвращаясь с кладбища после похорон Енары, мужчины втыкали в снег по 7 еловых веток. На его гробу сбоку было сделано 7 дырок, и сверху – одна большая. Такова была последняя воля шамана.
Жители тундры вспоминают, как Енара, во время очередного сеанса, когда решалось, насколько сильно болен человек, ставил перед собой чистое блюдце со спиртом или водкой. Затем он брал комочек чистого, только что выпавшего снега и глотал его. Изо рта его выпадал камешек – если чёрный, то человек серьёзно болен, если белый – всё хорошо или идёт на поправку. Белый камень считался амулетом, оберегом, его часто зашивали в малицу. Чёрный камень тоже хранили, и когда человек исцелялся, чёрный камень исчезал сам собой. Люди и сейчас с благодарностью вспоминают о шамане, ведь теперь уже не к кому больше обратиться за помощью.
Но в те дни, когда великий шаман ушёл в мир иной, произошло ещё одно необычайное событие.
Родные шамана приготовили всё, что необходимо в таких случаях, а покойник, как у нас говорят, «переночевал у себя дома последний раз» и был одет в новую одежду. Его вынесли на улицу, положили на нарту, соблюдая все похоронные ритуалы, зажгли маленький огонь около нарты, накрыли небольшой столик… Люди стояли и ждали, когда будут закончены последние приготовления и процессия двинется далеко в тундру, на родовое кладбище.
В начале мая в тундре всегда очень холодно, хотя по календарю должны появиться первые признаки весны. В тот год зима долго не сдавала своих позиций. И вдруг… в тихом стоячем воздухе послышались далёкие звучные клики. Люди изумлённо вскинули головы, пошарили глазами по небу: лебедь-кликун! Но ведь он никак не должен был находиться здесь зимой, что-то, видимо, в природе сместилось, и он прилетел раньше срока. Люди смотрели в небо и друг на друга и недоумённо спрашивали: «Откуда взялся этот белый лебедь? В это время лебедей в тундре не бывает! Что его привело сюда?»
Клик одинокого лебедя пробудил в людях ликующее чувство. Отчего-то все горести и заботы отошли на задний план.
Лишь один древний старик негромко промолвил по-ненецки: «Хохорэй юнгумы ненеця сидянгм хосая!»
Мы, ненцы, умершего человека покойником прямо не называем, а говорим уклончиво, как бы деликатно, осторожно по отношению к нему, ушедшему в иной мир: исчезнувший, ушедший от нас.
…Сначала этого лебедя, слетающего со священной нарты шамана, заметили жители посёлка, после чего птица сделала три круга над двухэтажным домом, в одной из квартир которого жил шаман. Люди пытались подпустить птицу к себе, но она отлетала от них, изредка издавая жалобные клики.
Похоронная процессия медленно двинулась в путь, а белая птица с упорством следовала за этим печальным поездом, отчаянно махала крыльями и низко летела по направлению солнца. Потом лебедь вдруг резко поднялся в воздух и улетел в сторону солнца.
Очевидец этого события, который ехал последним на оленьей упряжке, потом объяснил поведение лебедя так: «По всей видимости, ушедшему от нас всю жизнь помогала энергия солнца, птица этого не скрывала. Лебеди – это души людей, этот лебедь прилетал за душой своего родственника. В душу лебедя навечно вселилась душа Енары, и, может быть, птица унесла её с собой…»
Во всём этом есть что-то удивительно красивое, и всякий раз, когда я вспоминаю эту историю, меня охватывает волна тёплого чувства.
А ещё душу наполняет особое чувство гордости оттого, что настоящая фамилия великого шамана была… Ядне!
Май 2008 г.
 
Ставки сделаны

За день до Дня оленевода в Надыме по местному телевидению показали несколько упряжек с породистыми собаками, каких мы, признаться, отродясь не видели. Сообщили о том, что клуб любителей ездовых собак привёз в Надым восемнадцать хаски и несколько маламутов, из столицы нашей родины, для участия в соревнованиях.
«Зачем нам хаски и маламуты, это же праздник оленевода!» – возмутился мой муж.
В телесюжете подробно рассказывали о сибирских хаски и аляскинских маламутах, об их заслуженных победах на международных соревнованиях и на весь экран показывали красивые морды, весёлые глазки и статные фигуры.
На следующий день народу на площади собралось много. Там проходили конкурсы, спортивные соревнования, готовились к гонкам на оленьих упряжках оленеводы из разных регионов России и Ямала. Вообще, в эти дни весь город живёт праздником: всюду радостные лица, возгласы и поздравления!
На левом берегу озера Янтарное образовалась толпа народа: взрослые и дети с любопытством что-то рассматривали, весело смеялись, делились впечатлениями. Оказывается, там стояли несколько нарт, запряжённых сибирскими хаски и аляскинскими маламутами. Я подошла ближе, тоже заинтересовалась увиденной картиной. Хаски были очень красивыми и ухоженными! Их весёлые серые глазки приковывали внимание, а дети в восторге старались подойти ближе и погладить собачек.
Зрителей становилось всё больше и больше. Казалось, горожане и гости, которые обычно с нетерпением ждали гонок на оленьих упряжках, на этот раз забыли о любимых соревнованиях. Теперь все толкались вокруг собачьих упряжек, расспрашивая хозяев этих невиданных пород об их достоинствах, привычках, вкусах. Владелец одной из упряжек с гордостью делился со зрителями: «Да, мои хаски везде и всюду побеждали! Они – чемпионы!»
Зрители с завистью смотрели на красивых и весёлых заморских собак, делали ставки на ту или иную упряжку. Одни говорили, что первое место возьмёт упряжка под номером «5», другие – под номером «2». Обе эти упряжки состояли из хаски. А один мужчина громко кричал на всю равнину озера: «Баламуты возьмут первое место, аляски под номером «семь»!» Подразумевая под баламутами, конечно же, аляскинских маламутов.
В стороне от этого гвалта стояли три собачьи упряжки, в которые были запряжены маленькие нарты, а каюры были одеты в старенькие, лёгкие малицы. В двух упряжках было по три собаки разных мастей, в третью и вовсе была запряжена большая лохматая дворняга. Я подошла ближе, чтобы лучше рассмотреть каюра и собаку.
Хозяин, молодой парень в старой малице с широким ненецким поясом из украшений, сделанных из оленьих рогов, сидел скромно. Он молча смотрел на толпы людей вокруг сибирских хаски и аляскинских маламутов, лишь только изредка говорил своему псу: «Тассо, ся!»
На эти невзрачные упряжки никто не обращал внимания, они не представляли особого интереса для возбуждённых и восторженных зрителей.
Наконец, по громкоговорителю объявили старт. Друг за другом собачьи упряжки рванули вперёд. Вначале на старте была небольшая суматоха, многие собаки свернули с трассы, унося своих каюров в сторону лесистых сопок. Другие и вовсе отказались бежать: они дружно залаяли наперебой, виляли хвостами, почуяв предстоящий нелёгкий путь.
Благо, несколько упряжек всё-таки помчались по накатанной снежной равнине озера. И вновь та же картина: одна собачья упряжка повернула в сторону, другая – назад, но тут же выправилась и помчалась снова вперёд. Три остальные упряжки, ведомые опытными каюрами, бежали быстро. Хаски, почуяв соперничество, прибавили скорость, их восторженный лай заглушал всю округу, они стремительно несли нарты и своих хозяев к желанной победе. В этом никто из зрителей уже не сомневался.
Внезапно, упряжка, состоящая из одной дворняжки, резко вырвалась вперёд из общей толчеи. Погоняемая хореем хозяина, она выбежала на правую сторону гоночной трассы и рванула вперёд.
– Ой, неужели наши хаски отстанут? Давай, гони быстрее! – кричал рядом со мной какой-то солидный мужчина, вытирая слёзы от ветра.
Тем временем собачьи упряжки бежали уже в обратном направлении. Зрители неистово кричали, хлопали в ладоши, свистели, прыгали от предвкушения победы выбранной ими упряжки.
Большой лохматый пёс по кличке Тассо взял такой разбег, что, казалось, его хозяин выпадет из нарты. Впрочем, молодой каюр, слитый воедино со своей упряжкой, надёжно сидел на нарте, время от времени он громко кричал: «Тассо, нерня!»
Упряжка неслась стремительно, Тассо лишь раз дружелюбно оглянулся на своих соперников. Увидев, что хаски и не думают отставать от него, он во весь дух помчался к финишу.
Хаски сразу и не поняли, в чём дело. Когда же дворняжка опередила их на приличное расстояние, они вдруг начали огрызаться между собой, лаять друг на друга, выяснять отношения по своим неписаным законам.
Наконец, вот она, красная полоса! Тассо с лёгкостью пересёк финишную черту и готов был бежать ещё и ещё!
Каюр остановил упряжку. Ловким движением головы откинул капюшон малицы, подошёл к своему псу и поцеловал его в заиндевелый нос, из которого мощной струёй валил пар.
– Ура! Мы победили! – от радости кричала я в толпе.
В ответ мне вторил чей-то бас:
– Молодец, Кутопьюган! Молодцы, ребята! Дворняжка, моя ставка была на тебя! Ур-р-а-а-а! Я выиграл!
Тассо, дворняжка, никогда не участвовавшая в подобных соревнованиях, со своим хозяином из ненецкого посёлка Кутопьюган завоевали главный приз – снегоход марки «Ямаха».
2010 г.
 
Об авторе

Нина Николаевна Ядне родилась в многодетной семье ненца-оленевода в Антипаютинской тундре Тазовского района.
Окончив среднюю школу-интернат в посёлке Тазовском, поступила в Московский государственный университет им. М. В. Ломоносова.
Три года работала в школах-интернатах округа, с 1971 по 1974 год – рабочая в управлении механизации-2, а с 1974 года более 20 лет была начальником отдела кадров управления механизации-7 АООТ «Арктикнефтегазстрой» в Надыме.
21 апреля 1996 года Нина Николаевна была избрана депутатом Государственной Думы Ямало-Ненецкого автономного округа по многомандатному избирательному округу.
Зная историю, традиции, обычаи, язык, культуру и самобытность своего народа, Нина Николаевна в 1995 году выпускает свою книгу «Я родом из тундры».
В своих произведениях писательница знакомит людей других национальностей с легендами Ямала.
Более 48 лет Нина Николаевна живёт в Надыме. Она давно стала символом Ямала. Является автором 15 книг, которые поражают изящным литературным стилем и эрудицией автора.
Признана лауреатом премии журнала «Северные просторы» за рассказы на ненецком и русском языках.
Член Союза российских писателей, Союза писателей Чувашской Республики, Союза сообщества писателей мира.
Имеет звание действительного члена-академика Международной академии информатизации, имеет высший орден академии за развитие информационного пространства.
Лауреат литературных премий республик РФ, российского журнала «Северные просторы», лауреат литературных премий имени Эмине и Пайдулы Республики Чувашия за цикл деревенских рассказов.
В 2016 году стала лауреатом Всемирной литературной премии имени М. Юхмы за семь рассказов о жизни жителей глубинки Республики Чувашия.
Член правления Международной Ассоциации писателей финно-угорских народов.
Награждена специальной премией ЯНАО за детскую книгу «Ромка».
Имеет три высшие награды муниципального образования Надымский район «Успех года».
В 2019 году награждена Почетной грамотой Союза российский писателей за творческие достижения, многолетний плодотворный труд в области литературы и в связи с 25-м Тюменского регионального отделения Союза российских писателей.
За особые заслуги в социально-экономическом развитии Ямала в 2010 году (80 лет ЯНАО) ей присвоено звание «Почётный гражданин Ямало-Ненецкого автономного округа».