Рай мой. Рассказ

Однажды я разговаривала с одной девушкой, которая сказала мне, что не боится смерти, потому что пережила клиническую смерть, и хорошо помнит, как ей было хорошо там, как не хотелось возвращаться. Я вспомнила это сейчас, потому что мне скоро пора возвращаться. В ***ную Москву. Или не пора, если самолёт на котором мы все летели сюда – я, собачка Соня, мой мужчина (далее А.) и моя дочка с зелёными волосами – разбился. Такие мысли у меня появились связи со странными ощущениями реальности – то ли это сон, то ли мы умерли, но так не бывает в настоящей реальности. Когда я купила десять штук трусов, я заподозрила некую абсурдность бытия. Десять. Не сразу, в два дня, но купила. И дальше всё было не как в настоящей жизни. Вот интересно, где произошло это раздвоение – на меня реальную и меня нереальную? Я помню, как нас задержали на посадке, сказали, что не могут нас зарегистрировать по техническим причинам. Может, мы уже разбились в такси на МКАДе? И по всем базам нас уже вычеркнули? Потом мы сидели, ждали, когда нас зарегистрируют, но про нас забыли, и вообще не понимали, что нам нужно. За полчаса до отлёта самолёта, нам сообщили, что мы всё же летим. Чемоданы надо взять с собой. Багаж всех остальных пассажиров уже уехал на самолёт. Мы бежим на посадку по переходам и зонам аэропорта с тремя чемоданами, тремя сумками, собакой в переноске, зонтиком и пакетом с бутылкой киселя и булкой, которые А. хотел съесть, пока мы ожидаем посадку (полтора часа А. простоял у стойки регистрации, спрашивая периодически, не пора ли нам сдать багаж, поэтому ему некогда было съесть кисель с булкой). Я тоже ждала, когда у нас возьмут багаж, чтобы сходить в туалетную комнату, но так и не дождалась, поэтому я бежала на самолёт ещё и с полным мочевым пузырём. Нас так быстро провели через досмотр, что не отобрали даже запрещённый в жидком виде кисель, и собака была не в переноске, а так, своим ходом – не вспомню, когда я её вытащила из переноски – мне было очень тяжело её тащить, помимо чего-то ещё, что я тащила, зонтика и мочевого пузыря. Мы погрузились в автобус еще с сотней пассажиров (судя по всему, это был второй автобус), автобус нас выгрузил у трапа самолёта. Я сказала А., что по трапу пусть сами тащат наши вещи. А. сказал это членам экипажа, тусующимся там, они предложили оставить чемоданы у трапа, и пообещали погрузить в багажный отсек. Стало легче. Нас посадили в хвост, в самый зад, у туалета (конечно, я сразу же воспользовалась им). «Если женщины, впереди нас сидящие, захотят отклониться в своих креслах, то будет ****ец мне и Соне в переноске на моих коленях», – подумала я. Но они были хорошие женщины. Одна только возмущалась весь полёт, что на русском не говорит пилот – она не поняла ничего из того, что он говорил. А пилот просто был сам не русский, поэтому на английском и русском говорил одинаково непонятно для тётенек. То, что он говорит на вражеском английском языке, они ещё как-то поняли, а родную речь вообще не распознали.

Сосательных леденцов не было. Стюардесса сказала, что никогда и не было. Ха-ха. Ей двадцать лет. А я сосала леденцы «Взлётные», когда её родители только родились. Зато были небо и облака. Мы прошли через два слоя облаков, а третий висел над нами. Так как мы сидели в самом конце самолёта, бутерброд с сёмгой и кофе мы получили за десять минут до посадки, но мы успели их прожевать, Соня помогла мне, а я помогла А.

Зеленоволосую мою дочку посадили отдельно от нас, посередине салона, и если бы самолёт стал терпеть аварию, я не смогла бы её взять за руку и сказать «я тебя люблю». Кстати о приземлении: мы приземлились очень легко – уши даже не заложило, что тоже очень странно. Я сказала горячее спасибо главному пилоту с нерусской фамилией – в предыдущую посадку (в позапрошлом году) я рыдала в голос от боли в ушах. Почему нельзя записаться на самолёт к хорошему пилоту, как к зубному? Ужасы, казалось, кончились. Воздух Пруссии встретил меня ароматами трав. Хозяйка квартиры, художница, встретила нас в аэропорту. Чемоданы нам выдали быстрее, чем А. успел покурить. Поля, липы, облака, ветер, солнце. Потом море, облака, ветер. Три дня я плакала. Мне было плохо. Я хотела это всё, прям сразу и навсегда. Когда мне плохо, я посылаю всех. И хочу умереть. Одна. Мне никто не нужен, чтобы умереть. Даже мешают. Кофием в постель и прочей ерундой. Я сказала А., что устала, что больше его не могу. Потом плакала и от этого. Может тогда я умерла, утопилась всё же с пирса? Ну и *** с этим. Умерла, так умерла. Я в раю. У меня на завтрак мёд, орехи, курабье, земелах, молоко, кефир (стоит горкой в стакане). Латышское пиво и копчёная камбала, литовский хлеб и охотничьи колбаски на ужин. Обеды имбирным чаем и безалкогольным глинтвейном, медовым тортом, штруделем, мороженым, жемайчу блинами. Или суп нам варит хозяйка квартиры, она же художница, она же магиня, она же мощный энергетический центр, она же культурный центр города. Вокруг неё всё прорастает, цветёт, развивается: выставки, ученики, мастерклассы, грибы, цветы, яблоки. Сбежала из Москвы сюда двадцать лет назад создавать художественный творческий центр. Центр – это она и есть. Говорит, что живёт в раю. Здесь рай. И я вот теперь сомневаюсь, что это всё со мной происходит в реальности. Я никогда в жизни не покупала десять трусов. И странно, что А. не собрал вещи и не уехал после моих сомнений в его необходимости в моей жизни. И лебедь плавает у нас в море. А ещё летают гуси, возможно, с Нильсом. А ещё я встретила знакомую, которую должны прооперировать на сердце. Я не спросила, как прошла операция… Мы все умерли, или только я?

Мне так хорошо, что я на всё согласна. Только не надо в Москву.