Алые рассказики. Татьянин День

               
                ОНА.          


                Из вагантов. Татьянин День.



                Я свыкся с этим сном, волнующим и странным,
                В котором я люблю и знаю что любим,
                Но облик женщины порой неуловим -
                И тот же и не тот, он словно за туманом.

                И сердце смутное и чуткое к обманам
                Во сне становится прозрачным и простым,-
                Но для нее одной! - и стелется, как дым,
                Прохлада слез ее над сладостным дурманом.

                Поль Верлен


                Когда однажды вдруг он стал белее мела
                И голос дрогнувший на полуслове стих,
                Когда в его глазах такая страсть горела,
                Что опалил меня огонь, пылавший в них,

                Когда его черты, омытые сияньем,
                Бессмертным, как любовь моя,
                Мне в душу врезались живым воспоминаньем,-
                Любил не он, а - я !

                Марселина Деборд-Вальмор






                Так же ты не захочешь, глупая девочка. Потому, что я никогда и никому не рассказывала, как мне было больно и сколько я терпела. Никому. Никогда. Так же ты не захочешь, поверь мне. Ты просто не выдержишь. Теперь слушай.
                Искусствоведением она занималась с десяти лет. Искусствоведение - это не в каком году родился Рембрант и не сколько было прерафаэлитов. Искусствоведение - это когда тебе дано природой, Богом, Вселенной по мазку отличать Сезанна от Ренуара, Мане от Моне, Гогена от Матисса, по мазку - не по картине и даже не по фрагменту картины. Особенно чутко и чувственно она всегда относилась к красоте человеческого тела, воспетое гимнофилами скульптурой и живописью со времен Таис Афинской - в семье провинциальных инженеров-интеллигентов ее воспитали деликатно и тактично, фанатично преклоняясь перед красотой всего Русского балета и немыслимой грацией Эрмитажных скульптур.
                Она была очень красивым ребенком в детстве и немыслимо гадким подростковым утенком - поэтому тому, как она расцвела в семнадцать лет удивились не только все родственники, мама-папа, но даже она сама. Несколько лет она терпела насмешки, уколы, издевательства семейного птичьего двора, когда даже мама не видит в тебе ничего красивого, перешивая тебе старые бабушкины серые платья-мешки. Они привыкли, что она умная, пережить ее красоту они не могли.
                А она расцвела, немыслимо расцвела - внезапно, нежданно, необыкновенно. Правда до этого были несколько лет упорных занятий в Студии бального танца - это когда тебе даже ночью снится, что ты танцуешь. Преподавал Мариинский непонятно как оказавшийся в такой провинции - ей всегда везло с преподавателями. Природой ей была дана грудь необыкновенной красоты - соприкасаясь с искусствоведением она никогда и нигде не видела не видела такой - позже Финч показал такую грудь в "Исчезнувшей". Поэтому услышать диагноз, почувствовать незлокачественную в девятнадцать лет эмоционально непросто - такие моменты делят жизнь на до и после, это называется уметь держать удар, когда ты не понимаешь и не веришь, когда весь ужас происходящего ты держишь в себе, боясь ранить того, кого ты любишь.
                Она очень любила маму и папу, поэтому ничего им не сказала. Приехала на три дня, сдала все анализы, посмотрела на них и улетела оперироваться в Москву. Полгода у нее ушло на то, чтобы найти клинику - тогда еще не было ПК и Интернета, она работала спортинструктором и в конторе у нее в кабинете был огромный черный сталинский телефон, диск которого она накручивала полгода. Огромный Институт на Ольховской, собеседование. Профессор любил Омар Хайяма. Он пожалел меня. Операцию назначил на Татьянин день вне всяких очередей и записей.
                Огромные зимние сосны в Подмосковье. Необыкновенный воздух. Необыкновенный снег. Про операцию не знал никто - даже ее друзья-студенты, у которых она ночевала. Впрочем, нет, знал тот, кто ее предал - не приехал тогда, когда она верила только ему и так нуждалась в его поддержке и заботе - поэтому о нем я не пишу.
                Когда в Москве минус тридцать шесть с ветром очень легко отличить коренных москвичей от приезжих - она это поняла в электричке, когда начала терять сознание от холода. Ее растирала интеллигентка-москвичка, похожая на мисс Марпл, надев ей свои необъятные рукавицы и энергично посмеиваясь над ее модельно-зимней одежонкой. У москвичей для такой непогоды своя одежда - тулупы, валенки, рукавицы, унты, пуховые платки.
                Институт - оазис Будущего в совдеповской медицине. В нем все было необыкновенно-блистательно - необыкновенно красивые люди в белом, стремясь к Красоте делали необыкновенные вещи. Институт назывался Институтом Красоты. Палаты были похожи на капсулы космического корабля, кроватью можно было управлять кнопками, а еду заказывать индивидуально - хочешь грейпфрут - хочешь сок. Дефолт произошел во вторник. Она успела оплатить операцию накануне.
                Такому Солнцу в тот день, ее День, удивились даже москвичи. Пронзительно-сиятельно-звонко искрясь огромными окнами вестибюль операционной успокоил ее - в таком Храме Красоты с ней не могло произойти ничего плохого. Операционная - столы-распятия по кругу солнышком. Профессорский эпюр, начерченный на ее груди. С девятнадцати лет на ее идеальной груди было шесть шрамов.
                Одиннадцать вечера. Приходя в себя после наркоза, она чувствовала его взгляд. Его глаза возвращали ее из бездны, не давая океану боли захлестнуть ее. Пропитанные кровью перевязки, посленаркозный мучительный кашель. Снегопады сиреневых сумерек в немыслимо огромных окнах. Она казалась себе огромной снежинкой, трепыхающейся в потоках процедур. Потом она четыре раза летала на буки. О чем они говорили - о гениальной несхожести-непохожести Гогена и Ван Гога, об оттенках нежности соборности Клода Моне, о том, как Сера Космос свел в точку, пуантилизмом точек создав свою Вселенную, о восточной узорчатости Матисса, о том, как Дега потратил всю свою жизнь чтобы найти секрет неувядаемости-немеркности-нетусклости своих пастелей, о корифее Камиле - участнике всех восьми и независимости Эдуара - неучастнике всех восьми, о философии Платона и Аристотеля призмой творений Сезанна.
                Московский профессор любил искусство, интуитивная глубина чувственности искусства, которой она обладала, его восхищала. Для них исчезало время. Она объясняла ему, что чтобы самолет Сердана не разбился над Азорскими островами, Эдит Пиаф достаточно было самой управлять всеми своими деньгами. Дело было не в разводе Сердана, который уже выплатил жене и трем детям все, что они хотели. Дело было в том, кто распоряжался деньгами Пиаф, в том, о чем Пиаф не знала. Ему было интересно с ней.
                Арбат. Квартира на Старом Арбате его друга-моряка, капитана научно-исследовательского судна где-то на Камчатке. Коллекция трубок и японских мечей, необыкновенные книги и пластинки, старинные морские атласы-карты на стенах. Она любила холодное молоко с каплей коньяка, он пил французский коньяк. Арбат был снежен и нежен, лаская их со всех сторон шелковыми вихрями-танцами шемякинских снежинок. Они бесконечно покупали-сдавали-меняли ее южный билет на самолет. Он делал ей перевязки. Он снял ей швы. В этом месте, в это время они обрели свою Вселенную сиреневых арбатских вечеров, мерцающих свечами, звучащих Серебряным веком Российской Атлантиды. Сама погода не хотела их разлучать. Мела метель. Рейсы задерживались. Рейсы откладывались.
                В аэропорту он купил ей журнал по искусствоведению. Открыв журнал в самолете, она поняла, что ее публикация вышла в Кембридже. Она вернулась в Москву следующим рейсом. Через год они улетели в Англию. Действие происходило в 1990-м году.

                Я, не видав тебя, уже была твоя.
                Я родилась тебе обещанной заране.
                При имени твоем как содрогнулась я!
                Твоя душа меня окликнула в тумане.

                Оно раздалось вдруг, и свет в очах погас;
                Я долго слушала, и долго я молчала:
                Нас в этот миг судьба таинственно венчала;
                Как будто нарекли мне имя в первый раз.

                Марселина Деборд-Вальмор.


                Тебе, возлюбленной подруге,
                Клянусь: бессилен бог любой
                Мне приказать: " Умри в разлуке!" -
                Пока любовь твоя со мной.

                Жермен Нуво.