Тётя Катя накрасила губы

Тётя Катя работала искусствоведом, устраивала выставки и все такое. У нее было море знакомых художников, пожилых как и она сама. Молодые художники пользовались другими каналами, тетикатины услуги их не удовлетворяли. Ну, или, наоборот, не удовлетворяла тётю Катю  оплата молодыми художниками ее услуг, кто знает? Коммерческая тайна сие есть.

В субботний полдень тётя Катя обрядилась в свои зефирные наряды, делавшие ее низкое широкое тельце  броским и даже вызывающим, надела огромные развесистые перстни, обулась в алые туфельки на низком ходу и завила розовые волосы в крупные кольца.  Губы накрасила, само собой, и поехала в гости к Жорику. Поехала,чтобы поговорить о его грядущей выставке в престижном салоне,  а заодно и переспать.  Ну потому что деньги - это, конечно, хорошо, но ведь должна же одинокая дама получить немножечко любви, не всё же измеряется в купюрах.

Жора встретил было ее кисло, но быстро взял себя в руки,  рассовал рефлекторно сжавшиеся кулачки по карманам, а недовольно изогнувшуюся губу  скрыл в седой бороде. Он никогда не чувствовал влечения к женщинам старше тридцати лет.
Тётя Катя  села на диван.  Ей хотелось поговорить и выпить в обществе  именитого художника, выкурить пару разноцветных сигарет, завалявшихся у Жорика еще со времен  поездки в Японию, ну и вообще. Тёте Кате было около семидесяти, ну то есть, шестьдесят  примерно шесть. Она считала себя очень интересной женщиной и жаждала мужской любви и страсти. Тем более, что Жорик был ей должен: она готовила его выставку.

Стоял месяц май, за окном на фоне ярко-голубого неба белым цветом расцветали яблони. Жорик поставил пластинку с  "Временами года"  и усилил звук. В старом доме, мансарду которого он снимал под ателье, никто из жильцов не должен ничего слышать, никаких непотребных звуков. Жорик за много лет приучил соседей к восприятию себя как вежливого, тихого человечка, русского художника, да, гениального,  да, возможно, пьющего - но глубоко порядочного, приличного. И  если к нему периодически бегают на этаж ослепительной красоты юные модели в мини и в мехах, то это всего лишь модели и Жорик всего лишь рисует их. Пишет с них картины, ну.

Всё это трудно было объяснить тёте Кате, играющей по своим правилам и имеющей совсем других соседей, не этих, что сейчас сидят внизу, под мансардой, напряженно вслушиваясь. Жорик не стал ничего вербально озвучивать, а просто усилил Моцарта...пардон, Вивальди.
И тётя Катя поплыла. Она смотрела на себя как бы со стороны. Вот она, вся такая нарядная и душистая, курит с дивана тонкую японскую сигарету, розовую (ну, разумеется, розовую), отставив мизинчик с набалдашником  в виде голубого цветка с пятью лепестками, пьет сакэ пятнадцатиградусный, гостеприимно подливаемый  стильным хозяином  своей стильной гостье. Тут тебе и звуки классической музыки, тут тебе и яблоня в цвету. Тут тебе и милый Жорик, доступный, гениальный и застенчивый, ходит по скрипучим половицам туда-сюда, пряча возрастную лысину под кремового  цвета бейсболкой, ждет, что будет дальше.

Тётя Катя знала, что сам он никогда не сделает первого шага, не накинется и  не сорвет с нее наряд. Его всегда надо, ну, заставлять, что ли. Иначе так и уйдешь в закат, не дождавшись секса.

Итак, про дела было все уже обговорено, сакэ испито почти до дна, сигарета скурена и  дымилась в пепельнице, угасая. И тут в двери постучали. Вошла крашеная в рыжий цвет жорина бывшая однокурсница. Забежала переждать дождь, на улице, оказывается, пошел дождь. Тётя Катя никогда ей выставок не устраивала, ни персональных, ни групповых, тётя Катя даже не представляла, на что живет эта близорукая женщина  в очках. Может быть, Жора ее содержит,  и она зашла за денежным пособием?

- Милочка,  - сказала тётя Катя самым  своим сладким, самым зефирным голосом. -  У вас  чулок порвался сзади.  - И закурила новую сигарету. Сиреневую.

Художница уже и сама поняла, что завалилась в гости не вовремя. Сняла дырявые мокрые чулки, оголив венозные голени и ушла обратно на улицу, под дождь.
Жора к этому моменту был уже пьян. Он вообще  всю неделю был нетрезв. Работа застопорилась, вдохновение ушло, жизнь не радовала. Немного развлекал вид цветущих яблонь за окном - но сейчас их терапевтическое воздействие нивелировалось присутствием  искусствоведки. Жора изнывал. Он уже показал тёте Кате все свои картины, новые и старые, все рисунки и наброски, ожидая, что она утомится от просмотра и уйдет. Но она только шире и шире раздвигала  короткие ножки и  всё выше задирала юбки, невзначай. Глядя  Жорочке в переносицу хлебала сакэ и твердила о том, как горячо  любит его талант, его  тонкие пальцы, его совершенное чувство красоты - настолько совершенное, что это приносит  ей боль ибо оно недостижимо, ибо оно божественно.
Жора почувствовал тошноту. Тётя Катя уже стягивала с себя трусы, собираясь незаметно кинуться на него, но Жора заметил. Рвотный позыв усилился, и опасаясь испачкать белоснежную бородку Жора в два прыжка оказался у окна, перекинулся через подоконник и блеванул на цветущую яблоню. Накануне жена накормила его старым борщем  -  видимо, поэтому.
Повернулся к дивану, утирая рот, глядь, а тётя Катя  уже без трусов сидит. Ждет.
Что же, пришлось  ее отодрать, потому что выставка жориных работ очень нужна была всем - и Жорику, и тёти Кате, и жорикиной жене, которая сто лет уже нигде не работает, но ест. Ну и так далее. 

Что я хотела сказать? В общем, если вы думаете, что после шестидесяти секса уже нет - то это не так. Он есть.