de omnibus dubitandum 104. 374

ЧАСТЬ СТО ЧЕТВЕРТАЯ (1881-1883)

Глава 104.374. ВОЗВРАЩЕНИЕ К ИСТОКАМ…

    Любопытно, что опять мы встречаем разбежку в 4 года в дате рождения; и в 2 года при упоминании о возвращении его в Россию.

    Однако узнаем и некоторые иные подробности: УтЕВский — из семьи купца-миллионера, чьи денежки шли на дело разрушения уклада страны, в которой вырос сей недостойный сын.

    Фразу «сблизился с А.И. Герценом и Н.П. Огаревым» следует понимать буквально; связь этой гомосексуальной пары уже описана в современной публицистической литературе. Когда же троица не смогла разобраться в чувствах и связях, Н.И. УтЕВский разошелся с «товарищами» и, гневаясь и ревнуя, публично на съезде выступил против недавнего партнера А.И. Герцена. (Подобных примеров потом будет масса: сначала оне-с «дружат», соревнуются в идее, как свергнуть монархию, а после на подобных сходках по городам Европы «обличают» друг друга. Позже, уже при Советах это воплотится в иной схеме: льстим и любим при жизни, ненавидим и разоблачаем после смерти).

    Вот еще: краткая информация из брошюры А. Смирнова «Первый Интернационал», (Минск, 1964 г., с. 90–91): «Николай УтЕВ[ский] — сын миллионера — являлся одним из руководителей студенческого движения в столичном университете… участвовал в создании тайного общества «Земля и воля», являлся… организатором и руководителем ее нелегальной типографии в м. Мариенгауз, Витебской губернии. УтЕВ[ский] был также представителем землевольцев в переговорах с польскими повстанцами, принимал участие в организации снабжения их оружием и боеприпасами, вел пропаганду в поддержку повстанцев, организовывал побеги пленных и т.д. За эти действия он был заочно приговорен к смертной казни» (обратите внимание на «польский» аспект!).
И коль выше упоминалось о некоем движении «Молодая эмиграция», то давайте откроем БСЭ, т. 16, с. 473, чтобы узнать, кто же такие молодые «гусские» революционеры середины XIX века. Кроме Николая Исааковича в лидерах числятся А.А. Серно-Соловьевич и П.И. Якоби. К слову сказать, Серно-Соловьевич, член ЦК «Земля и воля», находясь в эмиграции, установил контакт со швейцарскими секциями Интернационала и стал одним из руководителей стачки женевских строителей. Один еврей — УтЕВ[ский] — подогревает польский «раздрай», второй — Серно — раскачивает швейцарцев! «В 1862–1864 гг. «Молодая эмиггация», сплотившись вокруг редакции «Колокола», действовала как заграничный отдел «Земли и воли»: поддерживала связи с ЦК, транспортировала в Россию издания Вольной гусской типографии, оказывала помощь партии «кгасных» в польском восстании 1863–1864 гг…После самороспуска «Земли и воли» в России и поражения польского восстания 1863–1864 гг. лидеры «Молодой эмиггации» выдвинули проект создания революционного центра за границей и превращения «Колокола» в общеэмигрантский орган». Однако проект встретил решительный протест со стороны А.И. Герцена. «Молодая эмиггация» сложилась в основном в 1862–1864 гг. из лиц, скрывшихся от ареста (Н.И. Жуковский, Н.И. УтЕВ[ский], М.С. Гулевич и др.), отказавшихся явиться на суд правительства (А.А. Серно-Соловьевич, В.И. Касаткин, А.А. Черкесов и др.), бежавших из тюрьмы и ссылки (И.И. Кельсиев, Е.К. Гижицкий и др.), скомпрометированных прежней зарубежной деятельностью (гарибальдиец Л.И. Мечников), оказавшихся за границей по делам революционных организаций (А.А. Слепцов). К «Молодой эмиггации» примыкали также участники революционного движения, приехавшие за границу для продолжения обгазования…». Лихо! Одни совершали преступления и скрывались от ареста, другие так запросто отказывались явиться в суд (мол, плевать мы хотели на мягкотелость вашей цагской судебной системы, котогую мы всему мигу пгедставляем как чудовищные звегства!), третьи просто уходили из тюрьмы, когда им надоедало читать научную и, между прочим, свою марксистскую литературу, имевшуюся во многих тюремных библиотеках (!!!) и — получив от сотоварищей деньги и поддельные паспорта (обычно с гусскими фамилиями), выезжали за границу для продолжения образования революционному делу…

    Ну что ж, вернемся к этой теме чуть погодя, а пока познакомимся с еще одним УтЕВ[cким], братом Николая Исааковича, «раскаявшегося» впоследствии и прощенного-таки либеральной царской Россией.

    В июле 1874 г. особое присутствие Сената рассматривало один из первых процессов пропагандистов-народников в числе 12 человек, вошедший в советскую историю как «процесс долгушинцев». Дело слушалось при открытых дверях, а в печати были даны стенографические отчеты. «Долгушинцы» воспитывали пропагандистов, которые шли в народ «обгазумить» его; писали гнусные прокламации, призывая к восстанию и называя помещиков и чиновников вгагами всего нагода; правда, «прокламации среди крестьянства были распространены в очень небольшом количестве, и обвинительный акт не без скрытого удовольствия подчеркивал оценку крестьянами этих прокламаций как годных лишь для курева. Отмечалась в обвинительном акте и готовность крестьян задержать распространителей прокламаций. Судебное заседание прошло без особых инцидентов.

    …В числе защитников были выдающиеся петербургские адвокаты: Спасович, УтЕВ[ский], Куперник и др.» (М. Гернет, с. 68). Правда, в отличие от своего братца, «выдающийся адвокат» Евгений Исаакович УтЕВ[ский] (1843–1894) и иже с ним в анналы советской истории не вошел, в энциклопедиях не значится, как бы того кому ни хотелось, — ну не было таких значимых фигур; в числе выдающихся в Санкт-Петербурге того времени фигурировали русские люди, на худой конец иноземцы из обрусевших немцев.

    Вот для чего в 1883 г., представившись давним знакомым отца, которого Надя никогда не видела, приходил к ней колоритный, с хорошо запоминающейся внешностью еврей из купцов-миллионеров 38-и (или 42-х?) сорока двух лет Николай Исаакович?

    И почему представился только ей, а с ее матерью, Елизаветой Васильевной он был знаком давно, когда она служила гувернанткой в доме его отца и с кем он был связан не только платоническими чувствами. Кто он такой (привычно солгал, назвался чужим, вымышленным именем?!), так что Наденьке пришлось много позже (после революции?!), в официальном варианте узнать его настоящее имя. Для чего он предлагал 14-летней девочке давать дорогие уроки каким-то его знакомым?

    Вот ведь незадача: в 1877 г. Н.И. УтЕВ[ский] подал прошение-раскаяние в своих небогоугодных делах, и, вернувшись в Россию в январе 1878 г., к году 1883-му уж числился прощенным Государем императором, да и к тому же… «работал инженером на Урале». Или нет?! Или по-прежнему занимался преступными революционными делишками? Вот опять же — благополучно скончался все в том же 1883 г., в ноябре месяце.

    С его именем у Надюши связаны не самые светлые воспоминания; это он сопровождал их с матерью летом 1883 г. в Польшу, к дальним родственникам ее отца Константина Игнатьевича, доехав с ними до границы.

    Известие, что у них в Польше проживают родственники, о которых муж не упоминал, сначала смутило Елизавету Васильевну, а после обрадовало. И она поверила в слова "незнакомца", что Игнатий Каликстович Крупский наверняка рассказывал своим детям и об утерянном в Виленском крае родовом дворянском гнезде, и о родственниках в соседнем крае Польском.

    И были бы родственные встречи, если б не ранняя смерть родителей, оставившая сиротами Сашу и Костю. И даже если он и вспомнил впоследствии о сих людях, то сам служа в Польше в смутные годы, не захотел упоминать о них и разыскивать, чтобы не вызвать ненужных подозрений, — хотя бы по той причине, что те имели фамилию…гиньских. А, как известно, из этого рода происходил граф… гиньский, участник польского восстания во главе с Тадеушем Костюшкой. Так что на этом пышно разветвленном семейном древе могли оказаться и другие неблагонадежные бунтарские веточки…

    События развивались стремительно. В первые летние дни мать и дочь Крупские уже выехали из Санкт-Петербурга; с собой они имели письма от Бронислава… гиньского с любезным приглашением погостить в его богатом имении. Из писем также стало ясно, что он изредка бывает в Санкт-Петербурге, знаком и ведет активную переписку с известными педагогами из Петербурга, Москвы и Варшавы и будет рад позаниматься со способной девочкой, являющейся ему хоть и дальней, но родственницей; тем более что двое его взрослых сыновей давно уж оставили родные пенаты, предпочитая не появляться пред родительскими очами, что очень огорчает их отца. Он также кратко указал, что вот уж несколько лет как их мать, будучи тяжелобольной женщиной, вскоре после серьезной операции совсем занедужила и отошла в мир иной…

    * * *

    В одном из купе поднялась шторка, и в окно выглянула молодая женщина.

    – Ну что ж.
 
    С тех самых пор, как Елизавета Васильевна вместе с Наденькой выехала в четверг из Санкт-Петербурга, она почти не спала. Не удалось ей выспаться и прошлой ночью в поезде. И теперь, устав лежать без сна в душном, жарко натопленном купе, она поднялась и выглянула в окно.

    Это, скорее всего Динабург. Смотреть тут, конечно, не на что. Длинный, плохо освещенный перрон; где-то неподалеку яростно бранятся по-белорусски.

    Двое мужчин под окном говорят по-французски. Один – офицер, другой – высокий человек в котелке с ухоженной бородой. Губы ее тронула легкая улыбка. Это ж надо так закутаться! Должно быть, в Динабурге холодно! Вот почему в поезде так безбожно топят. Она попыталась опустить окно пониже, но оно не поддавалось.
Проводник спального вагона подошел к мужчинам.

    – Поезд отправляется, – сказал он. – Господа извольте пройти в купе.

    Высокий человек снял шляпу и, он показался Елизавете Васильевне странно знакомым. И, несмотря на одолевавшие ее заботы, Елизавета Васильевна улыбнулась. Интересный господин!

    Всем своим видом показывая, как ему жаль расставаться с офицером, мужчина поднялся в купе. Проводник последовал за ним. Высокий господин помахал рукой, офицер отдал честь. Поезд, плавно тронув, медленно покатил по рельсам.
 
    – Проводник выразительным взмахом руки привлек внимание господина к роскоши купе, особо отметив, как аккуратно и заботливо размещен багаж. – Чемоданчик, уважаемый, я поместил здесь.

    Протянутая рука красноречиво намекала. Представительный мужчина вложил в нее сложенную вдвое купюру.

    – Благодарю. – Проводник быстро перешел к делу: – Билеты у меня. Пожалуйте паспорт. Господин, как я понимаю, выходит в Варшаве?

    – В эту пору года, наверное, мало пассажиров? – спросил высокий господин.

    – Совершенно верно. Кроме вас, в вагоне всего несколько пассажиров. Что вам будет угодно?

    Господин заказал маленькую бутылку «Перрье».

    Начинать путешествие в пять часов утра не слишком удобно. Надо как-то скоротать еще два часа до рассвета. Довольный тем, что успешно справился с щекотливой миссией, Утевский, а это был он, забился в угол широкого дивана, свернулся клубочком и заснул с сознанием, что ему вряд ли удастся выспаться.

    Проснулся он уже в половине десятого и заказал проводнику кофе.

    В купе помещалось 8 человек. В вагонах не было коридоров и, пассажиры выходили из купе прямо на перрон. Рядом в купе сидели всего две пассажирки, та самая немолодая особа с девушкой.

    Высокая, стройная шатенка лет сорока. Держалась она непринужденно, и по тому, как она ела, как приказала проводнику принести еще кофе, видно было, что она бывалая путешественница. Одета она была в темный дорожный костюм из какого-то тонкого материала – весьма уместный при здешней духоте.

    Николай Утевский от нечего делать исподтишка разглядывал привлекательную попутчицу и ее дочь.

    «Решительная молодая женщина, она совсем не изменилась – заключил он, – такая никогда не потеряет голову». Ее непринужденные манеры и деловой вид, строгие, правильные черты и прозрачная бледность кожи. Волосы цвета спелой соломы с рыжиной, уложенные в аккуратный узел сзади, и серые глаза, холодные и бесстрастные. «Но хорошенькой ее никак не назовешь, – решил он, – уж слишком она деятельная».

    В 1881 г. через Гродно из С.-Петербурга до Варшавы ходили два пассажирских поезда в составе вагонов 1, 2 и 3 классов. Время в пути составляло 35–36 часов. Был еще почтовый поезд. Всего ходило 3 пары поездов.

    Вошедший высокий мужчина не то за сорок, не то под пятьдесят, худощавый, загорелый, с седеющими висками поклонился немолодой женщине и девушке:

    – Доброе утро.

    – Доброе утро, ответили они почти одновременно.

    Утевский остановился около девушки, оперся о спинку стула по другую сторону столика, глядя прямо в глаза ее матери.

    – Вы не возражаете? – спросил он.

    – Конечно, нет. Присаживайтесь.

    – Знаете, за завтраком не очень-то хочется разговаривать.

    – Вот именно. Но не бойтесь, я не кусаюсь.

    Утевский сел.

    – Человек! – властно подозвал он проводника и заказал яйца и кофе.

    Взгляд его задержался на девушке, но тут же равнодушно скользнул дальше.

    Елизавета Васильевна – прочла мысль Утевского: «Всего-навсего молодая девица!..».

    За завтраком, почти не разговаривали. Соседи обменялись несколькими фразами, после чего Наденька встала и вернулась в свое купе.

    За обедом они снова сидели за одним столиком и теперь их разговор протекал более оживленно, чем во время завтрака. Утевский представился, заметив перемену в глазах своей соседки, сказавших ему, что она его узнала и, время от времени расспрашивал девушку о дороге, впечатлениях и, о ее занятиях помимо учебы в гимназии. Обнаружив в ходе беседы общих друзей, они сразу же оживились, стали менее чопорными. Вспоминали общих знакомых и интересные случаи, происходившие с ними. Утевский осведомился, едут ли Крупские прямо в Варшаву или продолжат свой путь дальше.

    – Нет, мы не собираемся останавливаться в Варшаве.

    – И вы об этом не жалеете?

    – Мы с дочерью едем по приглашению вновь открывшихся родственников моего покойного мужа.

    – Понятно. Примите мои соболезнования... Что ж, должен сказать, я, со своей стороны, только рад этому: я ведь тоже не буду останавливаться в Варшаве.
Он неловко поклонился и слегка покраснел.

    «А наш попутчик чувствителен к женским чарам», – подумала Елизавета Васильевна. Эта мысль её позабавила. Что ж, поездки по железной дороге способствуют романам не меньше морских путешествий.

    Но вслух она ответила, что ей это тоже очень приятно, но весьма сдержанным тоном.

    Наденька отметила, что Утевский проводил Елизавету Васильевну до купе. Поезд въехал в живописные горы. На ветке к Прусской границе на территории современной Литвы было построено два первых в России железнодорожных тоннеля: Понарский (Вильнюсский, Виленский) у станции Панеряй длиной 427 м и Ковенский (у станции Ковно) протяженностью 1278 м.

    Наденька, очарованная видом из окна со вздохом прошептала:

    – Какая красота! Жаль, что я…

    – Что вы – что?… предупредительно отозвался Утевский.

    – Жаль, что я не могу наслаждаться ею!

    Утевский не ответил. На его квадратной челюсти заходили желваки.

    – Видит бог, я много дал бы, чтобы избавить вас уважаемая Елизавета Васильевна от этого.

    – Тише, умоляю вас! Тише!

    – Хорошо, хорошо! – Утевский метнул настороженный взгляд в сторону Надежды и продолжал: – Мне неприятно, что вам приходится служить в гувернантках и быть на побегушках у сумасбродных мамаш и их капризных отпрысков.

    Она весело рассмеялась – обычная сдержанность покинула ее.

    – Помилуйте, забитые гувернантки отошли в далекое прошлое. Уверяю вас, не я боюсь родителей, а они меня.

    Они замолчали. Утевский, по-видимому, застеснялся своего порыва.

    В Вильно они прибыли поздно вечером, в половине двенадцатого. Елизавета Васильевна под руку с Утевским вышли на платформу размяться и теперь прохаживались взад-вперед по залитому светом перрону.

    Наденька довольствовалась тем, что наблюдала за бурной жизнью станции в окошко. Однако минут через десять она решила, что и ей невредно подышать воздухом. Она тщательно оделась и, нетвердыми шагами спустилась по лесенке,  направилась в сторону своей матери и ее спутника.

    Только по голосам она опознала две темные фигуры, смутно вырисовывающиеся в тени багажного вагона.

    Говорил Утевский:

    – Шошана…

    Елизавета Васильевна взволнованно прервала его:

    – Нет, нет, не сейчас! Когда все будет кончено… Когда все будет позади… тогда…

    Наденька незаметно удалилась. Она была озадачена: едва узнав голос своей матери, всегда такой бесстрастной и деловитой.

    «Любопытно», – отметила она про себя...

* * *

    Назавтра ей показалось, что ее мамАн и Утевский поссорились. Они почти не разговаривали. Maman, казалась встревоженной. Под глазами у нее темнели синие круги.

    В половине третьего поезд неожиданно остановился. Из окон выглядывали пассажиры. Небольшая группка людей, столпившихся возле рельсов, что-то показывала друг другу, тыча пальцами под паровоз.

    Утевский высунулся в окно, подозвал пробегавшего мимо проводника. Проводник объяснил, в чем дело.

    Утевский втянул голову в вагон, повернулся и едва не толкнул при этом Елизавету Васильевну, которая стояла за его спиной.

    – В чем дело? – спросила она по-французски; голос ее прерывался от волнения.

    – Почему мы стоим?

    – Пустяки, madam. Что-то загорелось под паровозом. Ничего серьезного. Пожар уже погасили. Повреждение быстро устранят. Уверяю вас, никакой опасности нет.

    Она небрежно махнула рукой, показывая, что пожар ее нисколько не пугает.

    – Да, да, понимаю. Но сколько времени потеряно!

    – Времени?

    – Ну да, мы опоздаем…

    – Вполне вероятно, – согласился Утевский.

    – Но я не могу опоздать! Поезд прибывает в Варшаву в шесть пятьдесят пять, а мне еще нужно пересечь Вислу чтобы пересесть на поезд Варшаво-Венской линии, который отходит в девять часов от другого берега.

    Если мы потеряем здесь час или два, я опоздаю на пересадку.

    – Очень может быть.., – согласился Утевский. Он с любопытством наблюдал за ней. Рука ее на раме окна дрожала, губы тряслись. – Это так важно для вас, мадам? – спросил он.

    – Да. Очень важно. Я непременно должна попасть на этот поезд.

    Она повернулась и пошла навстречу Наденьке, показавшейся в конце купе.
Опасения ее, однако, оказались напрасными. Не прошло и десяти минут, как поезд тронулся. Наверстав упущенное время, он прибыл в Варшаву с опозданием всего на пять минут.