Не забудь про меня

Пока Земля еще вертится,
пока еще ярок свет, Господи,
дай же ты каждому,
чего у него нет:
мудрому дай голову,
трусливому дай коня,
дай счастливому денег…
И не забудь про меня.
Б. Окуджава


Представь себе войну. Не ту, в которую играют соседские мальчишки, начитавшись книг о партизанах… Нет. Настоящую. Без пафоса — и от того еще более жуткую. Война — это сон в одежде, собранная, стоящая на видном месте тревожная сумка с самыми необходимыми вещами и спокойная улыбка, обращенная к детям:
«Ну! Кто быстрее добежит до бомбоубежища, получит приз!»

Когда война врывается в привычное течение жизни — ты меняешься, сам того не замечая. Любой посторонний звук кажется началом сигнала воздушной тревоги. Эта нота становится решающей. Провыл мотором пронесшийся мимо байк — и нервно шутишь, что, мол, разъездились тут, а людям потом памперсы от испуга зазря менять надо! И облегченно вздохнув, расслабишься, вернешься к своим обычным делам — стирку развесить, найти что-то вкусненькое в холодильнике или просто почитать книжку…
А бывает, что нота разрастается в оглушающий вой, и хочется заткнуть уши, а волоски на коже встают дыбом как от скрежета вилки по тарелке. Воздушная тревога. И теперь есть считанные секунды добежать до укрытия.

Первое падение на жилой дом ракеты, которую не смогла сбить защитная установка, отзывается диким грохотом, таким, что кажется, будто не только стены, но и собственные ребра не выдержат и повиснут разодранными кусками арматуры, которой внезапно стало нечего удерживать. Резкая, короткая тишина, и мозг лихорадочно пытается осознать происшедшее, но, не справившись с этой задачей, решает просто отключить все чувства и эмоции. И именно эта пауза, которая отделяет относительно спокойное прошлое — вот же сейчас было! ведь было же! — от навсегда изменившего жизнь взрыва, останется на всю жизнь.

Мгновение. Оно отпечатается в сознании до конца жизни. И так же, как ни один строитель не сможет починить уже ненужную арматуру разбитого дома, так и ни один волшебник не заполнит пронзительно визжащую пустоту в груди матери, когда настоящее превращается в войну, а ушедшая секунда становится самым дорогим и безвозвратно потерянным.

Когда нога до предела выжимает педаль газа, безнадежно стремясь обмануть время и долететь до больницы в надежде, что сказанное воспитательницей, — ошибка. Этого не могло случиться. Такое бывает в газетах, не со мной. Кто-то что-то перепутал, не понял, перестраховался. «Ну пожалуйста, пожалуйста!» — то ли молишься, то ли мозг заклинило на одной фразе, как старую пластинку. Война пришла без предупреждения…

Как это произошло?! Как могла прийти к нам война? Неправильно, нечестно! Смотрите, какое яркое синее небо над головой! К нему тянутся широкие зеленые ладони пальм, среди них весело снуют беззаботные попугайчики. Под таким небом просто не может произойти ничего плохого.

Но оно случилось. Не успев и месяц проходить в ясли, его чуть не убила воспитательница. Очень сильно потрясла. Халатность? Садизм? Возможно, все сразу. Но от этого знания не становится легче. Это знание не меняет ничего. Это знание доставляет только визжащий в груди страх.

Врачи на скорой домчали малыша в больницу без сознания и с остановкой дыхания. Я же, ожидая его в приемном покое, только молилась, чтобы его привезли живым. Просто живым, большего мне не нужно.

Маленький, полугодовалый ребенок тряпичной куклой лежит на больничной койке… Врачи детской реанимации разговаривают беспокойным шепотом возле его кроватки. Наша палата прямо напротив поста медсестер — сюда кладут самые сложные случаи, чтобы медперсонал мог постоянно быть начеку.
— Доктор, а есть хотя бы примерный прогноз? Когда он проснется? — с надеждой смотрю в сосредоточенные карие глаза молодого невролога.
— Сложно сказать, — заученный ответ, но жалость во взгляде не скрыть.
— Но он же проснется? Когда-нибудь… — в глазах обреченность, которую я безуспешно пытаюсь скрыть напускным спокойствием, сменяется надеждой на чудо.
— Надеемся на это…
Оказывается, даже небо умеет бессовестно лгать жгучим острым солнцем. И попугаи хрипло издеваются, пытаясь спрятаться от запаха горячего асфальта среди колючих ветвей полумертвых пальм.
Не верить. Никому.

А мне, уже выросшему ребенку, именно сейчас в этот самый момент отчаянно не хватает папы. Его шуток в любой ситуации, его ума и любви. Папа умер, немного не дожив до 50. Сердце — это такой капризный мотор: останавливается и больше не заводится… С тех пор я больше никогда не пела его любимую песню Окуджавы. А сейчас отчетливо слышу тихий голос, доносящийся с потрескивающей пластинки: «Пока Земля еще вертится, пока еще ярок свет…»

Дни, ночи, кофе, если повезет — еда, плечо близкого человека, помощь родственников, друзей и не знакомых мне лично, но очень теплых людей.
«Иди, поспи дома, хоть одну ночь. Ты должна держаться и беречь себя ради ребенка», — почти умоляют окружающие.
Послушно уйдешь, походишь по квартире, стараясь не глядеть по сторонам, но взгляд все равно с болезненной назойливостью выхватывает детали того мира, что был тут еще недавно. Свисающие с пеленального столика маленькие штанишки, музыкальный мишка, валяющийся на игровом коврике, недоброшенный до мусорки памперс…
Душ. Одеяло. Сон приходит мгновенно — тяжелый, густой, не приносящий ожидаемого облегчения. Утро начинается еще до будильника — война! Надо бежать. Отдых становится всего лишь составляющей тревожной сумки. Кофе и еда, у которых нет вкуса. Только бы не свалиться с ног. Нельзя сходить с ума — надо быть сильной ради ребенка, ради близких. Господи, как я устала…
Надо быть сильной…
И мне кажется, что я кариатида и на моих плечах слишком много всего. Слишком тяжело…
И я все куда-то бегу и повторяю: и не забудь про меня…


2.
Крошечный и такой хрупкий малыш дремлет на груди под тихое «Голубой вагон бежит, качается». В свои 8 месяцев он заново учится держать голову. Совсем как младенец. И он очень нуждается в тебе.
Ты его мир, тепло, родной запах, нежный голос, руки, обхватывающие его в запоздалом, болезненном порыве защитить. Хотя бы теперь, когда уже поздно…
Надо поддерживать видимость мира вокруг. Вспомнить, что есть еще один, очень нуждающийся в тебе ребенок, почти подросток. Он ничего не спрашивает, но я вижу страх и волнение. Его первый вопрос после «начала войны»: «Вы ведь ее убили, да? Эту воспитательницу, которая его покалечила?»

Тогда понимаешь, что вот тут рушится детская вера во всемогущих родителей и рассыпается взрослая надежда на справедливость синего неба. Теперь с него падают сожженные злым солнцем попугаи и мертвые листья пальм. Что-то спокойно с уверенностью отвечаешь и делаешь вид, что все будет хорошо.
Постепенно все стихает. Враг устал и отступил. Ты пытаешься быстро вдохнуть и выдохнуть, как тонущий, который чувствует, что его вот-вот накроет с головой. Как и ему, тебе не хватает этого воздуха. Враг все еще там, за стеной. Он только и ждет, чтобы ты расслабилась. Бои, полные адреналина, позади, но осада длиною в жизнь не снята. Жизнь постепенно возвращается в привычное русло. Один за другим покидают убежище другие люди. Выходят на свежий воздух и делают тот самый вкусный и глубокий вдох, который у тебя не получается сделать.
Я должна держаться.

Выхожу на некогда любимую работу.
Стараюсь переключить мысли, смеюсь, помогаю, общаюсь с друзьями.
Со стороны кажется, что все хорошо.
А потом еду к мальчику, у которого онкология, и учу его двигаться. Он очень жизнерадостный мальчишка, у которого вместо кости в ноге под кожей гипс, в глазах взрослая серьезность и огромное желание жить. И такая же мама в осаде. Расстаемся тепло — с широкими улыбками — и обещаем быть на связи.
Домой я добираюсь с трудом — из-за застилающих глаза слез плохо видно дорогу.
Дети не должны болеть! Это нечестно, это неправильно! Дети должны улыбаться и баловаться. И плакать только из-за того, что яблоко круглое, а не квадратное, как им того хотелось бы. Они не должны плакать из-за игл капельниц и тяжелого выхода из наркозов, после того как хирурги, всеми силами стараясь подарить им будущее, отнимают беззаботность детства.
Возле дома паркуюсь с совершенно сухими глазами. Надо держаться — и я держусь.


И вот однажды утром или ночью, или же какая-то далекая планета сошла навсегда со своей орбиты, а неизвестный науке атом внезапно распался на составляющие, — и тогда что-то в тебе надломилось. Надломилось вместе со случайно разбившейся чашкой, которую рука неаккуратно смахнула, потянувшись за банкой привычного черного кофе.
И вроде бы не очень-то ты и любишь эту чашку и давно уже планируешь купить новую… Но именно в этот момент, глядя на осколки пустым взглядом, осознаешь, что сил их собрать уже нет. Да что там собрать? Сама мысль об этом ложится душным пыльным одеялом, накрывая с головой. И ты медленно опускаешься под этой тяжестью, оседая на пол, прямо в осколки этой бессмысленной чашки.
Одеяло сковывает, но с какой-то скрытой и стыдной надеждой ты думаешь, что хоть теперь сможешь отдохнуть от всего. Тело свинцовое, пыль от одеяла постепенно заполняет легкие, осколки впиваются в тело, разрезая до крови, а местами разрывая нежную кожу, — такие порезы долго заживают. Впиваются под ногти и застревают под одеждой. Но ты их не чувствуешь. Ни их, ни одеяла, и ни себя…

И даже сирена воздушной тревоги не сможет заставить сдвинуться с места, а сердце не пропустит удара — тебе уже все равно. Наконец-то тишина. В голове вялым роем зудят осуждающие мысли близких и знакомых. То ли воспоминания, то ли подсознание тщетно пытается образумить тебя. Кто-то ворчит, а кто-то надменно, свысока каркает:
— Возьми себя в руки! Ты же мать!
— А зачем детям такая мать? У них есть еще много любящей родни — не пропадут.
— Подумай о близких! Это эгоизм! Ты не можешь их вот так бросать!
— Это вы эгоисты. Вы думаете только о себе!
А мне и так плохо. Я ведь забочусь о детях, делаю для них все необходимое — кормлю, обнимаю, играю. И ловлю себя на том, что мне на самом деле уже все равно. Так больно… Сон больше не приносит облегчения, но и не отпускает, буквы в книгах не складываются в слова, а после общения с лучшей подругой не остается никакого послевкусия. Того бархатного, теплого ощущения, как после сливочного супа, который съел, вернувшись с мороза, и не хочется это дело портить даже горячим чаем с печеньем.

Ничего нет. Только пустота и усталость от постоянного притворства.
— Ты не можешь… Нельзя… Не имеешь права… Прекрати дурить… Задумайся об остальных…
Ты лежишь в осколках и уже не обращаешь внимания на эту мысленную мошкару. И хочется только одного — спасительного снаряда, который наконец-то прекратит твое бессмысленное и слишком личное участие в этой затянувшейся, вросшей в сплетение нервов осаде.
В тот самый момент, когда ты вот-вот исчезнешь, твой внутренний голос внезапно обретает силу. Тот самый внутренний наблюдатель, который хладнокровно помогает вырулить из самых сложных ситуаций. Его не всегда можно услышать, не всегда есть силы к нему обратиться, но случается, что он сам берет ситуацию в свои руки.
Так произошло во время первого эпилептического приступа ребенка на твоих руках — он напомнил четкие правила первой помощи, и пока сердце в панике скакало перепуганным зайцем, руки сами ставили таймер на телефоне, глаза следили за дыханием малыша, а губы что-то спокойно напевали вернувшемуся в сознание испуганному ребенку… Лишь убедившись, что все под контролем, можно расслабиться — испугаться и разрешить рукам дрожать.
Так вот, этот внутренний голос скептически поднимает бровь, оглядывая тебя с головы и до самых осколков. И спрашивает, уже заранее зная ответ: «Помнишь?»
— Помню…
В уставшем мозгу внезапно затихает зудящий рой обвинительных возгласов, и я начинаю вспоминать. Мне 17. Или 18. У меня нет чашки, но есть пыльное тяжелое одеяло. Усталость и свинцовые, неподъемные руки. Знакомый гомон обвиняющих голосов. Ливень. Я одна на улице и даже не пытаюсь спрятаться от холода и бьющих струй воды. Дикая боль, разрывающая грудь. Она там уже много лет.
«Да, все хорошо. Просто забыла зонтик», — улыбаюсь родителям и ухожу в комнату.
Горсти таблеток. Горло, отказывающееся их глотать. Нет слез. Нет драмы. Усталость, словно могильная плита, не дает поднять руки, не пускает, уговаривает закончить все и наконец-то отдохнуть. Навечно.
Я сижу на ковре, прислонившись спиной к кровати. В комнате приглушенный желтый свет. Глаза слипаются от лекарств. Звуки и тени размываются.
Я помню! Помню, как в голове пьяными судорогами безнадежно трепыхались обрывки мыслей: «Это все… Совсем все… Не хочу… Передумала… Ну пожалуйста…» Тело же в это время, послушное таблеткам, засыпает… Тогда — выжила.

Внезапно мне становится душно. Раскашлявшись от пыли, я онемевшими пальцами стягиваю с себя тяжеленое одеяло и вздрагиваю от резкой боли. Один из осколков распарывает мне локоть. Я вижу кровь на полу и хочу встать за йодом. Это оказывается совсем непросто. Осколки режут, колют, мешаются. От каждой попытки изменить позу на одежде появляются новые пятна крови.
Наконец я на ногах. Перекись шипит на порезах… — Блять!
Нахожу несколько бинтов, вспоминаю в красках, каково это — отдирать присохшие к ранам бинты. На секунду замешкавшись, глубокомысленно бурчу себе под нос: «Да и заживает все на воздухе лучше» — и, дав себе индульгенцию, кладу бинты на место. То бишь швыряю куда попало.
Внезапно внутри кто-то словно защекотал перышком — легколегко. Внезапно я начинаю смеяться. Смех внутри меня напоминает запах апельсина — такой же яркий, светлый и очищающий. Оказалось, что я уже давно на все смотрю сквозь запыленное и грязное, тусклое стекло усталости. Как же здорово снова увидеть мир в цвете!
Мне весело, и я радостно ржу над осколками — подумаешь, чашка! Над собой — глянь в зеркало! Какое-то замурзанное привидение без моторчика… Рисую на руке йодом солнце. Фыркаю и размазываю его по руке. Слышу за спиной ответный сдержанный смешок. Резко оборачиваясь, вижу исчезающую бровь и поощрительную улыбку.
В голове проносится неожиданно трезвая и радостная мысль:
«А ведь я молодец! Вспомнила! Смогла! Успела!»
Я начинаю чаще улыбаться и вспоминать каково это — быть не измотанным родителем, а женщиной. Вглядываюсь в зеркало и понимаю, что пора бы и подстричься, да и у косметолога не была больше года. Платья! Где все мои платья, из которых я когда-то не вылезала? Вспоминаю о том, что люблю танцевать, и записываюсь в студию танцев.

Случилось чудо — малыш проснулся. Он не видит. Но слышит и уже узнает нас. Широко улыбается и радостно тянется в нашу с мужем сторону. Пытается ползать и пугается, когда чужие с ним заговаривают. Хрупкий малыш, но уже не тряпичная кукла. И никогда больше.

В один из вечеров я не могу найти себе место. Хочется чего-то такого… такого невозможного, как крылья. Тогда я достаю гитару, подаренную мне пару лет назад мужем, когда мы только начинали встречаться. Когда-то вместе мы пили горячий чай из термоса на берегу моря под ледяным ветром февраля и нам не было холодно. Когда-то я рассказывала ему про двигатели, а он умилялся, будучи инженером аэронавтики. Когда-то я танцевала ему и видела в его глазах восхищение и желание.
Стираю тряпочкой слой пыли, настраиваю ее, проворачивая колки на грифе как собственную жизнь в поисках идеального звучания, и неуверенно начинаю перебирать струны. Корпус гитары чуть рифленый, темный, и кажется, что я держу в руках что-то живое. Гитара послушно отзывается переливчатым глубоким звуком.
Пока я играю, рядом садится муж. Он старше, спокойнее, выше… и байкер.
За время тяжелых сражений мы забыли, что значит быть парой, любовниками… А ведь оказывается, мы так скучаем друг по другу. Он — по ямочкам на моих щеках, я — по лукавой его улыбке, когда с одной стороны чувствуешь себя маленькой девочкой, а с другой стороны понимаешь, что тебя любят и хотят. От этой его улыбки у меня дрожат колени… И по теплым неторопливым объятиям.
Я, смущаясь, пою ему «Молитву». Наверное, теперь снова есть ради кого петь…
«И не забудь про меня…»


3.
Задумывались ли вы, сколько еще отмерено времени нашей Вселенной? От чего или от кого зависит, настанет ли на земле утро или же все вернется в первозданный хаос, рассыпаясь мельчайшей пылью?
Наш мир вечен. Но он таков, пока великий Гелиос-Солнце однажды, устав совершать ежедневный живительный дозор вокруг Земли, не махнет рукой. В то мгновение его колесница останется незапряженной, а мир погаснет навсегда.
Гелиос велик и непостижим. Не менее велик и бессмертный Прометей, дерзко укравший у богов Олимпа огонь. Это пламя и сегодня согревает нас, сохраняя силу и жизнь.
Его брат, Атлант, так же вечен. Где-то там стоит он, скрытый тяжелыми грозовыми тучами от любопытных глаз людей. Ноша его тяжела. Ноги его давно вросли в почву, волосы переплелись с облаками, и уже даже не ясно, капли дождя ли падают на землю или же то капает пот с натруженного чела. На его плечах тяжесть всего небесного свода. Нельзя сдвинуться, нельзя ни на секунду расправить плечи — небо рухнет, погасив своей тяжестью и бесценный Прометеев огонь, и нас…

Атлант — основа и опора всего. Мы же, слабое племя человеческое, сами того не зная, создали атлантов и кариатид. Они — создания тел человеческих, но они легки и эфемерны, как блики на воде. Они рождались из нашей тоски о крыльях за спиной, из желания жить во что бы то ни стало, из печали по ушедшим…
Их ноша тяжела, но ни один мускул на прекрасных лицах не дрогнет и не выдаст их усталости. Они те, кто помогают людям нести сквозь жизнь ту боль, что судьба, зачастую несправедливо, приготовила для них.
Когда наступает ночь и людские страдания, кажется, затихают, забывшись тяжелым сном, наконец-то можно передохнуть. Медленно, осторожно, словно боясь совершить непоправимое, постепенно опадают вздувшиеся жилы на мощных шеях атлантов. Пальцы ног, сведенные судорожным усилием, перестают впиваться в землю. Они вдыхают полной грудью остывающий, но все еще густой от дневного солнца воздух, и легкая улыбка искрится тихой радостью в морщинках возле глаз. Лица их светлеют, расслышав тихий шорох вокруг.
Это грациозно и легко сходят со своих постаментов прекрасные кариатиды. Ни тяжесть, годами лежащая на них, ни толстые тяжелые косы, коронами обвивающие их чело или же шелковой тяжестью спадающие на грудь, не смогли согнуть их спин. В их словно выточенных искусным резчиком лицах мелькает лукавая насмешка, хотя глаза серьезны и грустны.

Где-то там, высоко над землей, под темным небом, обнимая руками звезды и друг друга, кружатся в танце атланты и кариатиды. И даже само Время останавливает своей бесконечный бег, чтобы насладиться их безмятежностью.
Когда же вдруг Время, вспомнив о своих обязанностях, скидывает с себя оцепенение, оказывается, что для людей промелькнуло всего лишь мгновение и постаменты ждут своих стражей. Это ложь, что наши страдания исчезают с закатом. Об этом знают и кариатиды, и атланты. И Время знает. Оно раз за разом дарит им передышку, понимая, что, если людские страдания рухнут, их тяжесть потянет за собою Небо, Солнце и Звезды.

Иногда, ночью, кто-то проснется, залившись слезами светлой грусти, встретившись во сне с давно ушедшим настоящим, или сложит во сне прекрасные стихи, которые потом не сможет вспомнить утром, хоть и давал себе клятву запомнить, или же, повинуясь внезапному порыву, обнимет любимого как в первый раз… И не забудь про меня…
Им всем приснился тихий, призрачный шорох одеяний танцующих со звездами кариатид и атлантов. Только так, во сне можно уловить, услышать его, чтобы больше никогда не вспомнить в подробностях. Только ощущение легкой печали, сквозь которую солнечными лучиками пробивается детский запах апельсина, станет напоминанием о чуде.
И станет легче жить…

Надо просто помнить, всегда помнить, что кариатиды и атланты везде. С ними не столкнешься нос к носу, прогуливаясь по парку. Но когда станет тяжело до слез, просто попросите, и они придут. Не бойтесь. Просите. И вдруг в уставшей улыбке мамы промелькнет знакомая, лукавая насмешка. В морщинках-лучиках возле глаз любимого на мгновение проглянет мудрая улыбка. Ветром занесет знакомый запах апельсина. И вы внезапно почувствуете, что ваше личное небо, сотканное из боли, тревог и слез, уже не так непосильно давит на плечи…


В салоне над головой горит одинокая люстра — желтая, икеевская, собранная из множества бумажных цветов. Они бросают ажурные тени на стены, слегка покачиваясь от дуновения кондиционера. Но в такой вечер хочется думать, что они кивают в такт неспешному гитарному перебору. Я играю до тех пор, пока боль в отвыкших от жестких струн пальцах не говорит: «Хватит».
Внезапно возникает ощущение рассыпавшегося стекла. Это осыпается, нехотя, с шуршанием, чувство нереальности, отделяющее меня от мира.
Оно сменяется ощущением мягкого, насиженного дивана. Я утыкаюсь носом в родное плечо мужа, вдыхаю его запах, смеюсь от волосинки, попавшей в нос, а потом плачу.
Стекла, отделявшего от окружающего мира меня и мою боль, из-за которой даже дышалось с перебоями, больше нет. Мне тепло, уютно и правильно.
Тихо-тихо, словно нехотя, извиваясь по-змеиному и впитываясь в асфальт, отступает от нашего дома война… Мы убираем тревожную сумку с видного места.
Над головой все так же раскачивается люстра, отделяя нас островком света как защитой. На улице стемнело, и за окном можно различить далекий черный силуэт Самарийских гор. Все вокруг напоминает о чем-то нами забытом в этой круговерти жизни, а я осознаю, что все хорошо. Пока мы есть друг у друга, пока дети с нами, пока есть силы перебирать струны и улыбаться.
Помните, как в детстве мамы заботливо снимали нам пенку с какао, чтобы мы не вредничали? Надо бы купить новую чашку… Для какао. Мы будем пить его и играть на гитаре. Целоваться и следить, чтобы не появлялась пенка.