Не буди меня, мама...

«Не буди меня, мама…»
Рассказ

Соня проснулась среди ночи от странного шороха под кроватью. Кто туда забрался? Она спала не раздеваясь, в комнате было холодно, «буржуйка» давно уже остыла, дрова закончились, мама уже начала топить печь старой мебелью и книгами. Толку от них было мало, они сгорали быстро, не успевая отдавать тепло в стылую комнату.  Соня видела слёзы в глазах мамы, когда она подходила к стеллажам, долго выбирала книгу, которую можно было сжечь, перелистывала её страницы, прощаясь навсегда с любимыми героями и нехотя совала в печь. Страницы корчились в пламени, чернели и превращались в пепел, не успевая передать тепло стенкам «буржуйки». Соня прячет под подушкой свою любимую книжку про Дюймовочку, кажется, если книжка сохранится до весны, то тогда прилетит ласточка и унесёт её в тёплые края, где поют весёлые птицы, цветут удивительные цветы, где много всяких вкусностей: конфет, пряников, пирожных, мороженого… Но Соня старается не думать об этом, она устала от таких мыслей. Пока они с мамой живут в страшной сказке, попали в темницу к злым чудовищам, которые не хотят их отпускать в добрый светлый мир. И книжки она перестала читать, сочиняет свои сказки, в которых ничего не говорится про еду. Нет ни колобка, ни пирожков, которые мама попросила Красную Шапочку отнести бабушке, ни кисельных берегов, ни молочных рек, ни яблонь с румяными яблоками, ни репы, которая выросла большая-пребольшая…

В окно пробивается предутренний свет. Молочный. Соня видит себя в доме бабушки, которая живёт в деревне под Ленинградом. Улыбающаяся бабушка перешагивает через высокий порог задней избы с дойником в руке. За ней спешит смешной котёнок в ожидании угощения. Бабушка цедит молоко в кувшин и всё пространство в комнате заполняется белым ароматным молоком. Оно пахнет клевером и одуванчиками, а ещё бабушкиными руками. Бабушка наливает в кружку парного тепло молока и протягивает внучке…

Из-под кровати вдруг вышмыгивает огромная крыса. Соня в ужасе шарахается в сторону. Крыса в предыдущие ночи уже начала грызть сонины туфли. Соня всегда опасается, как бы крыса не отгрызла ей ночью пальцы на ногах, поэтому всегда спит, свернувшись в клубок и поджав под себя коленки. Не раз девочка наблюдала за поведением крысы. Очень осторожная тварь. Ведь мама забила все щели стекляшками и битым кирпичом, а крыса всё равно находит новый, безопасный для себя путь. Сначала замрёт, осмотрится, принюхается, потом шажками двигается в самое тёмное место в комнате. Там снова замирает, выжидает, выбирая дальнейший маршрут. Нижние края обоев давно уже обгрызаны, крыса поднимается на задние лапки и начинает грызть выше, вытягиваясь в струнку. Соня вдруг подумала, а может обои и для людей съедобны. Она отодрала кусок обоев под висевшим над её кроватью ковриком и лизнула языком обратную сторону обрывка. Никакого вкуса. А если размочить водой? Она положила клочок в кружку, налила немного тёплой воды, дала постоять. Показалось, что из кружки потянуло пшеничным ароматом. Соня вспомнила, что обои они с мамой приклеивали к стене в её комнате мучным клейстером. Она стала лизать обратную поверхность клочка и ощутила чуть заметный вкус хлеба. Маме она не решалась об этом сказать и потихоньку, когда мамы не было в комнате, отрывала обои под ковриком. Это был обман, конечно, голод нисколько не отступал.

Соня вспомнила смешной плакат, висевший на булочной с надписью: «О крысе голодной и силе народной». На нём была изображена фашистская крыса, которая укололась о русский колос, изображённый в виде ощетинившихся штыков

Она долго не решалась дотрагиваться до статуэтки мушкетёра на книжной полке, которого ей вылепил из ржаного мякиша папа ещё перед уходом на войну. Мушкетёр давно уже превратился почти в деревянного, его было не разгрызть – однажды, когда маме не достался хлеб в очереди, Соня от отчаяния попробовала откусить шляпу, которую мушкетёр зажал в правой руке, но только сломала кончик переднего зуба. Нет, она не должна его трогать, что скажет папа, когда вернётся домой? Вот только разве шляпу попробовать... Он отбила её кухонным ножом. Долго сосала шляпу, сохранившую томительный вкус ржаной муки. Папа простит её. Через два дня она решилась попробовать мушкетёрские сапоги… Она скажет папе, что это крыса Шушера погубила мушкетёра. Он слепит ей другого мушкетёра. 

 Их сосед, безрукий инвалид дядя Гриша наловчился ловить на чердаке воробьёв, сделав силки из марли. Иногда, после удачной «охоты» приносил умершего воробья им. Но скоро и воробьи исчезли из города, есть им было нечего, как и людям. Соня поднялась на чердак в один из дней, когда мама ушла на работу. Там у в углу она нашла тельце ласточки. Возможно, это была ласточка, которую ждала Соня? Она принесла её домой, положила в кроватку к кукле Кате, накрыла одеяльцем. Может она оживёт и весной унесёт Соню в тёплые края. А утром Соня не обнаружила ласточку в кроватке. Неужели ожила и улетела на волю через форточку? Соня прошла на кухню и увидела открытую форточку. А на поддоннике пёрышки… Девочка открыла кастрюльку на плите и увидела ощипанное тельце ласточки. Она бросилась в свою комнату, закрылась подушкой и горько зарыдала. Мама долго не могла её успокоить:

- Её не оживить, дочка, а нам она поможет выжить. Вот увидишь, весной прилетят живые ласточки. Что же делать? В городе не осталось ни кошек, ни собак, воробьи и те улетели.

Соня стала замечать, что в городе появились невиданные прежде птички: трясогузки и горихвостки, а весной над Невским вдруг запели жаворонки, как в деревне у бабушки.

 Она помнила первый день войны. Из репродуктора на перекрёстке с утра гремел духовой оркестр, потом началась передача для детей. Но вдруг она прервалась. Установилась тишина, она казалась очень долгой. Но вот заговорил диктор совсем другим серьёзным голосом: «…Сегодня в четыре часа утра, без предъявления каких-либо претензий германские войска атаковали наши границы…». И уже на следующий день завыли над городом сирены, вслед за ними тревожно запели паровозы, пароходы, фабричные гудки. Воздушная тревога!

Соня оглядывается по сторонам и не узнаёт родной город. Другим стал Летний сад, ощетинились зенитки, исчезли статуи с аллей – ни величественного Аполлона, ни юной богини Авроры, ни прекрасной Нимфы, ни богини охоты Дианы. Только дедушка Крылов мрачно взирает на потускневший приунывший сад, на не успевших укрыться Амура и Психею, на вазу, наполненную дождевой водой и опавшими липовыми листьями, на редких мрачных прохожих.

Не виден купол Исаакия, он закрашен серой маскировочной краской. Застыли тридцать шесть гранитных колонн в нижней части собора. Памятник Николаю Первому укрыт мешками с песком. Упрятан в тёмный чехол из мешковины  шпиль Адмиралтейства с золотым корабликом на вершине. Заложены окна стены Кунсткамеры мешками с песком и кирпичами. На стене пугающая надпись: «Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна». Преобразились Никольский собор, Инженерный замок, колокольня Предтеченской церкви на Лиговской улице. Исчез памятник Петру Первому у Инженерного замка. Исчезло «Пугало» - памятник Александру Третьему. Покрыт серой краской шпиль Петропавловской крепости. Ленинград стал чужим городом. Не узнать Невский. Исчезли с Аничкова моста бронзовые кони Клодта. Никто не знает, куда они ускакали. Исчез Смольный. Над ним и соседними домами накрыта огромная маскировочная сетка, на которой нарисованы дома, деревья, кусты, аллейки, аттракционы, пруд. И Эрмитаж не узнать. Куда исчез Сонин город? 

Соня прошла между огромными колоннами Казанского собора, в который раз сосчитав их: девяносто четыре. Богатыри. Напротив прижались друг к другу мрачные здания в ожидании очередного налёта - кому достанется на этот раз? Серое тусклое небо нависло над Невским. Редкие прохожие в серых одеждах проходят мимо, не поднимая глаз. Жители домов разобрали все чердаки, чтобы не было пожаров, когда фашисты сбросят «зажигалки». На крышах дежурят взрослые девчонки, готовые тушить упавшие бомбы, беря аккуратно зажигалки за хвост, чтобы не покалечить друг друга и засовывая их глубоко в бочку с песком…

Всё происходит вокруг как будто в ужасном фильме: умирающие, обессилевшие от голода и холода люди. Лежащие там и тут в беспорядке трупы убитых осколками бомб и снарядов. Беспрестанные бомбёжки и обстрелы - бьют с Вороньей горы вражеские дальнобойные орудия. То тут, то там полыхают заревы пожаров. 

В чёрной тарелке на стене, которую мама не выключает, всегда звучит метроном. Иногда из тарелки вырывается голос, объявляющий воздушную тревогу, и тогда Соня с мамой бегут в бомбоубежище на соседней улице. Они не всегда успевают и на них сыпятся сверху куски штукатурки, осколки камней и кирпичей. Взрывы оглушают, но Соня уже не очень боится грохота, кажется, взрывы никогда не достанут их.

В один из дней воздушная тревога застаёт их на Набережной. Вражеские самолёты летят низко над Невой. Один разворачивается в их сторону. Соня поднимает голову и разглядывает в кабине лётчика в больших лётных очках и чёрном шлеме. Она закрывается от самолёта руками, в страхе ожидает, когда от него отделиться чёрная точка, несущая в город очередную смерть. А лётчик увидел остановившуюся в растерянности девочку  и вдруг  улыбнулся ей. Может он подумал о своей дочке, ждущей его там, в далёкой Германии?  А потом совсем рядом раздался взрыв бомбы. Соня с мамой бросились в ближайший двор, но и там они увидели, как вторая бомба попала в огромный старинный дом напротив и он начал медленно оседать, разлетаясь по краям на пыльные куски бетона. Некоторые из них долетали до Сони. Она упала на землю и замерла: будь что будет. Самолёт с рёвом удалялся за Неву к Петропавловскому собору. Соня встала и увидела лежавшую ничком на земле рядом маму.

- Мама, что с тобой? Ты в порядке?

Соня подергала маму за воротник, за рукав, похлопала ладошкой по щекам. Мама пришла в себя.

- Дочка, с тобой всё нормально? – Она тяжело поднялась. – Не надо уходить далеко от дома.

В квартире Соня ощущала себя в безопасности. Даже когда они с мамой не успевали уйти в бомбоубежище. Вставали в оконные или дверные проёмы и замирали. 

Метроном привычно отсчитывает страницы до окончания этой страшной сказки.  Сколько их осталось? Никто не знает. Но у этой сказки будет обязательно счастливый конец. Все сказки так заканчиваются.

Мама ходила к сгоревшим Бадаевским складам, набрала пакет земли, размочила её в воде, процедила, потом вскипятила и они пили сладковатую от расплавленного сахара мутную жидкость.

Пришла тётя Надя. Она рассказала о происшествии. В пять утра  пошла в очередь за хлебом в булочную на углу Лермонтовского проспекта и набережной Фонтанки. Переходила через деревянный мост напротив арки ворот. Двое мужчин преследовали её до дома. Она хотела убежать от них. Свернула в подворотню, упала, головой стукнулась об асфальт, потеряла сознание. Преследователи не разглядели её в темноте, она лежала неподвижно. А дядя Гриша на днях увидел  подозрительного мужчину на улице. Тот оглядывался всё время. Ус у него отклеился. Дядя Гриша сообщил милиционеру, и шпиона задержали. А ещё в окне над магазином  вечером мигал свет, азбукой Морзе лазутчики наводили вражеские самолёты на город. Дядя Гриша сообщил о нём и врага арестовали. 

Вечерами бесконечными мама рассказывает о своей жизни. Она  выросла в Ярославской области, в деревне Лучинкино. Когда ей исполнилось восемнадцать лет, уехала в Ленинград к родственникам, чтобы устроиться на работу и получить какую-нибудь специальность. Это было ещё до войны. А потом она познакомилась с будущим папой Сони, бравым моряком с Балтийского флота. Где он сейчас?

Они ждали эвакуацию. Мама стала потихоньку собирать вещи. Они съездили к тёте Марусе в Автово, чтобы кое-что забрать с собой. У тёти Маруси в железной баночке хранилось растопленное масло. Она дала кусочек Соне. Он растаял незаметно во рту, только раздразнил голод. Но вкус его остался на много дней. Был такой страшный день, так бомбили! Невозможно было находиться на втором этаже. Как кончилась тревога, они пошли к Нарвским. Пришлось идти пешком, трамваев не было, так устали, остались ночевать у Нарвских, у родственницы тёти Маруси. Ночь была ужасная. У  Нарвских было сброшено четыре бомбы, заколыхался весь дом, и вылетели все стёкла. Было жутко. Половина дома на Правде была разбита, вещи на улице, крики, стоны. Они узнали, что погибли их родственники:  тётя Зоя убита и Анастасия Дмитриевна тоже, а тётя Груша контужена. Они все были засыпаны под развалами, их с трудом откопали. Комнаты тёти Зои и тёти Груши  разлетелись, ничего не собрать.

В начале декабря мама заболела. Ходила к врачу, дали бюллетень. Соня весь день ходила, плакала. Сходила за водой. Съела утром кусочек хлеба, который отдала мама, но всё равно весь день голодная. Думала о своей мамочке: мамочка, милая, выздоравливай скорее. Она даже не разговаривает с ней. Страшно. Бомбы кругом, дальнобойные садят. Нисколько не пахнет жизнью. Каждая минута ожидается со смертью. Соня неумело молилась перед иконкой, подражая маме: «Господь Батюшка, Спаситель не отступись, не дай умереть с голоду или под бомбежкой… Мама говорит:  надо потерпеть, надо дождаться эвакуацию. В понедельник ей стало полегче. Она ушла куда-то, достала где-то горох, накормила обедом – горохом густым без хлеба, и то хорошо. Надо раздобыть дрова, совсем стали замерзать.

Мама рассказывает разные истории. Её бабушка пережила наводнение в Петрограде в 1924 году. Помнит, как бежала в лавку купить фарфоровую голову для куклы – её она сшила из тряпочек. На обратном пути вода уже поднялась высоко, бабушка с трудом смогла добраться до дома. Портрет прабабушки висит у нас в комнате. У неё был жених из Германии, но она не поохала за ним. А потом вышла замуж за латыша и уехала в Ригу. Муж её был пивоваром. Они жили весело. Устраивали маскарад. Прабабушка наряжалась в костюм Мальвины, а прадедушка в костюм Пьеро.

Прапрадедушка мамы переехал из Казани в Петербург и устроился на Тентелевский химический завод. Стал мастеровым цеха всего через два года. Правление купило ему небольшой дом в Тентелевском перулке за Нарвской заставой. Там и родилась прабабушка.  Она окончила четыре класса приходской школы. Её должны были учить на портниху, но она случайн попала в дом знаменитой прим-балерины Мариинского театра Карсавиной. Её брат историк и философ заинтересовался судьбой умной девочки и её отдали в частную школу Прокофьевой за свой счёт. Она закончила с золотой медалью. Потом училась на Бестужевских курсах, после окончания работала в Русско-азиатском банке. Когда уходила – ей подарили сотрудники золотые часы.   

 Соня лежит в полузабытьи и видит сон: деревня бабушки, где они бывали летом с мамой и папой. Она залезла на сеновал и нашла кучу яиц. И сена не видать, всё яйца лежат. Соня их собирает, но в руке совсем не чувствует. Где папа? Он где-то на Балтийском море. Жив ли? Ни писем, ни весточки. Мама перед глазами то в летней одежде, то в зимней, а папа то в военно-морской форме, то в гражданской.

Соня проснулась: «Боже мой, милостивый, когда кончатся мучения». Мамочка такая бледная, в чём душа держится. Переживает за дочку. Приходили люди, хотели забрать Соню, но мама не отдала ё. Лучше они будум вместе. И вместе поедут в эвакуацию.

Мама чувствует себя очень плохо, жалуется на спину, ноги и голову. Вызывали на дом врача. Ночью Соня видела сон: они с мамой в деревне у бабушки, мама несёт много яиц в корзине, сверху колбаса и большущий пирог с творогом. Видела деревенский огород с грядками лука, чеснока, редиски, клубники, парник с созревшими огурцами, кустики с красными помидорами… Опять видела счастливых, смеющихся маму и папу. Папа подходит к ней, протягивает целую буханку ржаного ещё горячего с пылу жару хлеба, протягивает большую фигурку шоколадного мушкетёра… Только бы не проснуться.

Про эвакуацию пока что ничего неизвестно, говорят не скоро. Мама в полубреду шепчет: «Господи, Боже мой, не дождаться того времени, когда придётся скрыть глаза от проклятого Ленинграда. Я не хочу на него смотреть! Мне надоел голод, холод, покойники на каждом шагу, всё это так омерзело и опротивело. Боже мой, не отступись, помоги выбраться из этой каши…»

Соня пытается успокоить маму: «Милая мамочка, потерпи, скоро всё дочь и будто не узнаёт её: «Только бы не сойти с ума… Вот поправлюсь, попрошу тётю Тоню забрать тебя. Говорят, детей эвакуируют в первую очередь. А мне уж как придётся…Если что, дочь, там в шкафу осталось жеряло. Только понемногу ешь, на дольше хватит.»
«Нет-нет, - успокаивает её Соня, - мы будем вместе, я помогу тебе. Скоро приедет папа…»
А у мамы не осталось слёз, она только смотрит внимательно на дочь: «Только бы не сойти с ума, как тётя Даша. Когда мы с ней на новой квартире, на Правде, я поняла по разговору - за ней уже было немного заметно. Когда мы прощались, она плакала, будто чувствовала что-то. И вот голод довёл её до сумасшествия. Осталась мы с тобой одни на произвол судьбы. Не с кем поговорить и посоветоваться… Поправлюсь, схожу, выменяю на рынке что-нибудь…» 

 «Пока мы вместе, мы не пропадём…»

Мама пытается улыбнуться, но получается жалкая гримаса.

Передают по радио концерт. Соня вспомнила новый год перед войной. Какая весёлая ночь была. Когда это было? Вечером страшный артобстрел. Мама принесла веточку ёлочки. Где она её раздобыла? Соня не может смотреть на неё, напоминает мирную жизнь до войны. Ложится спать и загадывает, если приснится хороший сон, то сказка страшная скоро закончится, и они поедут в деревню к бабушке. Господь, Спаситель не отступись, помоги пережить всё, ожидающее их впереди. Какой он будет – новый год? Будет радость, если только прибавят хлеба, да разобьют врага, освободят дорогу, да Господь приведёт уехать на Большую землю.

Начал таять снег и для них это большая радость. В воскресенье Соня с мамой ходили к Александро-Невской лавре за крапивой и лебедой. Стоял хороший солнечный день. Чирикали воробьи вовсю – они вернулись в город. Голуби ворковали. Соня стала замечать, что в городе появились невиданные прежде птички: трясогузки и горихвостки, а над Невским вдруг запели жаворонки, как в деревне у бабушки.

Воздух чистый, пахнет почками липы. Мама сварила похлёбку из крапивы, отдала мне свой кусочек хлеба. Нет ничего вкуснее на свете. 

В один из дней мама не могла идти, упала на снег, ей помог проходящий мимо мужчина. Он принял её за мальчишку и стал называть Николаем, так как мама была вся опухшая и отёкшая. Он проводил их до дома. Спросил, почему Соня не в эвакуации? Записал их данные, обещал разобраться.

А утром мама не встала…

- - - - - - - - - - - - - - - -

Холодный сырой ветер с Невы гуляет по дорожкам Летнего сада. Моросит синий дождь.

Рабочие упаковывают каменные статуи в серые коробки, готовя их к зимовке. Перед памятником баснописцу Крылову экскурсовод, чтобы привлечь внимание рассеянных школьников,  севшим хрипловатым голосом рассказывает  забавную историю о лошади, которую скульптор Клодт хотел завести в свою квартиру.

Жёлтые листья клёнов и лип рассыпаны по дорожкам. На клумбах – поникшие бледно-сиреневые флоксы. В круглом пруду в начале сада плавают утки, шебуршатся голуби. Фонтан в центре уже отключили. Вокруг него лежит груда серых камней. 

Прячусь от моросящего дождя под развесистым клёном. Как только присаживаюсь на зелёную скамейку – сразу слетаются под ноги голуби. Отщипываю им крошки булки. К голубям присоединяются такие же доверчивые воробьи.

Резкий порыв ветра вырывает из рук пожилой женщины, шедшей мимо моей скамейки небольшой чёрный зонтик. Успеваю схватить его на лету. Женщина благодарно кивает в ответ. Не удерживаюсь от вопроса:

-Откуда у вас такой необычный старинный зонт?

Она улыбается:

- О, это память об отце.

- Вы петербурженка?

-Да-да. Софья Сергеевна.  Это мой любимый уголок в Петербурге. Странно осознавать, что здесь гуляли когда-то Пушкин, Лермонтов, Достоевский, Гоголь, Глинка… А вы знаете, что эту аллею называют Школьной?

Прошу рассказать. Она охотно отзывается на мою просьбу и присаживается на скамейку рядом со мной.

- В войну здесь школьники овощи выращивали. И сад был. А вон там стояла зенитка. Летом разрешили разводить огороды, где имелась земля.  Они были около Исаакия, на Марсовом поле и здесь, в Летнем.  Пережила я страшную зиму сорок первого. Тогда всех кошек и собак съели. Одни крысы остались. До сих пор ужасно их боюсь. Они и на детей ведь нападали…
В чёрной тарелке, которую не выключали, всегда звучал метроном. Он до сих пор по ночам у меня в ушах отсчитывает оставшиеся мгновенья. Все жили тогда в ожидании сводок с фронта. Радио нельзя было слушать.

Мама спасла меня от голодной смерти, а сама не выжила. Когда мамы не стало меня забрала тётя Тоня. Мы ехали из Ленинграда в телячьих вагонах, так холодно было, всю ночь дрожали. Приехали к Ладожскому озеру, все перемёрзли, наняли машину через Ладожское озеро по пятьдесят рублей с человека, и я всё смотрела вокруг на белый-пребелый мир. Озеро переехали быстро, доехали до Войбисково. Здесь нас покормили обедом: суп хороший, на второе колбасы. И сухарей выдали. Пообедали хорошо и вечером мы сели на поезд и поехали к Ленинграду до станции Жихорево. Приехали ночью и простояли там день. Опять приехали в Войбисково, всё без обеда, голодные. Потом доехали до станции Бабаево, здесь хорошо пообедали: суп – лапша, густой и гречневая каша, кусочек хлеба к обеду и ещё двести грамм дали к вечеру. Тут устроил наш спутник, вписал нас в эвакуационное удостоверение. И благодаря ему мы ехали и питались. Многие умерли из-за того, что набрасывались на еду и от этого отравляли организм.  В Бабаево нам удалось два раза пообедать, и кушали суп пшённый густой и гречневую кашу, выдали двести грамм хлеба. День простояли и после обеда мы тронулись из Бабаева в Череповец. Я была так рада, пусть половина голодная, но зато я знала что уезжаю из Ленинграда, который мне стал ненавистен.  Так прошли пять суток в дороге и еизвестно, сколько пройдёт ещё. В вагоне такое мучение: жарко, душно, много детей, полно народу, переполнено. Но всё равно я ни на что не обращала внимания. Прибыли в Череповец, пообедали. Простояли до ночи, почти сутки и тронулись в Вологду.

Дядя Гриша с работы отпросился, наняли ещё парня. И в шесть часов мы выехали в Вологду. Меня посадили на санки, повезли. Сели мы в товарные вагоны. Зараза кругом: лежат дети больные с поносом, и у меня положение скверное, с трудом дохожу до ведра. Поезд тронулся. В часов одиннадцать днём приехали в Буй. Мы сходим с поезда, хорошо, что недалеко стоял товарный, дядя Гриша договорился и мы на тормозе доехали до Антропова в 5 часов утра.

Доехали до Скирдово, покушали, отдохнули и двинулись в Лучинкино. Восемнадцатого февраля вечером в десять часов приехали в родной дом к бабушке. Много было слёз. Бабушка сказала, что от меня остались кожа да кости, одним словом живой труп.

В эвакуации нас разместили в детском доме под Казанью… А меня после войны отец разыскал. Он не сразу узнал меня. Думал, что я должна быть худющей, а я тогда поправилась. Помню слёзы у него в глазах. Отец и привёз мне этот зонт трофейный  из Германии в подарок. Такого зонта ни у кого в Ленинграде не было. До сих пор верно мне служит. Отец, к сожалению недолго после войны прожил, ранение имел. Успел только на ноги меня поставить. Замуж уже без него вышла. Да, именно на этой скамейке мы с будущим мужем и познакомились летним вечером. В удивительную пору белых ночей. Он был молодым морским офицером-красавцем, нельзя было не влюбиться. Мы счастливо прожили целую жизнь. Теперь остались от неё лишь эти пожелтевшие листья…»

Софья Сергеевная вдруг прислушивается к пересвисту синичек и чириканью воробьёв:

- Во время блокады на углу Невского и улицы Гоголя поселилась целая колония ласточек. Я всё удивлялась, война идёт, а они, как ни в чём ни бывало, летают над Невским. Наверно от войны и пожаров перебрались в город…

Софья Сергеевна улыбается чему-то. Я присматриваюсь к зонту. Полустертая надпись на немецком – фирма «Кnirps». 1936 год. Всё было ещё впереди.

- Ну, мне пора… 

 Я предлагаю Софье Сергеевне проводить её.


- Нет-нет, - отказывается она, - мне недалеко, здесь, на Грибоедовском. Наш дом после блокады чудом уцелел. Я и сейчас в нём живу…

Она медленно удаляется по дорожке, немного сутулясь, но гордо держа голову. С зонта стекают струйки дождя.

Я долго смотрю ей вслед. С клёнов падают золотистые листья. Где-то в стороне шумит приглушенно огромный город. 


…В то утро мама не поднялась с постели. Соня долго будила её, но мама всё равно не просыпалась.  В комнате было очень холодно. Девочка залезла под одеяло к маме, но никак не могла согреться.
-----------------------------