Обделенные и обиженные. часть вторая

Однако самое увлекательное в книге Вишневской –– это рассказ о пребывании у них на даче Солженицына.  Как приехал он к ним на жительство и привез с собой «старый черный ватник, стеганый, как лагерная телогрейка, до дыр заношенный».  А затем увидела примадонна, что в этот ватник  втиснута «тощая подушка в залатанной наволочке, причем видно, что заплаты поставлены мужской рукой,  так же, как и на ватнике, такими большими стежками».  «Всё это связано веревочкой, и на ней висит алюминиевый чайник. /…/ Мы стояли с Ростроповичем  над свернутым узлом, бережно хранившим в себе, в обжитых складках и заплатах, человеческие муки и страдания».
Знала бы Вишневская, что в этом ватнике Солженицын раз десять уже сфотографировался, имитируя, то обыск на КПП, то затравленного, глядящего исподлобья себя-зэка…  Номера на ватнике подлинные.  «Мы их бережем как зеницу ока.  Александр Исаевич вывез их из лагеря» (Н. А. Решетовская).

Да еще про кепочку примадонна забыла. В ней, с лагерными номерами, Солженицын тоже фотографировался. Так что «человеческие муки и страдания, бережно хранящиеся в обжитых складочках и заплатах», имели приличный тираж. А вот подушка еще ожидала своего часа: возможно, планировалось, что Солженицын на фото будет лежать на нарах. Ну и чайник где-нибудь пригодится…  хотя бы бить по морде лагерную овчарку. 

  «Вскоре, –– пишет Вишневская, –– я познакомилась с женой Солженицына –– Натальей Решетовской. /…/ В тот вечер мы сидели за столом, увлеченные беседой, –– и вдруг Наташа упорхнула от нас в комнату рядом и бездарно заиграла на рояле что-то Рахманинова, Шопена, нещадно колотя по клавишам. Александра Исаевича передернуло, он опустил глаза, как бы стараясь сдержаться, потом посмотрел на Славу:
–– Ну, уж при тебе-то могла бы и не играть, а?»

Но дело в том, что Н. А. Решетовская в свое время параллельно с учебой в средней школе, а затем в Ростовском университете, окончила  музыкальную школу и музыкальное училище. Состав преподавателей в Ростовском музучилище был в основном профессорский. В 1965 году  Солженицын попросил Марию Вениаминовну  Юдину, пианистку с мировым именем, давать уроки его жене, поскольку Наталья Алексеевна кое-что подзабыла. Вопрос: стал бы Солженицын обращаться с просьбой к Юдиной, если бы Решетовская играла плохо?  Понятно, что нет. 

Юдина, по ее словам, «любила Александр Исаевича, как собственного сына», но все же из-за огромной занятости не смогла заниматься с его женой, попросила М. А. Дроздову давать ей уроки: «Александр Исаевич очень любит, чтобы, когда он работает, звучала хорошая классическая музыка, и не только в записях, но и в «живом» исполнении». Дроздова согласилась, и Решетовская приезжала к ней на Арбат два-три  раза в месяц.
 Так почему Наталья Алексеевна вдруг заиграла у  Ростроповичей, «нещадно колотя по клавишам»,  конфузя своего мужа?  Тут мне придется на время отложить книгу Вишневской и достать фотографию, где изображены четыре серьезные красивые девушки. Одна из них –– Решетовская, чернобровая, с длинными косами.  На обороте фотографии написано:  «Подруги: Лиза Гасперская, Женя Крылова, Галя Корнильева, Наташа Решетовская. Ростов-на-Дону, 1935 год.  Дарю этот «исторический» снимок моей хорошей ученице –– ныне писательнице –– Нине  Бойко.  Город Березники, 14 июня 2002 год».

Галина Корнильева родилась в 1917 году в Ростове-на-Дону в семье архитектора.  Окончила музыкальную школу, где сдружилась с Наташей Решетовской, Лизой Гасперской и Женей Крыловой.  До конца своих дней подруги  не теряли связи: встречались, звонили друг другу, переписывались. В  1941 году Корнильева поступила в Ленинградскую консерваторию. Правительство знало о предстоящей войне, абитуриенты сдавали по два экзамена в день, и в консерваторию завозились железные кровати, –– для раненых. Со справкой о поступлении Галина вернулась домой, в Ростов-на-Дону. Копала траншеи за городом,  переживала налёты фашистской авиации. Когда город заняли немцы, всем трудоспособным приказано было явиться на биржу труда, где им объявили, что отправят в Германию на два года.

«Сперва была медкомиссия, –– рассказывала мне Галина Евгеньевна. ––Обследовали русские врачи; кто по состоянию здоровья не был годен, оставляли в Ростове. Много было симулянтов. Я не симулировала. Спокойно всё приняла, война –– значит,  война. Нас довезли до границы с Польшей, там высадили из поезда и повели в баню.
–– Золото у вас было с собой?
–– Были браслет и медальон.
–– Отняли?
–– Нет. Всю войну носила, продала уже в пятьдесят третьем году в Ливане, когда с мужем разводилась. Снова медкомиссия. На этот раз врачи немцы. Я с детства владею немецким, но ни ужасного, ни злобного не слышала. Слабых здоровьем врачи завернули назад.

Привезли нас в Берлин на «арбайтсамт» –– биржу труда. Организованно рассортировали. Кто с заводов, были посланы на заводы, крестьян отправляли к фермерам. Я попала в КдФ –– «Крафт дурх Фрейде» –– сила в радости. Смысл таков, что чем интереснее человек проводит досуг, тем он лучше работает. Я пришла в КдФ в субботу, по субботам немцы работали до обеда. Хоть война, хоть не война, а воскресенье –– выходной, суббота –– сокращенный рабочий день. Кроме того, все работающие женщины имели дополнительный выходной среди недели, для того чтобы управиться с хозяйством, а в воскресенье уже спокойно отдыхать. Немцы в это время вели войну на шести фронтах и всё же очень берегли свой народ.

Документы мои остались в КдФ до понедельника, в понедельник мне обещали вернуть, а пока дали карточку в отель, сроком на пять дней. В дальнейшем сроки продлевались. Я направилась туда. Встретили хорошо, провели в номер, принесли поесть. В но¬мере –– свет, горячая вода. Я сразу помылась и уже собралась  отдохнуть, но вошёл портье и попросил, чтобы я прописалась. Дело к вечеру, документы остались в КдФ. Как быть? Портье сказал, что прописка в ближайшем полицейском участке, документы необязательны. «Неужели мне поверят без документов?» –– «А разве вы уже кого-нибудь обманули?»

Пришла в участок. Сидит пожилой полицейский, глаза пристальные. Я всё ему рассказала. Очень быстро он справился с формальностями, подал мне бланк: «Вот, пожалуйста, берлинская прописка». Я глазам своим не поверила. «Как вы можете доверять на слово? Ведь я могу быть диверсанткой». –– «Милая девочка, –– остановил он меня, –– посмотри на мои седины. Я так много повидал на своём веку, что давно документы для меня значат отнюдь не всё». Я принялась уверять, что в понедельник всё принесу, на что он ответил: «Не стоит лишний раз беспокоиться». И я подумала: «А если бы немка –– в Москве? В войну?»

Вернулась в отель.  Стала жить и работать в Берлине. Ни насмешек, ни косых взглядов, ни пренебрежения как к русской не наблюдала. Русских было пол-Берлина. Имелось четыре русских ресторана: «Байкал», «Дон», «Тройка», «Дядя Лёша». Были русский отель первой категории,  русская консерватория, где преподавали  Татьяна и Дмитрий Конради,  русская церковь и русская гимназия. Книг русских было полно: Достоевский, Толстой, Шолохов, Чехов… Эти же книги лежали на прилавках, переведённые на немецкий язык.

Я стала выступать с бригадой артистов на заводах и в концертных залах. Кроме Берлина, мы выступали в Потсдаме, Риде, Зальцбурге. В Зальцбурге  играла в Зале Моцарта, Моцартеум, по-немецки.
–– Вас с охраной возили?
––Никакой охраны, свободное передвижение. Если бы я надумала сбежать, то сделать это было бы довольно легко.
–– Иная государственная система не угнетала?
–– В чем же иная? В Германии был социализм. Существовал закон о всеобщей трудовой повинности. Если нет ни специальности, ни профессии, приобретай или иди чернорабочим. К специалистам, ко всем без исключения, относились очень хорошо; враньё, что наших специалистов посылали только на грязные работы. Из Ростова выехало одиннадцать профессоров с семьями, по контракту. Давался транспорт для перевозки вещей, а по прибытии –– квартиры. В Берлине, Мюнхене, Вене работали профессор Мешалкин –– химик,  Румянцев –– профессор по детским болезням, Яцута –– анатом. Он был еще певец, преподавал в Ростовском музыкальном училище, студенты рвались к нему, считая, что певец-анатом может дать больше обыкновенного певца. С  дочерью профессора Мешалкина, Ниной,  мы вместе поступали в Ленинградскую консерваторию. Сейчас она в Штатах.

По сорок четвертый год в Германии не менялось положение о заработной плате, я уехала в сорок четвертом –– зарплата должна в три раза превышать прожиточный минимум. Я получала даже больше. Прожиточный минимум был пятьдесят марок –– я получала триста. Не менялся ни разу за всю войну рацион по карточкам. В день: пятьдесят граммов мяса, пятьдесят граммов колбасы, двадцать пять граммов масла, двадцать пять граммов маргарина, сто пятьдесят граммов белого хлеба, сто пятьдесят граммов черного, три килограмма картошки на неделю, один килограмм сахара на неделю. Такой рацион выдавался всем одинаково, вне зависимости от положения и должности. Только военные имели отдельный рацион, и у рабочих тяжелого труда он был вдвое выше, чем у всех остальных. С карточкой я могла прийти в любой ресторан, вместо хлеба купить пирожное, могла не брать мясо, а только колбасу. По вторникам и пятницам мяса в меню не было, но была рыба. Кроме того, я могла заказать блюдо без карточек, это или овощное рагу, или каша. Во всех ресторанах требовалось отдавать талончики; очевидно, где-то за них отчитывались, и только «Дядя Лёша» кормил без них.

До сорок четвёртого года русские почти не бомбили Берлин –– американцы бомбили. Бомбы у них были страшные, немцы их очень боялись. Одна американская «люфтмина» уничтожала целый квартал. «Тифгенгер» –– глубинная бомба –– пробивала шесть этажей и взрывалась в подвале. Были у них и бомбы замедленного действия. Да ещё поливали Берлин горящим фосфором, по городу  огненные реки текли. Вокруг Берлина было тройное кольцо зениток, сигнал воздушной тревоги подавался заранее, ещё до того, как начинали бомбить. Нельзя не уважать немцев за то, что сберегли тысячи и тысячи человеческих жизней прочными убежищами и заблаговременными сигналами. Хоть мало приятного сидеть под землей, но не было того ужаса и смертей, как в Ростове где-нибудь в подвале. Все сообщения с разных концов Германии направлялись в единый центр, а оттуда –– по городам, по местам, где ожидался налёт авиации. В Берлине я не боялась бомбёжек. Даже если бомбили ночью, я в темноте видела световые указатели: три минуты, две минуты, одна минута, и последний поворот, показ стрелки –– бомбоубежище.

В 1944 году Берлин уже бомбили сильно, нашу группу артистов вывезли в Зальцбург. Там мы некоторое время давали концерты, но вскоре и оттуда нас вывезли, на этот раз в Рим. Граница была прозрачной, –– с обеих сторон патрульные сделали нам под козырёк, и мы оказались в Италии.

После Германии мне показалось, что я попала в сумасшедший дом! В филармонии развешены женские бюстгальтеры, спрашиваю: как можно?! Мне отвечают: «Это наш бизнес».  Смотришь фильм, и вдруг на экране огромные подмётки «Batа» –– реклама чешской обувной фирмы. Дети попрошайничают или торгуют с лотков всякой дрянью, выдавая ее туристам за обломки древности. 

Я устроилась работать санитаркой в римской больнице. Очень хотела продолжить образование и решила сходить в консерваторию. Там учились со всего мира, даже те, кто уже окончил консерваторию в своей стране. Случайно  узнала, что профессором в консерватории Лидия Вячеславовна Иванова, дочь русского поэта-эмигранта. Обратилась к ней, все рассказала,  показала документы. Она посмотрела, но потребовала, чтобы я села за рояль. После прослушивания повела меня домой к профессору Казелла, который тогда уже сильно болел, но оставался музыкальным светилом. Он тоже прослушал. После того я держала экзамен на восьмой курс консерватории. Училась три года. На выпускном экзамене получила оценку «восемь». При десятибалльной шкале.

–– Трудно было учиться на чужой стороне?
–– Конечно. Стипендий в консерватории не было, мало того, каждый год нужно платить за обучение. Льготы были только тем, кто учился не ниже семи баллов по всем предметам. Я не платила, хорошо училась, но сама жизнь в Италии после войны была очень дорогой. Приходилось и санитаркой, и гувернанткой работать... Жила на квартире у небогатых людей, фортепиано у меня не было, я рано утром бежала в консерваторию, давала сторожу деньги или пачку сигарет, и он впускал меня.
–– Вы ничего не знали о своих родителях?
–– Ничего. Я их разыскивала, но лишь в пятьдесят втором получила письмо от мамы: они в Ростове, живы-здоровы и ждут меня. Письмо пришло гораздо раньше, но я была в Ливане, а мама написала в консерваторию на имя моего преподавателя –– профессора Капоралли. Он едва разыскал меня –– концерты и гастроли постоянно. Я могла бы работать и в консерватории, после выпускного экзамена была оставлена на кафедре стажёром, но платили мало, жить на такие деньги было невозможно. Что такое капитализм, я прочувствовала в Италии в полной мере.

–– Покажите, пожалуйста, афиши концертов?
Галина Евгеньевна долго их разыскивает и наконец кладёт передо мной. Бейрут, Венеция, Рим, Рид, Зальцбург, Потсдам, Берлин, Амман... Боже мой! Если бы у меня были такие афиши, где моё имя, я бы всю квартиру ими обвесила,  а у нее они  где-то в кладовке лежат.
–– Как вы в Ливан попали?
–– Работала по контракту. Но сперва работала в Миссии по культурным связям с Востоком при итальянском посольстве в Иордании. В Ливане я вышла замуж за русского инженера Игоря Владимировича Попова. Звала его в СССР, он согласился, но его мать была против: «Большевики у нас всё отняли, а мы будем им кланяться!»

–– Ваша семья, я понимаю, тоже не была бедной.
–– Нет, конечно. Но мы не цеплялись за прошлое.
–– А правда, что чекисты были такие звери, как сейчас пишут о них?
–– Много лжи пишут. По-моему, получили те сполна, которые сами добивались. У нас в семье не было партийных, в партию вступали, чтобы сделать карьеру, отец это хорошо понимал и чурался как партии, так и партийных. Брат отца был белым офицером, отец во всех анкетах это указывал, но никто нас не трогал. Отец не скрывал своих убеждений, доставалось ему от большевиков, был случай, когда, казалось, неминуем арест. Он тогда сказал одному «товарищу» чересчур им заинтересовавшемуся: «Если вы считаете, что я приношу вред русскому народу или лично вам, расстреляйте меня, а жить так, чтобы говорить одно, думать другое, делать третье, я не могу, я тогда сам застрелюсь».

–– За что Евгений Васильевич большевиков ругал?
–– Папа был архитектором, строил санатории на Черном море, занимался также научной работой в одном из институтов, а в тридцатые годы появились выдвиженцы. Это те, кто имел партбилет, книжку красного партизана и пролетарское происхождение. Когда к папе такого приставили, он возмутился: «Мне диплом ваш нужен, диплом инженера! Только тогда я могу говорить с  вами о работе». Он и по другим поводам возмущался, да разве он один. Вот как раз тех, кто негодовал открыто, не трогали.

–– Брат вашего отца эмигрировал?
–– Нет. В восемнадцатом году вернулся из Крыма в Ростов-на-Дону и до самой смерти работал начальником метеослужбы.
–– Не беспокоили его? Не притесняли?
–– Никто. Но однажды был конкурс на замещение вакантной должности, дядя Родя не прошел и считал, что это сведение счётов за его белогвардейское прошлое. В двадцать первом  году папе и Михаилу Михайловичу Волкову предложили командировку в Америку. На год. Волков обрадовался: можно ехать с семьёй, и  уговаривал папу: «Поедем, год отработаем, затем попросим политического убежища». Папа ничего не ответил ему, но на следующий день пошёл в свой институт и от командировки отказался. Мама ругала его, мы тогда жили трудно. Я запомнила вечер, когда Волков зашёл к нам проститься: мне пятый год, сижу на диване, укрывшись одеялом, а посреди комнаты «буржуйка». Волковы уехали. Но сестра Михаила Михайловича жила близко от нас, и, если бывали от брата письма, приносила нам почитать. Он писал, как там всё прекрасно, хвалился своими успехами. Через год, как и хотел, попросил политического убежища. Америка дала согласие. Пока он был гражданином России, он был американцам нужен, с ним считались, но как только от России отрёкся, пришлось ему вскоре кафедру оставить. Стал работать шофёром такси. Потом сын бросил школу –– нечем платить, чистил обувь прохожим. Жена умерла. Через два или три года Волков уже умолял Россию разрешить ему вернуться. Насобирал сколько-то денег, выехал с сыном в Харбин, чтобы поближе к родине, заваливал прошениями наше посольство в Китае, писал в Москву, но всё напрасно.

–– В каком году вы вернулись в СССР?
–– В пятьдесят четвертом.
–– Без мужа?
–– Да. Я развелась. На руках годовалая дочь. Как я рвалась на родину! Пыталась с ливанским паспортом улететь ночным рейсом через Цюрих, сняли чуть ли не с самолета. В отчаянии звонила знавшему меня патриарху в Дамаск. И наконец с двухгодовалой Лерой и двумя чемоданами, –– один до отказа набит итальянскими книгами по истории музыки, –– пересекла советскую границу».

Живя вне родины, Галина Евгеньевна слышала, что Ростов-на-Дону немцы сравняли с землей, но увидела родной город в прежней красе, –– его отстроили и отреставрировали.  Однако жить там, получая полторы ставки в филармонии, было тяжело. Она держала домработницу и няню, питалась только в ресторане или столовой, сохранив эту привычку до конца жизни, причем непременно оставляла официантам «на чай».  Обещание крупных заработков было причиной ее переезда на Урал. Сначала преподавала в музыкальной школе в г. Губаха Пермской области, затем в музыкальном училище в г. Березники. Воспитала плеяду сильных пианистов, которые потом окончили музыкальные училища и консерватории, работали в разных городах СССР, а некоторые  за границей.

 Из письма ко мне преподавателя Высшей школы корпоративного управления РАНХ и ГС Николая Литвинова: «Я вспоминаю Галину Евгеньевну, каким она была талантливым педагогом. У меня до начала занятий с ней совсем не получалось играть с толком на фортепиано, а после как будто в руки  что-то вдохнули, и полетела игра с листа и даже на клавиши не смотрел. А какие интересные произведения мы разбирали! У Галины Евгеньевны такая великолепная техника,  и игра с душой».

Прекрасный педагог, чуткий, бескорыстный человек, Галина Евгеньевна Корнильева всегда была окружена молодежью.  Бывшие ученики приезжали к ней в гости, вели переписку. В 1997 году на юбилее поэта Алексей Леонидовича Решетова красивые, перспективные, элегантные парни целовали ей руки.

Ее дочь Лера, окончив Березниковское музыкальное училище, имела направление в консерваторию, но продолжать музыкальное образование не стала. Уехала в Крым, преподавала в музшколе в Армянске. В отличие от матери, Лера –– великолепная хозяйка, умеет и любит готовить,  любит устраивать застолья, принимать гостей.  Первый муж ее был строителем, второй пианистом.  У Леры четверо детей, а теперь ещё трое внуков.