Обделенные и обиженные, часть третья

Я никогда не говорила с Галиной Евгеньевной  ни о Н. А. Решетовской, ни о Солженицыне, хотя среди книг у нее хранилась книга на итальянском языке «Один день Ивана Денисовича» с дарственной надписью: «Единственной из наших друзей, способной читать по-итальянски (чего сами мы лишены). Автор. 2. 2. 63».  Была еще книга Решетовской «В споре со временем», тоже с дарственной надписью:  «Галине Корнильевой –– просто Галке –– на память об общем отрочестве и юности. Автор. 18. 3. 80».

В 2000 году я увидела на столе у Галины Евгеньевны письмо от Жени Крыловой, Галина Евгеньевна дала мне почитать. «Почему бы ей не сыграть при Ростроповиче, если она играла перед самим Нейгаузом», –– писала Женя.   
–– Это она о книге Вишневской, –– сказала Галина Евгеньевна. –– Якобы Наташа Решетовская  набралась такой наглости, что села за рояль в присутствии Ростроповича. И будто бы играла настолько плохо, что Солженицын готов был провалиться. А Наташа как раз очень хорошо играла. 
–– Вы никогда не рассказывали мне о Солженицыне.
–– А что про него рассказывать? Когда ему была нужна Сталинская стипендия, он разоблачал «контру», требуя самых суровых мер наказания. Везде был зачинщиком, везде ораторствовал. Написал повесть «Заграничная командировка», где девица донесла на отца.
(Вероятно, сюжет –– по рассказу Галины Евгеньевны о профессоре Волкове, но в повести профессора загребли). У Галины Евгеньевны феноменальная память. «Заграничную командировку» она читала в первом варианте, запомнила.  Хотя впоследствии Солженицын изменил окончание. 

 –– У нас была подруга Лида, и где-то перед войной мы были у нее в гостях. Она и сейчас в Ростове живет. Не помню уже, почему речь зашла о политике, и отчим Лиды, Анатолий Николаевич, стал критиковать действия правительства. Солженицын взбесился, сказал ему, что такую контру надо ставить к стенке! А вскоре началась война. Солженицын куда-то исчез. А вот Анатолий Николаевич, «контра», пожилой человек, возраст которого уже не подлежал мобилизации, ушел на фронт добровольцем, и погиб.

Документально известно, что знакомый доктор состряпал Солженицыну справку об «ограниченной годности» к военной службе. Вместе с Решетовской они бежали  подальше от Ростова.  В октябре Солженицына всё же призвали –– в обоз, крутить лошадям хвосты. (А куда еще  бугая с «ограниченной годностью»?)  Но тут уж, видать, самому стало страшно: кому будет нужен обозник после войны, куда возьмут, на какую должность? Добился, что в марте 1942 (!) года его направили на курсы командиров батарей, а через несколько дней –– в артиллерийское училище, которое размещалось в Костроме. И пока он целых семь месяцев осваивал в тылу артиллерийское искусство, немецкие войска подошли к Ростову-на-Дону.  Тогда и была угнала в Германию подруга его жены Галина Корнильева.

В 1967 году Галина Евгеньевна побывала в Рязани у Решетовской с Солженицыным, супруги возили её на их подмосковную дачу, где Александр Исаевич сфотографировал Галину Евгеньевну на балконе.
У нее хранился диапроектор дореволюционных времен: маленькая коробочка; смотришь на свет и картинка за картинкой перед тобой. Через этот проектор я посмотрела слайды о Грузии начала ХХ века, сделанные дядей Галины Евгеньевны и его другом, табачным фабрикантом Владимиром Асмоловым. Горы, сакли, редко дома в два этажа, напоминающие нынешние особняки лишь отдаленно. Ослики, тележки... Новый Афон –– вид с моря, с яхты: только три больших дома на набережной да монастырь на горе. В этот же диапроектор можно было вставлять и современные слайды –– я с интересом разглядывала Галину Евгеньевну на даче Солженицына. Видно, что дача в два этажа, деревянная. Так для чего же Вишневская лжет, что Александр Исаевич был в это время бездомным, гонимым?  Вот как рассказывает о его «несчастной» жизни  Галина Евгеньевна (я записала на диктофон):

–– Когда я в 1967 году была у них в Рязани, так Наташа уже говорила как он: «У нас нет свободы, кругом притесняют, преследуют…» А Солженицын мне заявил: «Вы думаете, за Вами не следят? За Вами тоже следят! Тем более что вы столько лет прожили за границей». –– «Ну, и хорошо, говорю, что следят. Раз следят, значит, видят, что я ничего плохого не делаю. Многие пострадали оттого, что доброхоты их оговаривали. Напишут донос, а потом иди, докажи, что ты не верблюд». Наташа сразу заволновалась: «Потише, потише, нас подслушивают!» –– «Кто? Никого же, кроме нас, нет». –– «А стены? Ты разве не знаешь, что стены имеют уши?» Солженицын так запугал Наташу, ее мать и двух тетушек, что когда слышался звонок в дверь, они вздрагивали и переглядывались. Он посылал их узнать, кто звонит, они шмыгали в мягких туфлях, прислушивались, подглядывали в глазок, через который была видна вся лестничная клетка. А Наташа говорила мне, что если ночью мимо их дома проезжает машина, все в страхе просыпаются и уже не спят до утра. Я сначала думала, что у Солженицына психическая травма, когда человек верит, что с ним может повториться то, что уже было. Потом поняла, что ему нужен ореол мученика, страдальца. Напомнила ему, какой он был яростный комсомолец, как защищал Сталина. Он обозлился: «У вас слишком хорошая память, а это не всегда достоинство». И Наташа на меня напала: «Зачем ты, Галка, помнишь то, что Саня хочет забыть?»

Он мне жаловался, что не дают квартиру в Москве. Я удивилась, сказала, что Рязань от Москвы в двух часах езды, а Шолохов живет в Вешенской, и ничего. «Как Вы можете равнять меня с каким-то Шолоховым?!» И Наташа тоже: «Да кто такой Шолохов, что ты ставишь его и Саню на одну ступень!» Словом, все было тяжело, я уехала, Солженицын  даже не пошел меня проводить, а с Наташей простились натянуто. Мы три года с ней не переписывались, но потом она сама мне написала, это уже когда Солженицын, не разводясь с ней, обвенчался с другой женщиной. А события, оказывается, развивались таким образом: он пугал Наташу, что временами должен исчезать из дома, что у него есть друг в МВД Москвы, который предупреждает его об опасности. Говорил, что никто не должен знать, в каком районе он прячется, а Наташа не должна к нему приезжать, а то наведет на след. Наташа страшно мучилась. Вдруг у него ухудшение болезни, а помочь некому? Но время от времени он появлялся, якобы опасность миновала, затем снова исчезал.

Как потом выяснилось, все его «районы» были дачей  Ростроповичей. Причем Вишневская врет, что Солженицын пришел к ним, потому,  что жить ему негде. У него была большая квартира в Рязани и  дача под Москвой. А что сводничали –– молчат. Во время его очередной отлучки, писала мне Наташа, она увидела в английской газете фотографию: «Солженицын со своей реальной женой и сыном Ермолаем». Когда он вернулся, спросила что значит фотография в газете, и что это за реальная жена? Солженицын ответил: «У нас с тобой был гражданский брак, а для меня, как для верующего человека, это никакого значения не имеет». Он, когда жил в Ростове-на-Дону, был такой атеист! А тут вдруг сделался верующим.

По официальным данным Солженицын венчался со второй женой,  Н. Д. Светловой, в 1973 году, когда получил развод с Решетовской. Но данные эти, по всей вероятности, сфальсифицированы. Не мог кандидат в  Нобелевские лауреаты, яростный «правозащитник», да еще «с шестилетнего возраста преследуемый за веру», позволить себе незаконное сожительство. Это тотчас бы стало известно на Западе. Тем более, что у сожительницы должен был родиться  ребенок.  В 1973 году уже было трое детей.  То есть все трое –– безотцовщина, нагулянные? Скорее всего,  венчание состоялось в 1969 году, а поскольку среди священников у Солженицына и Светловой  были друзья-диссиденты, такие как А. Мень, им ничего не стоило оставить графу с датой венчания незаполненной до того времени, когда Солженицын разведется  с Решетовской.

 Сам Солженицын был  крещен, хотя никаким притеснениям за это отнюдь не подвергался, тем более с шестилетнего возраста. А вот сожительница его Наталья Дмитриевна Светлова вряд ли была крещеной.  Внучка  Фердинанда Светлова, она  жила под партийной кличкой деда. Настоящая фамилия Ф. Ю. Светлова — Шенфельдт, революционер с 1904 года. Со слов Г. Е. Корнильевой, перед венчанием Светлова крестилась, крестной матерью ее была, по просьбе Солженицына, Мария Юдина, известная всей Москве своей религиозностью. Но когда Юдина узнала, что крещение понадобилось, чтобы  оправдать незаконное сожительство Солженицына и Светловой, она заболела –– для нее это было  сильным ударом.  Мария Вениаминовна умерла в 1970 году.

  –– Ростроповичи тут некрасивую роль сыграли, –– говорит Галина Евгеньевна. –– Везде они кричат о себе: мы христиане, христиане, а сами устраивали ему на даче свидания со Светловой. Да еще врали, что Наташа сцены ревности при них устраивала, писала доносы на Солженицына, что по ее доносам его притесняли.
Галина Евгеньевна отдала мне, какие у нее были, письма Натальи Алексеевны Решетовской. (Сейчас они хранятся в  редакции журнала «Молодая Гвардия»).

« 20, 05, 97 г.
Сегодня совершила подвиг –– впервые после 1 сентября 96 года переступила порог своей квартиры. По хозяйству тоже вынуждена прибегать к помощи. Но тут уже не бескорыстной. Тут уж идут в ход солженицынские деньги, хотя они и жгут мне руки при сложившихся у нас отношениях. Но моей пенсии хватает лишь на оплату сиделки и квартиры. Продукты 2 раза в неделю мне приносит работница собеса.
Спор между мной и С., увы, не прекращается. По сути, спор этот между правдой и ложью. А. И. «погружается» в ложь все больше и больше. Чтобы это прекратилось, надо хоть один раз увидеться, но С., упорно этого не хочет. За 2,5 года, что он здесь, я видела и слышала его только по телевизору. Деньги на лечение, когда я при нем лежала 2 раза в больнице, приносила его супруга моим родным. Она стала навещать меня, когда я последний раз лежала в больнице, и врачи считали, что я могу умереть. «Мы дадим ей достойно умереть», –– говорили они.
А.И. все перевернул с ног на голову и пытается сделать меня виноватой во всех на свете грехах. Его злит сам факт, что я пишу о нем, что я не уставала его защищать. Накрепко связал меня ГБ, не смотря на то, что в книге «Кремлевский самосуд», где опубликованы все документы ГБ по делу Солженицына, нет ни одного документа меня компрометирующего. В отношении меня он безжалостен! Не вижу конца своим пыткам реабилитировать себя! Так что мои страдания идут по двум линиям: боли физической и боли душевной. Родные навещают меня редко и чаще всего оправдывают А. И.  Люди, с которыми я познакомилась сравнительно недавно, лучше понимают меня, чем мои родные».

«27. 11. 97 г.
Отношение с Исаичем и его поведение не выдерживают никакой критики.  Любовь, которая лежала в основе всех моих поступков, в том числе и написания мемуаров в защиту его, он подменяет моим, якобы, тщеславием. Писать ему бесполезно, он отвечает мимо, каждый раз добавляя все новые и новые несправедливые нападки на меня. Всё это мало способствует моему физическому и душевному здоровью».


«25. 07. 98 г.
Ну и досталось же от тебя Солженицыну! (Галина Евгеньевна ей неоднократно писала: «Не марай руки об этого грязного человека. Или уж пиши правду!» Называла его Хамелеоном. –– Н. Б.) К сожалению, в письмах и телефонных разговорах его ругают, но никто не решается об этом что-то написать. Вот и живу, оклеветанная им. Мои книги выходят малыми тиражами, его –– огромными. Верят не мне, а ему».
На последнем уведомлении о вручении письма (Галина Евгеньевна   отравляла только заказные письма) вместо подписи Натальи Алексеевны стояла чужая подпись, и разъяснение почтальонки, доставившей письмо: «Вручено мужу».  Показывая мне, Галина Евгеньевна ужасалась: «Не ходячая, ослепла, – и на тебе, вышла замуж! Видать, кому-то ее архивы нужны. 

Но  теперь возвращаюсь к книге Г. П. Вишневской. «В столовой в Перми уже с утра особый запах прокисшей еды. Столы накрыты клеенкой в липких пятнах. Несмотря на раннее утро, какие-то типы глушат пиво пополам с водкой.  Да, это вам не Париж. Молча жду, когда кто-нибудь подойдет к столу. Сопровождающий меня администратор театра замер, видя как примадонна мрачнеет и с каждой минутой все больше погружается в тяжелые раздумья. Наконец подошла здоровенная тетка и, увидев, как я бумажкой вытираю грязь на столе, приняла позу «готов к труду и обороне»:
 ––Ну, что будем заказывать?»

 Это ли не подлость?  В 1972 году, а именно этот год описывает примадонна,  кто бы разрешил распивать в столовой спиртные напитки?  А кто бы пришел напиться прямо с утра?  Праздногуляющих не было, все работали.  И кленка на столах –– вымысел.  Пластик был. А откуда взяться в столовой официантам: «Что будем заказывать?» Это не ресторан. В  столовых общая раздаточная стойка: получай блюдо, ставь на поднос и неси к столу.  Поел, отнеси грязную посуду к другой стойке.
 
Читала я этот эпизод о пьянстве с утра, о грязи и мерзости, и вспомнила высказывание Солженицына в «Архипелаге»: «Нет на свете нации более презренной, более покинутой, более чуждой и ненужной, чем русская».
Что ж, пусть так, –– и вы, нерусские, умчались от нас подальше. Ну и живите, где вам хорошо, где нации не презренны и не покинуты. Что же заставило вас возвращаться? Никто не преследовал вас за бугром, с продуктовыми сумками не стояли в очередях, не думали с утра: «Есть или не есть?» 

Въезд Солженицына в проданную им Россию, мне никогда не забыть.  С Владивостока начал,  через Сибирь, Урал… И подносили ему разные прихвостни хлеб да соль.  И похвалялись потом, как В. П. Астафьев:
 «Солженицын приехал в Красноярск в два часа ночи, а в девять утра уже был у меня в деревне. С ним мне сразу стало легко. Ну конечно я что-то списывал на двадцать семь лет его отсутствия, делал какие-то скидки. Я что, спорить буду? Это некоторые у нас любят: спорил с самим Твардовским! Ну и дурак, что спорил. Я вот только слушал, когда судьба свела меня с ним, и заряд получил на всю жизнь».

Тут бы и встать ему на колени, покаяться, что в шестьдесят седьмом, после съезда писателей, где Солженицын всучивал каждому свое «Письмо съезду», вбежал Виктор Петрович к первому секретарю Пермского обкома Кириенко и, надрываясь, орал о халатности партии, пропустившей «таких гадов, как Солженицын». (Пермью Астафьев обласкан был выше крыши: две квартиры, обкомовский паёк.  Но решил, что этого мало, уехал в Вологду и там объявил: «На Пермский обком надо пустить танки!»)

Получивший от встречи с Солженицыным «заряд на всю жизнь», Виктор Петрович  переписал повесть «Пастух и пастушка». В издании 1970 года в ней говорилось, что Бориса похоронили посреди России.  (Как это было  высоко, как справедливо!) А в собрании сочинений 1999 года –– Бориса уже, как собаку, выкинули из санитарного поезда. Да кто бы посмел? Узнай раненые,  разорвали бы на куски врачей и санитаров!

Прав Валерий Хатюшин: «Это позиция смертельно ненавидящего советскую власть человека. Но если у Солженицына такая позиция была всегда и для него органична –– то Астафьев «прозрел» лишь во время «перестройки». Всё советское время для него –– грязь, ломка судеб, устоев, ценностей, традиций. Смешно будет кому-то вспомнить, но нам, уходящим, вовсе  не смешно, что «подлинным» героем нашего времени становится примитивный ренегат».

Чуть позже Астафьев делился с критиком Курбатовым (тоже  млеющим перед Солженицыным: аж за пуговички его ловил, распивая шампанское тет-а-тет): «Но самое страшное предстоит сказать мне в третьей книге («Прокляты и убиты»), как наше «поколение победителей» стало трусливым, мелочным, до кусочников доехало.  Тут уже мне говорили: ну что еще кусочниками-то обзываешь! Это-то еще зачем? А я говорю: а кто же вы?  Дадут к Дню Победы поллитру с бутербродом, и сжуете. Как же назвать?  Да ты-то, ты-то от другого куска, что ли?  А я, говорю, себя и не выделяю –– из того же поколения. Всех сделали кусочниками».

Нет, у кого душа не маралась –– не измарается. А Виктор Петрович, видать, давно  подгнивал. «А ты, матушка, не догадалась консервов-то вложить –– получала же пайку обкомовскую», – встретил супругу в своей красноярской квартире, когда она прилетел из Вологды. –– «Я сама не съела, часть, понемногу, что скопила, Иринке оставила –– дети же у нее, немного Андрею дала, немного совсем... Но почти все банки вон в тех двух чемоданах, да один идет в контейнере…» (М. С. Корякина-Астафьева, «Знаки жизни», Красноярск, 2000г.)

Те же куски и банки руководили и Солженицыным, когда в 1975 году он угодничал в Вашингтоне: «Бремя лежит на плечах Америки. Ход истории, хотите вы этого или нет, возложил на вас руководство миром!» 
Те же куски и банки маячили перед взором Вишневской, когда в США  появилась ее  книга «Галина».