Византийские войны Святослава

И ещё одно замечание, раз уж
речь зашла о древнем Киеве и
его насельниках. На этот раз –
о норманах, о скандинавах,
которые, согласно преданиям,
составляли костяк дружины
киевских князей и их опору в
междоусобных вихрях того
времени.
Т. Алексеева сопоставила
суммарную серию черепов из
Киевского некрополя с
германцами. «Это сопоставление, –
пишет она, – дало поразительные      
результаты: ни одна из славянских
групп не отличается в такой
мере от германских, как городское
население Киева. Таким образом,
следует признать, что в составе
дружины киевского князя норманов
было чрезвычайно мало...»

Григорий Зеленко,
«Восточные славяне: какие они?»



                ПРЕДИСЛОВИЕ

        Читатели, любящие историю, вероятно знакомы с книгой Льва Прозорова «Святослав». В ней есть замечательные слова: «Маленькая страна Македония подарила мировой истории Александра Великого. Весь мир знает римлянина Юлия Цезаря. Однако мало кто за пределами России знает воина, сравнимого с Александром и Цезарем, а как правителя и человека, безмерно превосходящего их, – Великого Князя Киевского Святослава Игоревича, прозванного Храбрым».   
 
       Наше повествование охватывает короткий промежуток жизни Святослава Игоревича, – его поход в Болгарию, окончившийся гибелью Великого Князя и дружины. Несмотря на трагичный исход кампании, доблесть древнерусского воинства перед лицом неотвратимой смерти поражает воображение, поднимает, повергнутое ныне в уныние, национальное достоинство, наполняет гордостью за своё отважное прошлое. Повествование опирается на известные науке данные, изложенные в следующих первоисточниках:
         1)  византийских: Лев Диакон (аббревиатура – Л.Д.) «История», Иоанн Скилица (то же – И.Ск.) «О войне с Русью императоров Никифора Фоки и Иоанна Цимисхия», фрагмент;
        2) древнерусских: «Повесть временных лет»;
        3) арабских: дипломат-путешеств. X века Ибн Фадлан, заметки;
        4) некоторых других, на которые будут ссылки по ходу изложения. Авторы используют также последние открытия археологов в предполагаемых местах сражений, приводящие в ряде случаев к неожиданным выводам.
        В повествовании русские ратники проходят в основном под именем русов, а также русичей, славянорусов или просто – славян. Византийцы их называли росами, скифами и тавроскифами, что тоже будет использоваться. Аналогично «ромеи» – это греко-византийцы, страна Мисия – Болгария, населяющий её народ «мисийцы» суть болгары. Святослав Игоревич в рассказе величается Великим Князем, иногда просто князем, у греков он – архиг, катархонт, а византийский император – «базилевс».
        Нам хотелось бы приурочить эту работу к знаменательной дате возрождения, растаптываемого прислужниками-ксенофобами, общерусского самосознания – празднованию дней Святослава 20-22 апреля, и мы очень надеемся, что предложенное повествование не оставит читателя равнодушным к событиям давно минувшего времени.
         
      
       Шёл 967 год, когда Великий Князь Святослав Игоревич со славой вернулся в Киев после окончательного разгрома Хазарского каганата. Русь с триумфом встречала национального героя, разрушевшего перевалочные базы работорговцев и самолично скинувшего с итильской башни их великого наставника – главного хазарского священнослужителя. С трёхвековым игом каганата над славянами было покончено, границы Руси стремительно расширялись на восток.
       Куда хуже обстояли дела на тот момент у византийского Императора Никифора II Фоки. Он потерпел несколько сокрушительных поражений от болгар и с судорожной поспешностью искал пути наказания виновников своего унижения. Верный девизу римских императоров – стараться побеждать одних варваров оружием других, базилевс остановил взор на отважном северном соседе. Хитрый политикан решил, что лучшей кандидатуры на роль болгаробойцы не сыщешь. Преследуя эту цель, Никифор направил в Скифию сына корсунского (херсонского) правителя, патрикия Калокира с поручением убедить киевского князя покарать неблагодарных мисян. В награду всю добычу от похода князь может оставить себе. Разумеется, сам посланник Императора прибыл в Киев тоже не с пустыми руками: при нём находилось пятнадцать кентинариев чистого золота (455 кг), – ну как от такого дара отказаться дикому варвару! Однако, Святослава больше заинтересовала Мисия, которую населял этнически близкий русичам народ. «Пред светлы очи» воинственного князя замаячила радужными огоньками перспектива создания обширного славянорусского государства и Святослав Игоревич согласился с предложением честолюбивого византийца. От Калокира не ускользнул появившийся блеск в глазах Великого Князя и патрикий рискнул добавить к разговору то, чего Император ему не поручал: божественный базилевс Никифор II уже стар, не за горами, когда его душа отправится в рай, и если железная дружина Святослава поможет Калокиру оседлать византийский трон, патрикий не будет препятствовать интересам русских в Мисии. Собеседники ударили по рукам, и в конце лета 967 года сотни челнов с десятью тысячами русских воинов появилось в устье Дуная. У Доростола их уже ожидала тридцатитысячная конная рать болгарского Царя Петра, привыкшего побеждать числом и напором массы. Но вот челны русичей внедряются в береговой песок, из них выскакивают с длинными щитами воины и, размахивая тяжёлыми мечами, с ходу врываются в битву. Болгары традиционно храбры, однако тут не выдержали яростного напора русов, обратились в бегство и укрылись в Доростоле. Вскоре Доростол был взят приступом, Царь Пётр скончался от апоплексического удара, не выдержав позора. Перед Святославом Игоревичем открылись врата в цветущую Болгарию, раскинувшуюся зелёными дубравами и нивами до самого Константинополя. Эту благословенную землю населял народ его племени, говорящий на одном с ним языке (спустя столетия этот язык будет называться древнерусским, или древнеболгарским, или церковно-славянским, что практически одно и то же, но этнически болгары и русские уже во многом разойдутся). Местные славяне являлись прямыми потомками могучих антов, которые частично переселились веками ранее со славянского северного Причерноморья и Поднепровья, то-есть – теми же придунайскими тиверцами, днестровскими уличами, днепровскими полянами, и восторг обуял Великого Князя. Именно тут на Дунае быть центру Русского Государства, раскинувшегося от границ с Византией до волжских украин, от Тьмутараканского княжества до Новгорода, и пусть какой-либо ворог попробует посягнуть на его суверенитет! На этой земле князь-воин остановит победную поступь своей железной дружины и займётся государственными делами по укреплению обширной страны. Не было в думах у грозного полководца, что восторженным желаниям не суждено сбыться и смелый замысел, подкреплённым больше энтузиазмом, чем холодным расчётом, окажется для него роковым. Но тогда невозможно было это себе представить тем более, что вслед за Доростолом были взяты Преслава и восемьдесят других городов болгар. За один 969-й год фактически все мисянские крепости по Истру оказались в руках киевлян. Столицей нового огромного болгаро-русского государства стал город Переяславец в устье Дуная и во главе его – Великий Русский Князь Святослав. При нём неотступно находился советник – византиец Калокир, самозванный претендент на византийский престол.


                ****
       Император Никифор Фока слишком поздно понял свою ошибку и судорожно пытался её исправить. Результатом его дипломатии стал набег печенегов на Киев в отсутствие великокняжеской дружины. Взять город кахан Куря (прозвище, в переводе с тюрского может означать или «кривой» на глаз, или «бешеный») не сумел и приступил к осаде. Невеликая числом дружина воеводы Претича, долженствующая охранять покой киевлян, в это время отсутствовала, – Претич отправился «в полюдье», собирать дань с подвластных славянских племен. Киев оказался отрезанным от всех своих вотчин, Великая Княгиня Ольга впала в отчаяние. В этой непростой для горожан обстановке один из отроков, знавший печенежский язык, взялся пробраться сквозь кольцо осаждавших и отыскать воеводу Претича. Имя отважного мальчугана история утеряла. Известно только, что мальчик вечером вышел скрытно за городские стены и, блуждая среди печенежских юрт, спрашивал встречных, не видел ли кто его коня (у печенегов даже детям полагалось иметь своих скакунов). Не вызывая подозрений, мальчуган добрался до Днепра, бросился в воду и поплыл к противоположному берегу. Только тогда печенеги поняли свой промах. С берега полетели вдогон стрелы, но уже темнело, да и мальчик оказался хорошим пловцом. Часто ныряя, он все больше отдалялся от врагов и добрался до левого берега Днепра невредимым. Зная, куда направился Претич, мальчик прошагал без сна и отдыха несколько суток, пока на лесной тропе не столкнулся с русским дозором. Угрюмый Претич, получив от мальчугана тревожную весть, бросил дела и спешно повел дружину назад к Киеву. Печенеги никак не ожидали внезапного появления небольшой, но решительно настроенной дружины русских.
       – Ты кто будешь? – грубо спросил удивленный кахан у предводителя.
       – Я – Претич, воевода передового отряда Великого Князя, который идёт с дружиной к Киеву.
       Хитрость удалась, самоуверенности у кахана поубавилось. Пришлось быстро менять тон:
        – Ты – воевода Великого Князя, а теперь мой друг! – изображая радушие, произнёс Куря.
        После взаимных объятий, друзья-противники разошлись: один с дружиной к городским воротам, другой – к своей ставке, где приказал бехам немедленно снять осаду и перебираться на левый берег. Дальше в степь Куря не пошел. Здесь он решил дождаться дружины Святослава, чтобы засвидетельствовать Великому Князю свое расположение. Если же тот не подойдет, то кахан вернется к Киеву и жестоко отомстит Претичу за обман. Как бы там не было, осаду сняли и у русичей появилась передышка. Великая Княгиня воспользовалась этим желанным моментом и направила к сыну в Мисию нескольких посыльных разными дорогами. Они в устной форме должны были сообщить князю о вероломстве печенегов и бедственном положении киевлян. Известно, что из посыльных добрался до ставки Святослава только один. Оставив в стороне дипломатический политес, он бросил в лицо Великому Князю:
        – Ты, князь, о чужой земле печёшься, а от своей отрёкся! Твоя мать больна, а печенеги стоят у ворот Киева. Не жаль тебе, князь, ни старой матери, ни детей своих.
        После такой невесёлой отповеди, переданной прямолинейным русичем в духе своего времени, Святослав отложил все дела и быстрым маршем   двинулся с частью воинов к Киеву на взятых у болгар лошадях. В один из ранних утренних часов, когда кахан Куря приходил в себя от вечерней попойки с приближенными, а его дозорные вглядывались в правый берег Днепра, стараясь не пропустить подхода дружины Великого Князя, Святослав неожиданно появился у печенегов за спиной со стороны степи. Важный момент переправы русских на левый берег был Курей упущен, Святослав отрезал кочевников от их табунов. Русские быстро окружили печенежское становище, по обычаю спешились и, выставив копья, сомкнутым строем двинулись на недавних союзников. Разрозненные очаги сопротивления были беспощадно подавлены, самого Курю Великий Князь спас от неминуемой расправы со стороны не знавших жалости дружинников. Святослав самолично выволок кахана из схватки и провел с ним воспитательную беседу плоской стороной своего клинка. Позор! Куря запросил пощады и был прощён. Он покорился силе, поглубже упрятав в потёмках души нанесённую обиду. Мир восстановлен, Святослав вернул печенегам коней, взяв с них обязательство никогда больше не нападать на Киев и участвовать впредь в совместных походах против общих врагов. На Русь снизошло спокойствие. Славяне хозяйствовали, за тишину платили князю оброк зерном, мёдом и «кровью» – поставляли в княжескую дружину своих чад-отроков. С печенегами и кочующими остатками племени готов вели меновую торговлю: хлеб на мясо и молочные продукты. На неопределённое время воцарился мир. Неспокойно было только мятущейся душе князя-воина – тесно ему дома.
        – Не любо мне сидеть в Киеве, – говорил он матери, – тянет на Дунай, в Переяславец. Там середина земли моей. Туда сходится всё добро: от греков – золото, вина, овощи; от чехов и венгров – серебро и кони; из Руси – меха, мёд, воск, челядь.
        – Больна я, недолго мне осталось, – отвечала княгиня, – куда же ты от меня теперь уйдёшь, сын? Дождись уж, похоронишь меня, а потом делай, как знаешь, но хорошенько сначала подумай. Русь не камешек, из кармана не выкинешь.
        Святослав остался, занялся внутригосударственными делами. Мать его слабела с каждым днём, у неё начались галлюцинации. К княгине приходил ночами давно казнённый ею древлянский князь Мал. Приходил не один, а со всей сожжённой родней.
         – Зачем ты, княгиня, своих убивала? – упрекал Мал, а потом опять сватался и звал с собой.
         Вскоре Великая Княгиня скончалась. Похоронив мать, Святослав задумался. Идти царствовать в Переяславец – Русь надолго останется без сильной руки. Княжить в родном Киеве – дружинники в Болгарии окажутся брошенными на съедение мисийскому воронью, – истребят их греки по частям. Надо возвращаться на Дунай и доводить начатое до конца.
         Святослав срочно оставляет на княжение в Киеве своего старшего сына Ярополка, среднему Олегу доверяет земли кряжистых древлян (главное этническое ядро будущих украинцев, а не полян, как принято считать). Владимир, незаконнорожденный от «рабыни», древлянки Малуши, выпадал из прав на княжение. И тут вмешались самые вольнолюбивые на Руси люди – новогородцы.
        – Отдай нам, князь, Владимира, – стали просить они Святослава, – пусть нами правит.
        Не любил Святослав мятежных северных русичей, но махнул рукой:
        – Берите, мне не жалко. Про вас и Володько князь.
        Не думалось Святославу, что отдаёт строптивому Новгороду на воспитание будущего Великого Князя Всея Руси – Владимира Красно Солнышко. Ему удасться сжечь деревянного идола Перуна и установить в державе христианство, силою вогнав киевлян зимней стужею в Днепр, – предыдущие четыре попытки князей крестить русских были безуспешны.
        Наконец, все вроде сделано, руки у князя свободны, и в 969 году Святослав с дружинниками вновь отправляется в Болгарию.


                ****
         За время отсутствия Великого Князя болгарский Царь Борис заключил с Византией мир и отовсюду изгнал небольшие русские гарнизоны. Святославу Игоревичу пришлось завоёвывать страну заново, и начал он со столицы болгар – Преславы, вновь названным болгарами Преславой. Из города навстречу русам выступило болгарское конное войско, настрой на битву у которого сильно отличался от прошлой кампании. Тяжеловооружённые всадники, пренебрегая потерями, беспрерывно атаковали железный клин русской дружины. Результаты сказались: остриё клина, состоявшее из самых могучих витязей, отмахивавшихся от врагов увесистыми секирами, всё больше сминалось, пока не превратилось в едва заметную выпуклость. Чувствуя, что русские поддаются, воодушевившиеся болгары усилили натиск. Киевский Князь видел, как назревает разгром его войска. Прикрываясь залитым кровью щитом и яростно отбиваясь мечом, Святослав громовым голосом крикнул русичам:
      – Здесь нам и умереть! Постоим же мужественно, братья и дружина!
      Призыв князя вдохнул отваги бойцам. Усталости как не бывало! Чаще замелькали тяжёлые секиры, больше воинов стало, жертвуя собой, бросаться под огромных болгарских коней, подрубать им ноги. Лошади падали, седоков добивали. К вечеру наступил перелом в сражении, мисяне не выдержали нечеловеческого напряжения битвы и побежали. Победа была полной. Ночью город взяли приступом. Царь Борис подчинился Святославу, расторгнув договор с ромеями. «В конце концов, лучше всё же ладить со своими славянами, чем с чужеродными греками», – успокоил он свою совесть. Святослав оставил пока столицу болгарскому царю с русским гарнизоном впридачу, а временную ставку перенёс в более надёжную в военном отношении крепость Доростол.    


                ****
        К тому времени в самой Византии назревал переворот в верховной власти, чему в немалой степени способствовала нехватка хлеба в утомлённой войнами столице. Во главе заговора стоял обиженный базилевсом военачальник Иоанн, по прозвищу Цимиский, выходец из аристократического армянского рода. Наряду с немалыми боевыми заслугами, он обладал редким даром провидца, порой озадачивавшего приближённых. Так, к примеру, уперев перст в говорливо журчащий уличный сток, Иоанн, призывая в свидетели окружающих, изрекал: «Взгляните, это же кровь! Сатана тянет её из жил Великого Города. Скорбные нас ждут времена, ромеи». Никто не смел оспаривать его пророчеств. Понятно, что такая дальновидная личность была достойна царского скипетра и Цимиский, не брезгуя ничем, старался заполучить его. Сам герой неустойчивого времени был невелик ростом, и в переводе с армянского «цимиский», или «цимисхий» значило «туфелька». Окончание «схий», «ский», равносильное понятию «человечек», «сыночек» возможно было потом заимствовано соседними народами – славянами, готами. От них оно могло попасть с искажениями даже в скандинавские наречия. До сей поры русские говорят – «русCКИЙ» (может быть, это значило «сын руса»), поляки – «польСКИ», «польСКА», шведы – «свенСКА». Небезынтересно отметить, что в древней Швеции, благодаря постоянно действовавшему пути «из варяг в греки», древнеславянский язык был гораздо более почитаем, чем сейчас русский, да и самих шведов славяне называли «свеи», т. е. свои (такое объяснение дают историки-лингвисты). Даже отца викинга Свенельда («дядьки» Святослава) в Швеции прозвали по-славянски: «ходок». Его огромного веса не выдерживали лошади, приходилось передвигаться только пешком. Отец Свенельда был купцом, имел свои струги. На них он переправлял через Балтику в земли Новгорода и Пскова то, чем богат остров Скандзия (предполагают, что в раннем средневековье Финский залив возможно соединялся через вереницу оставшихся озёр с Белым морем и Скандинавия была островом). Не брезговал и «живым товаром» – отчаянными свейскими девками, отправлявшимися вслед за викингами искать своё счастье за море. Известно, что сорок процентов слабого пола средней Швеции (порядка восьми или десяти тысяч) переселилось во времена оные на Русь, и был это цвет девичьей юности.
       Теперь, после такой безусловно занимательной информации о славянском языке и судьбах свейских женщин, оставим полуночную Швецию и вернёмся в солнечную, кипящую страстями Византию, где, как уже упоминалось, тон беспорядкам задавал военачальник Цимиский. Хотя и мал был росточком белокурый красавец (анатолийские армяне малорослы, светловолосы и голубоглазы), но силищей и ловкостью славился необыкновенными. Он поднимал на плечах лошадь с всадником и перепрыгивал четырёх стоящих бок о бок коней, точно попадая верхом на пятого. Его осанке Аполлона и совершенству мускулатуры мог бы позавидовать древний ваятель, в искустве владения мечом – сам Александр Великий. Несколько портили Цимиского рыхлости вокруг глаз, – следы злоупотреблений соблазнами, – а также растущая плешь на темени, волосы с которого рассеяли по всей империи вихри войн и любовных похождений. Женщины кумира обожали, армии под руководством Цимиского не знали поражений в битвах, и народ своего любимца боготворил. Дело оставалось за малым: свергнуть непопулярного правящего базилевса и самому усесться на византийский трон.
        Нельзя сказать, чтобы Император Никифор Фока совсем не ощущал приближения драмы. Страшась возможного мятежа, базилевс окружил дворец огромной стражей. В ночь перед переворотом, томясь предчувствиями, Фока улёгся спать не в постели, а на полу у стены, завернувшись с головой в ковер, – достойное убежище обуянного страхом повелителя. Проникшие в царскую опочивальню (с помощью неверной супруги) вооружённые заговорщики не увидели в постели Императора. Никто из них не придал значения рулону ковра, придвинутому к стене. Решив, что заговор раскрыт, убийцы в ужасе готовы были, оставив на произвол судьбы своего главаря, броситься вон и выпрыгнуть в Босфор, но появившийся в дверях ключник указал на рулон. Никифор II Фока был извлечён из складок ковра, подвергся глумлениям, после чего Цимиский раскроил ему череп мечом.                Ужаснувшиеся византийцы склонили головы перед отважным заговорщиком и почти повсеместно присягнули на верность новому Императору – базилевсу Иоанну II. Соседние страны послали узурпатору гонцов, которые, раболепно обгоняя друг друга, везли дары в знак признания новой власти. Прибыл посланец и от Святослава Игоревича. Не преклонив колен, он передал Цимискому меч и лаконичную фразу Великого Князя: «Иду на Вы!»
        В отличие от растерявшихся придворных, Император оставался невозмутимым. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Он только поинтересовался:
        – И на скольких же воинов мне приготовить тогда дани для архига Свендослава?
        – Нас русов двадцать тысяч! – нимало не смутясь, ответил посланник. Сказал так, как ему повелевал Великий Князь. Единственный раз в жизни Святослав солгал, завысив вдвое численность дружины. Хотелось припугнуть своей мощью нового базилевса, но старый боец Цимиский не страдал робостью духа. Едва заметная усмешка тронула углы губ Императора, – уж ему-то хорошо было известно положение дел в Мисии.
        – Передай своему катархонту, что я скоро прибуду в Мисию, чтобы отблагодарить его.
        –  Не надо тебе спешить, государь. Наш князь сам придёт сюда и раскинет шатры у стен Царьграда! – дерзко пообещал посланник. Он знал, что уже лишился головы, но Цимиский отпустил гонца. Именитый полководец уважал в людях смелость, кроме того, Цимиский не желал сразу начинать своё, пока не очень устойчивое правление с войны. Император надеялся ещё «по-хорошему» уговорить русов покинуть Мисию. С этой благородной целью к Святославу было направлено посольство, состоящее из опытных дипломатов.
        – Пресвятейший Государь считает, – довели до сведения киевского князя послы, – что нельзя разрушать доставшийся нам от отцов мир. Пресвятейший Государь советует Тебе, как другу, взять с собой всю захваченную добычу и покинуть страну, которая Тебе отнюдь не принадлежит.
       Святослав нахмурил кустистые брови, – ему велят покинуть землю, на которой живёт его родной народ!
        – Передайте своему Пресвятейшему Государю, – ответил князь, – что пусть он сам со своими людьми тотчас же покинет Европу, на которую не имеет права, и убирается в свою Азию, если хочет мира. Я же нахожусь среди славян, на своей земле.
        Дипломатический тон оказался нарушенным, переговоры ни к чему не привели. Тогда оскорблённые послы передали Святославу Игоревичу гневные пророческие слова Цимиского:
        – Я думаю, что Ты не вернёшься в своё отечество. Ты найдёшь погибель здесь со всем своим войском и ни один факелоносец не прибудет в Скифию, чтобы возвестить о постигшей Тебя страшной участи!
       Такое откровенное предсказание в неминуемой грядущей гибели только раззадорило Великого Князя, – ему ли и его воинам бояться смерти!
       – Мы – люди крови, – насмешливо ответил он послам, – а не какие-то ремесленники, живущие трудом рук своих (имелись ввиду пелопонесские виноградари и пахари Анатолии). Пусть государь ваш ждёт нас скоро!
       Жребий брошен, дружина Святослава вторглась во Фракию, взяв с бою Филиппополь. Недружелюбно настроенное население города было пёстрым. Кроме славян и греков, там жило много фракийцев, армянских и еврейских лавочников. Всех их объединяла лютая ненависть к незваным пришельцам, русичи столкнулись с необъявленной партизанской войной. Загулявших воинов ночами подкарауливали, убивали, тела сбрасывали в реку. Отрубленные головы нанизывали на шесты и к утру выставляли на перекрёстках улиц. Посылаемые за продовольствием отряды бесследно исчезали. Дружина собиралась продолжить поход, но оставлять в тылу бесчинствующее враждебное население – не в правилах Святослава Игоревича. Необходим урок! По приказу князя была организована широкомасштабная облава на жителей Филиппополя и схвачено двадцать тысяч горожан. Конкретных виновников диверсий не выявляли, таковыми считались все пойманные. Их со свойственной скифам жестокостью посадили на кол, что привело население всего региона в ужас и впредь отбило у него охоту на непродуманные поступки по отношению к русичам. С партизанщиной было покончено, жители приведены к покорности и войско русов двинулось дальше на юг.         
       Навстречу киевскому князю выступила наспех сколоченная тридцатитысячная конная армия греков, ведомая и вдохновлённая на бой самим Цимиским. В первом же сражении дружинники опрокинули и рассеяли противника. На малоазийских всадников удручающе подействовали внешние данные большинства «тавроскифов», помноженные на их «яростное безумие» в бою. Император понял, что одного его присутствия и патриотического призыва к молодому войску недостаточно для победы. Он вызвал во дворец смелого бойца, магистра Варду, по прозвищу Склир, и патрикия Петра. Оба были бывалыми воинами, не раз храбро бившимися с «тавроскифами». Однажды в схватке скопец-Пётр с такой силой направил копьё в грудь великана-скифа, что остриё пробило кольчужную рубаху и наполовину вышло из спины врага. Вот этим двум ветеранам Цимиский и поручил разобраться с обнаглевшим катархонтом русов.
       Наступала зима 969 – 970 годов, сезон для военных действий неудобный. Проходы в горах завалило снегом и Варда Склир использовал отпущенное ему природой время для основательной подготовки к грядущим баталиям. Результаты сказались. Когда с наступившим потеплением армия русов, завершив свой четырёхсоткилометровый путь и разметав в дороге слабые неприятельские заслоны, появилась у стен Аркадиополя, её поджидал Варда Склир во главе двенадцатитысячного корпуса отборных, искушённых в боях катафрактариев (иранское слово, относящееся к всадникам, полностью укрытым бронёй), укрытых вплоть до копыт огромных коней толстой железной броней. Однако и Святослав Игоревич был уже не один. Лишь очистились от снега перевалы, к нему от венгерского короля прибыло в помощь тяжёловооружённое десятитысячное конное войско, состоявшее в основном из венгерских «жидов» – хазар-кабардов (хазары, не принявшие изменений в иудаизме и ещё в IX веке покинувшие Хазарию. Оставшиеся на родине частью под давлением арабов перешли в ислам (теперешние кабардинцы), другие хазары-кабарды были вытеснены кочевниками на границу Руси с Польшей и составили ядро европейских евреев-ашкенази.. Не остался в долгу и Куря. Он сдержал слово, послал к Святославу в Мисию тоже почти десятитысячный отряд лёгкой конницы. С такими силами Святослав и пошёл на сближение с греческими катафрактариями. Склир и Пётр не стали искушать судьбу и укрыли своё войско за толстыми городскими стенами. Магистр знал: Аркадиополь – не Филиппополь, взять его Святославу с ходу не удастся. Варда стал выжидать, что предпримет русский князь. Была надежда, что Святослав пойдёт на приступ, обескровит себя, после чего его можно будет разбить в полевом сражении. Святослав на приступ не пошёл. Дружина расположилась недалеко от города в ожидании, что темперамент южан в конце концов не выдержит неопределённости, Варда с армией выйдет за стены, даст сражение и ... будет разгромлен превосходящими силами союзников. Пошла война нервов и Склир решился. Магистр воспользовался моментом, когда по его расчётам армия союзников стала от безделья разлагаться. Для уточнения обстановки, византийский военачальник послал отряд своего помощника Иоанна Алакаса в разведку «с поручением осмотреть [войско] скифов, разузнать их численность, место, на котором они расположились, а также чем они заняты. Все эти сведения Иоанн должен был как можно скорее прислать ему [Варде Склиру], чтобы он мог подготовить и выстроить воинов для сражения» (Л. Д.).
        Польщённый таким ответственным поручением, патрикий Алакас выехал с отрядом ночью за стены и лесными тропами направился к ставке «скифов». Пикетов русов в пути не встретилось, и когда греки появились у лагеря, Алакасу представилась занимательная картина: в свете многочисленных костров ромеи увидели «тавроскифов», предающихся своим любимым занятиям: необузданному пьянству с драками и диким пляскам. От лазутчиков патрикий выяснил, что в это же время конные отряды «турок» (венгров) и «пацинаков» (печенегов) разбрелись по округе, занимаясь грабежом. Оценив обстановку, Алакас отправил к Склиру гонца с сообщением, что более подходящего момента для неожиданного удара по русам не стоит и ждать. Наконец-то! Обрадованный магистр вывел армию за стены Аркадиополя. Пользуясь беспечностью врага, Склир беспрепятственно укрыл в лесу два отряда катафрактариев, а Алакасу приказал завязать сражение и отступать, к чему тот и приступил без промедления. Катафрактарии Алакаса двинулись на сближение с русами и были удивлены, увидев перед собой конницу печенегов и неподалёку от них – венгров. Для ромеев это была неожиданность, – ведь, по их сведениям, «пацинаки» и «турки» где-то мародёрствовали! Вместо русских пехотинцев, – стержня всей армии противника, – Алакасу пришлось увлекать в западню степных всадников. Когда степняки слишком углубились в расположение скрытых лесом сил греков, катафрактарии Алакаса, натянув поводья, развернули коней лицом к наступавшим. Одновременно с фланга и тыла на нападавших ринулись из кустов отряды Варды Склира и патрикия Петра, завершивших полное окружение противника. Печенеги и венгры мужественно приняли бой, но катафрактарии быстро преодолели их несогласованные действия и занялись уничтожением врагов. Однако большинству союзников русов удалось прорваться и доскакать до позиций уже готовых к битве киевлян. Те быстро расступились, укрыв за своими широкими спинами спасавшихся конников. Подоспевших ромейских тяжеловооружённых всадников встретила щетина копий, сомкнувших свои ряды «скифов». Наступательный порыв возбуждённых успехом катафрактариев был погашен, сражение затянулось. Несмотря на исключительный героизм греков, вдохновляемых мужественными примерами своих лидеров (магистр Варда Склир, сражаясь, разрубил мечом надвое русича, значительно превосходившего размерами византийца), ромеи стали выдыхаться и свирепые славянорусы начали их постепенно одолевать. Давка в битве была такая, что многие обезглавленные всадники оставались из-за скученности сидеть на своих лошадях, плотно сжатые дерущимися. К коню, на котором восседал, подбадривая катафрактариев, сам магистр, протискивался, подняв щит и играючи орудуя полупудовым мечом, Святослав Игоревич. Рядом с ним бились рослые дружинники. Они загораживались от ударов коротких ромейских мечей большими щитами, со скрежетом всаживая в малоповоротливых, закрытых панцирями византийских всадников топоры. Вскоре оправилась вырвавшаяся из окружения и конница союзников. Когда печенеги и венгры, перестроившись, стали заходить ромеям во фланг, Варда Склир, спасая утомлённую армию от поражения, зычным голосом отдал приказ об отступлении к городу. Его распоряжение было многократно повторено десятниками, но выполнить волю магистра долго не удавалось. Греческие всадники увязли в густой русской пехоте, и дружинники привычно не давали им возможности оторваться, чтобы уйти за стены. Ценой потерь, измотанные битвой катафрактарии всё же вырвались из железных объятий русов и укрылись в Аркадиополе. Опытный Склир отступил, но ему удалось сохранить своё войско. Похоже, – пока боевая ничья. Святослав не стал тратить времени и сил на осаду города. Вместо этого он, оставив у Аркадиополя небольшой сторожевой заслон, осуществил молниеносный бросок в Македонию и наголову разбил угрожавшие его тылу многолюдные фаланги македонян. К тому времени Цимиский, игнорируя поражение македонской армии, предпринял рискованный шаг. Он передал Варде Склиру вызов в Малую Азию, – срочно предстояло подавить вспыхнувшее восстание сторонников Фоки против узурпатора. Магистр выполнил приказ. Воспользовавшись отсутствием княжеской дружины и союзников, Склир внезапно вышел из Аркадиополя и, уничтожив русский заслон, увёл катрафактариев в восточные фемы (военно-административный округ) империи. На борьбу с мятежниками. Перед Святославом Игоревичем открылась неожиданная перспектива: полевых армий врага нет ни в тылу, ни впереди. Путь на Константинополь свободен. До него – рукой подать, два дня ходу для неутомимых быстроногих русов, и они свой шанс готовы использовать. Как когда-то ужас потряс древний Рим от возгласа: «Ганнибал у ворот!», так теперь паника охватила столицу Византии. Ведь в почти полумиллионном Константинополе не было... войска, все армейские отряды находились на границах империи и в Антиохии, а собирать и бросать против суровых «тавроскифов» пусть многочисленное, но необученное ополчение – бессмысленно. И тогда на пути русов вновь встал корпус дипломатов, – ведь если нельзя решить вопроса силой, нужно договариваться, соглашаться порой на унизительные посулы. Цимиский понимал: чтобы отразить агрессию русских, требуется немалое время для создания и подготовки полноценной армии. Для этого необходим мир и Иоанн II его получил. Хитроумный армянин через послов сумел убедить Святослава «не идти на Царьград», а получить взамен контрибуцию золотом, оставить за собой всю захваченную ранее территорию Мисии и дал князю обязательство выплачивать киевлянам ежегодную дань. На этих условиях армия Святослава повернула в Болгарию. Повернула к большому неудовольствию печенегов и венгров, предвкушавших полный разгром ненавистной Византии с последующей внушительной добычей для своих владык и себя. Однако русский князь рассуждал иначе. Святослав понимал, что даже с помощью союзников одолеть относительно небольшой дружиной такое мощное, с тридцатипятимиллионным населением государство, как Византия (Русь тогда насчитывала около двух миллионов), смехотворно, и его вполне устраивали условия договора. Они были продиктованы всплеском тревожных эмоций, всколыхнувших базилевса при опасении за судьбу столицы и её предместий. Небезынтересно отметить, что склонная к повтору история через столетия вновь удержит перемирием занесённую для удара по Константинополю тяжёлую десницу росов. Командовать русскими войсками будет доблестный потомок великих предков – генерал Скобелев, одним своим именем устрашавший врагов. Но это случится спустя девять веков после того знаменательного мирного дня, когда византийский базилевс, используя передышку, срочно принялся собирать и тренировать свою армию. При личном участии Императора создавались и технически оснащались специальные, ориентированные на «вязкие» затяжные сражения со славянорусами бронированные конные фаланги. Недюжинный организаторский талант нового Императора позволил ему уже к весне укомплектовать сильную, хорошо обученную армию и приступить к выполнению финальной части задуманного – военной экспедиции в Мисию с целью изгнания из неё Святослава.
             

                ****
       «Как только ясная весна сменила мрачную зиму – рассказывает византийский историк Л.Диакон, – Цимиский поднял крестное знамя» похода против наглых язычников-тавроскифов. Для гарантии благополучного исхода этого богоугодного мероприятия, государь отправился молиться Всевышнему в Храм Христа Спасителя в Халке, предварительно перестроив и расширив церковь так, чтобы самодержцу не было тесно пребывать в Храме наедине с Господом. Войдя в транс, узурпатор истово каялся в своих грехах и надавал множество благих обещаний Господу в случае победы. Посчитав, что посещением только одной церкви не обойтись, Император как человек глубоко верующий, отбил последние поклоны, поднялся с колен и направился в другую иепархию – знаменитый Собор Святой Божественной Премудрости. В этом храме Цимиский пребывал дольше обычного, государь молил Бога о ниспослании Ангела, который бы двигался впереди войска, руководя священным походом. Наконец, самодержец под пение гимнов прошёлся пешком во Влахерну и посетил третий храм, – славный Храм Богоматери. В нём государь просил у Всевышнего того, чего не успел в первых двух, – чуда, если вдруг начнёт ускользать победа (видимо, истовая молитва базилевса помогла ему потом, но сейчас не будем слишком забегать вперёд).
       Вознеся надлежащим образом мольбы к сострадательному Богу и утвердившись в благочестивости готовящегося мероприятия, Цимиский направился во дворец, откуда открывался великолепный вид на Босфор. Там в проливе до самого открытого моря колыхались на плаву ровные ряды трёхсот тяжёлых триер (тяжёлое боевое судно у римлян), каждая из которых вмещала 230 моряков с невольниками и 60 воинов. Но главным достоинством каждой триеры были «сифоны» с первым на земле оружием массового поражения (вторым – стала чума, принесённая монголами), которым византийское христианство обращало в пепел орды язычников во славу Божию. Это оружие – знаменитый «греческий огонь», по-гречески – «аргумент». Сами греки его называли «мидийским» и впредь авторы тоже будут придерживаться последнего наименования. Секрет состава самовоспламеняющейся жидкости утерян, как и механизм действия этого «огнемёта». Возможно, то была нефть, смешанная или с негашённой известью, серой, глауберовой солью, или ещё каким-то секретным компонентом (фосфором, карбидами, может быть даже металлическими натрием, калием). Подготовленным самовоспламеняющимся на воздухе составом заполняли бронзовые или глиняные «сифоны». Известно, что смесь каким-то образом заставляли в сифоне вспыхивать и давление газов изрыгало из жерла аппарата горящую жидкость в сторону врагов. Затем «огнемёт» охлаждался и заполнялся вновь. Смесь была очень активной и горела даже в воде, что и продемонстрировали моряки, в мгновение ока спаливая в присутствии государя пустые рыбачьи барки и плавающие бревна. Вдоволь налюбовавшись прекрасным зрелищем, с блеском проведённым искусными флотоводцами, Император распорядился наградить всех членов экипажей триер и в тот же день отправить корабли к устью Истра, – Цимиский как полководец не любил терять зря времени. Греческий флот обязан теперь запереть выход из Истра в море и сжигать всё, что движется, чтобы ни один «скиф» не прорвался на челне живым в своё гнусное отечество. Пока, гружёные амфорами с «хитрой» смесью галеры греков, словно черепахи, тащились усилиями подневольных гребцов по морю на север, самодержец Иоанн выступил во главе сухопутных сил из столицы Византии и через два дня уже был в Адрианополе. Там он узнал от лазутчиков, что ведущие через узкие ущелья в Мисию труднопроходимые тропы-клисуры не охраняются «скифами». Варвары уверовали в силу недавнего соглашения с греками и поэтому вели себя беспечно. Но что такое договор? Это всегда пустой звук, если того требуют интересы безопасности государства! Цимиский собрал всех лохагов с таксиархами (верховные должностные лица империи, наподобие сенаторов) и произнес перед ними пламенную речь, смысл которой – немедленное возобновление войны с росами. Византии пора поспешить, чтобы Святослав не создал масштабного бюрократического славянорусского государства со столицей в Переяславце, и для борьбы с русами Императору-воину необходимо заручиться поддержкой цвета нации. С этой целью Великому Собранию предлагается тактический план последовательного изгнания агрессора за пределы империи.
         – Я думал, соратники, – убедительно говорит Император, – что скифы, уже давно ожидая нашего прихода, не пожалели усилий для заграждения изгородями и валами наиболее опасных, узких и труднопроходимых мест на тропах, чтобы нам нелегко было продвигаться вперед. Но так как их обмануло приближение Святой Пасхи, они не преградили дороги, не закрыли нам пути, полагая, что мы не откажемся от блестящих одежд, от торжественных пиршеств и зрелищ, которыми знаменуют дни великого праздника, ради тяжких невзгод войны. Мне кажется, что мы поступим наилучшим образом, если сейчас же воспользуемся благоприятным случаем, вооружимся и как можно скорее переправимся по узкой дороге, покуда тавроскифы не узнали о нашем прибытии и не навязали бой в горных проходах. Если мы, опередив скифов, пройдем опасные места и неожиданно нападём на них, то я думаю, – да поможет нам Бог, – с первого же приступа овладеем городом Преславой, столицей мисян, а затем, двинувшись вперёд, легко обуздаем безумие росов.
        Решительный призыв императора к внезапному нарушению мира заставил стратигов (наместник фемы) задуматься. Ещё свежи были в их памяти недавние победы Святослава над Цимиским силами невеликой дружины с союзниками, и опытные мужи сочли слова самодержца чрезмерно смелыми. Идея провести войска по горным теснинам в чужую страну, которую лишь греки считают своей вотчиной, – на деле легкомысленная дерзость, таящая непредсказуемые последствия для всей кампании. Стратиги надолго замолчали.  Никто из них не верил в военный гений маленького узурпатора большой власти, многие ещё считали, что тога императора тому не по росту. Разгневанный государь, выдержав из приличия паузу, вновь заговорил и это были слова полководца:
        – Я сам знаю, что неосторожность и своевольная дерзость в сражениях приводят обычно к величайшей опасности и непоправимой беде, – ведь я всю жизнь с самой юности провел в битвах, одержал, как вы знаете, много побед и достиг большой славы. Но если скифы обнаружат наше намерение перейти теснины и выстроят там своё войско против нас, дело не кончится добром, нас будет тогда ожидать ужасное бедствие, положение наше станет безвыходным. Приободритесь же духом, вспомните, что вы ромеи, которые своим оружием обращали прежде в бегство любого врага! Следуйте за мной как можно быстрее и покажите на деле свою отвагу!
        Сказав все это, Император Иоанн с высоко поднятой головой покинул Собрание, – он понял, что преодолел нерешительность стратигов. Отдав армии приказ выступать, Цимиский сам облачился в царские доспехи, вскочил на благородного коня и, вскинув на плечо пятиметровое македонское копьё, двинулся в путь. Впереди него уже двигалась фаланга воинов, сплошь закрытых панцирями. То были «бессмертные», две тысячи отборнейших, сильных статью и духом катафрактариев, лучше других всадников вооружённых и укрытых высококачественными стальными латами. «Бессмертные», не раздумывая, всегда  готовы все до одного умереть за своего Императора, пойдя по его жесту в огонь и в воду. Они пренебрежительно относились к соратникам, соперничая даже с гвардией телохранителей Цимиского.
        За «бессмертными» стройными рядами двигались тринадцать тысяч остальных катафрактариев. «Закованные» в массивные стальные доспехи, полностью укрывающие всадника с конем, такие танки древности всегда были ударной силой византийцев. Надёжно защищённые от колющего и режущего оружия противника, катафрактарии при атаке выстраивались клином и наносили таранные удары по врагу, рассекая его воинство на части и поочередно уничтожая их. Следом за конницей двигалась пехота – пятнадцатитысячная армия тяжеловооруженных «панцирьников», состоявших из отборных византийских рыцарей-гоплитов (полностью укрытый стальными доспехами пехотинец). И лишь позади этого бронированного кулака шли под командой проедра (председатель (совета)) Василия средне- и легковооруженные всадники, курдские лучники с пращниками, особые маневренные отряды пехотинцев для выполнения спецзаданий проедра, – всего тоже около пятнадцати тысяч человек. Замыкал армию обоз с осадными орудиями, метательными машинами, повозками с мидийским огнем, телегами с продовольствием, табунами коней. Затем шёл арьергард войска, состоящий в основном из обученных резервистов. Они будут использованы в качестве подкреплений в битвах, но сейчас арьергард охранял тылы армии. И уже за всей армадой растянулись до сборных пунктов в Македонии и самом Константинополе звенья цепочки свежих пополнений. Государственная военная машина заработала, словно хорошо смазанный механизм, расчитанный на продолжительный срок службы.


                ****
        Лазутчики подтвердили Цимискому, что горные тропы свободны. Позднее выяснилось, что Святослав, веря в твёрдость договора с греками, и не собирался ставить заслоны на перевалах, – непоправимая ошибка «беспечного скифа». Так считал византийский полководец и это было правдой. Войска с обозами без помех преодолели Родопы. Напряжение спало, Император распорядился дать отдых утомленной горным переходом армии, расположив её на высоком неприступном холме. Подножие его огибала река, освежившая своей чистой водой усталых воинов. Но едва забрезжил алый рассвет, как непоседливый государь поднял войско на марш. Грозные фаланги ромеев под грохот тимпанов и кимвалов, двинулись к Преславе, без устали оглашая тучные поля воинственными кличами. Эхо, отражённое близкими Родопами, добавляло фантазии разбегавшимся куда глаза глядят селянам, – им казалось, что с гор спустились не десятки тысяч воинов, а все сотни тысяч. Эффект, на который рассчитывал Цимиский, достигнут, – русский гарнизон в Преславе был застигнут утром 12 апреля 971 года врасплох. Не до конца ещё веря в начавшуюся войну, воевода Сфенкл вывел за стены города ошеломлённую неожиданным поворотом событий дружину.  Русы принялись готовиться к неравному бою. Армия ромеев неумолимо приближалась, русичи, до земли прикрытые длинными красными щитами, обречённо ждали её. У греков в первых рядах гарцевал среди гвардейцев Цимиский на покрытом латами белом коне. Самодержца легко было узнать по блиставшим золотом доспехам и императорскому стягу над головой. Увидев Иоанна, Сфенкл принял единственно верное решение: надо подождать, и когда греки приблизятся, неожиданно всеми силами атаковать бронированных конников, постараться убить их самонадеянного храброго лидера, пока он рисуется впереди армии. Но вот Цимиский поднял руку и горны греков принялись трубить сигналы к остановке фаланг. Цимиский самолично выступил из рядов в качестве... парламентёра, а таких не трогают. Во избежание бесполезной бойни, Император через толмача-херсонита призвал противника капитулировать на почётных условиях. В древнерусском языке глагола со значением «сдаться в плен» не существовало (возможно оттуда выражение: «Русские не сдаются») и объяснение получилось растянутым. Наконец, Сфенкл уяснил смысл сказанного. Он пришёл в бешенство, выдвинулся из рядов дружинников, чтобы в проклятиях со свистом рассечь перед самодержцем несколько раз мечом воздух. Получив столь выразительный отказ, негодующий монарх быстро вернулся в строй своих гвардейцев и подал команду продолжать наступать. Тем временем щиты русичей раздвинулись, выпустив навстречу грекам сотни свирепых смердов – оголенных по пояс вятичей, жмудинов (предки литовцев) и радимичей, почитавшихся храбрейшими среди восточных славяно-литовских племен. Без щитов, вооруженные дротиками и топорами, полуголые воины яростно кинулись на гоплитов и катафрактариев. Дерзких нападавших протыкали копьями, но, нанизанные на длинные пики русичи, захватывали древки руками и старались свалить наземь всадников. Иногда это получалось, но в основном лжеживучесть оголенных воинов была расчитана на устрашение противника. Другие дружинники с ревом перепрыгивали упавших, рубили с плеча, кололи, скручивали шеи поверженным наземь беспомощным седокам. Против безрассудных славян греки часто использовали облачённых в лёгкие доспехи боевых собак, правда, не всегда удачно. Даже безоружный вятич, встречая вытренированного на людей пса, старался вогнать тому, как волку, в пасть руку. В случае успеха, воин вырывал язык или гортань животного. Приём прост, но надо обладать силой, сноровкой и хладнокровием лесного жителя, чтобы при виде неумолимо приближающейся оскаленной морды, нацеленной на твоё горло, вступить в смертельное единоборство со зверем. Собаки выдерживали одну, две схватки, после чего ромеи заменяли животных, – выжившие псы больше для сражений не годились. У них появлялся устойчивый рефлекс страха перед следующим боем и собак уничтожали, избегая с их стороны ненадёжного потомства.
        За безумными вятичами и жмудинами на гвардейцев Цимиского стремительно двинулись, прикрываясь от стрел и копий прочными щитами, остальные дружинники. «Тавроскифы выстроились в грозный боевой порядок... и, рыча наподобие зверей, испуская странные непонятные возгласы, бросились на ромеев. Ромеи столкнулись с ними и храбро сражались, совершая удивительные подвиги, однако ни та, ни другая сторона не могла взять верх. Тогда государь приказывает «бессмертным» стремительно напасть на левое крыло скифов. «Бессмертные», выставив вперед копья и сильно пришпорив коней, бросились на врагов. Скифы всегда сражаются в пешем строю, они не привыкли воевать на конях и не упражняются в этом деле» (Л. Д.). Используя численное преимущество, греки переломили ход сражения и прижали русичей к городским стенам. Ночь прервала атаки византийцев, – темень таила в себе неопределенность и греки отошли. В Преславе в это время находился патрикий Калокир. Увидев с городских стен Императора, который выделялся среди множества воинов своим блестящим панцирем, «сияющего чудесным блеском», Калокир перетрусил. Он понял, что городу не удержаться долго. Страшась расплаты за предательство, патрикий глубокой ночью тайно покинул Преславу, бежав к Святославу в Доростол с дурной вестью.
        На следующее утро у греков был Великий Четверг, «потому что в этот день, готовясь идти на муки, Спаситель наш после Тайной Вечери давал ученикам свои спасительные наставления» (Л. Д.). Именно в этот день Цимиский подвёл к трехметровой высоты стенам города осадные машины, поднял на ноги все резервы и свернул лагерь. Построив войско в глубокие фаланги, Император окружил ими Преславу и с осадными лестницами под пение гимнов повёл армию на массированный приступ одновременно со всех сторон. Полководец понимал, что только так можно овладеть столицей мисян с первой же атаки. Гарнизон защитников слишком мал, чтобы плотно распределиться по кольцу парапета для удачного отражения штурма греческого воинства. На первых порах, когда ромеи оказались под стенами, в них понеслись стрелы, полетели камни, полился горящий вар. Тогда в дело вступили метательные машины. Прицельный град камней и тучи тяжёлых дротиков сметали жиденькую цепочку защитников с парапета, не давали воинам высунуться из-за зубцов. Не успевали русичи сбросить противника вниз на одном участке, как греки появлялись на других. Резерв обороняющихся метался между опасными зонами, где враг уже готов был появиться и закрепиться на стене. Долго удерживать оборону оказалось невозможным, и ободряющие призывы маленького полководца, добавляющие энергии боевому настрою греков, оставляли всё меньше надежд защитникам отстоять город. На кого падал повелительный взгляд Императора, тот старался заслужить его царское внимание и храбро бросался вверх по отвесным укреплениям, не щадя жизни. Всякий надеялся получить награду за свой подвиг, а Цимиский приказывал подводить всё новые и новые лестницы. Городских стен уже не стало видно, – всё было скрыто карабкающемся народом. «Точно муравьи», – усмехнулся государь, продолжая зычно отправлять воинов на приступ. В городе бушевал огонь, балисты методично перекидывали через стены глиняные «бомбы», – горшки с самовоспламеняющейся нефтью. Сейчас важен результат, и он сказался. Первым утвердился на стене могучий юноша по прозванию Месоникт. Правой рукой он держал меч, левой – щит, которым прикрывал голову от «скифских ударов сверху». Курдские лучники, метко попадая снизу в защитников, дали возможность Месоникту вскарабкаться на гребень. Навстречу ему кинулся рослый славянин, намеревающийся копьем столкнуть грека со стены, но Месоникт ловко увернулся и встречным ударом снёс врагу мечом голову. Ромеи приветствовали этот подвиг восторженными криками и уже один за другим появлялись на стене, соревнуясь в храбрости с отчаянным юношей. Штурмующие воины яростно размахивали мечами, сталкивали с парапета взбирающихся на него дружинников. Герои спешили, пока к русам не подоспело снизу подкрепление. Затем, греки один за другим стали спрыгивать с полуторасаженной (1 сажень = 2,1336 м) высоты на землю и, отчаянно дерясь, захватывать плацдармы на территории города. Позади них уже весь парапет был в гоплитах. Вскоре открылись ворота и торжествующее многотысячное воинство бурными потоками затопило улицы Преславы. Защитники стен были смяты и растоптаны катафрактариями, византийцы принялись за грабежи и резню городского населения. Уцелевшие русы укрылись в царском дворце, в чьи покои вел тоннельный вход, шириной и высотой в несколько саженей. Окрылённые взятием городских стен, гоплиты проследовали в мрачный проход за противником, стремясь добить врага в царской цитадели, но их встретили копьями повернувшиеся лицом к неприятелю русские воины. В тесноте избежать удара копья непросто. Побросав древки с нанизанными на них агонизирующими греками, огромные русы взялись за мечи и принялись яростно разить врагов, в силовом единоборстве гораздо чаще одолевая зарвавшихся византийцев. Это было уже организованное сопротивление и гоплиты отпрянули. Весть о неудаче в царском дворце застала Цимиского врасплох, но Император быстро разобрался в обстановке, вывел пехотинцев из боя и после бравадных напутствий направил в проход «бессмертных». Разгорячённые резней катафрактарии были рады лишний раз показать себя перед государем в деле. В тесном проходе коней не очень разгонишь. Смяв передних русов, «бессмертные» увязли в остальных и скоро превратились в малоподвижные мишени. Вместе с конями их кромсали мечами и тяжелыми секирами, под ударами которых лопалась, как скорлупа ореха, стальная броня. Методично взмахивая топорами и клинками, сражавшиеся «один в одного» русы дошли по трупам до выхода и вернулись назад. Взбешённые катафрактарии перестроились и повторили атаку, с трудом заставляя коней передвигаться по еще шевелящейся груде тел. Русы практически без потерь вырубили их опять и вернулись к исходному рубежу, предлагая на заваленном трупами пространстве встретится со смертью новым всадникам. «Бессмертные» медлили. Примчавшийся Император зашёлся в крике, стал стыдить своих гвардейцев.
        – Вы же били этих скифов, взяли город, а теперь не в состоянии добить их жалкие остатки? – кричал он.
        – Вперед, за мной, мы же ромеи!
        Отважный Цимиский соскочил с коня и пешим направился в проход навстречу немой шеренге русов, но телохранители вовремя остановили его безрассудный порыв. Отчаянный демарш самодержца устыдил заколебавшихся гвардейцев. Вдохновлённые отвагой государя, они, безжалостно понукая ржущих лошадей, ринулись на славян, чтобы быть вновь остановленными ими и геройски погибнуть на глазах у своего Императора. Русы до самого выхода посекли как капусту скованных теснотой всадников и отступили назад, предлагая померяться силами следующим героям. На этот раз охотников умирать не нашлось. Оставшийся в живых, благодаря решительному вмешательству верных телохранителей, Цимиский не принялся по привычке поносить их бранью, остыл. Стало ясным, что из лобовых атак в тоннеле «не выйдет ничего хорошего. Ведь тавроскифы легко поражали множество воинов, встречая их в узком проходе. Император остановил безрассудное устремление ромеев и распорядился со всех сторон бросать во дворец через стены огонь» (Л. Д.). Таким образом, чуть было не сбылось желание воеводы Сфенкла, ибо погибни в горячке смелый полководец, лишённые отчаянного лидера греки увязли бы в Преславе и их положение непредвиденно осложнилось бы. Но такого не произошло. Сейчас беспощадное пламя пожирало царский дворец с находящимися в нём славянами. И тогда русы, «словно бегущие от огня тараканы», вышли на площадь перед дворцом и дали последний бой. Вместе с ними покинул дворец царь «мисян» Борис. Пытаясь скрыться, он «был схвачен и приведён к государю вместе с женой и двумя малолетними детьми... Приняв его, Император воздал ему почести, назвав владыкой булгар, и заверил, что он, Цимиский, явился отомстить за мисян, претерпевших ужасные бедствия от скифов». Позднее, Цимиский сорвёт с Бориса царские регалии и превратит Болгарию более чем на тысячу лет вперёд в истекающую кровью провинцию империи, а затем Порты. Шальная мысль о полной ликвидации болгарского царства, превращении его в вотчину Византии поселилась в голове Императора давно, но для достижения этой цели надлежит истребить своих главных соперников – беснующихся «скифов». Сейчас перед Цимиским стояли остатки преславского гарнизона – почерневшее от огня и копоти то, что утром звалось ещё русской ратью. Многие, на кого попала нефть, горели, но «все неистово потрясали мечами и по-звериному орали» и невозможно было выделить крики боли из общего воинственного рева славян. У них ещё была возможность отчаянным рывком пробиться за сорванные ворота к реке и на челнах спастись. Прорваться и спастись, пока греки топчутся в нерешительности, однако дружинники Сфенкла с отвращением отвергли этот путь. Лучше погибнуть в битве, чем спасаться от грязных ромеев бегством, и пусть враг видит, на что способны русы.
        По распоряжению Императора, магистр Варда Склир плотно окружил «скифов» надёжнейшими отрядами из храбрейших воинов и вступил в бой. Завязалось кровопролитное сражение катафрактариев со славянами, продолжавшееся до самой темноты. Бесстрашные русы, презирая смерть, дрались отчаянно, «не показывая врагам спины, однако ромеи своим мужеством и военной опытностью их всех перекололи» (Л. Д.).   
        Так блестяще в течение двух дней завершилось взятие Цимиским Преславы и полным уничтожением её гарнизона. Только израненный Сфенкл с несколькими приближёнными ратниками вырвался из пекла и на отбитых конях добрался до Доростола.
        После победы Цимиский по обычаю приказал одарить всех воинов, а также велел отыскать среди поверженных «тавроскифов» тех, кто ещё жив, и доставить к нему. Вскоре несколько изуродованных бойней русов лежали у ног коня Императора. Двое пленённых, избегая позора, лишили себя воздуха и умерли, задохнувшись, об остальных гуманный государь велел позаботиться, облегчить по-возможности их страдания и тайно перевезти ночью к стенам Доростола.  Обгоревшим «тавроскифам» он наказал передать Святославу следующее: «Так будет со всеми русами, и сейчас Мы, Император ромеев Иоанн II, предлагаем тебе, князю киевскому, выбрать без промедления одно из двух: либо сложить оружие, сдаться победителям и, испросив прощения за свою дерзость, сейчас же удалиться из страны мисян, либо, если князь этого не желает сделать и склоняется к врождённому своеволию, защищаться всеми силами от идущего на него огромного ромейского войска».
        Таким образом, противнику был предъявлен ультиматум, достойный Императора-воина. На его месте Святослав выразился бы кратко: «Иду на Вы!», но лаконичный вызов – удел варвара или грубого десятника, а никак не великого самодержца. Да и запоздал такой вызов уже на две недели. Поэтому Цимиский вполне был удовлетворён своим посланием и переключил мысли на решение текущих задач. Император пребывал в Преславе уже несколько дней, «восстановил разрушение в стенах» и дал отдохнуть войску. Преслава была переименована государем в Иоаннополь, в котором он оставил сильный гарнизон из прибывшего пополнения, после чего уверенно повёл свою армию на Доростол.      
 
        А Святослав Игоревич в то же время выслушивал в своей цитадели печальную весть из уст пробившегося к нему воеводы Сфенкла.
        – Значит, погибли все, – подытожил Святослав.
        – Все, княже.
        – А почему же не умер ты, Сфенкл? Аль места на бранном поле тебе не хватило?
        Насмешки Великого Князя гордый викинг не перенёс. Он молча извлёк из ножен меч, прислонил конец острия к груди и готов был уже упасть на клинок, но Святослав, выбив меч, остановил самоубийство.
        – Ищи смерти в битве, – сказал князь и отпустил понурого воеводу.


                ****
        Взятие Преславы и слова Цимиского служили очень серьёзным предупреждением, изначально рассчитанным деморализовать врага, будь он более робок. Однако грозный Святослав, «одержимый скифским безумием» и помятующий о прежних победах над императорами ромеев, надеялся ещё в открытом бою одолеть греческого полководца. Теперь уже без помощи союзников. Самые надёжные из них, болгары, страшась мести беспощадного византийца, отказались сотрудничать с киевским князем после пленения царя Бориса. Стало в высшей степени опасным для русов иметь появившихся в тылу недругов. Святослав в испытанной манере разрешил эту проблему. Он созвал якобы на совет триста элитных «мисян» и обезглавил их, а из числа остальных отобрал тысячи заложников и заключил их в оковы. Таким приёмом бывшие союзники были нейтрализованы, порядок в городе восстановлен. После этих превентивных мер, Великий Князь выступил со своей дружиной против ромеев, которые, хотя и продвигались медленно, но были уже недалеко от Доростола. У самого Цимиского в пути произошло осложнение, когда его авангардная малоазийская фаланга, идя заросшею лесною дорогою, достигла очередного безымянного ручья. После недавних дождей, речушка разлилась и превратилась в обширное болото. Лошади катафрактариев, пришпориваемые своими всадниками, осторожно вошли в мутную воду и, увязая копытами в глинистом дне, направились сквозь тростник к противоположному краю разлива. По брюхо в холодной воде, кони с тревожным ржанием прошли уже больше половины пути, когда из недр болота выскочили, словно бесы, сотни вымазанных илом славян. Они отсиживались под водой, дыша через полый тростник. «Скифы» накинулись на не подозревавших такой подлой засады седоков, стащили их в воду и утопили. Одновременно в лесу бросились на конников из кустов другие русские ратники. Шум ветвей на ветру заглушал звуки скоротечной схватки. Оторвавшийся от главных сил авангард греков был уничтожен, после чего русы, забрав оружие ромеев и перебив вражеских коней, растворились в лесу. Императорская гвардия появилась на дороге нескоро. Удручающий вид множества разбросанных мертвецов привели Цимиского «в негодование, и он приказал выследить совершивших это злодеяние». Воины отправились прочесывать леса в поисках злоумышленников, но сумели схватить лишь скрывавшихся в кустах наблюдателей. Дерзких разбойников связанными приволокли к государю, который дал волю своему гневу. По его приказу пойманные «скифы» были изрубленны в куски и брошены на съедение лесному зверью, а трупы ромеев поручены похоронной команде, после чего все ещё негодующий император продолжил вместе с армией свой дальнейший путь. Не доходя двенадцати вёрст (1 верста = 1 066,781 м) до Доростола, Цимискому на обширной лесной поляне преградила дорогу дружина киевского князя, – Святослав Игоревич принял вызов императора и 23 апреля 971 года сделал первый решительный шаг навстречу грекам. «Тавроскифы плотно сомкнули щиты и копья, придав своим рядам вид стены, и ожидали противника на поле битвы» (Л. Д.). Оба фланга русов упирались в дремучий лес, по которому в поисках византийской «дичи», словно лешии, шныряли отряды «охотников» из славян-добровольцев. О столь любимом Цимиским «обходе» противника избыточными конными резервами помышлять не приходилось. Оставалась только лобовая атака.
         Император выстроил против русов свою армию в следующем порядке: панцирники-гоплиты – впереди, конницу катафрактариев – по бокам, курдские лучники и пращники – позади всех. Приказав последним беспрерывно обстреливать противника, Цимиский повёл войско в бой. Воины обеих армий сошлись врукопашную и завязалась яростная битва, на начальной стадии которой противники сражались с одинаковым упорством. С одной стороны, византийцы, по словам историков, не смели себе представить, что в создавшейся обстановке армия варварского народа, «не умеющего сражаться верхом, а лишь пешим» (Л. Д.), сумеет одержать верх над опытной, закованной в сталь конницей греков. Катафрактарии не простили бы себе такого позора и дрались с усердием истинных ромеев, привыкших побеждать. С другой стороны, их противников, могучих русов, «до сей поры стяжавших славу непобедимых в боях» (там же), нельзя было убедить в превосходстве над ними каких-то не слишком рослых, страдающих к концу схваток одышкой, византийцев. Воины каждой армии, помня о своих неоспоримых достоинствах и не думая о недостатках, дрались с полной отдачей сил. Конница ромеев, как было сказано, не могла окружить русов, ей мешал лес. Много воинов пало с обеих сторон. Бьющиеся лоб в лоб со «скифами» гоплиты всё больше теряли своих славных мужей в столкновениях с «ревущими как одержимые» ратниками Святослава. Опыт и воинское искусство греков стали после полудня уступать яростному напору славян, которыми больше, чем мастерство, «руководило их врожденное зверство и бешенство» (Л.Д.). Тогда Цимиский направил на «тавроскифов» свой конный резерв. «Громовым гласом» призвал Цимиский воинов показать на деле природную ромейскую доблесть и вселил в них бодрость духа. Когда трубачи протрубили к сражению, могучий воинский клич раздался над ромейскими рядами и греки с «необыкновенной силой» устремились на «скифов». Клин тяжеловооружённых катафрактариев, разогнался в полный галоп по поляне и внедрился в боевой порядок русов, пытаясь рассечь «их пешее войско» надвое. Русы, ценою гибели многих, растоптанных конниками копьеносцев, отбили атаку. Еще одиннадцать раз, до самой темноты Цимиский с гимнами вёл под царскими стягами катафрактариев вперёд на русов и столько же раз тяжелая конница ромеев откатывалась на изначальный рубеж. Русская дружина выстояла и исход схватки оставался ничейным при равных потерях с обеих сторон. К ночи к грекам подоспело конное пополнение, подтянулся обоз, а с ним – повозки с «мидийским огнём». На рассвете Святослав снял войско с позиций и отправился в Доростол. Русов преследовали улюлюканьем и обидными насмешками, затем ромеи по обычаю запели гимны, в которых прославляли своего Императора. Перед тем, как дать армии отдых, Цимиский приказал наградить всех участников вчерашнего сражения, поднять боевой дух воинов на грядущие битвы. Хороший стратег, он понимал, что почти тридцатитысячная дружина Святослава, – это не семитысячный преславский гарнизон смертников. Война приняла затяжной характер. У греков – стабильное пополнение свежими силами из Фракии, Македонии и Азии, а у «скифов» его нет и не будет, – Киев слишком далёк, в степях вновь залютовали печенеги, болгары нейтрализованы. Время работает на Византию. «Скифов», дерущихся без пополнений, после каждой новой битвы будет становиться всё меньше, а раненых с инвалидами – всё больше, и это залог дальнейшей победы ромеев! Как бы не подпирали государственные дела, с безрассудным противником опасно спешить. Управление империей было временно отдано на откуп верным приближенным, и Цимиский превратился только в военноначальника. Сейчас он поставил себе главную задачу: последовательное полное уничтожение всей дружины пришельцев вместе с их заносчивым архигом. Для этого Император переместил армию поближе к городу, на высоком холме стал лагерем, который на случай атаки русов окопал рвом, «а землю приказал выносить на прилегающую к лагерю сторону, чтобы получилась высокая насыпь. Затем он приказал воткнуть на вершине насыпи копья и поместить на них соединённые между собою щиты. Таким образом, лагерь был ограждён рвом и валом, и враги никак не могли проникнуть внутрь, – устремившись ко рву, они бы остановились» (Л. Д.).  Укрепив подобающим образом свой боевой лагерь, император Иоанн двинул войско к городской стене, – он решил прощупать готовность защитников к отражению внезапного приступа. Как и ожидалось, со стен в греков полетели стрелы, камни, полился горячий вар, – всё как при осаде Преславы. Только стены здесь были повыше (2,6 сажени), пошире и парапет мог вместить множество воинов противника. Даже в случае удачного штурма стен, обилие русов в лабиринте узких переулков Доростола, где греческой коннице трудно развернуться, оставлял за киевлянами все преимущества в уличных схватках. Цимиский хорошо усвоил урок, преподанный ему славянорусами в преславском дворце, и отказался идти на приступ немедленно с его невеликими шансами на конечный успех. Император решил вернуться в лагерь, дождаться подхода флота, чтобы затем с помощью моряков окружить Доростол кольцом блокады и взять русское воинство измором. Святослав будет вынужден покидать город и биться с греками в чистом поле, «по-скифски» упрямо надеясь на призрачную победу. Войско князя продолжит таять день ото дня и, наконец, силы русов окончательно иссякнут. Вот тогда можно будет подумать и о штурме города.

                ****
        Наконец однажды утром ромеев разбудили радостные выкрики часовых: «Идут, идут!» Разгоняя речной туман, перед Доростолом один за другим стали появляться ожидаемые корабли императорской флотилии. Они везли воинов, вооружение и продовольствие. Греки взрывались восторгом, а русов прибытие трёхсот огненосных триер повергло в уныние. Опасаясь «мидийского огня», «скифы» принялись срочно вытаскивать подальше на берег челны. Весь день в Доростоле царила тревожная тишина. Напротив, в ромейском лагере сутки напролёт бушевало веселье. Отряды лихих наездников при активном участии самого подзаправленного благородным вином Императора примчались к городским стенам и, осыпаемые с парапета «скифскими» стрелами, насмешливо носились вокруг на конях, предлагая смельчакам померяться силами в поединках. Русичи к их призывам оставались равнодушны. Возможно, «в силу своей примитивности, варварства и дикости», «скифы» недопонимали подобных азартных забав. Война не бравада, а Время Редеди и Челубея ещё не подоспело.   
        «На следующий день» спозаранку ворота города внезапно распахнулись, «тавроскифы» выехали из них... верхами и, неумело держась на спинах лошадей, атаковали радостно ринувшихся им навстречу катафрактариев. Конечно, одно дело – перемещаться верхом на конях и совсем другое – обладать искусством биться на них с врагом, не имея под собой твёрдого(!) седла и стремян (с такой необходимой для всадника сбруей Европу широко ознакомили монголы лишь спустя столетия). Тем не менее, конному отряду русов непостижимым образом удалось выдержать до вечера неравный бой с превосходящей числом и опытом тяжёлой конницей греков и уйти с темнотой за городские стены. Этот исторический факт вызывает недоумение. Скорее всего, русских всадников страховали закалённые в схватках с вражескими катафрактариями пехотинцы, но летописцы об этом ничего не говорят. Известно только, что киевляне больше биться верхами не выезжали.
       Едва забрезжил рассвет нового дня, как русы вышли из ворот на бранное поле в кольчугах и прикрытые длинными красными щитами. Цимиский, возбуждённый этим приятным известием, стал спешно выводить свое войско из лагеря. Готовясь к сражению, он принялся привычно настраивать зычным голосом воинов своих фаланг на битву. Наконец, наставления завершены, обе армии сошлись и принялись с вожделенным ожесточением кромсать друг друга топорами и мечами. «Обе стороны храбро сражались, попеременно тесня друг друга, и было неясно, кто же победит» (Л. Д.). Чтобы окружить росов, надо оторвать их от стен, но те не поддавались на уловки греков. Дерясь в удобном для себя ритме, воины Святослава Игоревича выдерживали фланговые атаки катафрактариев, опрокидывали гоплитов и с каждым часом безжалостной битвы привычно наращивали своё силовое преимущество. В центре линии русов сражался, как всегда преисполненный решимости, Святослав Игоревич, рядом с ним держались исполинские фигуры полян – потомки сполов, а также воины дядьки Свенельда. На обоих крыльях войска дрались гигант Икмор и воевода Сфенкл. Стараясь реабилитировать себя в глазах дружинников за гибель своего отряда, викинг дрался с удесятерённой отвагой. Прикрываясь массивным щитом от ударов клинков катафрактариев, Сфенкл внезапно бросался на выбранного врага. Он с силой вонзал длинный сарматский меч в лошадь грека, пробивая прочный панцирь, и, по-гладиаторски оставляя клинок в теле несчастного животного, проворно отскакивал. Взбешённый бронированный всадник, пытаясь достать прыткого наглеца, от всей души пришпоривал умирающего коня и заваливался вместе с ним вперёд. Лежачего добивали дружинники, а не по габаритам ловкий их предводитель сводил счёты теперь с другим фалангистом, в руке нормана мелькал уже поданный отроком меч. Понятно, что бесконечно так продолжаться не могло. После одного из разящих выпадов воеводы, его юный помощник замешкался с застрявшим в убитом коне мечом. Сфенкл тут же пропустил удар булавой подскакавшего к нему катафрактария Феодора, прозваного византийцами Лалаконом. «Сила его руки была так велика, что удар булавой расплющил не только шлем, но и покрытую шлемом голову» (Л.Д.). До этого, Лалакон, «муж непобедимый, устрашающей отваги и телесной мощи, убил железной булавой уже множество врагов», однако сейчас сам подвергся встречному рывку великана-спола. Богатырь развалил грека тяжёлой обоюдоострой готской секирой, доставшей и коня, но и сам пал в бою, – курдская стрела пробила шею гиганта навылет.
 
        Потерявшие в схватке своего грозного воеводу, воины правого фланга славянорусов дрогнули и стали подаваться назад, крича: «Сфенкл погиб!» Волна лихорадочного импульса прошлась по всей армии, она принялась пятиться к раскрытым городским воротам. Воодушевлённые ромеи усилили натиск и продолжали его до тех пор, пока последний рус не укрылся в городе, а створы ворот не отсекли преследователей. Греки восторженными криками возвестили о своей победе. «Император велел трубить сбор, созвал ромеев в лагерь и, увеселяя их подарками и пирами», побуждал столь же храбро сражаться и впредь. Потери сторон, исчисляемые несколькими тысячами, были примерно одинаковы. Это по вышеизвестным причинам радовало государя ромеев, ибо дальновидный замысел Цимиского продолжал с блеском осуществляться. По сему поводу именитый полководец позволил себе вместе с родственником, магистром Куркуасом (Куркуасян) – пьяницей и дебоширом, а также с другими достойными приближёнными расслабиться, предаться Бахусу и вожделениям. В таком распрекрасном расположении духа Император провожал счастливый апрель.
        Была ещё причина радоваться: инженеры собрали и испробовали в деле пятитонные балисты, способные беспрестанно бить по живой силе врага и городу трёхпудовыми каменьями и зажигательными бомбами.
        Пока ромеи отдыхали от бранных подвигов, славяне занимались печальными погребальными церемониями вне городских стен. Оттуда всю ночь доносились нестройные дикие песнопения, скрежет металла, нечленораздельные выкрики и вопли. Под утро зажглись костры для трупосожжения, после чего русы покинули поле. С наступившей утренней зарёй поражённые ромеи увидели, что за ночь Доростол оказался окружённым широким и вполне глубоким рвом с насыпью – теперь их громоздкую технику с пороками под стены не подтянешь! Ров выкопали пленённые ромеи, трудовой энтузиазм которых всю ночь подогревался воловьими бичами. Скончавшихся от телесного перенапряжения оставили тут же в поле на усмотрение ромейских чиновников, и успешное ночное мероприятие русов поставило под сомнение расхожие суждения греков о тугодумии «скифов». Возмущённый наглостью противника, Император приказал в отместку немедля обстреливать город из дальнобойных торсионов. Разумеется, государь таил в душе разочарование, что не удасться использовать весь арсенал баллистической техники. Тем не менее, разрушительных возможностей одних лишь пятитонных катапульт при умелой бомбардировке не слишком большого города вполне хватало, чтобы наносить его строениям немалый урон и держать обитателей в постоянном напряжении. Глиняные горшки с нефтью и обломки скал со свистом неслись через стены к осажденным хотя и не столь часто, как хотелось бы ромеям, зато с убедительным постоянством. Каждый день от «зажигательных бомб» и ударов камней уносил немало жизней. Пожары защитники крепости старались гасить землей. Деревянными сооружениями Доростол был скуден, а те, что существовали, вскоре сгорели дотла.
        Однажды погожим майским утром ромеи увидели, что западные ворота крепости открылись и из них вышел на равнину отряд вооружённых «тавроскифов» в несколько тысяч человек. Такого количества воинов для серьёзного боя явно недостаточно и дунгарии, ковыряя щепами в зубах после сытной трапезы, лениво наблюдали, что собираются предпринять русские. А те уже перешли ров и бодрым шагом направились к лагерю греков. Пока «тавроскифам» не мешали, пусть себе идут, их скоро встретят и окружат. Неожиданно русы, разбившись на группы, повернули в те стороны, где находились метательные и огнемётные сооружения. Воины перешли на скорый бег и, перепрыгивая канавы и другие препятствия, быстро приближались к технике ромеев. Намерения «тавроскифов» прояснились. Навстречу им уже выступил большой охранный отряд катафрактариев под началом известного всем родственника государя ромеев, магистра Иоанна Куркуаса. Противники схлестнулись в короткой кровопролитной схватке, из которой русы вышли победителями. Спастись не дали никому. Одним из первых погиб Куркуас, который получасом ранее наравне с остальными воинами плотно позавтракал и основательно подкрепился вином. Магистр собирался прилечь после трапезы, когда донесли о неожиданном приближении к вверенной ему технике дикарей-славянорусов. Несмотря на то, что Иоанна клонило в сон, он вскочил на коня, опустил забрало и, выхватив меч, помчался вместе со своими бесстрашными, слегка захмелевшими всадниками на врага. Долго махать мечом не пришлось. Куркуаса, благодаря покрытым золотом дорогим доспехам, приняли за самого Императора ромеев Иоанна II Цимиского и тут же снесли ему топором голову. Подобная участь постигла и других знатных гвардейцев особого отряда государя. Пока одни «скифы» рубились с врагами, другие выводили из строя метательную технику и пускали «красного петуха». Время терять было нельзя, ибо сам Цимиский уже мчался на подмогу. Охваченные огнём «тавроскифы» в дьявольском исступлении продолжали хватать в руки «бомбы» и закупоренные амфоры с самовоспламеняющейся нефтью, после чего подбегали и вдребезги разбивали их об осадные сооружения. Был перебит и весь технический персонал греков. Пороки с катапультами занялись пламенем, поле мгновенно заволокло чёрным дымом. Под его прикрытием остатки «скифского» отряда вернулись в город, насадив на копья головы врагов. Их выставили на обозрение вдоль всей стены Доростола, а на самом видном месте, на центральную башню водрузили опечаленную голову магистра Иоанна Куркуаса. Цимиский с армией закружил вокруг городских стен, вызывал русов на битву, но над ним только потешались. Униженный государь вернулся в лагерь, закрылся в своём шатре и погрузился в думы. Бомбардировка города надолго оказалась отложенной, пока из метрополии не прибудет новая осадная техника взамен сгоревшей. Без метательных машин и «огнемётов» Цимиский вдруг заосторожничал. Он перестал гарцевать под стенами города, провоцировать русов на решительное сражение и больше отсиживался в лагере.


                ****
        Временная потеря техники оказалась не последним испытанием для Императора. У него был ещё козырь против Святослава и имя ему – «голод». При такой плотной осаде Доростола, какую осуществляла греческая армия, полностью прекратился подвоз продовольствия извне, а внутренние запасы иссякали. Без продуктов питания осаждённая армия русов слабела с каждым днём и вполне реально угадывался час, когда фаланги Цимиского могут беспрепятственно вступить в уже вымерший город. Подобная перспектива не устраивала Великого Князя. Однажды тёмной грозовой ночью, при которой «с неба лил страшный дождь и падал град, а молнии и гром повергали в ужас, Святослав сел с двумя тысячами людей в челны-однодревки и отправился за продовольствием» (И. Ск.). Разбушевавшийся Истр помог челнам в кромешной тьме пройти сквозь завесу дождя и града незамеченными между болтающимися на якорях триерами греков и достичь противоположного берега реки. Многие челны не доплыли, но оставшиеся уткнулись в левобережный ил. На берегу ладьи вытащили на траву подальше от клокотавшей воды. К ним приставили охрану, другие воины разбились на отряды и отправились рыскать по зажиточным фракийским сёлам. Полетело тревожное время. Наконец, часовыми в темноте был услышан скрип запряжённых волами телег, с разных сторон направляемых возницами к раскисшему берегу реки. Множество мешков с зерном, салом и вином было перегружено в челны, после чего ограбленных селян отпустили восвояси. Те рады были унести ноги, а русы тронулись в обратный путь. Ветер поутих. На реке продолжал стоять густой туман от мириадов брызг, выбиваемых ливнем. Но вот и он стал ослабевать. Челны русов скользили по течению вдоль правого берега. Совершенно неожиданно воины Святослава сначала услышали, потом заметили, как в предутренней мгле ничего не подозревавшие обозники гонят табуны коней на водопой. Пройти мимо такого подарка было нельзя и «тавроскифы» по команде своего лидера немедленно пристали к береговым зарослям. Просочившись сквозь кустарник, русы, словно чёрные привидения напали на охрану и перебили её вместе со всеми лошадьми – урон Цимискому немалый! Было уничтоженно также много фур с запасами продовольствия, которое уже не умещалось в русские челны. После этого однодревки довольного князя столь же бесшумно преодолели остаток пути до города.
        Часовые разбудили Цимиского, сообщили ему о ночной вылазке русичей, и Император пришёл в бешенство. Примчавшись на место, он самолично снёс головы нескольким оставшимся в живых стражникам, после чего, вернувшись в лагерь, вызвал всех начальников флота. Главнокомандующий обвинил моряков в том, что они прозевали «отплытие варваров из Доростола» (И. Ск.) и, показывая на окровавленный меч, пригрозил и им смертью, «если подобное повториться ещё раз». Главный флотоводец, бывалый моряк, был вынужден снять часть кораблей с якорей и направить к противоположному истринскому берегу. Наступившая ночь была тише предыдущей. Буря утихла, но дождь продолжался. Вспухшая река старалась побыстрее сплавить в море сломанные и подмытые деревья, брёвна, трупы лошадей, коров и прочие атрибуты весеннего разгула стихии. Они проплывали мимо «огненосных» триер, с которых стражники вместе со своими капитанами до боли в глазах всматривались в доростольский берег, стараясь уловить на воде очертания русских челнов. Никто и не заметил, как по противоположным бортам триер, груженных продовольствием, стали карабкаться темные фигуры с ножами в зубах и бесшумно вырезать часовых. От проплывающих мимо древесных стволов отделялись и карабкались на суда новые пловцы. Раздался тревожный крик ночной птицы, из дождевой пелены одна за другой начали появляться русские однодревки и прижиматься к бортам триер. В считанные минуты мешки и корзины с провизией перебрасывались в челны, последние спешно отчаливали, освобождая места другим. Когда греки всполошились, челны уже приставали к доростольскому берегу, оставив полыхать за собой опустошённые триеры. Пусть уйти на родину сквозь строй ромейских кораблей сложно, но попотрошить их можно. Русы были обеспечены продовольствием на несколько недель впрок.
        Силу повторного эмоционального взрыва Цимиского невозможно себе представить и описать. Он сдержал слово: какие-то флотоводцы лишились опростоволосившихся голов. Новые назначенцы повели себя более осмотрительно, дённо и нощно тщательно охраняя береговую часть Доростола. Долгое время русские ладьи и челны не могли пробиться сквозь строй триер не будучи сожжеными «мидийским огнем». Ещё более двух месяцев византийский Император вёл осаду Доростола «и, так как ежедневно происходившие стычки были для ромеев бесплодны, он решил взять город блокадой и измором. Ввиду этого Цимиский велел перекопать рвами все дороги, везде была поставлена стража, и никто не смог в поисках продовольствия выйти из города; сам же Император стал выжидать» (Л. Д.).
        Тем не менее, «тавроскифам» в середине июля посчастливилось ненастной ночью удачно повторить налёт на одну из зазевавшихся триер. Опустошив судно, славяне добытое в схватке продовольствие благополучно доставили в Доростол, распределили между собой и, празднуя удачу, отпировали.   
      

                ****
         Наступило утро двадцатого июля. Ободренные последней благополучной вылазкой, русы решительно покинули город и выстроились на равнине, готовые сражаться. Ждать не пришлось долго. Навстречу им уже двигалась, сияющая на солнце стальными латами и под аккомпанемент воинственных мелодий, армия ромеев. Тромбоны греков исполняли патриотические гимны, сохранившиеся со времен старого доброго Рима. Под бравурные ритмы, когорты Вечного Города не раз одерживали свои блистательные победы над варварами. С гимнами были повержены Испания и Фракия, подавлен Египет и разрушен Карфаген. И вот теперь, исполняя героические марши, ромейские фаланги шли в сражение с упорными русами. Содрагалась земля и бурые облака пыли зависали в неподвижном воздухе над чеканящами шаг десятками тысяч воинов. Со временем темпераментные мотивы ромеев найдут отражение в удивительно схожих между собой зажигательных мелодиях таких далёких друг от друга народов, как португальцев и потомков фракийцев – молдаван, но сейчас помыслы византийцев были далеки от преемственности музыкального наследия. Перед ними был глубокий ров, за которым стояли угрюмые русы, и за всем этим греков ожидал целый день изнурительного боя, предсказать финал которого смело взялся только сам Император Цимиский: «Сегодня мы побьём всех скифов!» Заявлено во всеуслышание. Очевидно, полководцем руководствовало стремление придать категоричной фразой больше уверенности своим разноплемённым воинам. Самодержец должен полагаться на храбрых и ревностных бойцов, к тому времени уже чуть не вдвое превосходящих русов числом перед началом сражения. Таким образом, разумная стратегия византийского лидера принесла желанные плоды – время работало на греков. Увидев русскую рать, Цимиский решил не менять тактики. Разбить русов в фронтальном бою «один в одного» трудно даже при таком благополучном соотношении сил. Свирепые «скифы», обладающие более мощным телосложением и незаурядной выносливостью, могут перемалывать гоплитов, наверное, сколько последних не посылай в битву. Победу грекам добудет, как всегда, тяжёлая конница. Бронированным всадникам следует постараться разогнать покрытых железом коней почти до скорости оленя, внедриться между городскими стенами и флангами противника и взять русичей в кольцо. Только на конях удастся пробить широкие бреши в ощетинившейся копьями живой изгороди русов. Но как это совершить при наличие такого дополнительного препятствия, как ров с насыпью? Остаётся предпринять отработанный приём, – изобразить после ложной атаки отступление и увлечь дружинников за собой, пока они в горячке боя не отойдут от стен. Тогда вступит в действие подготовленный русам один из традиционных сюрпризов, после чего «скифы» будут окружены превосходящими силами и разбиты. Получив наставления Императора, таксиархи (тысячники) приступили к реализации задуманного. Киевлян осыпали тучами стрел, катафрактарии доскакали до рва и стали отвлекать русов от гоплитов, пока последние преодолевали препятствие, чтобы сойтись с противником врукопашную. Сражение вступило в свою изначальную фазу. Столкнувшись с первыми рядами гоплитов, росы обратили их в бегство и занялись преследованием, оставив позади себя ров, покрытый трупами бойцов обоих воинств. Греки продолжали отступать, но русы внезапно остановились, – Святослав почувствовал опасность оголения флангов и окружения. Византийцам всё пришлось начинать заново. На этот раз их тяжёлая конница сумела внедриться в расположение русов у стен и пыталась развить успех, но полностью прорвать фронт киевлян никак не удавалось. Ромеи столкнулись с стойкостью рослых полян, среди которых выделялся своими гигантскими размерами воевода Икмор. В отличие от многих военачальников, он не был знатного рода и заслужил уважение дружинников исключительно за доблесть. В скифском войске Икмор по достоинству считался вторым признанным авторитетом после Святослава, превосходя князя вдвое богатырскими габаритами, и столь же уступая ему размахом полководческой мысли. Чрезмерно простодушный для принятия продуманных воинских решений, он в сражениях полагался больше на силу и храбрость. Наделённый сверх меры этими первозданными качествами, Икмор «яростно устремлялся против ромеев и поражал многих из них». Он не одевал стеснявшей движения кольчуги и сейчас в пропитанной кровью и потом льняной рубахе выкрашивал тяжеленным топором замешкавшихся катафрактариев, сравниваясь в росте даже со всадниками на своих дубоподобных ногах. В процессе боя воевода сменил уже не одну сломанную секиру. Подстать были окружавшие его дружинники. Дерясь с ожесточением лесных зубров, русы остановили прорвавшихся византийцев, а затем стали оттеснять их от стен. Дружинники едва поспевали за своим лидером, он всегда опережал соратников. Вокруг Икмора образовалась зона смерти, в которую ни конный, ни пеший не решались сунуться. Увидев отрыв богатыря от дружинников, телохранитель императора, сын архига критян Абу-эль-Азиза, «бессмертный» Аль-Ну Ман (Анемас) «воспламенился доблестью духа. Не смущаясь ростом скифского мужа и не убоявшись его силы», ибо даже могучий критянин выглядел перед Икмором чуть не отроком, Анемас «вытащил висевший у него на боку меч, проскакал на коне в разные стороны» и, разгорячив таким приёмом бронированного жеребца, «пришпорил его». Зайдя врагу в тыл, Анемас «бросился на Икмора, настиг его» и занесённым мечом ударил врага в шею так, что «голова скифа, отрубленная вместе с правой рукой, скатилась на землю».
        «Икмор погиб!» – эхом пронеслось в толпе «тавроскифов». Икмор погиб – мыслимое ли дело! Удручённые смертью своего предводителя, славяне пришли в смятение. Многие, потеряв уверенность, забросили щиты за спины и стали отступать к городу, избегая быть окружёнными и вырезанными прорвавшимися катафрактариями. Только в центре дружины, где бился Святослав, сохранилось сопротивление ликующим грекам. На глазах очевидцев, Великий Князь зарубил заколебавшегося было воина, его примеру безжалостно последовали другие дружинники и порядок в полуокружённом войске был восстановлен. Выставив копья, фаланга русов, не обращая внимания на потери, монолитом двинулась туда, где в окружении «бессмертных» сверкал золотыми доспехами Цимиский. Святослав стремился к контакту с противником, но стратиги вновь приказали своим шеренгам отступать, умело сохраняя разрыв. Никто из воевод не успел должным образом сориентироваться и принять соответствующее решение, когда перед фалангой славян появились повозки с «мидийским огнем», – сюрприз предусмотрительного Императора. Горящая жидкость накрыла ряды наступавших, превратив взвывших от боли воинов в шипящие факелы. Некоторые не выдерживали, покидали строй и с мечами бросались на изрыгающие пламя сифоны. Повозок с «огнемётами» достичь не успевали – «В огне брода нет!» Храбрецы сгорали заживо. Пространство между армиями укрыл сизый смрад горевшей нефти и людской плоти. Теперь атаковали греки, а дымящиеся «тавроскифы» яростно отбивались. Среди защищавшихся русов византийцы отмечали немало воинов, потерявших в схватке руку. Это радовало гвардейцев Императора: раз такие не выходят из боя, значит других нет! Спасаясь от разгрома, русская рать повернула к городу, прорвала уже замкнувшееся кольцо окружения и отряд за отрядом укрылась за стенами Доростола. Обещанного уничтожения «скифов» не получилось, однако поле битвы осталось за византийцами, они принялись подбирать своих павших и собирать трофеи. «Снимая доспехи с убитых варваров, ромеи находили между ними мёртвых женщин в мужской одежде, которые сражались вместе с мужчинами против ромеев» (И. Ск.). Белокурые косы дев-«поляниц» не могли сокрыть кожаные шлемы. Греки привыкли встречать славянок, убитых в бою, и возгласов удивления не последовало. Наоборот, катафрактарии и гоплиты выразили презрение к «скифскому» воинству, – в Греции и на Востоке не принято использовать в битвах слабый пол! В этих древних землях было твёрдое правило: война – дело мужчин, а женщины обязаны лишь рожать воинов. Совсем по-другому обстояло дело у скифов, и их последователей – славян. Ещё столетиями раньше при морских набегах антов на Константинополь, орды славян на добрую треть состояли из женщин. Тень сомнения в мужской отваге дружинников зависла над ратью Святослава, и Цимиский не замедлил заострить на этом позорном для русичей факте особое внимание победителей:
         – Трусливые тавроскифы прячутся за спины своих женщин. Смелее бейте их, храбрые ромеи, как вы это делали до сих пор!   
         Гул одобрения, вызванный словами полководца, пронёсся по лагерю греков:
         – Скифы – это вообще женщины! «Они» раньше были безбородыми, говорил Геродот. У «них» и армии целиком состояли лишь из женщин-амазонок.
         Сохранилось ещё в памяти потомков время славных амазонок – «грозы Востока», но о последнем их качестве сейчас никто не упоминал. Институт амазонок возник, когда в многолетних грабительских походах в дальние страны увязали в битвах и исчезали многолюдные скифские армии и, чтобы защищать опустевшую метрополию, женщины из тех, что оставались дома, брались за оружие. Они успешно справлялись с врагами и даже совершали глубокие рейды в чужие земли, мстя за гибель своих воинов. Если же скифам, спустя долгие годы, удавалось вернуться, то жены таких мужей не принимали. Ибо к тому времени женщины уже представляли собой самостоятельные боевые объединения «амазонок», умеющие постоять за себя и из пленников выбирающие себе поклонников. Именно с тех далёких скифских времён сохранилось на Руси известное по сей день выражение: «бабий бунт». Возвратившиеся состарившиеся мужья и отцы изгонялись при этом в малолюдные регионы. В дальнейшем из-за вытеснения матриархата патриархатом, уровень участия женщин в политической жизни скифов снижался, но изжит не был. Возможно, этим объясняется весомый процент «слабого пола» в русских дружинах, где отважные воительницы отправлялись в походы со своими мужами, бились бок о бок и полностью разделяли их судьбу. Ни одна из них не оставалась в живых, когда погибал ее муж. Обыденность присутствия женщин-воинов в войсках наблюдалась и у гуннов. Передовые отряды кочевников вместе со своими «амазонками», не всегда дожидаясь неуклюжих телег со скарбом, вихрем уносились завоёвывать Запад. Сея смерть и разрушения, гунны оседали в облюбованных регионах и воспроизводили свой, поредевший в дальних переходах род. Прилив свежей крови со стороны происходил лишь со временем.
         Теперь от экскурса в историю амазонок вернёмся к полю недавней битвы, над которым уже сиял полный диск луны. При её серебристом свете «скифы вышли на равнину и начали подбирать своих мертвецов. Они нагромоздили их перед стеной, разложили много костров и сожгли, заколов при этом по обычаю предков множество пленных. Совершив эту кровавую жертву, они задушили грудных младенцев и петухов и утопили их в водах Истра». По объяснению Диакона, этот языческий обычай был привнесён в Скифию эллинами, соратниками знаменитого Ахилла: «Ведь Арриан пишет в своём «Описании морского берега», что сын Пелея Ахилл был скифом и происходил из городка под названием Мармикион, лежащего у Меотидского озера [Азовское Море]. Изгнанный даже скифами за свой дикий, жестокий и наглый нрав, он впоследствии поселился в Фессалии. Явными доказательствами скифского происхожддения Ахилла служит покрой его накидки, скреплённой застёжкой, привычка сражаться пешим, белокурые волосы, светлосиние глаза, жестокость...» и т. д. Остановимся на этих без сомнения убедительных доводах древних греков и продолжим нашу главную тему.          
          Известно, что на другой день после третьего своего поражения Святослав собрал «комет» («къметъ», «къметь», где «ъ» переходит в краткое «о», – так по-старославянски назывались достойнейшие и храбрейшие из воинов). Предстояло решить, как поступать дальше. Часть дружинников высказывала мнение, что ночью следует погрузиться в челны и попытаться незаметно от греков уплыть, ибо, сражаясь с закованными в толстую стальную броню всадниками, русичи уже потеряли лучших бойцов, – самую стойкую и мужественную опору войска. Другие возражали, считая невозможным скрыть отъезд от ромеев, «огненосные» суда которых сожгут русские ладьи вместе с ратниками. Эти воеводы советовали Святославу Игоревичу договориться с Цимиским о мире и взять с него слово не препятствовать уходу дружины. Едины все воеводы были в одном: никто из них не помышлял больше о продолжении войны.
         Тогда поднялся Святослав и, тяжело вздохнув, произнёс свою короткую пламенную речь, которую история сохранила для восхищенного потомства. Вот её концовка:
         – Не пристало нам, русским, спасаться бегством. Хотим мы или не хотим, нужно биться и, либо победить, либо умереть. Не посрамим же земли своей и ляжем костьми, бо мёртвые сраму не имут. Станем крепко, а я впереди вас пойду, пока голову не сложу. Тогда уж о своих сами позаботьтесь.
         В этом был весь Святослав, беззаветно верящий, что надо жить в ладу с собой, по совести. Тогда и смерть не наказание, а лишь миг, когда тебе не повезёт в бою. Перед воеводами стоял отважный воин, не терпящий малодушных увёрток, не ведающий лжи и страха. Каждый сам избирает себе судьбу. Князь разделил её с дружиной. И, отбросив все слабости, ответили ему воины с холодной решимостью:
        – Веди нас в бой, княже. Где твоя голова ляжет, там и мы свои сложим!
        Стоял знойный полдень 21-го июля 971 года.


                ****
        Утром следующего дня свыше двадцати тысяч русских воинов начали выстраиваться вне городских стен в боевой порядок в ожидании сечи. Биться вышли все – больные и раненые, кто способен был ещё стоять на ногах и держать в руке топор. Об отступлении не могло быть речи и городские ворота русы заперли позади себя, чтобы избежать соблазна оглядываться назад. Первые ряды перед княжеской дружиной заняли по обычаю смертники, – в основном смерды из подвластных Киеву свирепых восточнославянских племен. «Смерд» – не просто древнерусский пахарь, как принято считать. Когда-то это слово являлось самоназванием народа-каннибалов (андрофаги?), возможно кельтского (часть смердов дошла и до британских островов), возможно протославянского или финского, и правильнее произносилось – «смерт». Они не являлись профессиональными воинами, подобно гургенидам или викингам. Нехватку мастерства в бою смерты восполняли крепостью рук, поколениями натруженных корчеванием дремучих чащ, и отвагой, граничащей с безумием. Жили они в полуземлянках. Тяжёлые условия обитания в краях, где зимы слишком долги и суровы, постоянная агрессивность случайных соседей да не самое последнее, – регулярные обильные «возлияния» крепчайших согревательных «дурманов», приготавливаемых из даров леса, поколениями деформировали психику этих лесных жителей, вытравливая из их сознания важное человеческое качество – осмотрительность. Особенным «бездумьем» отличались радимичи и «срамословы»-вятичи, у которых в силу отсталого варварского быта казалась более остальных размытой граница между жизнью и смертью. Те и другие легкомысленно относились к уходу из жизни, самоубийства по разному поводу – обыденные явления среди этих славян, и только завидная плодовитость женщин регулировала высокий процент убыли в людях, редко доживающих до тридцати лет. В схатках с посягнувшими на их территорию недругами, «смерты» уподоблялись вепрям. Любой из них всегда готов в одиночку яростно кинуться на вооружённых врагов без зачатков понятия, сколько противников перед ним. Теша себя надеждой срезать голову хотя бы одному, «смерт», с намалёванным белым скелетом на голом теле и с огромной косой в руках, внёс своё жуткое имя в язык потомков. Когда-то таких славян ставили сражаться впереди себя коварные аварские орды, теперь их нередко использовали в авангарде дружин киевских князей. «У них нет панцирей и щитов... Вступая в битву, – пишет про этих восточных славян древний историк Прокопий, – ...они не носят рубах, а одни только штаны, подтянутые широким поясом на бедрах, и в таком виде идут на сражение с врагами... У них один варварский язык и по внешнему виду все они не отличаются друг от друга, – огромного роста и огромной силы. Цвет кожи и волос у них белый или золотистый... Образ жизни у них, как у массагетов, грубый, без всяких удобств... Они жили рассеянно, отдельными поселениями. Поэтому-то им и земли надо много...»
        И вот сейчас дикие смерды, плотно заслоняя обнаженными торсами киевскую дружину, первыми встречали под своими хоругвями стремительно приближающуюся, укомплектованную резервами фалангу ромеев. Вид неподвижных, оголённых по пояс русичей, этих грозных гладиаторов средневековья, лишённых щитов и вооружённых топорами, всегда вызывал чувство неуюта у атакующих врагов. Катафрактариям был знаком их звериный рывок по вражеским и собственным трупам, когда первые шеренги ромеев оказывались смятыми и растерзанными.
        Движение византийцев замедлилось. Град камней и тучи стрел осыпали дружину Святослава Игоревича. «Скифы» почти не отвечали, – наконечники их стрел расплющивались о толстые железные панцири византийцев, не доставляя врагам чрезмерных хлопот. В скором времени «смердская голядь», представлявшая собой на фоне кольчужной рати дружинников колоритную мишень, оказалась утыканной курдскими стрелами. Воины, принявшие мгновенную смерть, падали, другие выказывали равнодушие к застрявшим в их телах посторонним предметам и кровоточащим ранам, – дух ратников не должен зависеть от бренного тела! Когда среди бойцов появлялась брешь, ряды смыкались, заполняя пустоты. Вдоль боевого порядка русичей бродили, презирая обстрел, «песняры», игрой на гуслях подбадривали воинов. Стоящие стеной смерды затянули под переборы гуслей древнюю, как весь их род, песнь, в которой слились воедино стенания забытых предков, тоска по родине и суровое покорство перед грядущим. Плывущий над дубравами и крепчающий, словно ветер, вольный напев стала подхватывать, ритмично бряцая тяжёлыми щитами, вся дружина. Могучая песня, исходящая из глубин веков, всегда придавала мрачным славянорусам силу, вдохновляла биться до последнего. Готовясь к побоищу, воины ею же устрашали врагов. Предбранная песнь «тавроскифов», без которой они не начинали ни одного генерального сражения, представлялась грекам «диким, повергающим в ужас воплем … слышавшим их казалось, что это звериный рёв» (И. Ск.), вселяющий смятение в души «многих отважных ромеев». С другой стороны поля под бравурные звуки труб раздавались патриотические гимны византийцев, не менее решительно настраивающих себя бодрыми песнопениями на тяжёлую битву. Растревоженное вороньё с карканьем носилось над сокращающимся пространством между двумя армиями. Беспокойно вели себя атакующие кони и ведомые на поводках боевые римские доги. Лошади самовольно притормаживали ход, выкручивали шеи, беспрестанно ржали, а кровожадные псы скулили и завывали в унисон воинам, – животные чувствовали приближение развязки. Наконец, греки что есть силы пришпорили коней и под продолжающиеся надрывы труб и трели флейт, с громовым воинственным кличем, пересилившим «предбранный вопль» славян, бросились вперед. Навстречу противнику, «ревя и зверея», в едином порыве устремились дружинники Святослава Игоревича. Завязалось сражение, ожесточённее предыдущих. Семьдесят тысяч разящих друг друга воинов сошлись врукопашную и приступили к яростному взаимоуничтожению. Никто из них не ведал тогда, что этой битвой, возможно, решалась судьба поколений. От исхода сражения зависело – быть ли Руси Великим Всеславянским Государством, или победит Византия – будущая Оттоманская Империя с подмятыми под её слоновью тушу южными славянами. Пренебрегли этническим родством кровно обиженные на русичей болгары, единоверцы византийцев. Не думали, что христианский Бог последних уступит место воинствующей религии – исламизму. Нельзя было тогда представить, что турецкие султаны, окружившие себя перешедшими в ислам потомками византийской аристократии, начнут приобретать на невольничьих рынках русских детей и, поколениями перевоспитывая «волчат в послушных волкодавов», создадут из них новое, и именно пешее войско – янычар. Такая, взращенная из северных варваров армия хладнокровных убийц, позволит Оттоманской Империи ещё веками удерживать в повиновении все провинции своей предшественницы – Восточной Римской Империи, но пока её самодержцу Иоанну Цимискому надо было одолеть Святослава. Задача на текущий момент тяжёлая, если учитывать необузданный нрав свирепых язычников, их полнейшее пренебрежение жизнью. Ведь, «о тавроскифах рассказывают ещё и то, что они вплоть до нынешних времён никогда не сдаются врагам даже побеждённые, и, когда нет надежды на спасение, они пронзают себе мечами внутренности и таким образом сами себя убивают... О том, что этот народ безрассуден, храбр, воинственен и могуч, утверждают многие» (Л. Д.), – таково укоренившееся у врагов мнение о русах, высказанное устами византийского историка. Однако властелин этого историка, Император Иоанн Цимиский, отдавая должное русам, твердо был уверен, что и ромейская армия собрана из самых храбрейших мужей обширных провинций Византии, а её воины бились за свою страну против «бешеных пришельцев», посягнувших на подведомственные империи территории.
        Выбранная полководцем тактика оставалась прежней. В фронтальном бою русы сильны. Нужно немного уступить, выманить на себя и оторвать их фланги от городских стен, а резерву бесстрашных катафрактариев под командованием многоопытного Варды Склира прорваться и ударить с тыла. Тогда «скифы» будут рассечены превосходящими силами греков, окружены и разгромлены по частям. Замысел Цимиского на этот раз чуть не потерпел полный крах, ибо «тавроскифы» оказались сломленными лишь с помощью «Божественного воспоможения» (И. Ск.). Имевший место феномен радостно «смакуют» не только византийские хронисты, но и современные русские церковники, отождествляя его с обрушившейся «с небес» на головы славян-язычников «карой Божией». Всё произойдет ближе к вечеру, а сейчас в полдень катафрактарии и гоплиты, изнемогая от удушающей жары в своих раскалённых металлических «скафандрах», утомились, превратились в оборонявшихся и вяло отбивались от безустали наседавших «скифов». «Росы с силой нападали на ромеев», пробивали их латы увесистыми копьями, стаскивали баграми с сёдел всадников, увязавших в гуще сражающихся; разили их топорами, мечами и шаг за шагом пробивались вперёд. Ромеи стали поддаваться бешенному натиску славян. Такое истребительное отступление изнурённых зноем и плотностью сражения византийцев не входило в планы Императора. Вместо задуманного им отвлекающего маневра, назревала угроза разгрома центра армии греков. Глубоко озабоченный неприятным поворотом дел, Цимиский вскочил на коня и во главе своих «бессмертных» внедрился в ряды сражающихся. Одновременно заиграли горны, призывающие к замене измученных шеренг гоплитов и всадников свежими силами. Воины с трудом выходили из боя, чтобы передохнуть и освежить себя бодрящим вином, настоенным на специальных травах. Снадобья притупляли усталость и недомогание, вызванное ранами, укрепляли дух бойцов. Распоряжением полководца, греки выкатили себе в тыл множество винных бочек и изморённые ромейские воины толпами окружили освежающие подношения. Ничего, что у пьяного ослабнет реакция и он может быть преждевременно повержен. Главное – вперёд, а резервов у Императора хватит.
        Совершенно противоположно вели себя славянорусы. Привыкшие к изнурительным битвам, «тавроскифы» в бою утоляли жажду изредка, не слишком обильно и больше водой, – во время сражения голова должна быть ясной, а тело выносливым. Даже потомки викингов подчинялись этому древнему скифскому правилу, хотя их предки за северным морем не шли в сражения без мехов, наполненных жгучим настоем мухомора. Зато после схваток русы напивались безбожно и повально, подтверждая древнегреческую поговорку: «Пьян, как скиф».
        Тем временем «бессмертные» со смелым Императором во главе разогнали во весь опор своих бронированных коней и, словно нож в древесину, внедрились в плотные ряды пеших врагов, «но встретили достойный отпор с их стороны» (Л. Д.). Пока катафрактарии рубили с плеча смятых ими передних русов, на смену павшим вступали в битву другие. Русы с топорами бросались под укрытых доспехами лошадей, стремясь подсечь животным ноги в сгибах. Упасть на землю неудачливые всадники не всегда успевали, – их поднимали на копья. В этой непростой для византийцев боевой обстановке, проявил завидное самообладание могучий катафрактарий, стратиг Феодор из Мисии. Конь его пал, но Феодор увернулся от копий и, схватив скифского отрока (русская дружина состояла из «стариков» и «отроков», рано расставшихся с детством и мужавших в многолетних походах), стал прикрываться им как щитом от наседавших ратников. Он поносил их по-славянски непристойными словами и постепенно отступал к своим. Бросившиеся на выручку «бессмертные» спасли своего стратига. Потери шли с обеих сторон, но русы сегодня дрались с троекратным ожесточением и силы бронированных конников заметно таяли. Не желая больше подвергать невыгодному обмену ударами застрявших на месте «бессмертных», Цимиский вывел их из боя, загородившись катафрактариями Варды Склира. Не до окружения Склиру сейчас, когда ход сражения диктовала сокрушительная отвага русов.
        Впереди русов, словно молнией сверкая разящим клинком, бился, ободряя дружинников, неистовый Святослав. «Видя, с какой яростью бросался Святослав на ромеев и воодушевлял к бою ряды своих», лучший телохранитель Цимиского, мавр-гигант «Анемас, который прославился накануне убиением Икмора, вырвался на коне вперёд и, опустив поводья, устремился на предводителя росов и, ударив его мечом по ключице, поверг вниз головою наземь, но не убил. Святослава спасли кольчужная рубаха и щит, которыми он вооружился...» Лев Диакон не упомянул только, что Святослав, успев мгновенно повернуться лицом к атакующему врагу, разящим встречным выпадом меча пробил толстую броню и вогнал тяжёлый клинок коню катафрактария в живот. «...Анемас был тут же окружён скифами, конь его пал...», а сам израненный рыцарь нашёл в себе силы подняться и, словно не ощущая боли от выпиравших внутренностей, которые «прикипали к горячим доспехам», пытался отбиваться, однако был... не изрублен, нет, а растерзан на части бросившимися на него взбесившимися русами. Один из воевод сдёрнул с обезглавленного Анемаса фамильный медальон, который попал затем в Киев, а позже – в Швецию, где по сей день находится в Историческом музее Стокгольма (ведь, «свеи» тогда ещё были «свои»!). Так погиб «сей муж, которого никто из сверстников не мог превзойти воинскими подвигами». Жуткий конец доблестного Анемаса свершился на глазах многого повидавших ромейских воинов. Они отводили взгляды от места, где принял ужасную смерть их герой. А Святослав с разрубленной ключицей, залитый своей и вражьей кровью, был уже на ногах. Отшвырнув изуродованный щит, князь перекинул в здоровую руку меч и ринулся навстречу «бессмертным», в очередной раз своим безумным примером призывая дружину к славному бою. Воодушевлённые русы «с дикими пронзительными воплями» бросились на катафрактариев и «начали теснить ромеев. Натянутые как струны нервы мужественных греков не выдержали и «бессмертные», потрясённые зверством русов, «стали поспешно поворачивать назад, уклоняясь от чудовищного натиска скифов», сминая своих же гоплитов и конников. Спасая положение центра армии, Император Иоан лично повёл в атаку гвардейцев. Ценой потерь отборных воинов и их выдрессерованных коней, Цимиский приостановил натиск «бешеного» неприятеля.   
        Наступало тревожное затишье в битве с «нейтральной полосой», усеянной трупами, по которым носились покрытые латами кони без седоков. По одну сторону «полосы» толпились ожесточившиеся, набычившиеся греческие воины, их численного преимущества в сражении не ощущалось. По другую – разъярённые русичи, без видимых признаков усталости готовые с копьями наперевес вновь ринуться на своих врагов, продолжать их теснить до военного лагеря и вырвать победу. Ход боя явно складывался неблагоприятно для ромеев. Цимиский почувствовал в своём окружении растерянность, и прославленный воин, на какое-то время потеряв в себе уверенность, по-восточному запаниковал. Вместо того, чтобы хладнокровно разобраться в вышедшей из-под контроля ситуации и принять решение, достойное Императора-полководца, он не нашёл ничего более разумного, как решить схватку двух армий поединком со Святославом, закалённым в беспрерывных битвах русом. Стараясь уйти от ответственности за назревающий неблагоприятный исход сражения, Цимиский потерял осторожность и из умудренного своими немалыми годами полководца, превратился в мальчишку-дуэлянта. Маленький силач направил к стоявшему в центре передней шеренги Святославу посыльных болгар, которые передали Великому Князю слова Императора, что незачем продолжать топить в крови обе армии, когда можно решить политические амбиции смертью одного из лидеров. Предложение на текущий момент несерьёзное. При складывающейся в пользу русов ситуации в сражении, Святослав рассмеялся в лицо посланцам: неужели разбегутся ромеи быстрее, если он побьёт Императора? Князь, опираясь крепкой рукой о меч, велел передать, что ему лучше, чем Цимискому, известно своё место в дружине, а если бы столь просто решались проблемы стран, он прибыл бы сюда без войска. Раз Император прячется от себя и ищет смерти, то среди многих способов найти её пусть выберет один, – встретится со Святославом на поле брани.
        Презрительный отказ Великого Князя превращать поле битвы в потешное ристалище оскорбил Цимиского, но в то же время отрезвил, вернув маленького дуэлянта в лоно взвешенных решений. Ясно, что дружинники не выйдут из боя, даже если Императору посчастливится выдернуть счастливую карту и убить их предводителя, – не для того русы за тридевять земель сюда явились! Сражения уже не остановить. Смерть любого из лидеров теперь только подольёт масла в огонь, ещё больше ожесточит как греков, так и безрассудных варваров, и не будет сейчас высшей чести для противников, как разделить участь своего предводителя. Мужественный Цимиский с трудом погасил свой благой порыв, вспыхнувший в состоянии аффекта. Перед ромеями вновь восседал на коне мудрый полководец, способный целенаправленно руководить большим войском. Первым делом, император направил катафрактариев Склира в обход оторвавшегося от городских стен левого фланга росов, поставив магистру задачу проникнуть «скифам» в тыл и ударить. Вынужденное пребывание Склира в середине войска Цимиский отменил, решив заменить катафрактариев Варды подходящими свежими конными резервами и гоплитами. Командование над ними император поручил опытному патрикию Петру и тот немедленно приступил к своим обязанностям.
        Едва Варда Склир покинул позиции, как Святослав взмахнул мечом, и русы с криками «Орраа!», «Убиий!» и «Славен Перун!» бросились на врагов. «Скифы» были неистовы и стремительны. Смяв первые ряды византийцев, они с каждым мгновением уплотняли поле боя. Ромейские воины вновь оказались скованными в своих маневрах, и не всегда успевали уклоняться от разящих ударов русских секир. Сражение – в выгодном славянам русле, боец в бойца. Коренастые приземистые греки под напором рослых русичей всё энергичнее пятились к лагерю, «пока сам император не заметил, что место битвы очень тесно... и по этой причине скифы теснят ромеев». Так сдержано констатировал неудачи соотечественников в плотном бою придворный византийский летописец. Цимиский подтвердил свой прежний приказ стратигам «отойти назад на равнину, но не сломя голову, а спокойно», чтобы продолжать оттягивать «скифов» от города и облегчить Склиру их обхват. Ромеи выполнили императорское распоряжение, и когда преследователи оказались «чрезмерно увлечёнными атакой, неожиданно натянув поводья, повернули на врага». Однако это уже мало изменило общий облик сражения. Была давка, её усиливали бесконечно внедрявшиеся в свалку русы, которые без устали работали клинками, вырубали ошеломлённого противника топорами. «Орра! Убиий!» Упавших затаптывали, других – поднимали с коней на копья, разваливали секирами. Шло побоище. Ко всему, развернувшиеся катафрактарии оторвались от гоплитов и не смогли самостоятельно сдержать русского напора. Их клин рассыпался на отдельные кучки всадников, отчаянно отмахивавшихся мечами в толпе славян, – обречённые катафрактарии старались подороже продать свои жизни. Постепенно железные всадники один за другим исчезли в море бесновавшихся вокруг них русов. Неудачно поначалу сложился и манёвр Варды Склира с тремя своими отрядами. Он прорвался на левом фланге «тавроскифов», но в тылу его встретили не уступавшие разгорячённым грекам самоотверженностью русские воины. Одни из них с топорами бросались в ноги бронированным лошадям, подсекая сухожилия, другие упирали тупые концы копий в землю, а острия пропускали между передних ног неприятельских коней, обеими руками целя в незащищённое доспехами лошадиное брюхо. После этого, катафрактарий, оставляя позади себя растоптанного «тавроскифа», скакал на коне, волокущем по земле свои внутренности. Атака византийцев начала захлёбываться. Не веря больше в удачу, Варда Склир отступил.
       В центре сражения, уже вплотную приблизившемуся к лагерю греков, творилось столпотворение. Цимиского плотным кольцом окружили верные телохранители, готовые погибнуть, но не допустить к государю диких русов. Император, «увидевший, что фаланга ромеев отступает, убоялся, чтобы они, устрашённые небывалым нападением скифов, не попали в крайнюю беду, – с долей горечи сообщает придворный летописец. – Цимиский созвал приближённых к себе воинов, изо всех сил сжал копьё и (в который уже раз!) сам помчался на врагов. Забили тимпаны и заиграл военный призыв трубы. Стыдясь того, что сам государь идёт в бой, ромеи повернули лошадей и с силой устремились на скифов» (Л.Д.). Отчаянный львиный бросок Цимиского с кучкой телохранителей уже не мог повлиять на ход боя, и смелый, но обречённый на неудачу порыв Императора был погашен встречным валом громогласных дружинников. Во избежание неоправданной гибели любимого полководца, «бессмертные» увели коня Цимиского под узцы в тыл. В тыл под лязг клинков и рёв атакующих русов, подтверждавших своими неистовыми действиями, что безграничная отвага может брать верх над воинским искусством и численным перевесом опытного противника. Государю советовали исправить положение опять с помощью «мидийского огня», но Цимиский отверг это предложение. Подвести к сражающимся громоздкую технику, а затем оторваться от противника, чтобы эффективно использовать «аргументы», уже невозможно. Теперь у Императора осталась одна надежда, – на Бога. Он соскочил с коня, припал к земле и в страстном иступлении принялся громко молиться, прося Всевышнего остановить натиск злых беспощадных язычников. Примеру Императора последовала свита. Молились все, и, рассказывают, Всевышний внял мольбам людей. Император ещё стоял на коленях, вознося руки к Богу,  когда «вдруг разразился страшный ураган вперемежку с дождём. Устремившись с неба, он заслонил неприятеля, поднялась чёрная пыль, которая забила наступавшим росам глаза» (там же). После сильной жары, над Дунаем пронёсся мощный смерч, своим чёрным крылом накрывший битву и с силой хлеставший землёй в лица атакующим. За этим вихрем следовали через реку новые, несущие море грязи, воды и песка. Наступила темень. Русы прикрывали глаза щитами, однако могучей силы смерч вырывал огромные, почти в рост человека щиты из рук, срывал с голов шлемы и словно перья уносил доспехи в вышину. Энергичная атака дерзкой, но более малочисленной рати, часто балансирует на грани провала, зависящего от любых случайностей. Темп наступления русов оказался сорванным из-за... урагана, внезапно ударившего «в лица атакующим». Разумеется, вихрь трепал и ромеев, но в спину, и отсюда с гораздо меньшими неблагоприятными последствиями. Как сообщают историки и летописцы обеих сторон, сражение начало складываться в пользу византийцев. «Русам пришлось бороться с бьющим им навстречу ураганным ветром, забивающим глаза землей и галькой». При этом якобы «тавроскифы», уворачиваясь от плотных потоков несущегося на них воздуха с грязью, невольно открывали грекам свои незащищенные спины и затылки, а среди всеобщего хаоса «перед ромеями, – пишет летописец, – вдруг появился какой-то всадник на белом коне. Став во главе войска и побуждая его наступать на скифов, он чудодейственно рассекал и расстраивал их ряды. Никто не видал его, как рассказывают, в расположении войска ни до битвы, ни после неё, хотя Император разыскивал его, чтобы достойно одарить и отблагодарить за то, что он совершил. Впоследствии распространилось твёрдое убеждение, что это был великомученик Феодор. Именно его государь молил и за себя, и за всё войско быть соратником, покровителем и спасителем в битве». Скорее же всего, то был безымянный герой, который одним из первых воспользовался слепотой русов и мужественно ударил по ним. Отважные гибнут чаще. Труп удальца, вероятно, был затоптан сражающимися, как тела многих других. Однако, для фанатично верующих греков безымянный катафрактарий мог быть только мучеником Феодором. «Проследовав за святым мужем, ромеи вступили в бой с врагами. Завязалась горячая битва и скифы не выдержали натиска конной фаланги. Окружённые (вновь) магистром Вардой, по прозванию Склир, они обратились в бегство». Святослав был ко всему жестоко изранен стрелами и потерял много крови, но, подбадривая ратников, подавал пример стойкости, продолжал держаться на ногах и с левой руки рубиться. Видя, с какой холодной яростью наносит тяжёлым мечом удары истекающий кровью князь, дружинники сохранили присутствие духа и прорвали кольцо окружения, скинув с коня и тяжело ранив Варду Склира. И опять русы развернулись и стали к врагу лицом, больше половины без щитов и шлемов, однако все с мечами или секирами в руках. За спиной у них спасительная городская стена, с которой в греков полетели стрелы и камни мисян, – поражённые мужеством своих единоплеменников, многие из болгар вышли на стены. В сумерках дружинники отбили ещё несколько вялых атак катафрактариев, но отважного Святослава среди сражавшихся уже не было. Соратники вынесли бесчувственное тело князя к запертым городским воротам, которые повелел открыть какой-то сердобольный мисянин. «Святослав тогда, – тешится радостью византийский историк, – израненный стрелами, потерявший много крови, едва не попал в плен; его спасло лишь наступление ночи». Вряд ли такое могло случиться. Князя зарубили бы верные дружинники, прежде чем отправиться «в Страну Мёртвых» самим. После сражения, поле и берег оказались усеянными огромными русскими щитами, – ураган вернул планирующие трофеи победителям. Никто не скажет теперь о точных потерях обеих сторон. Говорят, что последняя победа досталась Цимискому ценою гибели четырёх тысяч воинов, а росов вроде бы полегло от полутора до двух тысяч, хотя они и отступили. Чтобы итоговый баланс существенно превалировал в пользу ромеев, Цимиский якобы велел придворному историку Диакону переставить нули, чтобы павших греков было всего 400, а русов 15500 воинов. Конечно, сомнительно, чтоб столько русов полегло в этом бою, если их после сражения, со слов того же Диакона, осталось в живых двадцать две тысячи. Святослав потерпел очередное поражение, но не был разгромлен. Его поредевшее войско, яростно отбиваясь, вновь ушло за городские стены, и переутомлённые, поголовно израненные греки были тому только рады, – разбить окончательно русов они оказались уже не в силах.


                ****
       «Всю ночь провёл Святослав во гневе и печали... Но видя, что ничего уже нельзя предпринять против несокрушимого всеоружия [ромеев], он счёл долгом разумного полководца не падать духом под тяжестью неблагоприятных обстоятельств и приложить усилия для спасения своих воинов», – пишет Л. Диакон.   
       Через день в Доростоле собрался совет дружины. На нём не оправившийся от ран Великий Князь держал речь, и она сильно отличалась от предыдущей. То были слова воина, сказанные под гнётом реалий. Святослав, никогда не мирившийся с ложью, оказался вынужденным излагать перед витязями ту скользкую практичную мысль, которая ложилась тяжким бременем на его изрубленные плечи:
       – Если не заключим мир и узнают, что нас мало, то придут и осадят нас в городе. А Русская земля далече, печенеги с нами воюют и кто нам тогда поможет? Заключим же мир, они обязались платить нам дань и этого хватит. Если же перестанут платить дань, то снова, собрав воинов, пойдём из Руси на Царьград.
       И дружинники, отводя друг от друга взоры, соглашались с ним:
       – Правильно говорит князь, правильно...
Большинство воинов было серьёзно ранено, лишено конечностей (люди выходили на битву, имея порою всего одну руку) и мало боеспособно. Многие потом умерли от гангрены.
       Совет отрядил к грекам посланцев, – крепких умом витязей, недуги коих не очень бросались в глаза, – проигрывать врагу надо стараться достойно. Парламентёры отбыли на рассвете следующего дня. Лев Диакон подобающим образом описывает этот унизительный для русских момент: «Он [Святослав] ...стал просить мира на следующих условиях. Тавроскифы уступят ромеям Доростол, освободят пленных, уйдут из Мисии и возвратятся на родину, а ромеи дадут им возможность отплыть, не нападут на них по дороге с огненосными кораблями (они очень боялись «мидийского огня», который мог даже камни обращать в пепел), а кроме того, снабдят их продовольствием и будут считать друзьями тех, которые будут посылаемы по торговым делам в Византию, как было прежде. Император почитал мир гораздо больше войны, потому что знал, что мир сохраняет народы, а война напротив, губит их. Поэтому он с радостью принял эти условия [росов]». Цимиский согласился на то, на что никогда не пошёл бы Святослав в аналогичной ситуации. Дело здесь вовсе не в человеколюбии, слишком лестном для Цимиского, взошедшего на трон по трупам. Император-воин понимал больше придворного хрониста: уничтожить русов оказалось гораздо сложнее, чем предполагалось самодержцем ранее. Иоанн II, переживший драматизм ситуации отступления греков, лицом к лицу столкнулся с превосходящей стойкостью «скифских» воинов, и не согласись Цимиский на мир, русичи вышли бы на последний бой. При всей напряжённости политического момента для Византии, испытывавшей нарастающие давления арабов извне и восстания внутри страны, не мог Цимиский позволить себе далее жертвовать «бессмертными» и другими войсками. Хотя его армия и продолжала насчитывать сорок пять тысяч человек, резервисты, заполнявшие потери, уже далеко не соответствовали качествам бойцов начала компании и не могли соперничать в доблести с русами.
        Император заключил союз с русскими, «дал им хлеба по два медимна (сорок килограммов) на каждого...  хлеб получили двадцать две тысячи человек, избежавшие смерти» (Л. Д.). Все трофеи, включая захваченных рабов, Цимиский согласился оставить русам. Всех, кроме пленных греческих воинов. В свою очередь, вопрос о возвращении «скифам» их пленённых соотечественников не стоял по причине отсутствия оных. Цимиский обещал Святославу воздействовать на печенегов, чтобы они не препятствовали русам в возвращении на родину.
        После утверждения мирного договора, оба полководца изъявили желание встретиться, чтобы взглянуть в глаза друг другу. Это событие красочно описано Диаконом: «Государь [Цимиский]... покрытый вызолоченными доспехами, подъехал верхом к берегу Истра, ведя за собою многочисленный отряд сверкавших золотом вооружённых всадников. Показался и Святослав, приплывший по реке на скифской ладье. Он сидел на вёслах и греб вместе с его приближёнными, ничем не отличаясь в работе от них. Вот какова была его наружность: умеренного роста, не слишком высокого и не очень низкого, с мохнатыми бровями и светлосиними глазами, курносый, безбородый, с густыми, чрезмерно длинными волосами над верхней губой. Голова у него была совершенно голая, но с одной стороны её свисал клок русых волос – признак знатности рода; крепкий затылок, широкая грудь и все другие части тела вполне соразмерные, но выглядел он угрюмым и диким. В одно ухо у него была вдета золотая серьга; она была украшена карбункулом (рубином), обрамлённым двумя жемчужинами. Одеяние его было белым и отличалось от одежды его приближённых только чистотой. Сидя в ладье на скамье для гребцов, он поговорил немного с государем об условиях мира и уехал».
        После отплытия Святослава, Цимиский бросил вслед фразу:
        – Гордый и непреклонный скиф.
      
   
                ****
        До самого октября Святослав Игоревич оставался в Доростоле, а Цимисхий – в своём лагере. Оба залечивали раны и не трогали друг друга. Наконец, на рассвете одного из прохладных октябрьских дней 971 года, множество русских челнов и ладей с дружинниками, рабами и иными трофеями стали покидать доростольский берег и сквозь строй ромейских триер направились к устью Дуная. Византийцы не смели предавать «греческому огню» «скифские» суда: слово базилевса – священно. Русы увозили на Родину всех выживших тяжелораненых, не закололи их. На выходе в серое осеннее море Святослав сделал остановку, дал передохнуть воинам.   
         – Княже, – обратились к нему дружинники из отряда погибшего Икмора, – срамно нам в Киеве теперь показаться. Отпусти нас, пойдём искать доли по свету, пока головы не сложим.
        И Святослав не стал неволить, отпустил и поделился трофеями. Рабов икморовцы оставили, – обуза. Взяли только то, что можно было обменять в округе на походных коней. Вольная ватага икморовцев прошла с боями и грабежами Балканский полуостров и внедрилась в Италию. Встреч с осколками «скифского» воинства избегали даже отряды викингов. Разбив генуэзцев и пройдя вдоль западного побережья Италии, славянорусы взяли приступом Неаполь, затем захватили на юге страны суда и отправились в Андалузию. Там они столкнулись с регулярной армией халифа Кордовы и после ряда тяжёлых схваток, на захваченных гребных судах отправились через океан «искать доли» в легендарную страну Винланд, о которой им рассказали норманы. Дальнейшая судьба отшельников неизвестна, скорее всего они нашли свою судьбу в пучинах Атлантики.
        Отпустив дружинников удалого Икмора, Святослав Игоревич отправился с остальными в плавание по Русскому Морю к устью Днепра, но не добрался до него. У воинов в ухудшихся походных условиях открылись раны, замучили болезни. Потрёпанное осенними бурями войско князь разместил на отдых в днестровском лимане, на острове Березань. Видимо, надолго. Обессилевшие в борьбе с греками и стихией дружинники нуждались в длительном отдыхе и нечего было помышлять с больными лихорадкой и дизентерией людьми добираться сейчас до Киева. Ко всему, днепровские пороги таили теперь и иную опасность. Мстительные болгары отправили к печенегам посыльных, которые предупредили кочевников: «Вот идёт в Киев Святослав с малой дружиной, а рабов, и золота, и иных богатств у него без числа». Для кахана Кури это был шанс разделаться с грозным князем. Не помогли даже просьбы византийских посланцев пропустить русичей через пороги, – тут Цимиский сдержал данное Святославу слово. Печенеги заключили с ромеями перемирие, уступив во всем, кроме одного, – не трогать ладьи русичей, и через лазутчиков это стало известно старому дядьке Свенельду.
        – Не ходи, князь, – сказал мудрый воевода, – не ходи к порогам, бо стоят там печенеги. Обойди пороги конями, князь.
        – Как я пойду конями с хворыми людьми, – их не бросишь. Да и смеяться будут печенеги. Скажут, испугался я их. Иди ты, дядько Свен. Отбери воев и иди, приведи подмогу. Мы подождём, а потом вернёмся, как приплыли, и… предадим на Руси огню всех христиан с их греческими церквами.
        После такого твёрдого обещания князя при расставании, Свенельд отправился с охотниками из воинов своего отряда к устью Буга, поднялся на ладьях вверх по течению, пока река от морозов не стала. Бывалому воеводе удалось раздобыть у мирных правобережных печенегов лошадей да верхами добраться до Киева. Святослав остался на острове с недужной дружиной. Наступили зимние холода, и воины устроили себе жилища под перевёрнутыми ладьями. Изранены были все. У многих вспыхнул Антонов огонь (гангрена), люди разлагались на глазах, не менее страшным оказался голод. Бедственным положением русичей немедленно воспользовались греки-колонисты – херсониты. «За конячью голову, сообщает летописец, – платили [им] полгривны!» Голодному больному человеку легко замерзнуть. Люди мёрли как мухи и больше всего страдали рабы. Дисциплина начала падать и как результат – сведение счётов недовольных друг другом людей за поражение.
        – Это всё ты, ты виноват, князь Улеб (Глеб)! – обвинял родственника Святослава огромный вятич Хлын.
        – Да, из-за тебя и других таких же христиан Перун отвернулся от нас! – поддерживали Хлына язычники. Святослав устало наблюдал за перепалкой и, хотя и был на стороне язычников, но не вмешивался, – дружинники должны сами разобраться.
        – Ах ты пьяный смерд, ты посмел, холоп, на меня, князя поднять голос!
       Побледневший от возмущения Улеб схватился за копьё и поразил им Хлына в живот. Известно, что срамословы-вятичи живучи, как всё лесное зверьё. Рассвирепевший Хлын словно ветку переломил узловатыми ручищами застрявшее в теле древко и, двинувшись вперёд, разнёс тяжёлым обломком голову Улеба. Как по сигналу, русские воины, ещё недавно плечом к плечу стойко противостоявшие византийцам, сейчас в ярости бросились друг на друга. Такое на Руси изначально: сначала русские бьются с врагами, а потом, разогревшись, занимаются самоистреблением. Не знавших жалости язычников оказалось больше. Христиан, подвергнутых бесчеловечным пыткам и не проронивших ни звука, умертвили, принеся их в жертву во славу ненасытного Перуна. Сами язычники тоже вскоре оказались жертвами, правда, уже не Перуна, а других напастей. Ими были голод, холод, хворь, и к весне, когда растаял лёд, в живых едва насчитывалось пять тысяч человек. Князь делил с воинами лишения. Со всеми голодал, страдал от перенесённых ран и лихорадки, но не лез греться между людьми на тёплое сухое ложе из шкур под ладьей, подавая пример бодрости духа. Святослав ходил с дружинниками в ночные дозоры, спал, как всегда, под открытым небом на промёрзшей земле и остался жив. Может быть, причина тому неукротимый эмоциональный настрой «скифа», настрой на грядущий реванш за своё временное поражение.


                ****
       Наступали тёплые дни и не успел ещё Днестр окончательно сбросить с себя ледяное покрывало, как не дождавшийся подмоги Святослав Игоревич заторопился в поход. Приведя по возможности в порядок ладьи, дружинники вместе с остатками рабов и трофеев вышли в беспокойное весеннее море. Дни спустя, Святослав вошёл в устье Днепра. Лед сошёл и путь к Киеву, казалось бы, свободен, если не принимать во внимание поджидавших у порогов печенегов. Святослав двинулся им навстречу. Ладьи князя, подгоняемые морским бризом, медленно двигались вверх по реке вдоль обезлюдевших берегов. Обычно скифы испокон веку доплывали челнами до порогов, преодолевали волоком пятикилометровый отрезок пути вдоль берега до спокойной воды и снова стаскивали струги в Днепр, чтобы продолжить плавание. В этих местах скифы-кочевники устраивали на своих соплеменников засады и часто отнимали добычу. Святослав ещё слабо надеялся, что зимой и в весеннюю распутицу печенеги покинут пороги и отойдут со своими кибитками в степи, – надо перегонять с места на место скот, чтобы не было падежа, иначе наступит голод. Основа хозяйства кочевников – это табуны лошадей у печенегов и крупный рогатый скот у остатков готов. Питались те и другие почти исключительно мясом и молоком, и только в голодные годы переходили на хлеб, который приобретали или захватывали силой у земледельцев. Это было всегда сопряжено с большим риском, которому сопутствовали ответные меры со стороны славян. Пощады не давали ни детям, ни животным. Печенеги в таких случаях отчаянно защищались, окружая себя повозками, а готы уступили, ушли в донские степи. Вплоть до семнадцатого века ещё видели их запряжённые тощими волами, а потом лошадьми арбы, бороздившие просторы на обезлюдевших развалинах Золотой Орды. Казаки называли бродячих готов «цыганами». Убогие ватаги последних и впрямь пристраивались к смиренным неудачникам из давно забытой Скандзии. Но достаточно опять нам опережать время и вернёмся к описываемым событиям.
        На сей раз надежды Святослава оказались тщетными. Для кахана Кури страшнее голода был русский витязь, который простил его раз, а теперь расправится за измену со всеми родами печенегов, как с хазарами. Правда, сейчас русский князь, по слухам, не очень опасен. Он потерял всё, кроме спесивой гордости и сам открыто идёт в западню. Идёт на Вы! И нужно этим воспользоваться, задушить обессилевшего руса всем печенежским миром, если князь лично не даст слова – кочевников впредь не трогать. Святослав никогда не даст такого обещания. «Убьём же его! Другого случая может не быть». И Куря с ордой остался у порогов.
         Тем временем, ладьи Святослава продолжали медленно плыть на север, до Киева оставалась неделя пути. По левому берегу тянулись к небу дымы, печенеги предупреждали о движении русичей. Ближе к острову Хортица увидели первых всадников. Внезапно появлявшись на прибрежных холмах, они ревели в длинные трубы – значит враги совсем близко. Между островом Хортица и последним порогом по течению, Днепр имеет ширину всего метров в полтораста и образует излучину в форме полукруга, обтекая слева высокую Вознесенскую Гору. Под Горой и находился знаменитый Перевоз Крария, который потом стал называться Кичкасской Переправой. Именно тут кочевники не одну тысячу лет устраивали засады на плывущие снизу суда. Если смотреть с Горы на север, – видно начало порогов, на юге вниз по течению – Хортица и Великий Луг, на востоке – беспокойные печенежские степи. На самой Горе – старый скифский могильник из пятидесяти курганов разных размеров и форм. Могильник протянулся на северо-восток и состоял из двух групп, между которыми ровное пространство в полкилометра. За сто лет до Святослава окрестные славяне соорудили здесь стратегический сторожевой пост, откуда они дымом предупреждали соплеменников о появлении облаков пыли, поднимающейся из-за далёкого горизонта. То приближались орды кочевников. Пост находился в промежутке между холмами и представлял собой прямоугольную площадку длиной порядка пятидесяти и шириной в тридцать саженей, укреплённую земляным валом, высотой по брюхо лошади. В восточной части укрепления стояла круглая, каменной кладки башня. В ней жгли сигнальные костры, запас дров всегда находился рядом с кладкой.
        Святослав остановил ладьи у Великого Луга в районе Красной Речки, когда разведка донесла ему о засаде печенегов на Крарийском перевозе. Теперь князь знал, что надо делать. Он собрал отряд охотников из старых опытных бойцов, с которыми подобрался ненастной дождливой ночью к степному кочевью и на не слишком торговой основе заполучил лошадей. Не мешкая, дружинники взгромоздились на них и двинулись на конях Капустяной и Кичкасской степными балками к перевозу Крария, намереваясь обойти засаду с тыла и внезапным ударом занять до рассвета переправу. В темноте Куря не разберёт, сколько русских на него напало, поднимется паника и печенеги рассеятся. После этого флотилия ладей будет в состоянии беспрепятственно дойти до порогов, дружинники перетащат суда знакомым волоком по правобережью к свободной воде и поплывут на всех парусах к Киеву.
       Двигаясь рысью балками под проливным дождём, ратники ценою жизни спешили завершить задуманное. Сейчас это была тень прежнего воинства, которое князь когда-то водил в походы. Кольчуга звенела бубенцами на костлявых телах потомков исполинов-сполов, неуверенно восседавших на бесседельных конях. Когда-то их предки – сколоты и сарматы были отчаянными наездниками, но теперь только впряжённый в соху землепашца конь напоминает об этом. Другие народы при обработке земли полагались на волов.
        Откуда-то слева послышался глухой тревожный гул, будто огромный табун отправился к водопою. Святослав понял, что скрытно подобраться к переправе не удалось и печенеги отрезали его от флотилии. Князь меняет решение. Теперь отряд спешно выбрался из балки и двинулся вверх по склону, – надо опередить печенегов, занять вершину (нынешняя Вознесенская Гора) и там оказать врагу достойное сопротивление. Куря двигался по пятам. Не зная количества русичей впереди, он не спешил с ночной атакой. Займётся день – тогда посмотрим. Незадолго до рассвета Святослав уже был на вершине. Витязи спешились, расположили перед валом лошадей и перекололи их. Когда стало сереть, печенеги увидели русов. Киевляне не прыгали, не визжали, как кочевники, возбуждая в себе ярость, а в сосредоточенном молчании стояли за валом, уперев в землю красные щиты и выставив копья. Вдоль всего вала были плотно уложены трупы коней, – дополнительное препятствие атакующим. Несколько лихих конных атак русы отбили с незначительными потерями от стрел противника. Груда павших лошадей вокруг сторожевого поста увеличилась, к животным добавились люди. Под моросящим дождём лошади скользили, плохо слушались всадников, направлявших их на лежавших мёртвых собратьев. Перед постом росло количество сражённых печенежских воинов. По ним накатывались новые волны атакующих, в ряде мест перевалившие через защитников и схлестнувшиеся со второй шеренгой русичей, но пробить брешь в ней не могли, выдыхались. Русские витязи стояли насмерть с упорством обречённых. Куря остановил бойню. Печенеги вернулись на старые позиции и решили взять русов измором, тревожа обстрелом из дальнобойных луков. Удары стрел последних равноценны пробивному действию жаканов современных охотничьих ружей. Русские отвечали «пожирателям вшей» (Ибн Фадлан, Л.Д.) стрелами из-за стены щитов, водружённых на груды трупов. Вечерело, небо очистилось и стали появляться звезды. Напряжение спадало, ночью печенеги не сунутся. Русы собрали своих убитых и сняли с них ценности. Затем, воины освободили и себя от украшений и талисманов, – золото не должно достаться врагу. В центре башни вырыли мечами яму глубиною в полтора аршина, поместили в неё клад и засыпали землей. Поверху сложили дрова, выбрав посуше, на них – трупы и устроили погребальный костёр. Раздуваемое тягой пламя рванулось в вышину, унося с собой души мёртвых. Их провожал хор грубых голосов, песней, выражавших свою скорбь по погибшим и обещанием скорой встречи.
       Прошло несколько дней осады, не внёсших особых перемен, кроме одной: на солнце начали разлагаться трупы и ветер на вершине только частично относил миазмы на равнину. Дождевые лужи были вычерпаны до дна и просохли. От тлетворных запахов страдали и русы, и печенеги. Последним подносили из реки бурдюки с водой и кочевники, освежившись, плескали её в сторону противника, дразнили:
        – На, урус, попей!
        Однажды к лагерю русских подскакал, размахивая куском белой овечьей шкуры, наездник – посланец кахана. Воины не тронули его, всадник спешился. По древнему, ещё скифскому обычаю, вести переговоры в подобных случаях должен сам вождь, но Куря не решился появиться перед князем и послал знатного рода молодого богатыря Бунчука. Русы позволили парламентёру пересечь вал, где его встретил Святослав для беседы, – Бунчук достаточно бегло говорил по-славянски, как и очень многие печенеги. Он передал Великому Князю, что кахан в целом не держит на него уже зла и отпускает русов, – Куря добро помнит. Пусть только русы оставят печенегам всё награбленное у греков и впредь обязуются никогда не тревожить кочевников – сделка на текущий момент достойная взаимопонимания. Пусть воины выходят и отправляются к своим, Куря выпустит Святослава с дружинниками живыми и те сами убедятся, какая несметная воинская сила окружает русов. Достаточно жеста кахана и русы будут втоптаны копытами коней в весеннюю грязь, но Куря не допустит этого, – он добро помнит.
       И ответил Святослав Игоревич смелому посланцу без привычной надменности:
       – Посмотри вокруг, отрок.
Святослав обвёл рукой стоявших поодаль огромных хмурых воинов, большинство из них было вдвое старше дерзкого печенега.
       – И не стыдно тебе говорить такое людям? Ступай, передай Куре, что жизнь нам не дорога, но и его каханской милостью мы не погнушаемся.
       Отпустив посланника, русы взглянули друг на друга.
       – Ну вот, осталось нам умереть, – сказал Святослав дружинникам, и они приняли его слова. Не будут русы выжидать за валом, пока начнёт мутиться от безводья и смрада разум. Отвергнув предложение кахана, не станут безвольно дожидаться своей участи, если есть ещё в руках топоры да остатки сил. И не привыкшие к сентиментам витязи, на этот раз молча крепко обнялись. В них уже прицельно летели печенежские стрелы, одна из которых зацепила Святослава. Рикошетом от щита, стрела застряла в глазнице. Святослав вырвал и отшвырнул обломок. «Иду на Вы!» Воины выстроились клином и, ощетинившись копьями, двинулись на врагов, ведомые в последний бой своим верным князем. Было 22 апреля 972 года.
       Спустя века, слова и поступок Святослава повторят, окружённые ляхами, сорок запорожцев Хмельницкого, чтобы с древним девизом «Руськие не сдаються!» броситься уже на другого врага. Все казаки погибнут героями. И будет этот крылатый клич бесстрашных предков, побеждая время, двигать отважной Русью вечно.
       Воодушевлённый гибелью Святослава, Куря решился на захват гружённой трофеями флотилии князя, намереваясь пленить её защитников для обмена, – немало степняков томилось в киевских темницах. Для этой цели печенеги приступили к массированному обстрелу стругов головнями с горящей просаленной шерстью. Когда ладьи зарделись огнём, орды кочевников с двух сторон атаковали флотилию на своих небольших челнах и просто вплавь, держась в холодной воде за холки коней, но русы, перерезав рабов, прорубали топорами днища и уходили вместе с охваченными пламенем судами в мутные омуты Днепра.
        После побоища к Куре прибыл на переговоры Свенельд. Старому воеводе не удалось собрать достаточно ратников для обещанной помощи Святославу. Этому воспрепятствовала элита – немногочисленная, однако богатая христианская община норманов, напуганных жестоким обещанием Великого Князя.
        Куря вернул Свенельду часть убитых дружинников, но без скальпированных чубов, используемых для украшения сбруй печенежских коней, и без столь любимых степняками лакомств, как печень и сердце храбрых русов. Отдать же тело Святослава Куря отказался наотрез. Останки князя были поджарены на углях и обглоданы мурзами, а кости отданы на волю зверью.
        Из черепа Святослава кахан заказал греческим мастерам сделать чашу для вина, очеканить серебром и выгравировать глумливую надпись: «Погнавшись за чужим, потерял своё».
        Вместе с приближёнными степной владыка пил из этой чаши на бесконечных пирах, похваляясь «всем и всяку», что сумел одолеть такого сильного князя.
               
       Возрадуйся бешеный Куря, передавай по кругу грязным мурзам полную горькой отваги чашу сию.       Мёртвые сраму не имут!

2008               

Рисунок взят на странице интернета. Спасибо автору рисунка