Часть II. Глава 19. Простите!..

«Не-е-ет!» – закричала Сара и… свалилась с кровати.
Её «не-е-ет» разбудило  обитателей этой, ставшей коммунальной, квартиры, и все ринулись на звук в комнату Сары Абрамовны. Они остановились как вкопанные на пороге комнаты: Сара сидела на ковре и рыдала в голос. Но что вообще удивило семью, так это то, что Сара, увидев товарища Ганько, вскочила и бросилась ему на шею.
– Жив, Юрочка, мальчик мой! Какое счастье! Боже, спасибо тебе! Яша, спасибо тебе! Никуда не пойдёшь, слышишь?  Свадьба есть свадьба! – рыдала Сара Абрамовна. За ней стала плакать Лея.
– Мама, что случилось? – спросил удивлённый Арик.
– Сара Абрамовна, вам что-то приснилось? – спросила Милочка.
– Сара, что за истерику ты тут устроила? Смотри, как ты всех перепугала? Перестань телебенькать мальчика! Милочка, иди, поставь чайник, и мы в три часа ночи будем пить чай. Лея, я никогда не видела, чтобы ты плакала? Ты, случайно, не беременна, девочка?
На этих словах все замерли и уставились на Лею.
– Лея, доця, успокойся! Маме приснился плохой сон, но мама знает, что нужно делать!
– Что, мамочка? – спросила Лея, размазывая слёзы по щекам.
– Нужно пойти в туалет, включить воду и сказать: куда вода, туда и сон, – ответила Сара.
– Я пойду, мамочка! – вскочила Лея.
– Куда? – хором спросили все.
– Так воду включать, – ответила заплаканная Лея.
- Леечка, это мама должна воду включать – это ей сон приснился, – сказала Милочка.

Товарищ пока ещё Ганько стоял совершенно смущённый и растерянный: никогда в жизни никто по нему не плакал. Что происходило в душе этого парня таки можно себе представить: он реально осознал, что не он является тылом этих людей, а они стали его тылом, непробиваемой крепостью, в которой ему так хорошо и спокойно, в которой он чувствовал себя абсолютно счастливым.
И Юра вспомнил, как в детском доме пацаны издевались над мальчиком по фамилии Сандлер. Это был очень странный мальчик: он не разговаривал абсолютно ни с кем, разве что односложно отвечал на вопросы, которые ему на уроках задавали взрослые. А ещё он всё время носил с собой скрипочку в футляре. Миша не расставался с этой скрипочкой никогда, и даже тогда, когда ложился спать, футляр лежал рядом с ним на узкой кровати. Было непонятно, кому удобнее спать: Мише или его скрипке?
За что ненавидели Мишу одноклассники, Юра не знал, как и не знал, за что вообще можно ненавидеть всех и его в том числе. Детдом жил по своим волчьим законам, как было принято в то время, и ничто нечеловеческое было ему не чуждо. Миша был из тех несчастных детей, кто в очень раннем возрасте остался без родителей: они оба разбились, когда возвращались с дачи домой. Мальчику тогда только исполнилось четыре года, и он, каким-то удивительным образом, не получил ни царапины. Мишу взяла бабушка, но она не выдержала смерти дочери и зятя, тяжело заболела и умерла, когда маленькому Мише было всего семь лет. Остальные родственники жили кто где: кто в далёкой Америке, кто в Израиле, но в шестидесятые годы о том, чтобы взять к себе советского мальчонку и отвезти его в капиталистическую страну, не было и речи. Единственное, что получил Миша в наследство – это отцовскую скрипку: отец был первой скрипкой областного оркестра. В Мишину память навсегда врезались вечера, когда дома собирались друзья родителей, гости, когда люди пели, читали стихи и когда папа, наконец, брал в руки скрипку. Тогда Миша с замиранием сердца закрывал глаза и слушал, как плачет и поёт скрипка в руках отца.

После гибели родителей, когда маленький Миша ложился спать, бабушка садилась на его кровать, читала молитву, из которой Миша запомнил всего два слова «Шма» и «Исраэль», и рассказывала ему про Моисея и Бога. И когда Миша думал о Боге, Моисеем он видел своего отца, только вместо посоха у него в руках была скрипка. Звуки этой божественной скрипочки звали маленького мальчика куда-то в неизведанные дали, и он шёл в эти дали, как когда-то шёл и вёл свой народ в совсем неизведанный мир Моисей.

А потом умерла бабушка, не оставив завещания. Квартиру Миша Сандлер получить не мог по малолетству, и она отошла государству. Мишу отправили в детский дом вместе со скрипкой. Потом, когда он стал старше, его перевели в другой детский дом и там он познакомился с суровой правдой жизни. А правда заключалась в том,  что, во-первых, он был евреем, что и понятно с такой-то фамилией, а во-вторых, он был ярко-выраженным евреем: длинный с горбинкой нос, чёрные вьющиеся волосы и бездонные, голубые, какие-то не по-детски печальные глаза, подёрнутые поволокой. К тому же Миша Сандлер безбожно картавил и ни у кого не возник помысел отправить мальчишку к логопеду, чтобы хоть немного исправить произношение.
В двенадцать лет он замкнулся в себе, понимая, что дружба с кем бы то ни было ему не светит.

Правда, он сделал попытку сблизиться с Юрой Ганько, которому тоже доставалось от сильных мира того, но Юре ясно дали понять: «Будешь за жида – тебе не жить!»
 «Странно,  – продумал Юра, глядя на Лею, Сару Абрамовну, Арика и даже на Дору, – почему тогда я не понимал, что евреи – такие же люди, как и все остальные, ничуть не хуже? Почему я не помог этому Мише Сандлеру тогда, когда тот отчаянно нуждался в помощи? Я струсил… Может, поэтому я пошёл в милицию, чтобы побороть в себе этот чёртов страх? Или чтоб оправдаться за содеянное тогда, двадцать лет назад? Нет, я просто не мог ему помочь…»

Миша был одинок и несчастен, пока не объявилась его какая-то дальняя родственница с Биробиджана, которая решила забрать мальчика к себе. Мальчик очень ждал этого момента, и чем больше он ждал, тем больше зависти и агрессии становилось у окружающих его подростков. Особенно завидовали те, кто был старше: если у меньших ещё была какая-то надежда быть забранными, то этих вообще никто не хотел никуда забирать. Когда было совсем невмоготу, Миша прятался на маленьком складике со всяким хламом и ветошью, стоящем на задворках территории детского дома,  доставал скрипочку и смычок, брал их в руки и, прикасаясь к струнам, закрывал глаза. И не было вокруг старой ветоши, пропахшей сыростью, не было убогости и ненависти – была музыка. Это была только Мишина музыка: ему казалось, что папа чувствует её и гордится своим сыном. Он старался водить по струнам тихо, чтобы не дай Бог никто не услышал, и тогда ему казалось, что он сам становится Моисеем, как папа. И вот оно, море, которое расступилось перед ним, вот пустыня и манна, упавшая с неба, а впереди, далеко-далеко, его ждёт Земля обетованная…

Юра вспомнил, как случилось страшное: его разбудили посреди ночи взрослые мальчишки, стащили с кровати и повели в туалет. К сделанному из досок кресту был привязан Миша резинками от трусов. На какое-то мгновение Юре показалось, что это распятие Исуса: Миша Сандлер почти висел на этом кресте с белым, как мел лицом. Двое держали этот страшный крест, а у третьего в руках была скрипочка. Миша не плакал: он не сводил глаз с этой скрипки. И тогда тот, кто держал скрипку в руках, сунул её Юре и сказал: «Давай, Ганько, бей её об стену. Пусть жид смотрит». Юра попятился назад, но там стояли ещё двое, те самые, что привели его в туалет.
«Давай, Ганько, а то сам жидом станешь!» – захохотал старший. На Юру смотрели немигающие глаза  Миши. В них была мольба, но почему-то совсем не было страха.
«Не буду», – еле слышно сказал Юра и тут же получил удар под дых.
«Бей, сука!» – сказал второй.
«Нет», – заплакав от боли, ещё тише произнёс мальчишка. 
И тогда тот, что стоял сзади, взял скрипку в руки и со всей силы ударил её о белый кафель. Скрипка с одного удара разлетелась в щепки. Взяв отлетевший гриф с висящими на струнах останками скрипки, этот выродок подошёл  к Ганько и спросил:
«Не будешь, б…?»
«Нет», – одними губами ответил Юра. Больше он ничего не помнил. Ни как его били, ни как закричал Миша, ни как прибежала заснувшая на посту дежурная, которая вызвала милицию и скорую. И тогда в больницу пришёл милиционер, товарищ Сердюк, который и дал подростку путёвку в жизнь.
Когда Юра вернулся из больницы, он не застал ни Мишу Сандлера, ни тех, кто его избивал: Мишу забрала родственница, а тех мальчишек отправили в колонию: Миша дал показания.

Всё это пронеслось в голове товарища Ганько, и он, обняв Сару Абрамовну, горько заплакал. Он не заплакал – зарыдал и, рыдая, произносил только одно слово: «Простите! Простите! Простите!..»
Наконец, успокоившись, все разошлись по комнатам: всё же нужно было идти спать и обязательно выспаться. Им предстоял трудный, но чудесный и счастливый день!

Продолжение: http://proza.ru/2022/01/27/1665