Мезей Бал. Венгерская философия как европейская

ВЕНГЕРСКАЯ ФИЛОСОФИЯ КАК ЕВРОПЕЙСКАЯ
Мезей Бал (1993)

Автор католик

Существует ли философия у небольших народов и на изолированных языках? Философия - это всегда нечто масштабное и мировое,  предназначенное для многих, но малораспространенный язык значит, что будет мало слушающих. Язык для философии всегда был средством распространения идей, предназначенных для всего мира. Латынь, французский, немецкий, английский -  это до сих пор языки великих философов. Но с чего начать, к примеру, каталонскую философию? Как вы поймете чешскую философию, не зная чешского? Положение венгерского языка сложнее, чем его славянских соседей. Чехи понимают словаков, хотя и с трудом; поляки способны понимать тех и других. Но венгерская языковая изоляция почти уникальна, тем более для народа со значительной историей и культурой. Такая проблема не решается использованием латыни или даже немецкого языка как второго в стране. Венгерский философ может или отказаться от универсальности, стать лишь национальным мудрецом, или писать на английском или другом языке прежде, чем на родном, и то в основном для тех, кто намерен изучать венгерский. Венгерский философ также должен владеть многими языками, а не только употребляемыми в Венгрии. Так вырисовывается проблема, и таков сам дух культуры, который окружает нас в философии.
Итак, наше философское мышление начинается с лингвистически изолированной ситуации. Существует, однако, всемирное предназначение философии и ее терминология. Язык образует противоречия и диалектику между формой и содержанием. Но то, о чем мы говорим, существует не только для философов, и это вещи, неподвластные времени. Откуда берется стремление к ним? Это детище самой философии? Никоим образом, ибо до нее была религия, создавшая первые цивилизации Востока - по крайней мере аккадскую и египетскую. В религии проявилась природа человека, его задача и судьба. Все это было взаимосвязано самым интимным образом: произносились сакральные формулы, совершались ритуалы и церемонии, постигались появление, исчезновение и порядок времени. Сопоставляя эти вещи, в какой-то момент люди поняли, что есть главное и второстепенное, твердое, непоколебимое и изменчивое, исчезающее, подвластное времени. Это была уже область религии.
Что по этому поводу говорит философ? Он должен был это строго осмыслить, понять не только смысл практики, но и значение тех или иных утверждений - в мыслях, словах и действиях. Первые философы могли практиковать аскезу, но у них не было организации, не было духовенства как носителя традиции, культа, интерпретации и профессионализма. Что, вообще говоря, в религии есть такого, что в философии отсутствует или изменено? Это формальный элемент религии и природа ее откровений, в которых те или иные истины просто даются. В философии истина должна быть раскрыта, это не данность, а задание, процесс. Исповедание веры основано на предпосылке, что нечто есть истина; оно само полностью, действенно подчиняется этой истине. Такова формальная сторона религии. Она включает отделение священного места и времени, ритуала, который недоступен профанам, господство этих вещей над обществом и его организацией, над человеческой жизнью, как мы ее знаем. Но философия существует не неизменно и не сама по себе; она творится и изменяется. Можно сказать, что это процесс, но он идет не для того, чтобы  взращивать определенное содержание, как это делает религия через культ. Религия по своему реальному, определенному содержанию предполагает поддержание формы и практики, сосредоточение на себе, помимо большого количества допущений и выводов. Религия, даже если она позволяет описывать себя философски, никогда не позволит своей формальной стороне умереть. В этом смысле религиозное происхождение философии подобно "рождению трагедии из духа музыки": по мере того, как трагедия превращается в новое рождение смыслов, философия непрерывно формирует и фиксирует этот процесс.
Философская школа - это не религиозное собрание. Ее способ мысли и суждения исходит из индивидуальности самой человеческой личности, в ее несводимости к другому. В философии есть не только обращение к безличным ценностям; она сосредоточена на человеке, которого она касается, даже если она не чужда мистицизму, растворяющему грани вещей. В последнем случае человек выходит за свои границы, он умирает в Боге и рождается в Нем заново. Философия не может игнорировать этот образ; в ней есть некое священное безумие, умирание и воскресение души, становящейся больше самой себя. В этом материальном теле я тот, кем был и есть. Но я не ограничен этим. Ян Паточка справедливо говорит, что философ - это влюбленный, если употреблять это слово в исходном платоновском смысле. Реальность жизни не в форме ее объективных процессов, а в их содержании. В то же время содержание не так свободно, как форма; оно не может быть не связано с ней. "Живая душа", как говорит Шелер, всегда связана с физическим телом (нефеш в иудаизме - только часть состава человека. - Пер.).
Все это изначально было достоянием европейской философии. Но все же в такрм смысле говорить о философии мы еще не можем. Это был бы радикальный индивидуализм, основанный на убеждении лишь одного, а не всех. Существует радикальная критика, не позволяющая оправдывать индивидуализм, потому что традиция неизбежно. Практика должна быть передана другому. Возможна тем не менее универсальная, неформальная организация передачи внутреннего опыта, и этот индивидуализм лежит в основе философии и проявляется в ее развитии во времени. Ясно, что философия, развивающая себя только индивидуально, через прирожденные дары и воспитание, была бы неполноценна. Но в том-то и дело, что такие люди не остаются в одиночку. Их выделение - драгоценная система, в которой философия возникает и, через определенные компромиссы, становится достоянием общества.
Приходим ли мы тем самым к феномену европейской философии? Еще не совсем. Мне нужно еще донести его до вас. Философствующий индивид все еще может быть довольно одинок. Он ищет себя и других, пока не уходит на покой. Но философы ищут не только себя и друг друга, они ищут человечество. Философ  раскрывает формы предметов, как они проявляются в природе и понятиях; раскрывает подходящую индивидуальную основу судьбы. Он узнает также, что для счастья необходимо быть счастливым не одному, а вместе с другими. Это, однако, затемняет необходимую предпосылку, в которой находится философ. Человеку не просто суждено выбирать свою судьбу, как предсуществовавшим душам (христианство отвергает этот миф, в т.ч. как элемент понятия о свободе воли. - Пер.). Он совершает не существовавшее ранее, творит свою судьбу не только для себя, но и ради себя*. В этом смысле философия - один из органов общественного тела. Это аналогия, но она универсальна только при встрече философии и Церкви. Церковь - универсальное тело, которое не является эмпирическим. Если иметь в виду обычное тело, то все, что вам нужно знать, это то, на что вы смотрите. Но тело Церкви состоит из личностей и подобно им. В ней многие тела связаны между собой и образуют единое общее тело, в котором все имеет свое телесно определенное место. Постижение философии по большому счету возможно лишь в таком теле и через него. Этот живой организм - среда, соответствующая философии. Она - деятельность, имеющая свою логику и не поддающаяся дедукции иначе как через такого рода тело. В этом смысле философия образует тело, подобное Церкви, в которое включен каждый философ.
Это и есть европейская философия? Теперь уже почти так.  Мы нашли ее душу: философия и Церковь как тела образуют культурно-географический
конгломерат, изначально возникший на Западе. Европа всегда на Западе. Это то, что лежит к западу от берегов Азии, будь то Рим, Лион, Ахен, Париж, Амстердам или Лондон. Это географический образ Европы; он был началом.. Но корни европейской идентичности лежат в истории общества и экономики. Центральный узел европейской идентичности не такой варварский, как кажется сторонникам деспотизма. Деспотизм – это отсутствие правды, добра и доброты. Предмет спора постоянно присутствует в ранней европейской истории: он бросается в глаза персам, но Сасаниды также вызываются к жизни арамейским народом. Затем с неожиданным поворотом, который обозначил Клавдиан, оказывается, что Запад, Рим и Милан - это то же самое, что представлено Востоком, Константинополем. Пристрастные защитники деспотизма и варварства могут связывать себя с Восточной Империей и затем стихийно противостоят мусульманским империям (? - Пер.).
Европа противостоит Востоку. Но насколько далеко Восток отстоит от Запада? Как Стамбул от Константинополя? В одном из фильмов Феллини жестокий австрийский провинциал говорит на непонятном, варварском языке, обозначающем Восток, но этот язык оказывается венгерским. Он был полон решимости встретиться с Западом, но уже находился с ним лицом к лицу. Европа - это не естественное состояние дикой природы, а цивилизованный, окультуренный, культурный мир. Или позже: Европа не такая, как дикая природа, новая, динамичная, страшная; силой, считающейся дикой, оказываются Соединенные Штаты. Это время, с когда Россия оказывается на окраинах Европы и хочет быть похожей на саму Европу. Св.Престол - это Европа, но как быть с колониями и Америкой? Антиамериканская эра оказывается долговечной. Макс Шелер первым нарушил этот хор, но он надеялся, что противостояние французов и англичан будет потушено, если все они будут ассоциировать себя с европейским обликом Соединенных Штатов. Основой союза является идея единого европейского государства. Об этом много писали и до Шелера, и после него, и идея единой Европы была секретом привлекательности национал-социализма и его военных побед (? - Пер.). Но дело в том, что «европейское единство» не обязательно является идеей, которую разделяли все венгерские сыны европейской философии. Оно не было очевидным и в прошлом,  например, при образовании Восточной Римской и Западной Франкской империи. Тогда, при Лотаре, представлялось так, что разделение Европы проходит по восточноевропейским рекам, иногда даже по Рейну**. Этот подход также называют «евроатлантическим» определением Европы. Россия, которую в таком случае локализуют до Урала, считают тогда скорее европейской культурой, чем сходной  с американской - что можно назвать евроконтинентальным определением Европы. За периоды, когда эти идентификации сменяли друг друга, произошло значительное смещение акцента на многие изменения, связанные с евро-атлантическим регионом. Все чаще европейское определение как непрерывное охватывает европейские культуры от США и Канады до скандинавских стран. Напротив, Евроконтинент определяется подходом «европейского пространства» и «осевой силы». При этом Европа начинается от Атлантики, но простирается бесконечно до Владивостока. Если мы рассматриваем деспотизм как явление неевропейское, то перед нами возникает неодолимое препятствие, и годится только евроатлантическое определение, один из сторонников которого назвал Советский Союз "Элладой во льдах". С другой стороны, есть евроконтинентальный подход, который любит жутковатые аналогии между "плутократическим" и "империалистическим деспотизмом", "упорством" и "величием". Считается, что оба явления имеют сильное европейское измерение. При евроконтинентальном определении, однако, границы Европы должны простираться до Ближнего Востока, тогда как более прагматичный евроатлантистский подход может считать Азией уже Балканы. Балканский мир в этом отношении не в лучшем положении, чем Гонконг или Макао: это силовой политический актор, а не культурный игрок. Так мы определяем Евроатлантику и Евроконтинент. Бесспорно, после распада Советского Союза евроконтинентальное определение наименее распространено в Европе, хотя она получила его снова. Оно еще используется  некоторыми людьми, но сегодня это узы прошлого.
Но где во всем этом место для европейской философии? Когда Европа начинается, ее еще не существует. Затем появляется западное христианство с его характерными чертами сверхъестественного и естественного богословия. Его дочь - философия, богословская по природе. Но целостная Европа в эту пору очень туманна. Когда регионы Европы укрепляются, сила меняется на противоположную и появляются расходящиеся определения. Противоположность западного и восточного франкских королевств оказывается таким же костяком идентичности Европы, как топос свободы и деспотии. Первая исторически зрелая культурная форма - это евроатлантическое определение. Сегодня Европа все больше пытается идентифицировать себя как модерн; это современная, просвещенная Европа. Типичная просвещенная Европа на евроатлантической арене считает, что она несет великий свет свободы начиная с античности, возводя себя по меньшей мере к Платону***. С точки зрения евроатлантической перспективы, в центре процессов, запущенных Просвещением, находится интерпретация сегодняшних Соединенных Штатов. Как известно, у Конта есть определение, по которому теологическая и метафизическая фазы знания ныне завершены и их превосходит фаза научная, являющая себя в естественнонаучном и классическом знании, в социологии, науке о религии, наконец, в либерализме и демократии. Напротив, Евроконтинент определяет себя таким образом: главное не эпоха Просвещения, а возвращение романтизма в Средневековье; главная черта Европы – христианство, разнообразное, но всегда живучее, в своей форме существующее на основе христианства древности. Наука о науке здесь встроена в мистические концепции эмпирической науки, такие как у Фехнера и Гейзенберга; это дети философского трансцендентализма, появившиеся еще на Ниле, если говорить обо всех его формах. Религия есть то, что Шелер называет Nurinnerlichkeit, то есть мистическое, внутреннее, платоническое содержание. Худшее проявление Европы в таком случае - это «социал-демократия» со своими общими ценностями, принципом солидарности.
Первая миссия европейской философии сегодня состоит в том, чтобы определить свои границы. В евроатлантическом пространстве позитивизм опирается прежде всего на науку, форму мышления, обладающую логической строгостью. Позитивизм философский, логический, языковой анализ - это дети науки. В евроконтинентальном мировоззрении европейская философия по сути является трансцендентальной, то есть конструктивистской. Вопреки противопоставлению у Канта сам упор на наблюдение считается не относящимся к задаче наблюдательного исследования, если говорить об открытии. Anschauung, или мистическая интуиция, имеет известное во многих кругах значение: открытие истины в строгом смысле всегда возможно, но чаще философы говорят притчами. Философский взгляд, конечно, трудно формализовать, не в последнюю очередь из-за особенностей такового; но он остается созерцательным подходом, для которого можно использовать язык свободно. Традиция евроконтинентальной философии в некоторых разделах феноменологии и герменевтики дошла до наших дней: от трансцендентного она идет к прагматике, к социологии, к философским теориям, к деконструкции, даже к французскому экзистенциализму.
Существует, однако, традиция европейских философов, которая до сих пор не упоминалась. Она ближе к евроконтиненту; но это традиция, которая в то же время успешно объединила концепции евроатлантической и евроконтинентальной философии среди своих принципов. Но дело не только в этом: то, что осталось в ней, более полно, чем то, что составляет первоначальную философию; в заботе о своей идентичности она сочетает философскую интуицию с универсальностью. Эта идея философии как особого тела, как мы это назвали, является христианской, и она не тождественна ни одному описанному нами течению. Она  не получила распространения ни в евроконтинентальном
мистицизме, ни в евроатлантическом рационализме.
Есть ли у христианства философия, в которой оно может наиболее полно выразить себя? У нас есть философское наследие, которое я до сих пор не принимал во внимание и в некоторых ответвлениях которого упомянутая идея или отдельные ее стороны нашли полное отражение. В нашей стране есть явление, которое любят называть "австрийской философией": евроконтинентальное мышление: в Австро-Венгерской монархии. Австрия никогда не считала себя такой же, как другие великие регионы, и в религии, и за ее пределами. Каков эффект этого мировоззренческого корня в философии? Во-первых, это строгость классической немецкой философии, выражается иногда в антикантианстве; почва здесь - не романтизм классической немецкой философии, не евроатлантическая форма рационализма или эмпиризма, а то, что Франц Брентано называл «католическим принципом". Ему противостояло только классическое мировосприятие, но с развитием всей философии начиная с Декарта стало считаться, что католический принцип отклоняется от реализма аристотелевской схоластики, философского теизма и даже Платона. Схоластический реализм исходит из реальности и сущностной природы субстанций, которые не являются акциденциями; он задается не субъективностью и не единством бытия, но теизмом, в котором  Бог реален и активен, и в Нем укоренены все реальности. Эта концепция отвергает кантианскую критику как концепцию, подчеркивающую приоритет критического подхода к природному по сравнению с его принятием, в то же время составляя противоположность аналитическому подходу к понятиям. Сегодня католический принцип лишь доказывает жизнеспособность схоластики. Представление Франца Брентано о понятии интенциональности служит здесь отправной точкой. То, что интенционально, реально, а на самом  деле необходимо, эмпирически-психологические факторы, интуиция - лишь духовное явление. Духовное явление или просто реальная форма явления есть первоначальная видимая форма. Его дальнейшее развитие имеет место с фазами, в целом свободными от подозрения на внедрение или перенос классического трансцендентализма, хотя иногда это подозрение может быть обоснованным****.
Философия католического принципа распространяется, mutatis mutandis, на всего Гуссерля, Макса Шелера и их влияние, за исключением ранней истории Мартина Хайдеггера. Она охватывает много больше; некоторые разработки в феноменологии включают французских авторов-феноменологов, таких, как Морис Мерло-Понти Эммануэль Левинас или Мишель Анри. Но с этой точки зрения мы должны также перечислить мышление Витгенштейна и многие изменения в брентанизме, особенно в Польше и Чехии, и в итальянской философии. Здесь, у себя дома, эта католическая философия предстает в двух характерных формах: Паулер в аристотелевской системе, с одной стороны, и Бранденштейн - платоновское вдохновение.
Я не считаю своей задачей теперь называть все это католической философией. Я смотрю на это явление иначе и более однозначно. Объединяя приведенные выше анализы, мы хотели бы указать, что помимо евроатлантической и евроконтинентальной философий существует третье направление, которое мы можем по праву назвать еврокатолическим. При этом общая традиция европейской философии состоит в том, чтобы воспринять классическую, аристотелевскую и платоническую традицию, современное применение и, более негативно, современное картезианство. Тематически философский теизм и сыновья религии присутствуют как в евроконтинентальном, так и в евроатлантическом полях, как мы уже это отметили. Но еврокатолическая философия есть не только дело традиции и философии богатого развития философской традиции католического христианства, но и дело самого «католицизма»: согласно этому, еврокатолическая критика критически относится не только к американской философии, но также и к частичному принятию и приверженности лишь фрагментам европейской. И это, на мой взгляд, резюмирует принцип католической философии и единство философии европейской. Конечно, многие не хотят ничего говорить о том, что эти вещи важны и принципиальны; в отличие от реальных процессов, которым мы сможем обучать.
Теперь о содержании католической философии. Я не хочу отождествлять описанную выше католическую философию с такими экспериментами, как, например, мысли Этьена Жильсона; или трансцендентализм Маритена; или католический экзистенциализм Габриэля Марселя, или католическое хайдеггерианство Карла Ранера; но она также отличается, например, от феноменологического католицизма Мишеля Анри или Бернхард Вельте Католическое и феноменологическое вдохновение состоит в том, что католический философ не считает себя исторически изолированным, но систематически серьезно относится к их философским требованиям, выраженным в феноменологии Эдмунда Гуссерля. Здесь предполагается, что невосприимчивым к презумпции в первую очередь должен быть не классический философский принцип или принцип классической науки, а скорее исходная чать мировоззрения, которая охватывается понятием интенциональности, как мы его упомянули. Сама феноменология есть примат интенционального воззрения, даже если этот примат лишь предполагается; если можно исходить из этого, то субъективность Гуссерля очевидна. Однако мы не должны попасть в ловушку субъективной философии Гуссерля, в основе которой лежит евроконтинентальная субъективная философия, иногда иначе интерпретируемая. Если эта субъективная философия верна, она открыта традиционному теизму, ее можно, на мой взгляд, интерпретировать теистически. Но что еще более важно, благодаря соблюдаемому ею принципу возникает особый опыт, пригодный для изучения человеческого опыта. В данном случае самая большая задача состоит в том, что начал Гуссерль, сделал Мерло-Понти и что Мишель Анри снова и снова мыслил в поляризованной форме: в философии тела. Задача католической философии в этом новом смысле и принципе наблюдения, распространяющегося прежде всего на философию тела. В еврокатолической
философии исходный философский принцип осмысливает это как символ, и так появляются многие   из интереснейших и основных предметов ее изучения, имеющие отношение к телесности: и как догмат - тело Церкви как тело Христово по существу, и как теоретическая проблема - тело ангелов, преображение тела Христа и во Христе. От этой философии тела становятся производными многие проблемы, например взаимосвязь пространства и времени*****. Эти категории включают философские вопросы, концепции и методы. Однако метод, предшествующий концепции, и хронологический порядок оказываются в прошлом. Методологической основой католической и конкретно еврокатолической философии является феноменологический метод, представляющий собой спонтанную и свободную апелляцию к первенству восприятия. Только на основе этой методологии возможно точное использование терминов, описательный анализ; метод и вопрос о логической строгости.
Однако феноменологический метод связан в самом важном моменте с историей в строгом смысле католической мысли и с одной центральной идеей: аналогией. Сложное понятие аналогии является уникально католическим и имеет еще платоническое происхождение. Эрих Пшивара появился в этом столетии как аналитик и интерпретатор. Его исследование, концептуализирующее аналогию, не применяется в более узком смысле. Эмпирическая прямота показывает, что такое прямота, и как она соотносится со своим понятием. Возможно сходство (аналогия) между прямотой и прямым, которая относится непосредственно к прямому как данному. Таким образом, опыт относится прежде всего к непосредственному, которому принадлежит восприятие; опосредованный опыт практически исключен. Но нет нужды в более глубоком анализе, чтобы показать, что непосредственно в присутствии лишь одного лица ничего нельзя найти. Наш  восприятие таково, что мы воспринимаем прямое, лишь выводим опосредованное. В более широком смысле опыта можно также сказать, что опыт может быть только непосредственным, так как в основе его мы по определению усматриваем нечто вроде тождества самому себе. Феноменология Гуссерля следует этой логике, когда опыт сходства «аналогизируется; "апперцепция» или термин «аналогия» в "Картезианских размышлениях" - это полная методологическая редукция, которая берется за основу применительно к телесному опыту. Здесь возникает вопрос о возможности восприятия телесного опыта. Я понимаю не только физическое тело, но и свое, животное или человеческое тело. Гуссерль отвечает понятием аналогического опыта. Каждый опыт двойственен: он имеет восприятие и опыт аналогии. Все впечатления вне непосредственного контакта, с одной стороны, и  возвращение к себе, которое я сейчас переживаю, с другой, похожи на то, что мы уже испытали. Эмпирическое понятие аналогии (а вместе с ним понятия гуссерлевского представления и рынка) завоевывает себе место в центре феноменологии и в ее связи с философской традицией, из которой выражается аналогия. Эта философия вместе с ее традицией оказалась настолько сильной, что понятие аналогии кажется неизбежным. Сказанное хорошо иллюстрируется тем фактом, что один из виднейших представителей теизма в сегодняшней философии, Ричард Суинберн, также пользуется  логической формой аналогии, чтобы усилить свои аргументы за бытие Бога. Первые вопросы философа, по Лейбницу - почему вообще есть что-то и почему есть что-то, а не нечто большее - преобразуются в вопросы: почему что-то похоже на что-то,  а что-то совсем другое?
Итак, что значит философствовать по-венгерски? Макс Шелер считал само понятие национальной философии нелепым, и я думаю, что отчасти он прав. Но только отчасти. На мой взгляд, философия по-венгерски означает по крайней мере две вещи. Мы исходим из того, что тот, кто философствует, не обязательно философ. Если говорит о философии просто в рамках присущего ей, хотя и не обязательно явного внутреннего логического поля, то можно сказать, что человек по своей природе философ, и тогда философия элементарна - нет необходимости использовать его в другом смысле. Философия философа также имеет оригинальный мир, в котором есть люди и повседневная практика. В этом мире, однако, есть еще философские вещи и проблемы. Согласно Лейбницу, самая основная из этих проблем может быть прослежена до вышеупомянутого вопроса: почему вообще что-то существует, и именно это, а не большее? Это вопрос, который использовался многими запутанными способами. Я обращаюсь сюда потому, что пытаюсь уловить особую психологическую основу, в которой человек занимается
этой проблемой, и это проблема, которая не является «задачей»: ее нельзя решить практическим усилием и применить к повседневной жизни. Однако практическая неразрешимость также означает, что она не может быть решена мысленной практикой, и этого не даст даже формальная логическая процедура со многими результатами. Эти результаты, такие как ответ на вопрос Лейбница, остаются формальными до тех пор, пока они не отражают некую точку зрения, имеющую значение. Проблема эта у философов сегодня проистекает из философского опыта, на который только философский опыт может дать ответ. Толчком к этому может быть пограничная ситуация (Grenzituation) Ясперса, но результат этого опыта нельзя вывести только из него самого.
Тем самым я утверждаю: философия имеет специфику в своей рефлексии, в своем своеобразном происхождении, в своей системе условий и в своем своеобразии. Это то, что движет деятельность философов и чем описывается работа рефлексии. В то же время структура и логика не являются философски связанными с выраженным эмпирическим языком, даже если на этом настаивают сами философы. Мы находимся в потоке философии во все времена. Аспект конкретного времени тесно связан с философской практикой, хотя и является случайным. Но сам философский опыт почти всегда - хотя и не обязательно - стоит выше времени.
Существует некое языковое сообщество, которое представляет собой контингент венгерских философов. Но что это за венгерская философия, если не только язык, на котором мы говорим? Будь правы те авторы, которые в случае других языковых фонов так определяют философию с точки зрения не только терминологии, но и других характеристик - она бы не много значила. В венгерской мысли отсутствует не только платонический или аристотелевский язык, но и школа для младших мастеров. Общий принцип ее развития незнаком большинству европейцев. Венгерские мыслители выходили из эпхи катастроф, они рассуждали о политическом крахе задним умом. В венгерской культуре философ часто играл такую роль, на которую надеялись несколькими десятилетиями ранее. Такие системы, как у Паулера или Бранденштейна, показали, что венгерские философы думают об органическом развитии. В этих системах как свидетельствуют недавно изданные тексты венгерских философских диспутов Венгерского философского общества, начала разворачиваться продуманная философская терминология и схема деятельности. Это развитие продолжалось и позже, хотя и с опозданием. Но у венгерских мыслителей было и есть свое слово. Это органически развивающаяся, профессиональная, находящаяся в широком диалоге философская культура, хотя она и была сильно задавлена насилием политических идеологий. Она едва расслабилась, даже выйдя на вольный воздух. Несмотря на недавнее угнетение, венгерская философия смогла дожить до смены режима, при котором коммунистическая идеология целиком или частично выполняла роль философии и даже науки. Тем не менее влияние этой идеологии медленно, но таяло. При ее правлении начало развиваться новое поколение венгерских философов, мысливших не только о марксизме, и не все они эмигрировали, шла и работа исследователей истории философии. Венгерской мысли не раз приходилось проваливать экзамен истории и начинать заново, но в итоге она смогла раскрыться, и уже не будучи новичком в своем деле.
Связана ли национальная философия с языком и литературой? Нам нужна философия, которая способна связать языковую локальность с философской глобальностью, даже на уровне языка, но также и на уровне решения проблем. Я уже объяснял более подробно, что думают об этом в Чехии, где философия играет такую важную роль в органическом выживании. Творчество Паточки я считаю дальнейшим развитием феноменологии Брентано и Гуссерля, которое также дополняется влияниями Хайдеггера, но по существу остается в рамках австрийского, еврокатолического мышления. На мой взгляд, сегодня венгерские философы тоже могут многое почерпнуть из этой традиции. Это так не только потому, что венгерское мышление и упомянутые начала были тесно связаны с австрийской философией, не только потому, что Паулер и Бранденштейн были воспитаны как католики и их творчество является интерпретацией и продолжением австрийской католической традиции, но и потому, что сама эта традиция, на мой взгляд, способна иметь синтетическую общеевропейскую философскую природу.
 В наш исторический период существует вероятность того, что евроатлантические и  евроконтинентальные европейские политические организации будут постепенно
объединяться и, таким образом, в долгосрочной перспективе сформируют всеобъемлющее определение, так что возможность объединения культурного также открыта; мы сможем объединить такие вещи. как евроконтинентальная и евроатлантическая философии. в еврокатолическом кругу.  Платон есть не только в континентальной философии, а  Аристотель - не только в евроатлантической. Опыты в этом направлении также указывают, например, на Поля Рикера или Карла Отто Апеля. Однако эти факты не являются просто радикализацией гуссерлианской феноменологии, значение которой в рамках еврокатолической концепции может быть кратким. Нас, нашу страну и культуру привлекают традиции Австрии, и у нас схожая судьба. Можно предположить, что вместе с другими небольшими народами она присуща исходной культурной среде, но эта среда сейчас может быть использована лишь частично, тогда как еврокатолическая традиция в нашем распоряжении полностью.
Если мы говорим и пишем на венгерском, мы не просто создаем отношения между философским универсализмом и языковой локальностью, у нас также есть особая задача на венгерском языке - описать на нем обшие проблемы философии и приложить к ним свои возможности. В то же время мы можем избежать риска рабского подражания немецким, французским или английским философам. Исполнение такой задачи, конечно, требует огромных усилий, а без изменений в нашем обществе оно просто невозможно. Экономически ограбленное колониальное общество не видит необходимости в процветании и развитии местной культуры, и уж конечно у него не будет философии. Нам нужно любыми усилиями избежать разрушения нашего общества и экономики, ибо это просто погубит наш народ, его силу и характер и даже язык. И здесь философия не должна быть похожа на отшельника. Ее задача - смыслообразующая: создать дееспособные и красивые общественные структуры с локальными особенностями. Эту задачу можно полностью понять в экономических или политических терминах, но мы поступим правильно, если будем думать не только об этом, а предложим в своем кругу собственные инициативы, которые будут иметь  более обширный эффект. Для этого абсолютно необходим венгерский язык, и развивать философию на нем - наш долг перед обществом.
 Что касается первого, то следует отметить важную роль некоторых философов в науке и современном синтезе. Такую роль играют исследования мозга и сознания, философия религии, некоторые этические и политические дисциплины, хотя; она не распространяется на все области знания, которые касаются естественных наук или связаны с их осмыслением. Если мы хотим иметь современное, динамично развивающееся общество, ничто не заменит нам философии на венгерском языке. Такая философия не далека от рассматриваемых областей. В то же время современное демократическое общество ушло достаточно далеко от состояния прошлых десятилетий, чтобы его нужды можно было понять только на основе старого опыта. Ответственность философии - это непрерывное  истолкование и понимание современной социальной демократии в гимназиях, в школах и университетах, на местах приложения труда, чтобы везде были беспристрастно представлены ценности, которые нам необходимы. Вместо деспотических левых идеологий или скрытого оправдания деспотизма должно быть услышано слово надежды, убежденность, что стоит жить и быть человеком. Нашему обществу нужны справедливые и гуманные понятия о человеческом достоинстве, о смысле свободы, чтобы все это стало значимой ценностью на все времена и во всех сферах жизни. Чтобы это понимали не только философы, чтобы этот опыт был не только традиционным, но и осмысленным итогом веков человеческой жизни - нам нужен родной язык. Только с ним философ может исполнять такие задачи. Только если мы в состоянии поднять их, приобрести свет мудрости, в котором могут происходить эти дебаты, мы можем сказать, что на языке, не имеющем широкого распространения, есть мощная и значительная европейская философия.

* Это на самом деле одно из самых серьезных отличий католической антропологии от протестантской, для которой онтологическая норма человека - жить не для себя, а для Бога и Его славы, "прославлять Бога и (уже в силу этого) радоваться в Нем вечно" (ВКК 1).
** "Разделение Европы по Рейну" существует только во франкоязычной публицистике, причем до геркулесовых столпов здесь договорился идеолог Action francaise Анри Массис (1886-1970) в книге "В защиту Запада" (1927), где объявил даже Германию неевропейской страной (что, как ни странно, в итоге привело его в лагерь вишийских капитулянтов). Любопытен разбор этой грандиозной нелепицы Н.А.Бердяевым https://ru.wikisource.org/wiki/Обвинение_Запада_(Бердяев)
*** Апелляции к Платону со стороны людей, глубоко чуждых религии и даже идеализму или же приверженных вневероисповедной мистике типа масонской  - весьма непростой феномен англоязычной культуры, связанный, на наш взгляд, с тем, что на определенном этапе (по крайней мере, в Августианскую эру и особенно с духовным кризисом к концу XVIII в.) она стала воспринимать античность как альтернативу именно библейскому христианству. Понятно, что на таком фоне это источник оправдания чего угодно - от содома до элитизма и тоталитаризма по "Государству".
 **** Как известно, Ф.Брентано рассматривал философию Канта как начало масштабного упадка западного мышления (см. материалы семинара в ВФ 2020 №9). Сборник недавно переведенных работ Брентано "О будущем философии" (М.,2018) позволяет создать представление об австрийско-католических корнях феноменологического метода.
***** Здесь при общей интересной постановке проблем реформатский, в т.ч. венгерский подход резко отличается от католического учения о пресуществлении (НХВ 4.18). Лютеранская ситуация сложнее, но она имеет меньшее отношение к Венгрии.

Редакция и комментарий (С) Inquisitor Eisenhorn