Забытая пьеса

Зрительный зал молчаливо смотрел пустыми креслами на театральную сцену.
Половицы перестали скрипеть друг на друга. Занавес разделился на две равные части, и они обиженно отвернулись от всех.
Несколько стульев  застыли вразнобой в глубине сцены. Под одним из них белели смятые листы писчей бумаги. Кто-то из актёров оставил текст пьесы на полу, когда проходили сцену с поцелуем: руки нужны были свободными. А потом репетицию прервали. За текстом никто не вернулся.
Пьеса лежала на полу, всматривалась в очертания стула и молчала.
Уже третий день.
Сторож обходил зрительный зал и заглядывал за кулисы дважды в сутки. Пьеса отметила, что он появлялся уже семь раз. И ни разу не подошёл к ней. Ни разу не прикоснулся к стульям. Не любопытный попался сторож.
«Если бы он был её персонажем, – размышляла пьеса, – он бы непременно из прикормленного газетами любопытства поднял оставленные листы и хотя бы положил их на стул. В другой раз прихватил с собой, читал бы, прихлёбывая чай из гранёного стакана в медном подстаканнике, стучал чайной ложкой о стекло, размешивая сахар, крошил печенье на белые листы. Стряхивал крошки на пол, переворачивал страницы. Улыбался бы. Взял пьесу домой: почитать жене. И пьеса лежала бы сейчас на женской груди, на одеяле кровати, на тумбочке. Обязательно рядом с засохшей зефиркой: женщина так увлеклась бы чтением, что забыла доесть сладость».
Так мечтала пьеса, лёжа на полу под квадратом стула. Буквы её покрывались пылью. Хотелось чихнуть, но было нечем. Вздохнуть хотелось, но не получалось. Встать и бежать возможности не было никакой.
А ведь она была режиссёрским экземпляром.
Лежала у него на столе, тёрлась о сильные пальцы, терпела графитовые выделения и какие-то правки. Зачёркнутые строки незаживающими царапинами зудели и напоминали о себе. Пьеса всё терпела, лишь бы быть в режиссёрских руках.
Больше всего ей нравилось приходить в этот зал. Тогда ей позволяли говорить. Она звучала разными голосами. Даже голосом режиссёра. Она успела полюбить его голос. Его руки. Только карандаш его ненавидела и терпела. Снова и снова.
Пьеса чувствовала, что теперь полностью, до последней буквы, до случайной лишней запятой, со всеми опечатками и нечитаемыми ремарками, принадлежит ему, режиссёру. И в этом обладании находила мучительное блаженство.
Когда он выходил на сцену и давал ей говорить, петь, танцевать, падать и смеяться, кричать и плакать, обнимать и толкаться губами, она ликовала.
В руках актёров были такие же листы. Словно эхо, они повторяли слова пьесы. Она слушала музыку голосов и жила. Снова и снова.
Несколько репетиций она провела в портфеле режиссёра, оставленном в кресле зрительного зала, но продолжала жить на сцене. Особенно ей нравилась главная героиня. Стремительная, шумная, звонкая, дразнящая всех. Её голосом пьеса струилась по дощатому полу, гладила занавес, улетала в зрительный зал, ширилась, заполняла собой всё пространство. Пьеса полюбила этот голос. И шелестя листами, аплодировала ему.
А потом что-то произошло. Её грубо вытолкали из портфеля, перелистали, скомкали, впихнули в руки какому-то актёру и велели говорить всё по буквам.
Руки мужчины оказались обожжёнными, голос сильным, а слова чужими. Он читал пьесу, а произносил другой текст. Она терялась, ничего не понимала и переставала звучать. Она била его по лицу листами, царапала уши, роняла буквы. Он любил скручивать её в трубочку и сжимать в руке. После этого она никак не могла распрямиться. Смотрела своими строками на строки и ничего не понимала.
Ненавидела режиссёра за такой поступок. Жаждала вернуться в любящие руки, но молчала, не позволяя себе об этом просить.
Оказавшись на полу, с облегчением вздохнула, была рада спрятаться под стулом. Кто-то набросил на спинку стула цветастый атласный халат. Стало так спокойно, красиво и хорошо. До конца репетиции пьеса отдыхала. Потом цветастая ткань скользнула со стула  куда-то вверх, голос пьесы сменился шарканьем ног, свет погас. Весь мир замолчал.
И молчал долго.
Проснулся шагами сторожа. Разбудил ожидание, принёс предвкушение, рассыпал разочарование. Отчаяние пришло не сразу. Но пришло. Улеглось крупицами пыли и мешало дышать. Шептало что-то невнятное про ненужность, неактуальность, брошенность.
Пьеса не отвечала. Вспоминала свой голос, его звучание многоголосием персонажей в режиссёрской шлифовке. И ждала его.
Потом ждать перестала. Простила актёру то, что ради поцелуя с другой он оставил её, пьесу, на полу и забыл. Поняла, что героиня ей уже не нравится, но остаётся частью её самой. Даже сторожа манить своим запыленным телом пьеса уже не пыталась. Берегла буквы. Складывала из них новые смыслы, впихивала эти смыслы в узкие прорези строк. Обнаруживала там себя саму. Звучала. Слышала свои голоса, видела бестелесных актёров, играющих её роли. Благодарила их за честную игру.
Когда на сцене появились люди и унесли стулья, пьеса встрепенулась и радостно взмахнула крылоподобными страницами. Однако рука монтировщика скомкала пытающиеся взлететь страницы, сунула в потную подмышку, а потом бросила в пустое мусорное ведро.
Выпучив буквы, перепуганная пьеса пролежала так довольно долго. Потом старческие женские руки достали её из ведра, распрямили, положили в большую сумку, долго несли куда-то, достали, бросили на подоконник буквами вниз.
Пьеса пролежала так несколько дней, подставляя зад палящему через окно солнцу. Потом этот зад сгорел совсем. Им разожгли огонь в грубке.
Прикрываясь предпоследним листом, пьеса уже понимала, что конец её совсем рядом, тлеет золой и пеплом. Вскоре тело её разодрали на части, рисуя на спине цветным графитом что-то жизнерадостное и смешное. Детские ладошки били пьесу, тыкали в кожу её пальчиками и катались заливистым смехом. Кто-то взрослый объяснял ребёнку рисунки, татуажем раскрасившие растерзанное тело пьесы. Затем отдельными листами её прижали к стене, распяли булавочными иголками, превратили в картины. Никто не хотел услышать её голос. Никто не смотрел ей в лицо.
Прошли годы. Рисунки на спине пьесы выгорели и остались рубцами. Буквы губами прижались к стенам и разучились говорить.
Когда чьи-то руки вынули из кожи пьесы ставшие ржавыми иглы и развернули её к себе, пьеса не выдержала и разрыдалась. Падала репликами, стонала ремарками, брыкалась номерами страниц. Но тонкие пальцы собрали всё воедино. Долго искали последнюю страницу, ту, сгоревшую и забытую вместе со словом «занавес» и датой в левом нижнем углу.
Неожиданно и хрипло в комнате зазвучал голос пьесы. Она вся задрожала от этого звука. Боялась спугнуть его, боялась выпасть из рук, истерически смеялась, негромко плакала. Оборвалась в пропасть предпоследней страницей. Несколько дней молчала. Потом тонкие пальцы пришили к ней новый, совершенно белый лист с рукописными словами.
Хриплый женский голос подарил пьесе новый финал. От его звучания хотелось смеяться и плакать сейчас же, непременно. Хотелось бежать куда-то и говорить, говорить, говорить. Жить хотелось.
Несколько дней пьеса пролежала в твёрдой папке. Медленно привыкала к новой странице. Знакомила её с татуировками по всему телу. Ничего не ждала.
Когда папка раскрылась и пьеса увидела сцену и ряды кресел в зале, дыхание воздуха вокруг вдруг показалось ей её собственным, и она громко вздохнула.
Тонкие пальцы держали её бережно, и заговорила она негромко, низким женским голосом – для сцены, для зрителей в пятом ряду. Она смотрела на них выцветшими рисунками и пила строками взгляд внимательных глаз. Она снова жила. И жизнь эту чувствовала прекрасной.

27.06.2021