Хелисат

Она жила через дом.
Старая женщина.
С глубокими морщинами, похожими больше на рубцы от ран, чем на след времени.
Седые-седые волосы.
Тяжелая грузная походка, неестественно уродливые ноги, которые она иногда обнажала в пруду, заманивая пиявок.
Когда по этим ногам начинали стекать ручейки крови, это уродство вызывало отвращение. Только необыкновенной синевы глаза говорили о том, что это все-таки женщина, а не злая ведьма из сказок.
   Я невзлюбил ее с первых дней, как мы вернулись в село. Мне казалось, что и мама тоже не страдает особой симпатией к ней.
Я замечал за матерью неприятную для меня привычку. Как только старуха появлялась у наших ворот, она быстро убирала со стола мясо, оставляя хлеб, лук и творог со сметаной. Меня это раздражало. Я должен был терпеливо ждать, когда Хелисат уйдет. А уходить она не спешила. Садилась рядом. Просила включить телевизор, если разговор затевался ни о чем. И я, голодный и сердитый, должен был жевать противный творог с хлебом и переводить ей все то, что доносится из этого ненавистного в тот момент ящика.
Она любила фильмы о войне.
Наконец Хелисат уходила. Проводив ее до ворот, мама возвращалась в дом. Доставала остывшее мясо и с укором клала передо мной:
 
– Не можешь потерпеть, пока она уйдет?!
Так длилось долго. Я перешел в 10 класс.
Отец и мать относились ко мне уже по-другому. Мне разрешалось иметь свое мнение, но я, в силу привычки, никак не мог распорядиться этим правом. Все так же боялся обидеть мать или рассердить отца и продолжал терпеть Хелисат у телевизора.
 Я уже собирал документы для поступления в институт, когда Хелисат умерла.  Хоронили ее всем селом. Было еще много людей, которых я до этого не видел.
Потом зарезали быка. Сварили гурму. Ее разливали в алюминиевые чашки с большими кусками мяса. Мы, молодежь, разносили их по длинным, наспех сколоченным из досок столам.
 Когда все разошлись, мы же и собирали посуду и относили женщинам, которые приводили в порядок двор после похорон. Одни чашки были совсем пустыми, в других люди поели бульон с картошкой, а мясо оставалось не тронутым. Поднося к матери, моющей с соседками посуду, последнюю чашку, я проворчал:

– Если ты не кушаешь мясо, нельзя было попросить не класть? Столько мяса испортили…
У мамы сначала вздрогнули плечи. Потом она прикрыла уголком платка рот. Послышался глубокий стон, и вслед по ее лицу потекли слезы.
 Подбежали женщины. Тетя Халимат набросилась на меня с кулаками:
– Что ты ей сказал, саббак-саббак!
– Я ничего ей не сказал. Только спросил, зачем класть мясо тому, кто его не ест.
Халимат сначала нежно обняла меня:
– Вааа, сан дашониг (мой золотой)!..
А потом тоже зарыдала. Все сильнее и сильнее душа меня в своих крепких объятиях.
...Мать вернулась домой поздно.
Я сидел с отцом при свете керосиновой лампы.
– Что я такого сказал там? – спросил я.

Мать ничего не ответила. Тогда отец спросил меня, что случилось. Я рассказал, как все было. Отец вышел на улицу. Мать все так же молча стала накрывать на стол.
– Я не дала там тебе поесть. Поешь сейчас.
Она положила передо мной чашку с мясом. Отец вернулся обратно.
– Мяса не ел тот, кто ее знал, – начал он и посмотрел на мать.
– Он уже взрослый… – промолвила тихо мать.

Так от родного отца в этот вечер, в свои 17 лет, я впервые услышал о том, что 23 февраля 1944 года всех чеченцев выселили в Сибирь как врагов Советской власти.
– Хелисат в молодости была очень красивой. Но рано осталась вдовой. С пятью детьми. Ты видел ноги Хелисат? – продолжил свой рассказ отец. – Она сама похоронила четверых детей, умерших от голода. Последней умирала самая младшая. Очень долго. Под самый конец в предсмертном бреду попросила мать о куске мяса. Тогда она смогла бы дожить до рассвета. Хелисат вырезала от своих ног два куска. Пожарила их на углях в печи. Когда мясо было готово, девочка уже не дышала. Хоронила одна. Рядом не было никого из наших. Вместе с телом дочери закопала и обугленные куски. Всю свою жизнь Хелисат благодарила Бога, что ее дочь ушла безгрешной. И сама после этого больше никогда не притрагивалась к мясу.
Я удивился.
– А где были люди?
– Там, где она жила, не было людей. Когда нас выселяли, ее как мать фронтовика, вместе с детьми, отделили от нас. Мы попали в Киргизию, она – в Казахстан. Оттуда она вернулась одна. Сын не дожил двух дней до Победы. Погиб в центре Берлина.
Я посмотрел на мать.
- Неужели у Хелисат дома не водились хотя бы мыши? Когда людям нечего есть, ничто же не запретно.
- Я слышала про кошку, которая безумно была привязана к дочери, - тихо промолвила она в ответ, глядя на лампу.
- А нельзя было ее убить? – спросил я искренне.
- Кошка была для нее самым дорогим и любимым существом после матери, - тихо вздохнула мать, не отрывая взгляд от светильника. -  Когда Хелисат, похоронив дочь, вернулась домой, она нашла ее на пороге мертвой. Взяла на руки и долго прижимала к себе, пока, наконец, из окаменевших глаз не вытекла последняя слеза. Подумала сначала отнести на кладбище и похоронить в могиле дочери, но, то ли не было сил, то ли о чем – то другом, похоронила в саду под тутовником, в тени которого дочь и кошка любили вместе играть. Когда не хватало сил идти к могилам своих дочерей, Хелисат приходила к маленькому холмику под тутовником.
- Ну почему резать свою плоть? Это же страшно и грех большой, - не отставал я от матери.
- Кому дано понять сердце матери? Нет у сердца матери границ, - все также тихо ответила она мне.
– Когда на кладбище?
– Утром. До восхода солнца.
– Разбуди меня. Я тоже пойду с отцом.

К мясу я не притронулся…
 
…На кладбище не было столько людей, как на похоронах. Мулла прочитал дуа над могилой. Люди молча наклонялись к свежей насыпи и, коснувшись ее рукой, шли к калитке, где уже столпились женщины. Среди них была и моя мать.
 Последним к могиле подошел я. Подражая взрослым, приложил руку к холодной рыхлой земле. Там, в двух метрах под землей, лежала Хелисат, которая совсем недавно смотрела со мной телевизор. Весь ужас и страх, связанные со смертью человека, ворвались в мой мозг и сковали все тело. Я не знаю, кто меня поднял, но несколько шагов его руки не давали мне упасть. Потом жизнь вернулась. Я все увереннее шагал к калитке, где среди женщин меня ждала моя мать. Я увидел ее глаза, в которых светились любовь и тревога. Потом я вспомнил глаза Хелисат.
Синие-синие.
Теперь я знал, что они могли быть только у очень красивой женщины.