За дальними лесами

Был на исходе четвёртый час пути, и всё плотнее теснились к дороге глухие, пустынные леса...
- Теперь уж недалеко!
Капитолина грузно заворочалась на заднем сиденье, толкну¬ла задремавшего рядом племянника.
- Глянь-ка, что там? Копоть-то какая!
Впереди, правей дороги, в небо лениво плыла чёрная дымовая струя.
- Горит что-то...– Павел зевнул. – Может, кто скат запалил?
Водитель прибавил скорости, сосны и ели зарябили чаще, «Москвич» гулко пошёл на подъём. Лес раздвинулся, открылось наполовину перепаханное ноле с дальним вагончиком стана.
- Точно, скат! Или бак с горючкой...
Вскоре завиднелся столбик с указателем. Машина свернула на ухабистый проселок. Водитель заглушил мотор, откинулся, подви¬гал плечами, распахнул дверцу.
- Перекурим. Сколько тут ешё, Капа?
- Километра четыре. Ты давай потихоньку. Где куда поворачи¬вать – я скажу.
Мужчины вышли, попинали колеса, заглянули под машину.
- Глушитель всё ж болтается маленько, – сказал Павел. – Тут ухабы, смотри...
- Сухо, проедем!
Сквозь стекло водитель взглянул на жену. Она обернуласъ к Капитолине, слушала, рассеянно кивая. Лито у неё было усталое, поблёкшее.
«Нет, не  стоило ей ехать…» – подумал он.
Лес, картофельные поля, овсы... Полусгнивший коровник, брошенный на отшибе дом – и опять лес, лес... Он вёл машину не быстро и расчетливо, и всё же в одном месте, у заболочен¬ной поймы, пришлось Капитолине с Павлом выйти и толкать.

До деревни добрались засветло. Анна, старшая сестра Ка¬питолины, встретила их на заросшем травой дворе. Здороваясь, он отметил грубую твердость её ладони, бурую кожу липа, резко оттенившую прозрачно-светлые глаза.
- Наши-то, компания, прикатили? – спросила Капитолина.
- Часа уж полтора, Антон с Любой и мальцом да Коля с Клавдией. У матери вас дожидают.
- Вы тут давайте пошустрей, – сказал Павел, открывая багажник. Он подхватил две большие сумки и зашагал прочь по пыльной улице.
Женщины ушли в дом, а водитель, сбросив обувь и расстегнув рубашку, с наслаждением потоптался по густой траве, сел на лавочку, закурил.
Свежело, было очень тихо. Облака стояли над лесом низкие и неподвижные. Ему подумалось, что если будет дождь, то назад по такой дороге намучаешься, – но подумалось без привычного беспокойства, словно оно осталось где-то там, за полями, тёмными избами, низкими овсами.
Скрипнула дверь. Жена, в наброшенной на плечи кофте, се¬ла рядом. Она улыбнулась и слегка прижалась к нему.
- Сейчас пойдем. Ты на меня не сердишься?
Он промолчал.
- Ну, правда? Им ведь действительно нужно было приехать, из-за Анны...
Она погладила его по руке.
- И потом – Капа... Как я ей откажу? Они же с мамой, ты знаешь, самые были...
Она смотрела на него виновато, и ему стало жалко её и даже совестно. Он вспомнил, как сердито отговари¬вался от поездки, ссылаясь на свой горящий проект, а главное, на то, что незачем ей сейчас тащиться в такую даль, и как она упрашивала его, и какое у неё было лицо.
- Ладно, – сказал он. – Чудик ты у меня!
Во дворе появилась Капитолина. Они втроём вышли на улицу, и OH задержался, чтобы подождать Анну. Но Капитолина качнула головой:
- Василя будет дожидаться. Ему-то сейчас... что и говорить! Видать, у Володьки сидит. – И вздохнула: – Вот ведь оно как бывает, да...
Дом покойной Капитолининой матери стоял на другом краю деревни, на пригорке. Неширокий его двор круто обрывался к реке. За пой¬менным лугом уже загорались слабые огни, неразборчиво звучала гармошка.
Павел со свояком Антоном натягивали брезент на машину. Им старательно помогал сын Антона, мальчуган лет шести.
Пока в доме собирали ужинать, мужчины покуривали на кры¬льце, вспоминали дорогу, толковали о рыбалке, о грибных да ягодных местах.
- Видно, Василь не придет. А надо бы вытащить, хоть раз¬веялся бы малость,– сказал Николай, младший брат Капитоли¬ны.
Помолчали.
- А тот-то парень,– спросил Павел,– живой?
- Да вроде пока... Хотя инвалидом, конечно, останется. Надо же – трактором переехало, а... Пьяные – они живучие. Главное, вместе пили, и отец его, Володька, – тоже с ними.
- Куда ж без него? – усмехнулся Николай. – Они с Василём ещё с фронта… В одном танке горели...
- …А мы сегодня самолёт видели, сбитый! – сказал мальчик.
- Какой ещё сбитый? – обернулся Павел.
- Ты его слушай! – засмеялся Антон. – Там по дороге что-то горело, он и заладил: самолёт, самолёт...
- Ну, да, сбитый, фашистский, – упрямо повторил мальчик. – Я знаю, я в кино видел. Наши его ка-ак...
- Да скат это! Или соляру жгли,– снисходительно отозвался Павел. – Эх, что-то стало холодать, а?
- Пошли, мужики! – поднялся Николай. – Пора и вздрогнуть с приездом.
Поначалу за столом разговоров было мало. Но после первой-второй задвигались, повеселели, навалились на жареные грибы с картошкой, домашние пироги. Привезённую снедь почти не тро¬нули. Все здесь были давно уже городские жители, и потому, наверное, с каким-то особым, позабытым удовольствием ели по-артельному, ложками, набирая, сколько хочется, из общего котла – огромной чугунной сковородки.
Николай, посмеиваясь, то и дело наливал, и водитель скоро почувствовал, как проходит первоначальная неловкость, видел, что и жене хорошо и спокойно среди этих малознакомых ему людей, в этой старой, не совсем ухоженной крестьянской избе. Хозяйки с хозяином давно уже нет, а дети не бросают её, и все в ней по-прежнему родня и ровня – брат Анны и Капитолины сварщик Николай, его жена буфетчица Клавдия и ее брат механик Па¬вел, завмаг Капитолина и её сын, франтова¬тый молодой инженер-энергетик Антон со своей смешливой женой-медичкой Любой…
И уже казалось ему, коренному горожанину, да ещё и пришлому в здешних полусеверных краях, что откуда-то помнит он эти низкие двери с тяжелыми притолоками, грубо слаженный стол, белёную русскую печь, и этот запах старого деревенского жилища, и говор слетевшейся к родному очагу дружной и ладной семьи.
Жена раскраснелась, глаза её блестели, и он, хотя и за¬хмелел с дороги, потихоньку налил себе ещё, подмигнул ей, и она поняла, что это за неё и за них обоих. И снова ему захотелось сказать ей что-то ласковое, и она опять поняла и улыбнулась, и от этого им обоим стало совсем хорошо.
Потом бойкая Клавдия вытащила всех во двор. Николай звенел стаканами, пели над обрывом песни, луна вдруг выкатилась из-за облаков, и допоздна всё не успокаивалась чья-то гармошка за лу¬гом, за упавшим на траву белым туманом...
К Анне они с женой вернулись за полночь. В отведенной им комнате при тусклом свете иконной лампадки он увидел в рамке на стене поблёкшую фото¬графию: юная смеющаяся Анна и насупленный бритоголовый па¬рень в красноармейской гимнастерке.
Уже в темноте он спросил у жены:
= Как же он его всё-таки?
- Да как... Тот, молодой, выпил лишку, свалился во дворе на травке и заснул, а он домой поехал на своей «Беларуси»  – ну и не разглядел по темноте...
Сонно тикали ходики, жена ровно и тихо дышала у его щеки, а он долго ещё лежал, глядя во тьму, где плотной стеной смыкались леса и всё плыл и плыл над пустынным полем тягучий, печальный дым.
Потом он уснул, а под утро ему вновь приснился смуглолицый, похожий на него лётчик – и маленький самолёт, медленно тающий за серыми облаками.

Его разбудил яркий и ровный солнечный свет. За перегород¬кой негромко переговаривались Анна и Капитолина. Тянуло запа¬хом чего-то жареного. Желтая оса недовольно гудела на тёплом оконном стекле.
Он поплескал на лицо из жестяного рукомойника в сенцах, вышел во двор. Траву с утра кто-то выкосил, и босым ногам было колко.
Жена сидела на скамейке рядом с кряжистым, лысоватым мужчиной лет семидесяти пяти. Она что-то говорила ему, а тот слу¬шал молча, сосредоточенно, положив на колени тяжёлые кисти рук.
Он сообразил, что это, наверное, и есть Василь. Сразу вспомнился молоденький серьезный красноармеец на фотографии. Он подумал, что случись ему видеть те снимки раньше – никак не признал бы в нынешней Анне ту смеющуюся девчонку. А вот Василя – угадал. 
Он подошёл, поздоровался.
- Серёж, это я рассказываю, как у нас вчера машина застряла, а я говорю: не иначе придётся Василь Степаныча с трактором мобилизовать!
- Меня-то что теперь мобилизовать... – Василь махнул рукой, пригасил папироску о сапог. – У вас вон одна Капитолина... – он усмехнулся, легкая искра на мгновение мелькнула в его запавших глазах.– Это толкач – никакой механизации не надо!
Он поднялся, надел кепку:
- Ну, завтракайте, а я пойду, покошу ещё маленько. Тра¬вы нынче всё лето невпроворот...
За столом Анна, продолжая, видимо, разговор с Капитоли¬ной, вздохнула:
- Я ему, Капа, говорю: брось, не надрывайся! Может, бог даст, обойдется, коли живой останется, верно? А он – нет. Как торопится словно, хочет всё успеть переделать. А силы-то уже не те… Господи, хоть бы уж суд скорей!
Она ушла на кухню и вернулась с бутылкой.
- Давайте зачуток за ваш приезд – хоть свои рядом. А УЖ вам-то, Сергей, спасибо какое!
- Да что там, – сказал он.
- Во-от, – назидательно протянула Капитолина, разливая по стаканам. – Из-за неё всё!
- Да ведь и не пьёт он её, как другие, нет! – горячо за¬говорила Анна. – Разве что, бывает, найдёт на него...
Она помолчала.
- Сейчас-то, конечно, не так, а раньше, после войны осо¬бенно... А я его что – не понимаю? Да ведь из сердца, из памяти-то не вы¬бросишь…
Губы у неё задрожали.
– Ну чем, Капа, чем я виновата, что ты целый пришёл, а то¬го, первого, – нет? Он чувствует... И хочет не думать, да не выходит. А я тоже не могу, правда! Сколько лет, а не могу! Хоть и старые уж стали...
Она плакала тихо и горько, и было тяжело слушать её.
- В ту субботу, с Володькой, он и не хотел напиваться-то. Они вообще с ним... не любит он его, что-то там между ними на фронте вышло... А Андрея уважал. Злился, правда, что тогда, в сорок третьем, не за него, а за Андрея вышла. Володька, старый хрен, – ты ж его знаешь, – он его этим сколько лет всё подзуживает, под¬смеивается. И в тот раз тоже чуть не сцепилисъ... Доподзуживался на свою голову, дурак однорукий!
Анна вытерла слёзы, засмеялась вдруг, и он увидел, какие у неё ещё молодые глаза.
- Я одно время и фотокарточку совсем хотела убрать, так ведь сам не позволил. Я, говорит, ненароком помру, – ты ж всё равно нас обоих вывесишь. Рядом, говорит, али по разным уг¬лам?
Когда они снова шли от Анны к дому её родителей, он сказал задумчиво:
- Вот тебе, называется, и угадал…
- О чем ты? – спросила жена.
- Да так...

Под обрывчиком, возле довольно большой заводи уже расположилось на траве всё семейство. Николай, в мокрых пёстрых трусах, замахал им снизу. Он что-то крикнул, не удержался на шатких мостках и шумно плюхнулся в воду. Вслед за ним, взвизгнув, свалилась жена Антона.
Павел, высокий, ладный, стоял на краю обрыва, выжидая, когда они выберутся на берег. Отступив несколъко шагов, он с гиканьем разбежался, сильно ударил в землю ногами и вниз головой полетел в середину омута.
Пока Сергей на ходу стягивал с себя одежду, Павел, отфырки¬ваясь, вынырнул и, колотя по воде руками, закричал:
- Давай! Тут глубоко, можешь смело!
Он давно не нырял и потому, приладившись, прыгнул с места. Тело резануло ключе¬вым холодком, он свечкой выскочил из воды, лег на спину и на миг ослеп от ударившего в глаза солнца.
На берегу жена обтёрла ему майкой лицо, и он блаженно уселся на тёплой траве, Павел включил транзистор, раздались позывные «Маяка». Он рассеянно слушал
новости, слаборазличимо доносившиеся будто из какого-то нездешнего мира: «Кофи Аннан переизбран Генеральным секретарём ООН на второй срок… В США пациенту имплантировали портативное искусственное сердце… Ливерпульский аэропорт будет назван именем Джона Леннона»...
- Глянь-ка ты, раков ловят! – привстала Клавдия.
Неподалёку раздували костерок деревенские мальчишки. Один из них, тощий и белобрысый, медленно брёл по грудь в воде вдоль берега. Нащупав ногой нору, он быстро окунался и через несколько секунд выныривал с зажатым в кулаке дрыгающимся раком. Нашвыряв их с десяток своим приятелям на берег, он, поёживаясь, выбрался из речки.
- Эй! Вы их что, жарить будете? – полюбопытствовала жена Антона.
- Ну! – солидно отозвался белобрысый, вытряхивая воду из ушей.
- Опа, опа, жареные раки! Приходите, девки, к нам, мы живём в бараке! –
дурашливо пропела Капитолина, а Павел, подмигнув раколову, крикнул:
- Посмотреть можно, друг?
- Ну!
Мальчишка с достоинством зашагал к костру, вслед за ним вразброд двинулась вся взрослая компания. Впереди вприпрыжку бежал Антонов сын, в хвосте степенно колыхалась Капитолина.
Ему не хотелось подниматься с мягкой травы, и он остался си¬деть рядом с женой, настраивая потрескивающий транзистор. Звук был слабый – видно, почти сели батарейки. Сквозь шорох, с трудом пробившись из дальнего далека, выплыла задумчивая песня – про тихий лесной край, где какой уж год в ожидании ушедших ребят стоят-осыпаются  печальные ёлочки, а шишки на них такие медовые...
Он слушал знакомые с детства слова, и ему вдруг отчётливо представилось, что и этот уходя¬щий вверх косогор, и эти берега, поросшие ольхой, и широкий заливной луг, и тёмный лес за ним – всё это было точно таким ещё в ту пору, когда вот так же ловил здесь раков озябший до мурашек Николай и мать посылала старшую сест¬ру приглядеть за ним...
Как будто наяву, он увидел и другое – как над обрывчиком, поемеиваясь и подначивая друг друга, стоят молодые Василь и Андрей, и дружок их Володька что-то орёт снизу, а на мост¬ках сидит Анна, щурится от солнца и болтает в воде загорелы¬ми ногами…
И ещё он увидел, как над лугом, покачав краснозвёздными крыльями, уходит, пропадает за дальним лесом стремитель¬ный «Ястребок», а в его кабине – пилот с таким же смуглым, как у него, и уже неразличимым родным лицом...
Радиоволна стала таять. Он покрутил ручку настройки, ла¬вируя между помехами, снова поймал музыку, но это была уже другая песня. Немолодой женский голос хрипловато, под гитар¬ные аккорды, пел по-английски. Это была тоже старая, только ещё более старая песня о человеке по имени Джон Браун – о том, как его убили когда-то в далекой Южной Каролине, и тело его обратилось в прах, но дух его они так и не смогли убить, а по¬тому он будет вечно шагать по земле, пока существуют на ней рабство, жестокость и несправедливость.
В голосе певицы – чуть надтреснутом, даже слегка вульгарном, – слышалась печаль, но не было тоски. Слова песни были просты и почти все ему понятны. В них, хотя и торжественно-скорбных, говорилось, однако, и о решимости людей, двинувшихся в долгий и очень трудный марш, и маршем звенел протяжный библейский припев: «Glory,glory Halilluja! Glory,glory Halilluja!»
Здесь, на этом зелёном, маленьком, укрытом лесами остров¬ке огромной земли, поднимаясь к порогам потемневших бревенча¬тых изб с их спокойным теплом и неброским затаившимся горем, встретились две песни, сошлись и, словно обнявшись, плечом к плечу покачиваясь над речной осокой, прозвучали для него как эхо, как неумирающий стон, как властная память. И было от них больно и просторно сердцу.
Он посмотрел на жену. Она сидела задумавшись, положив руки на заметно уже округлившийся живот. С нахлынувшей трезвостью подумал он о том, что могли ведь они и не встретиться никогда. И ни¬когда не было бы у них ни вчерашней дороги, ни этого, к полу¬дню идущего, дня… Так неужели всё в мире и в самом деле лишь случай, лишь мимолетное стечение обстоятельств? И так же, как умирает свет звёзд, должен вдруг исчезнуть, в чёрную пустоту провалиться весь этот мир, в котором ищет и находит, теряет и ждёт, пом¬нит и верит человек? 
Но словно в ответ ему в небе вдруг что-то раскатисто громыхнуло, и все бывшие на берегу взглянули туда, где, уходя всё выше и выше, прокладывал белый след военный реактивный самолет.
- Смотрите, смотрите! – радостно кричал Антонов сын. – Я же говорил – это наш, который фашиста сбил! Мы им ещё зададим!   
И все засмеялись, замахали руками вслед далекому пилоту, а Сергей встал и с полузабытым мальчишеским азартом в несколько шагов одолел крутой склон. Выпрямившись на краю обрыва, он, как в юности, ощутил пружинистую дрожь тела, напрягшегося в предчувствии полёта, отступил и с короткого разбега прыгнул.
Ему показалось, что он летел долго – раскинув руки, плавно выравнивая корпус,  успевая при этом увидеть разом и зелёный луг, и чёрный столбик дыма над бере¬гом, и холодное, стремительно приближающееся зеркало воды, и людей у костра, обернувшихся теперь в его сторону.
Он вошёл в воду резко, точно, почти без брызг.