Человек с востока Глава 1. Дорин

Глава 1.
Дорин

Моя философия — встречать закат с другом;
Мои принципы — встречать рассвет в одиночестве;
Моё творчество — проводить день с врагами.
Ги де Мопассан
 

Момент, когда сидя на 40 месте желтого автобуса фирмы «Региоджет» я въезжал в Прагу, запомнился каждой деталью. Все чудилось мне настолько многогранным и загадочным, насколько могла казаться таинственной чешская столица. До этого мне много приходилось бывать в Праге и каждый раз сюда возвращаясь, я испытывал глубокое моральное наслаждение, которое бывает у человека, возвращающегося к себе домой из далекого путешествия, а если говорить обо мне, так и вовсе каждая поездка казалась мне дальней, если приходилось отдаляться от места жительства дальше чем на пару сотен километров.
Еще с детства на этот счет у меня сложилось собственное видение или правильнее сказать, ощущение дистанции. Его суть состояла в том, что любой мой выезд куда-то был связан с огромной растратой энергии и если поездка не компенсировалась хотя бы улучшением моего финансового положения, то по итогам она была плохой. В день, когда я вернулся в Прагу, мне внезапно позвонил старый друг. «Я умираю» - кратко сказал он и попросил, чтобы я приехал навестить его. Жил он не так далеко от центра, в месте, расположенном на желтой ветке пражского метрополитена. Этот район чешской столицы называется Йинонице и ближе всех расположен к Прокопской долине – природному заповеднику, лежащему посреди огромного мегаполиса.
Когда я приехал, то понял, что друг моих студенческих лет умирал не от скуки. Сначала я даже не узнал того жизнерадостного и амбициозного парня, с которым когда-то учился в военной академии. Он имел вид совершенно больного человека, на сером обесцвеченном лице которого виднелись следы ужасной хронической усталости. Поднявшись к нему в квартиру, я мог лишь предположить, что вызвана она была или тяжелой работой, либо же серьезной депрессией. В любом случае, ему нужна была помощь, и я был рад, что мог в тот момент ее оказать.
- Сразу хочу тебя заверить, что я не наркоман и не алкоголик. – Сказал он, отрезав этим самым часть моих подозрений по поводу его ухудшавшегося состояния.
Когда-то еще будучи за студенческой скамьей, он запомнился мне своей необычной энергией, достаточной, чтобы бросить вызов всему человечеству, но сейчас, в темном углу просторной квартиры, я видел почти разваливающегося человека, ничуть не похожего на того нахального авантюриста, каким он был когда-то.
- Располагайся, чувствуй себя как дома. – Сказал он, и пригласил меня сесть в кресло напротив него. Тогда ко мне дошло, пусть и не сразу, что приглашен в его квартиру я был не просто так. Он хотел что-то мне рассказать, то, что держал в тайне всю свою жизнь.
- Ты можешь хранить секреты? – неожиданно спросил он.
- За это можешь не волноваться, в своей жизни мне приходится узнавать и хранить тайны многих уважаемых людей.
Фамилия этого человека была Дорин; услышав мой ответ, он облегченно вздохнул.
- Я не знаю, сколько мне еще отпущено, поэтому хочу рассказать тебе кое-что важное. - Он произносил это так, словно пытался предостеречь меня и других людей от опасностей, которых в свое время не миновал сам.
В какой-то момент я понял, что он действительно умирал: его большие серые глаза уже не блестели, как раньше – огонек пылкого взгляда этого человека медленно угасал. И когда я осознал, что он готовиться покинуть этот мир, удивился, ведь на тот момент ему не было даже тридцати лет.
- Ты расскажешь, что с тобой случилось?
- Разумеется, расскажу, иначе зачем бы я тебя звал? – Устало ответил он, и выдержав неловкую паузу, он продолжил, - предлагаю выпить чего-то горячего, что ты будешь кофе, чай?
Встав с кресла и обув домашние тапочки, шаркая ногами, он перешел в гостиной в кухню и вопросительно обернулся, ожидая ответа.
- У тебя есть что-нибудь покрепче? 
- Виски?
- Отлично. – Сказал я, параллельно извлекая из кармана и включая диктофон.
Когда он вернулся и поставил на стол два стакана, я указал на необходимый для репортера гаджет, переспросив, не возражает ли он, если мы запишем этот разговор.
- Да ради бога. – Спокойно отреагировал Дорин, словно факт записи разговора нисколько его не смущал.
- Что тебя беспокоит?
И он вернул меня воспоминаниям за скамью университета, когда нам читал курс лекций по актуальным проблемам мировой истории один из лучших специалистов Украины - профессор Щербицкий, немолодой и в то же время опытный исследователь. Он нравился мне – в нем был запечатлен образ истинного ученого, готового пожертвовать всем ради науки и образования. К тому же ему очень шла маска аристократизма, усиленная благородными жестами и хорошими манерами, так не свойственными для города, в котором мы обучались. И в тот момент, сидя в квартире старого друга, я вспомнил одну из лекций этого человека, которую он читал как всегда своим слегка протяжным и монотонным темпом:
- Мир тотален в своем невежестве, - объяснял профессор - история, считающаяся не более чем перечнем ошибок, безумий и неудач человечества – отличное тому подтверждение. Память и знания о прошлом – это вирус, предрекающий нас, современных людей, повторять ошибки и судьбу предшественников, потому что когда вы рождаетесь, то по сути являлись пустыми сосудами. Проще говоря, вы не наполнены информацией, и тут же массмедиа начинают вас готовить к взрослой жизни, вкладывая в ваше сознание образ врага по принципу: «мы должны ненавидеть немцев, потому что сто лет назад с ними воевали наши предки». Чтобы мы так думали, Михаил Ломоносов однажды сказал: «народ, не знающий своего прошлого, не имеет и будущего», но если народ знает свое прошлое, то как решить вопрос территориальных претензий и самоопределения тех или иных этнических групп, как примирить стороны, неприязнь которых основана прежде всего на исторической вражде? Хорошие вопросы, не так ли? Подумайте над ними, а в следующий раз мы с вами подискутируем на эту тему более подробно. – Завершив лекцию, профессор осмотрел сидящую перед собой аудиторию. Все его студенты по обыкновению молчали. Взяв со стола тетради и журнал, он незаметно вздохнул, ведь эта группа никогда не отличалась особой инициативностью и рвением к познанию. Из-за таких студентов, видимо, этот человек и не любил свою работу. Да и в принципе, никого из нас это не удивляло, - признается сейчас Дорин, - ведь люди, с которыми мы учились, редко понимали то, о чем рассуждали столь просвещенные личности. 
Мой друг прав, - подумал я, - люди, с которыми мне довелось учиться, были неспособны мыслить какими-либо глубокими образами, отсюда и исходила вся бессмысленность от образовательного процесса – умными становились лишь те, кто этого на самом деле хотел. Большинство же верило, что лишние знания лишь омрачат их картину мира. Умозаключение, к которому они приходили, по крайней мере мне казалось совершенно понятным.  «Кассирша, продавец, жулик, водитель, консультант, шлюха, официантка, чиновник…» - я пытался вспомнить те ярлыки, которые цеплял на сокурсников, пытаясь угадать таким образом их серое и бесперспективное будущее.
- Знаешь, - начал Дорин, - в те моменты я частенько жалел Щербицкого, заслуженного педагога, великого ученого, определенно, он был достоин большего, чем учить этих тупиц. Я жалел профессора, как и в свое время непризнанного гения Шопенгауэра, читая его «Житейскую мудрость», но потом понял, что наибольшей ошибкой было сочувствовать таким, как он.
Увидев непонимание в моем взгляде, он стал объяснять:
- На Земле существует два типа людей – хищники и жертвы. Для каждого свойственны свои правила игры и понятная только их типу жизненная философия. Но абсолютно всех объединяет великий образ вершителей истории. Правда, мы часто закрываем глаза на геноциды, локальные военные конфликты, умирающих от голода детей Кении или от мин и снарядов – людей Донбасса. Закрываем глаза, потому что это противоречит всей той фальшивости, в которую нас заставляют верить. – Он остановился, чтобы перевести дух, но потом продолжил с новой силой, - словам «homo homini lupus est » почти две тысячи лет, а они так и не потеряли своей актуальности, почему? Потому что говорят о внутренней сущности каждого из нас, а она – дружище, вечна. Поэтому я и не сочувствую жертвам. Их слишком много и всех не спасти. Тот, кто этого не понимает, обречен попусту растрачивать собственные ресурсы, сжигая себя ради тех, кто скорее всего этого даже не заслуживает.
Невольно я согласился с его словами: несмотря на несколько тысячелетий эволюции, на Земле продолжало существовать лишь два типа людей: хищники и их жертвы. Каждому были свойственны свои правила игры и понятная только им самим жизненная философия. Вопросы морали во многих случаях были эфемерными – каждый вкладывал в них то, что было выгодно ему или группе людей, которую он представлял. Отсюда сначала родилась манипуляция – мать дипломатии и психологии, а человеческая гордость, заставляющая отстаивать свою позицию, родила между нами споры и так появились грехи.
Мы снова вернулись к университету. В нем, на очной форме нам с Дориным пришлось провести четыре года – повзрослев, мы смотрели на свой студенческий опыт с пренебрежением, называя университет не иначе, как «Капитолием тупости».
- Того времени оказалось вполне достаточно, - делится Дорин, - чтобы развить в себе невиданный доселе цинизм и ощущение смешного, которое было так необходимо для выживания в столь мрачном месте. По странной иронии, именно из-за привычки быть веселым, меня мало кто воспринимал всерьез. Людям почему-то кажется, что если человек много шутит, то он несерьезен и эти самые люди совершенно не понимают, что в жизни есть много вещей, которые нельзя выдержать, если не шутить.
- Не думай о людях, - посоветовал я, - они всегда были такими.
Почему-то в этот момент мне показалось, что всю свою жизнь ему было свойственно поддаваться какому-то странному, понятному только ему самоанализу, задачей которого был поиск собственного предназначения и причин появления на свет. Возможно, именно ощущение брошенности являлось тем самым катализатором, который подсказывал этому человеку правильное направление, определяющее его дальнейшую судьбу.
- Я знаю, что люди всегда были такими, - неожиданно сказал он, заставив меня поднять на него глаза, - знаю, потому что мне самому пришлось расти в бедной семье, а там все наихудшие стороны жизни воспринимаются по-особенному, но даже это мое черно-белое прошлое неспособно было навеивать жалость; тоску – возможно, страх – не исключаю, но жалости – никогда.
Разговор понемногу начинал вовлекать меня глубиной своих тем. Многое, о чем говорил товарищ моих студенческих лет, было для меня определенной новинкой и даже открытием.
- Как ты понимаешь, нищая жизнь не оставляла мне никаких выборов, я не собирался бухать в каком-нибудь совковом городе нашей отсталой родины и устраиваться мойщиком машин.
- Как ты оказался здесь? 
- А разве это сложно? Когда я получил диплом бакалавра и поступил на заочную форму магистратуры, то решил, что пора покидать Украину в поисках лучшего будущего.
В этот период своей жизни, он подошел к некому распутью, которое должно было определить его дальнейшую судьбу. Выбора, как часто это бывает, существовало всего два – закаляться и крепнуть или ломаться и погибать. Именно от его будущего решения стало зависеть то, кем же все-таки станет этот человек, хищником или жертвой.
- К тому моменту наибольшая заслуга университета состояла в том, что он научил читать великие образы мироустройства в их самом дурацком, грубом и невежественном проявлении. – Признается он с непонятной мне улыбкой отчаянья, - эти годы словно переносили меня в другой мир, отделенный от реального тонкой, мало ощутимой гранью; мир сладких иллюзий, в котором каждый из нас был перспективным и востребованным специалистом, вот-вот готовящимся выйти в реальный мир и осознать, что в нем никто из нас никому не нужен. Те четыре года стали для меня четырьмя этапами духовной эволюции. Одно радует, и как бы мы не относились к образованию, но оно подчеркивало достоинства, которые скрывались в ошибках. А ошибки, в свою очередь, были не более чем демонстрацией инициативы, ведь, согласись, только идиот мог бездумно заучивать книги, не вдумываясь в их содержимое. Я и ты этого никогда не делали, поэтому, - он улыбнулся, -  я чуть не сел, а тебя чуть не убили. Видимо именно по этой причине никто меня не поймет лучше, чем ты.
Думая об ошибках, в голове всплыл первый в моей жизни допрос, когда на пару с Дориным в свои восемнадцать, мы подделали документы и государственные печати, необходимые нам для регистрации фирмы. Предполагаемая компания должна была проводить проверки контрагентов и выявлять факты мошенничества. Не знаю, что тогда нас спасло, но диссонанс ситуации, когда мошенники открывают фирму по борьбе с мошенниками, рассмешил следователя и нас отпустили с предупреждением, что в следующий раз так легко не отделаемся. А следующего раза и не было.
- Да, мы совершали ахереть какие ошибки, чувак!
- Вот видишь, - вытягивая из себя улыбку, отвечал Дорин, - именно эти ошибки стали лучшей гарантией того, что мы не попадем в ловушку застоя из боязни совершить неправильный шаг.
И помолчав, он добавил:
- Что бы я делал, не будь у меня такого опыта и как бы сложилась тогда моя судьба, до сих пор остается одной из загадок, на которые я не могу дать ответа.
Мы осушили стаканы и он, прихватив их, отправился за стоящим в холодильнике графином с виски. Через мгновение, вернувшись и сев за столик, он сказал:
- Что мы все обо мне да обо мне. Слышал, ты реализовал свою мечту стать журналистом?
- Слушай, это была молодость, - я пытался вспомнить начало своей карьеры и невольно сник. - Журналистика привлекательна только извне, внутри же ее царит полный и постоянный хаос, который сопровождается сумасшедшими задачами главного редактора.
- Любая работа выглядит очень романтично, пока не займёшься ею вплотную.
- Да, ты абсолютно прав, - в этот момент с ним было сложно не согласится, - в журналистике, наверное, как и везде, есть иерархия, и когда ты только начинаешь, то стоишь на самой низкой ее ступени, как правило, на позиции райтера. Этот человек не пишет статьи, а видоизменяет уже написанные кем-то, причем работать он должен строго по контент-плану, присылая редактору каждые полчаса какую-то новость. За эти полчаса статью нужно не только видоизменить, но и перевести на несколько языков, выделить жирным ключевые слова для CEO, написать к ней аннотацию, заголовок, вставить ссылки на первоисточник и смежные статьи, добавить в текст три картинки, а главную иллюстрацию мало того, что нужно найти и сжать до пятиста килобайт, так еще и согласовать с редактором, который проверит, не нарушает ли она авторское право. Только после этого, материал отправляется на модерацию, где тоже не все бывает так гладко. Статью могут возвращать по несколько раз, и если ты не успеваешь, то ждать никто не будет, есть план и его необходимо придерживаться.
- Мда уж, не завидно, - ответил Дорин, потягивая из хрустального стакана только что налитый туда виски марки «Джонни Уокер», - ну а что больше всего раздражает?
- Лично меня - всё.
- Зачем тогда такая работа?
- Исключительно ради денег. – Признался ему.
- Понимаю. Но сам-то я уже перерос это все. Деньги мало что решают, приятель и рано или поздно, все мы к этому приходим. – Внезапно переключив взгляд на сервант, он неожиданно для меня спросил, - ты куришь?
- Иногда.
- Могу я тебя угостить кое-чем особенным? 
- Разумеется. – В тот момент я догадывался, что его «кое-что» просто означало самое лучшее. В принципе, все так и было. Встав, он взял с полки свой серебряный портсигар, на котором была изображена какая-то незнакомая мне гравировка. Открыв крышку и протянув мне папиросницу, он сказал:
- Угощайся.
В портсигаре аккуратно в ряд были выложены тонкие и дорогие на вид черные сигарилы с золотым фильтром. Они казались такими элегантными, что, взяв одну в руки, я тут же принялся ее рассматривать, подобно ребенку, увидевшему что-то новое и необычное.
- Где ты их достал? – наконец-то спросил я.
- Ты прав, здесь их не купить, они прилетели ко мне прямиком из Вирджинии.
Взяв зажигалку, я подкурил и сразу же почувствовал сладковатый дым роскоши, так упоителен, что его нельзя было спутать с другими, пусть и не самыми дешевыми марками сигарет. Оценив их, я скромно закивал.
- Мне интересно то, о чем ты рассказываешь, - признался Дорин, - ведь когда-то я тоже хотел стать репортером, но меня смутило одно обстоятельство.
- Какое же? – спросил я, затягиваясь дорогим дымом.
- То, что в журналистике люди становятся рабами тех, кто заказывает определенный контент.
- Да, - с неким беспокойством согласился я, - ты полностью прав, и я даже могу объяснить, почему так происходит. Все дело ведь в желтой прессе, это она ориентирована на массового читателя и пишем мы, как правило, о том, что хотят читать люди, забывая, что в большинстве случаев они идиоты, которые формируют заказ на такой же идиотский контент и тут в игру вступает конкурентный мотив: газеты и журналы стремятся публиковать больше сплетен и скандалов, гонясь за читателями и подписками. Так великая индустрия превратилась в обычную помойку, в которой мы стали играть роль кочегаров общественной деградации.
- Недаром ведь говорят, что великие умы обсуждают идеи, средние - обсуждают события, а мелкие - других людей. Что-то в этих словах есть, - задумчиво ответил Дорин, скинув пепел с кончика сигареты в блюдце, неожиданно ставшее импровизированной пепельницей.
- Да, так и есть, ведь восемьдесят процентов всех новостных изданий как раз-таки и ориентированы на массового читателя. Капитализм научил нас продавать, но с оговоркой, что люди должны быть глупыми, иначе их будет сложно одурачить и впихнуть им то, без чего они могли бы обойтись, так появился шоу-бизнес и новости о нем начали вытеснять те, которые хоть как-то позволяли нам оставаться людьми, а сейчас и вовсе, мы удивляемся, почему молодое поколение вопреки обыкновению – более тупое, чем наше. 
- Никогда бы не подумал, что журналистика может выглядеть так, как ты о ней говоришь. – Произнес он с нотами некой самоиронии.
- Но она так выглядит и кому-то из-за этого даже нравится, ведь состоит не только из ленты новостей, но и с всевозможной беготни за различными политиками, звёздами шоу-бизнеса, всякими экспертами, это жизнь за пределами зоны комфорта и собственного внутреннего мира, понимаешь? Ты постоянно за чем-то гонишься, это может быть или контент-план, или встречи всевозможных лицемеров или любая другая, давно осточертевшая тебе сенсация, которая в конце концов заберет все силы, выжмет тебя и в знак благодарности за труды даст не самую высокую зарплату, а, ну и как я мог забыть – то над чем ты так упорно работал, через день всеми забудется и будет вытеснено другими новостями.
- Но есть же и другая журналистика?
- Ты имеешь ввиду расследовательскую? - докурив, я потушил золотистый окурок о дно блюдца, и сделав глоток свежего воздуха, продолжил, - да, есть и журналистика, ориентированная на расследования, как по мне, самая мерзкая, так как связана с политикой.
- Ты ею занимался?
- В том числе, о чем даже успел пожалеть, но это уже отдельная история, давай вернёмся к твоему рассказу.