Туда-сюда

     Есть много интересных профессий и занятий, выдуманных хитрыми и разумными человеками, чтобы не работать. К примеру – руководитель, начальник, вождь, мэр, император, вожак, командир и прочие следят за тем, как работают другие. Или, по- ложим, люди творчества. Им вообще работать вредно и даже опасно. Литератор изрыгает на чистый лист бумаги всю ту ересь, которая, как разруха, постоянно присутствует в наших головах; его обожают, цитируют и даже иногда читают. Композитор ловко стряпает мелодию из какофонии звуков природы, а музыкант ис- полняет эту чушь: эта парочка жуликов собирает полные концертные залы, им внимают, рукоплещут, завидуют, их ненавидят и обожают.

     Художники малюют лица и пейзажи. У самых лучших есть хотя бы остатки совести сделать и те, и другие похожими. Впрочем, стоит сравнить живое человеческое лицо с самым искусным портретом, чтобы навсегда забыть о живописи. Менее великие мазюкают то, что им мерещится и мнится в башках их воспалённых. Хорошо, что такие шедевры продают за баснословные деньги, они оседают в частных коллекциях, и их никто не видит. Хуже, если их выставляют в музеях. Тогда посетители часами таращатся на них с умным видом, натужно силясь понять, что изобразил этот гений.

     Актёрам и того сподручней. На сцене они делают то, чем остальные нормальные заняты в жизни: плачут, смеются, кричат, приходят, уходят, выпивают, курят, ругаются. Некоторые вообще не притворяются, такие считаются великими актёрами; другие, стараясь, отработать деньги, напускают на себя вид или принимают разные позы. Эти честнее, чем те великие, хотя их и относят к посредственным. А всё равно ведь не случайно – все хотят стать актёрами.

     Или танцоры с певцами. Конечно, попасть в такт музыке может далеко не каждый, и уже это заслуживает уважения. Впрочем, здесь работа заканчивается. И те, и другие делают то, что каждый из нас в праздники, застолье или без повода выкаблучивается, к тому же бесплатно.

     Вообще люди, с удовольствием делающие своё дело, должны сами платить за это деньги: сапожники или парикмахеры, например, своим клиентам, учителя – ученикам, чиновники – простым гражданам, служители культов и религий – членам общины. А вот тех, кто через силу работает, через «не нравится»,
«не хочется», и нужно поощрять.

     В детстве у меня, как и у прочих, были любимые работы. Те, которые приносят славу, деньги, почёт на зависть соседям и сверстникам, и на которых не нужно много вкалывать. Нередко время и место определяет популярность профессии. В Средние века, например, никто не хотел быть космонавтом – уж больно рискованно, зашибиться можно насмерть. А сейчас никто не мечтает о работе палача, хотя государственная служба как никак, и безработица не грозит, да и занятие тонкое, душевное, востребованное – здесь без призвания никак.

     Итак, шли детские, а за ними – отроческие, юношеские и далее до конца годы, менялись пристрастия – мечты о профессии. Одна за другой рушились картонно-бутафорские декорации романтического пленэра – мужественный воин в рубцах и шра- мах уступал место известному певцу или актеру, мудрый политик – очаровательной куртизанке, астронавт – герою-любовнику. Верные ковбои бледнели перед Робинами Гудами, чтобы когда- нибудь, наконец, воплотиться в прожжённых адвокатах. Стюар- дессы оказывались бизнес-леди, торгаши – олигархами. Наёмные убийцы убили в себе отличных пожарных. В плохих актёрах в муках умирали шеф-повара или парикмахеры, мастера своего дела…

     …В аэропорту города Д., откуда я летел из Германии на Родину, было по-домашнему уютно и тихо. В то время весь мир страдал от эпидемии страшного и коварного вируса, перед которым были бессильны доктора и вакцины, вируса, без разбору и жалости косившего и принцев, и нищих.

     Аэропорт напоминал больницу – чистый мраморный пол, приглушённые голоса, вкрадчивые движения и тихие шаги персонала. Рейсов в то время было немного. В буфете я спросил куриный сэндвич, а продавец предложил мне родственницу курицы – индейку. Я заметил, что родственные отношения нередко бывают сложными, но от индейки не отказался.

     Аэропорт моего немецкого города – совсем небольшой, домашний. Главное – что отсюда взлетают самолёты и здесь же приземляются. Моя Родина не относилась к числу уважаемых в Германии стран, поэтому зал ожидания был в подвале. Мы спу- стились в преисподнюю, где не хватало сидячих мест, и люди устраивались кто на окнах, кто на полу. Успокаивало лишь то, что вместе с нами ждали рейсов пассажиры из Румынии и Болгарии, тоже очень хороших стран…

     Потом мы ждали самолёт прямо на улице под моросившим дождём и к трапу пошли сами, благо недалеко, как в добро-старое советское время. Впрочем, роптать – грех, ведь взлетели и, главное, приземлились по расписанию. Славно всё же быть пилотом! Одна из тех, любимых, профессий детства. Взлетел, и ничего тебе за это не будет, это – раз. Стюардессы – это два. Но основное – можно менять судьбу по несколько раз в день, если верить библейской мудрости: «изменишь место – изменишь судьбу».
 
     И вот уже полумрак за бортом, посадка в столице моей Родины. В аэропорту тоже тускло, по вечерам в моей стране очень мало электрического света, зато много солнечного днём. Быстрые формальности у стойки паспортного контроля и таможни – как обычно, всем на меня плевать. Я снимаю медицинскую маску и сурово смотрю на молодую девушку, которая не сдерживает улыбки. Потом говорю свою дежурную шутку: «Неужели?! Значит, всё-таки пускаете?!» Выхожу в зал: я – дома.

     Вначале сильно бьётся сердце, потом – перестаёт. Ведь всё это было, всё знакомо. Выхожу на улицу и ищу такси до вокзала, где меня ждёт ночной поезд в родной город. Таксист, интеллигентный тип моего возраста, предлагает четырёхкратный, как выясняется позже, тариф. И я, уставший, как осуждённый, услы- шавший приговор, соглашаюсь. По дороге водитель много говорит о жизни, рассказывает, как он, работая на ВИП-терминале, встречает олигархов и политиков, но сейчас, в темноте машины и в огнях улиц, в суете вечерних пробок столицы, от усталости после перелёта и в предвкушении ночного бессонного переезда, это не важно.

     Внезапно водитель спрашивает: «Вы из…?» и называет мой областной центр. «Почти угадали. Как Вы догадались?», от моей отрешенности не остаётся и следа. «Давно вожу людей. Безошибочно определяю, откуда они по говору. Знаю расписание всех поездов и автобусов на вокзалах». Пока я решал, гордиться или стыдиться своей речи и того, что меня так легко вычислили, мы уже были у вокзала.

     Редкое место вызывает у меня такое отвращение и неприятие, как вокзал столицы. Вокзалы всего мира – тоже не подарок, но наши особенно отвратительны. Здесь – и мошенники, и бездомные, и любители лёгкой наживы, и атмосфера ненадёжности, неприкаянности… Водитель, хотя и облегчил мой карман на лишние пару сотен кровных, любезно посоветовал «поесть перед отъездом, раз есть билет, на вокзале делать нечего…». Я взял такой желанный борщ, куриный шницель и за столиком окончательно почувствовал себя дома.

     Я слышал разговоры на родном мне языка, и это было странно – не делать усилие. Не нужно было напрягаться – разбирать коверканную чужую речь и одновременно лихорадочно складывать ответ. Здесь речь складывалась сама собой. Рядом со мной, за столиками, люди говорили о врачах и эпидемии, детях и родителях, о политике и быте, и эти проблемы были мне знакомы. И хотя люди там говорили о том же на чужом мне языке, это то же было мне чужим.

     Официантка, проходя мимо, не вытерла мне стол, как это сделали бы в Германии. В глазах женщины была усталость – наверняка, работала с самого утра. Всё было понятно и просто в этой поздней атмосфере привокзального кафе, настоянной на усталости, суете, обманутых надеждах и надеждах на лучшее. В кафе менялись люди – одни спешили на уходившие поезда, другие, как я, заходили, чтобы поесть перед отправлением или просто поесть… А моё время всё ещё не наступало. Да и не хотелось покидать эту уютную атмосферу, здесь я уже привык, а там за дверью начиналась моя страна, которую я отлично знал, но отвык немного и забыл её порядки, и оттого чуть тушевался.

     Но ночь, уличные огни, спешащие люди, а затем – перрон вокзала быстро окунули меня в знакомое прошлое, и я, пропитавшись им, бодро зашагал к своему вагону.

     Моей соседкой по купе оказалась ничем не примечательная женщина средних лет. Одна из тех, о которых трудно составить сразу представление. Запомнилось лишь то, что на мои вопросы («Мешает ли свет? Закрыть ли дверь?»), она отвечала
«Мне всё равно!», и это чувствовалось правдой.
 
     Мне показалось странным, как же может быть всё равно, но незнакомка заверила меня, что спит отлично и при открытых дверях, и при включённом свете. «Повезло Вам, – говорю, – иметь такие крепкие нервы, завидую по-хорошему, а я вот не могу вообще спать в поездах – аллергия». «Это потому, – учила меня попутчица, – что Вам нужно перестать обращать на всё внимание, нужно просто отрешиться от этого мира, и тогда сон сам придёт к Вам».

     Уже утром, в прощальном разговоре, я узнал, что моя соседка участвовала в двух революциях, происходивших в моей стране с разностью в десять лет, а потом, разочаровавшись, как я понял (хотя она это категорически отрицала), в их, революциях, движущих силах, и в тех, кто науськивал плебс, чтобы урвать куски послаще, пожирней, открыла свой салон красоты и отошла в свой мир.

     Здесь хотелось бы объяснить читателю будущего, если у этого рассказа оно, будущее, есть (в отличие от революций), что в моей стране в это время происходили большие потрясения. Раньше мы все плыли на большом, неуклюжем и старом корабле, экипаж которого был многонациональным. Корабль то и дело давал течь, садился на мель, сбивался с курса, машины выходили из строя, рацион питания был не очень, но при всём том корабль всё же шёл, не сбиваясь с заданного курса. Нас обгоняли белоснежные и красивые, как в сказке, лайнеры, куда попасть простой член экипажа не мог – бунтаря либо вешали на рее, либо бросали на съедение акулам, иногда свои же на потеху разрыва- ли в клочья, хотя некоторым смельчакам удавалось всё же обмануть бдительность старшего командного состава.

     Но однажды корабль попал в сильный шторм, охрана не досмотрела или ей самой надоело собачиться, и весь экипаж, каждый по отдельности, спустил на воду старые шлюпки в надежде переоборудовать их в такие белоснежные и современные лайнеры, которые уж скрылись в голубом никуда. На большом корабле остался суровый капитан со своими близкими подручными, и им как-то удалось залатать корабль, благо в трюме было вдосталь и запасов провизии, и горючего. И угрозами, и увещеваниями, что, мол, дескать, ближайший порт близко – там и посудину подрихтуем, там и новое руководство выберем, корабль этот худо-бедно продолжал свой путь.

      А мы все в своих дырявых, но независимых шлюпках остались в открытом море и сбились с курса. У нас тоже объявились и свои капитаны, и их подручные, и те, кто карманы успел набить при побеге с корабля. А слабых, старых и больных – за борт на потеху акулам, ведь балласт никому не нужен, даже в новых независимых шлюпках. Но время от времени в наших посудинах происходили революции, когда одних капитанов и их лакеев свергали другие, обещавшие и лучше распределять оставшуюся провизию, и рыбу хорошо ловить, и доставать со дна несметные сокровища. Правда, здесь опять промашка вышла: продуктов и воды становилось всё меньше, рыбу у нас забирали красивые и белоснежные лайнеры, которые обещали привести нас в краси- вый зарубежный порт и превратить наши вонючие и старые шлюпки в современные быстроходные суда… Лучшие из нашей команды к ним перебежали, наши капитаны и их камарилья в долю вошли с судами заграничными, и всё, что мы вылавливаем и добываем, себе забирают и иностранцам отдают.

     Так мы и продолжаем барахтаться в открытом океане, как потерпевшие кораблекрушение: куда плывём не знаем, без компасу, без курса, просто плывём, вместо того, чтобы к берегу пристать и новое судно построить, толковых капитанов выбрать, которые не о себе, а об экипаже пеклись бы, вместо того, чтобы дядей заморских ублажать и руки свои грязные греть… А этих старых вожаков заставить «гулять по-испански», то есть с завязанными глазами по высокой и узкой рее, пока не грохнутся в пучину…

     Куда плывёшь, шлюпка? Дай ответ… Не даёт ответа…

     Так вот, и моя попутчица сменила своё революционное прошлое на предпринимательское настоящее и здорово, по её словам, в этом преуспела. Она была свободна от общества, работала на себя, была занята любимым делом, и неудивительно, что и окружающие свет, и шум ей не мешали, и спала она в купе уди- вительно крепко.

     Странно, но ночью в поезде удалось заснуть и мне. Случается это крайне редко, и, если на этом пошлом свете происходят картинные чудеса, то это было из такого разряда.

     Мне снился сон. В каком-то большом зале отдают обратно паспорта, и я среди многих. Документы брали на время – для пeчати какой-то или каких-то отметок, а сейчас выдают обратно. И все очень спешат получить документ и покинуть этот зал, идёт конвейер: громко выкрикивают фамилию, отдают паспорт, человек исчезает. И меня называют, и вручают мне документ, и я с ужасом вижу, что паспорт этот – не мой. У меня был синий, а этот – красный, не только другого цвета, но и страны другой. Я отчаянно стараюсь остановить конвейер, исправить ошибку, но поздно – очередь идёт дальше, а чиновник, вручавший паспорта, исчезает. Исчезают и прочие, и я остаюсь один в большом, ярком, пустом зале. Тогда я бросаюсь искать распорядителя, чувствуя, холодея во сне, что он может уйти. И действительно: швейцар на входе говорит, что он уже ушёл. И что же мне делать, в ужасе во- прошаю я, как теперь мне жить с другим паспортом, как пересекать границы! А в чём, проблема, недоумевает швейцар, ведь Вам дали паспорт более развитого государства, Вам повезло, зачем Вам тот, прежний, синий, скромный, никому не нужный, никем не оценённый, снисходительно и недоумённо объясняет он мне. Нет, мне нужен мой, тот старый, зачем мне чужой, ведь в том весь я, а в этом меня нет. Ну, проблемы никакой нет, махнул на меня рукой швейцар, пойдите в полицию, скажите, что потеряли, и Вам дадут новый, тот старый, синий который не нужен никому…

     …Поезд подходил к моей станции. Я попрощался с попутчицей и оказался на вокзале. Десятки лет и десятки раз я уезжал и возвращался на этот перрон, чтобы уехать и вернуться вновь. Этот вокзал был моим до последней шпалы. Как и город – до самого глухого переулка. Уезжать отсюда всегда было тяжело – легко возвращаться. В этом городе разбитых и тусклых фонарей, выщербленных тротуаров, неухоженных и неприкаянных улиц, сигаретного дыма и винного перегара, заброшенных парков, мусорных свалок и свор уличных собак…, в городе грубых, рабочих рук, загрязнённого воздуха от выбросов индустрии, быстро расползающихся, как метастазы, кладбищ и аптек, в городе, где люди рождаются в муках, живут и умирают, страдая, … в этом городе и я родился и вырос. И город этот оставил на мне родимое пятно, отметину, выжег клеймо в душе, и с рождения, как невольник, я принадлежал его, города, запаху пыли. Я запутался в паутине прошлого, хотя уже жил далеко, и память, как паук, вязала меня прочным шёлком воспоминаний и кусала в самые больные места…

     Таксист узнал меня: «Вы тот, который с сумкой всё время бегает, давно Вас не видел». «Бегаю теперь в другом месте», – сказал я. Было приятно, что меня здесь помнят, пусть даже по сумке, по бегу. Подъехав к своему дому, я понял, что дом и родные окрестности существуют не только в моём воображении там, в эмиграции, но и здесь, на Родине, в реальности. И понял ещё, что теперь у меня два дома: тот и этот.
 
     Потекли простые, внешне ничем не примечательные дни. Я не сделал никаких открытий, не написал новых романов, не заработал больших денег и даже не пытался произвести потомство.
 
     Были бытовые хлопоты, встречи с хорошими людьми, где неизменно вставал вопрос «Как там? Как ты?», хотя говорили о стране, о болезни, о мелких проблемах. Мне повезло с погодой – все три недели моего жития стояло роскошное бабье лето. Уже с утра несмело и робко, не по-летнему, выглядывало солнце, словно спрашивая: «Как вы здесь без меня, хотите ещё тепла и света?», – зачем спрашивать, ведь тебе всегда рады и стар, и млад, и живность, и растительность! Ветер не осмеливался показывать свой нрав в присутствие хозяина, его время придёт позже: когда солнце скроется за тучами, тогда пора гулять. Везде протянулась блестевшая на солнце паутина – невдомёк паукам, что дни их конструкций сочтены – плетут и плетут, иначе не умеют. И прочие насекомые ни о чём не думали – жужжали себе в удо- вольствие и жили этим одним тёплым днём. Зелёные и багряные, как розы, листья сидели на деревьях, кружили в воздухе, шептались под ногами. Было сухо и тепло, что особенно ценишь поздней осенью и зимой, но никак не жарким летом. И спокойно.

     На Родине я стал бездельником – ложился и просыпался поздно, бегал, купался и много бродил по знакомым местам. Родные окрестности были всё те же – река, пруды, лес, роща, жилые кварталы. И молодые люди смеялись, целовались, насла- ждались теплом, им были безразличны и моя эмиграция, и эпидемия вируса, и прочие проблемы – люди хотели любить и жить. Я старался подслушать разговоры своих соотечественников, узнать что-то важное, что не оценил, не понял тогда, в своей прошлой жизни здесь, нечто новое, что случилось за несколько лет моего отсутствия. Казалось, всё было привычно знакомым – девчонки говорили о мальчишках, мальчишки – о девчонках, люди постарше – о работе, супругах, ценах и болезнях, люди ещё старше – о пенсии, ценах, болезнях, лекарствах, смертях – кому что важно. Но это старое, знакомое и было для меня откровением из-за моего отсутствия в месте этом и этом времени.

    Было приятно узнавать не только постоянство родных мест, но и знакомых лиц. Всё та же продавщица работала в хлебном магазине, всё та же парикмахерша постригла меня, как и лет двадцать назад, всё те же любители спорта качали мышцы на спортивной площадке, всё тот же автослесарь проверил мою старую машину, те же коллеги приветливо меня встретили в родном университете. Всё это было у меня в прошлом, всё это было и сейчас.

     В эти три недели на Родине я испытал животную радость от безделья, солнца, тепла и прогулок. Как будто сделал великое открытие, создал гениальное произведение искусства, встретил прекрасную женщину или у меня родился ребёнок. Наверное, за неимением всего этого и радовался природе. Это был гимн жизни, любви, творчеству, хотя ни любви, ни творчества у меня не было.

     И ещё понял, что отныне мне жить в двух мирах: телом –
там, душой – здесь.

     Одно из обязательных занятий во время приезда на Родину – посещение кладбищ, где лежат родные. Кладбища в нашем городе постоянно пополняются и расширяются. На свободной земле появляются свежие могилы – кресты, свежие венки и цветы. Если о человеке не помнят, венки скоро блекнут, цветы вянут, кресты падают – всё превращается в мусор, остаётся небольшой холм – всё, что остаётся от человека. И, напротив: со временем вырастают мраморные строения – плиты, памятники, ограды, скамейки и пафосные надписи выражают и искреннее горе близких, и злобную радость, и облегчение («избавились, наконец!»), и тщеславие, и угрызения совести перед покойником, и желание загладить вину дорогим камнем, смотря по обстоятельствам.

     Могилы убраны на любой цвет и вкус, в различных стилях. Есть и готика, и барокко, и ампир, и современная архитектура. По памятникам можно хорошо узнать характер близких родственников, как по одежде, обстановке в доме или поведению. На памятниках часто выбиты портреты усопших – здесь каменотёсы могут показать себя. Как правило, образы покойниц и покойников представлены во всей красе, в расцвете сил душевных и физических, когда мы, ещё живые, совсем не помышляем о собственном погребении. И вообще не верим, что такое может произойти с нами. Правда, позднее некоторые из нас начинают задумываться об удобном и тихом месте, даже оставляя свободное место для себя возле могил близких, всё ещё не веря в душе, что такое может случиться с нами.

     Иногда кажется, что для некоторых усопшие дороже и важнее живых. Ведь живые требуют внимания и заботы, постоянных усилий, особенно пожилые, а могилы стоят себе безмолвно в любую погоду, не жалуются. Сюда можно приехать отдохнуть, подумать о вечном, поработать руками, приводя могилку в порядок, отойти от мирских забот и с чувством исполненного долга и просветлённой совестью вернуться к мирским заботам.

     На кладбище некоторые едут просто пообщаться, иногда – выпить и закусить, что случается в поминальные дни. Навещать покойников в установленное время кажется абсурдом – приезжай тогда, когда стреножит память, ведь это твоё, личное горе, а не событие в жизни страны, чтоб отмечать. Впрочем, есть люди, которые искренни в своём горе и памяти, ведь у настоящего горя и твёрдой памяти нет времени.

     И я отправился проведать могилы. Одна из них – моей дальней родственницы П., которая умерла в прошлом году в солидном возрасте. На похороны я не приехал и теперь хотел загладить вину, как часто бывает, когда у живых не остаётся ничего, кроме чувства долга к покойникам. Я помню, как часто приезжали мы с П. к могилам моих родных, и, стоя на кладбище, она задумчиво спрашивала, вот бы знать, что там и как там после смерти. Вопрос, который занимает каждого из нас больше или меньше в зависимости от нашего возраста и состояния здоровья. Теперь она знала, как там, по ту сторону неба, а нам, несведущим, по эту сторону, ещё предстояло это узнать…

     Так прошло ещё несколько дней. И, хотя до отъезда ещё было время, я мысленно стал отсчитывать точку возврата. Здесь, на Родине, я был туристом, дачником, свободным йоменом, а не крепостным системы. Пришлось возвращаться туда, где меня содержали как паразита-иждивенца-нахлебника, где мне предстояло ещё найти свою нишу, где телу жилось легче, хотя память стремила сюда…

     Я был свободен, меня никто не держал, и одновременно какая-то невидимая сила притягивала меня и к знакомым местам, и к людям вокруг, и к небу над головой. И одновременно – чувство безнадёжности и тупика, сознание (верное ли, ложное ли) того, что жить нормально простому человеку здесь невозможно. И эти два полюса притягивали и отталкивали меня, всё больше запутывая паутиной магнитного поля.

     Потом были встречи с бывшими учениками, которые потолстели, полысели, изменились за время. И я забывал, что и сам выгляжу уже по-другому. Встречал и своих сверстников, которые здорово сдали, постарели, наивно полагая в душе, что это только они, а не я. Как будто моё время текло не так быстро, как будто я не с ними барахтаюсь в одном потоке, а смотрю, как зритель, с высокого берега.
 
     Я много ездил на своей старой машине, которая вместе с гаражом и квартирой были моей собственностью на Родине. В гараже покойного отца точно остановилось время. Здесь хранились старые скаты, приборы, аппараты, прочий хлам, труды по истории марксизма-ленинизма и статуи их основателей, консервация тридцатилетней давности, новые с иголочки, сорокалетней давности, запчасти к моей старой машине, которой скоро должно исполниться полвека. Здесь же стояла и сама машина, виновница торжества. Слово «автомобиль» было явно неуместно по отношению к моей старушке, как я её ласково называл. И она не подводила меня. Часто в дождь, ветер и снег, когда на обочинах стояли, мигая, большие и грузные авто, я осторожно нажимал на педали, приближаясь к дому. Если у машины начинались проблемы со здоровьем, она начинала постукивать, покашливать, посапывать, давая знать, что ей нужен уход, и я спешил устранить проблему…

     Перед поездкой я обычно читал еврейскую молитву, а заходя в гараж, объяснял машине, куда сегодня мы едем, извиняясь за причиняемые неудобства. И хотя внешне это был монолог, я явственно слышал реакцию: «Да, чего уж там! Знаю тебя. Са- дись, только осторожней, как всегда. Если сильно нажмёшь на газ, не успеешь вовремя затормозить или будешь невнимательным, не смогу тебя выручить!» Эта машина напоминала близкую пожилую женщину, которая много испытала и повидала на своём веку, многое знала, ей больно досталось от плохих людей, но она верила им, её часто подводило здоровье, но она безропотно, не жалуясь, продолжала тянуть свою жизненную лямку…

     Наступил день отъезда, как наступает день рождения, сбора камней, танца, любви и смерти. Откуда приходят такие дни, и почему у них на всё есть время, нам знать не дано. Остаётся лишь уезжать, рождаться, собирать камни, танцевать, любить и умирать. Кто-то из нас видит во всём какой-то смысл, кто-то переживает и бурно выражает свои эмоции, кто-то безропотно принимает неизбежное: рождается, умирает, уезжает.

     Итак, я собрал рюкзак, закрыл, как занавес, шторы, попрощался с близкими и далёкими до следующего приезда, вызвал знакомое такси, и вот мы уже мчимся по предутреннему, но ещё ночному городу на вокзал. Тёмные силуэты домов расступаются перед ярким светом фонарей и светофоров, в душе – пустота неопределённости, как всегда бывает во время транзита. Потом – рутина вокзала, переезда, аэропорта, перелёта. И вот я в новом холодном доме, где тоже ничего не изменилось: всё та же чужая речь, всё те же залитые огнями пустые улицы, всё те же вежливо-холодные равнодушные лица.

     Там, где «единство, право и свобода…». Где «немецкие женщины, немецкая верность, немецкое вино и немецкие песни». Где «кайзер, любимец нации, виват!», где «за трон и рейх сражаться и умирать готовы». Где «восстав из руин, давайте пахать и строить давайте…мы победим врага народа… а молодёжь объединит лучшие стремления народа». Где «Deutschland, Deutschland ;ber alles, ;ber alles in der Welt…» Где я живу. Пока…