de omnibus dubitandum 110. 90

ЧАСТЬ СТО ДЕСЯТАЯ (1899-1901)

Глава 110.90. СЧАСТЛИВИЦА…

    Эти, два Аякса марксизма, вместе составляли программы и манифесты, явные и тайные, вместе затевали и губили журналы, вместе шли приступом на народников, вели бесконечную полемику с Михайловским, яростно нападали на другого, менее зубастого народника, на В.В. Воронцова, писавшего в «Русском Богатстве» довольно невинные, но расходившиеся с Марксом рассуждения об общине и, о крестьянском землевладении.

    Представители обоих социалистических течений вынуждены были из-за цензуры о многом говорить иносказательно, но читатели привыкли читать между строк и пропаганда социализма разлеталась по всей России, бежала от человека к человеку и через печатное слово, и в устной передаче.

    Полемика, кипевшая в петербургских кружках, или за вечерним чаем у Лиды Туган-Барановской*, пересматривалась, переживалась в глухих провинциальных углах, соединяя одних, разъединяя других.

*) ТУГАН-БАРАНОВСКАЯ Лидия Карловна (?)(1869 - 1900) - писательница, дочь известного виолончелиста и композитора К.Ю. Давыдова, замужем была за М.Ив. Туган-Барановским. Сотрудничала в "Северном Вестнике"; написала для издания Павленкова и "Русской Школы" несколько биографических очерков: "Джорж Элиот", "Шопен", "Массэ". Ее статьи: "Белые рабыни", "Ричард Остлер, король фабричных детей", "Иосиф Арч, английский крестьянин-депутат" и другие напечатаны в журнале "Мир Божий". В этом журнале она со дня основания его состояла редактором иностранного отдела и вела отдел "На родине". Известна также как деятельница по народному образованию.

    Много раз я, пишет А.В. Тыркова-Вильямс, в своей книге «На путях к свободе», - прислушивалась к ней у Лиды. Она теперь жила совсем иначе, чем до замужества, в просторной квартире, где Давыдовы раньше принимали до 200 человек, русских и иностранных артистов, писателей, знатных особ, включая родственников царя.

    Отец ее, который был директором Петербургской консерватории, давно умер и, артистическая пышность жизни осталась позади.

    Дочь директора консерватории превратилась в литературную работницу, в жену ученого экономиста, социалиста, который развивал взрывные теории для ниспровержения существующего строя, политического и социального.

    Не Туган выдумал социализм и связанные с ним экономические теории. На это у него не хватило бы воображения. Но мозги его обладали редкой емкостью для впитывания книжного материала. Он мог наизусть цитировать Карла Маркса и Энгельса, твердил марксистские истины с послушным упорством мусульманина, проповедующего Коран.

    Экономический материализм был для него не только научной истиной, но святыней. И он, и Струве были совершенно уверены, что правильно приведенные изречения из «Капитала» или даже из переписки Маркса с Энгельсом, разрешают все сомнения, все споры. А если еще указать, в каком издании и на какой странице это напечатано, то возражать могут только идиоты.

    Для этих начетчиков-ортодоксов марксизма каждая буква в сочинениях Маркса и Энгельса была священна. Слушая их я, поняла как мусульманские завоеватели могли сжечь Александрийскую библиотеку.

    Надо надеяться, что будущие исследователи истории марксизма, в особенности русского, разберут, как это случилось, что люди, казалось бы, не глупые, принимали эту мертвую кабалистику за научную теорию. Но гусские пионеры марксизма купались в этой догматике, принимали ее за реальность. Жизнь они не знали и не считали нужным знать. Меньше всего их интересовали те, ради кого все эти теории сочинялись, живые люди.

    Они, особенно Струве, их не замечали. У Тугана все же было любопытство к отдельным людям, была своеобразная мягкость. Сам бездетный, он очень любил детей. Он иногда приходил ко мне, пишет далее А.В. Тыркова-Вильямс, чтобы повозиться, поболтать с моим маленьким сыном. Тот взбирался к нему на колени, заставлял рисовать ему неведомых зверей. Эта игра занимала и ребенка и экономиста.

    Такой, домашний Туган мне больше нравился, чем тот, который письменно и устно проповедывал классовую ненависть. Это ему не подходило. В нем самом было что-то детское, подкупающее.

    Было простодушие, которого я ни в Ленине, ни в Струве, не замечала.

    Туганы жили упрощенно, по-интеллигентски. Они, как и большинство кругом них, не придавали значения внешней обстановке. Постоянно переезжали, перетаскивали с квартиры на квартиру свою незамысловатую мебель.

    Лида всегда старалась поселиться поближе к редакции «Божьего Мира», которая помещалась на углу Лиговки и Гусева переулка. Квартира редакции имела полубарский вид, благодаря тяжелой, обитой темным плюшем мебели, оставшейся от лучших времен.

    Александра Аркадьевна (мать Лиды - Л.С.), дочь московского актера, и сама была полу барыней. В ней не было подлинной светскости, но было чутье, была яркость даровитой, в свое время очень красивой, пленительной женщины. Она умела обходиться с людьми, умела обласкать тех, кто ей нравился, или был ей нужен.

    Привычка играть с людьми пригодились ей, когда она стала издавать «Мир Божий». Она притворялась простушкой, делала вид, что плохо разбирается в политических и литературных течениях, а на самом деле журнал велся по ее незаметной указке, а не по воле редактора. Практическая сметка подсказала ей, что невыгодно превращать журнал в кружковый орган. Пусть он будет неопределенно прогрессивным. Этого довольно.

    Ее зять Миша, лидер какого-то нового ученья, новой интеллигентской выдумки. Журналу новизна всегда приносит прибыль, пользу. Но приводить у себя чистый марксизм Александра Аркадьевна, Мише не позволила. Для нее он совсем не был авторитетом.

    Лида была так с матерью дружна, что не обижалась за мужа, хотя сама его не только беззаветно любила, но и высоко ставила его суждения, его ум и то, что считала его дарованием.

    Лида была главной помощницей Александры Аркадьевны: она читала рукописи, подыскивала для переводов иностранные романы, эту необходимую приманку для подписчиков, сама писала статьи об иностранной жизни и литературе. Писательского дара у нее не было. Главный ее талант был умение общаться с людьми, понимать их. Остроумная, живая, полная благожелательности, Лида была очень популярна среди пишущей братии. Она умела вернуть рукопись, не задевая самолюбия автора.

    От тугой на деньги Александры Аркадьевны она добивалась аванса, увеличения гонорара, той мелкой денежной снисходительности, которая так облегчает жизнь писателей, особенно начинающих.

    У Лиды была способность искренно интересоваться чужой жизнью. Разговаривая с ней, слушая ее веселый, серебристый смех, люди переставали замечать, что нос у нее большой, да еще и приплюснутый, крупные губы слишком выдаются, маленькие глаза слишком глубоко сидят.

    Зато эти глаза светились чистым, голубым блеском, смотрели прямо на собеседника. Все лицо ее оживало, когда она была заинтересована человеком. Люди ее больше привлекали, волновали, чем сложные идеи, которые так густо обволакивали марксистов, включая ее Мишу.

    Иногда перед зеркалом, поправляя маленькой, белой, красивой рукой прямые пряди волос, довольно нелепо спускавшихся на высокий лоб, она с шутливым упреком говорила: — Ты думаешь легко жить с такой физиономией, как моя. Попробовала бы ты. Счастливица! На самом деле Лида в ту пору была по-женски несравненно счастливее меня.

    Она и Миша обожали друг друга, точно только вчера поженились. И в этом взаимном обожании прожили все десять лет своей жизни.

    Туганы были из татар, переселившихся в Литву в XIV в. Полное имя их было — Туган Мирза Барановские. Миша (см. рис.), высокий, широкоплечий, грузный, с толстыми, скуластыми щеками и небольшими чуть раскосыми глазами, на татарина и походил. У него была странная манера говорить. Он бормотал, слегка шепелявил, слова по-детски вылетали из небольшого рта с красными, пухлыми губами.

    Для Лиды это был самый красивый, самый привлекательный, умный, самый удивительный человек на свете. В ней нашел он свое первое, полное самоутверждение. Она первая в него поверила.

    Они молниеносно влюбились друг в друга. Встретились в Париже, на выставке 1889 г. Над Парижем, на башне Эйфеля, решилась их судьба.

    Сначала Александра Аркадьевна была очень недовольна. Она находила, что Лида гораздо умнее своего избранника и в этом была права. Когда Миша стал своего рода знаменитостью, его статьи, его книги, диссертация, речи не изменили мнения тещи. Его кружковая слава, которая позже выросла в солидную профессорскую известность, не смягчила ее насмешливой оценки. Со мной, как с близкой подругой Лиды, Александра Аркадьевна не стеснялась и порой откровенно называла зятя: — Наш милый ду... — Попросту говоря, дурак.

    Это было очень упрощенное суждение. Дураком Туган, конечно, не был, но была в нем доля нелепости, слепоты, иногда граничащей с тупостью.

    Он был большой мастер, что называется ляпать, говорить то, чего говорить не следует. Лида, заливаясь своим заразительным смехом, спешила ему на помощь, замазывала его промахи. По вечерам к ним часто приходили друзья, единомышленники, иногда и противники. Пили чай, судачили о "народниках", спорили без конца. Угощение было незатейливое: бутерброды с чайной колбасой и сыром, иногда варенье, печенье.

    Чай разливала и проливала Лида, забывала кто как пьет, заговорившись оставляла кран самовара открытым и не замечала, что горячая вода льется себе да льется на скатерть.

    Михал Иваныч говорил много, других слушал рассеянно, съедал с ближайшей тарелки все пряники, потом предлагал гостям уже опустошенную тарелку. Семья Туганов очень тянулась за светскими манерами и обычаями, но в Мише никакой светскости не было, хотя этот проповедник классовой борьбы вышел из класса не пролетарского, а почти барского.

    Когда его две хорошенькие сестры появлялись на скромных Лидиных чаепитиях, их кокетливая нарядность составляла забавный контраст с остальными гостями. Там же, у Лиды, встретила я, пишет А.В. Тыркова-Вильямс, в первый раз П.Б. Струве. Он был уже женат на Нине Александровне Герд, с которой в детстве меня связывала школьная дружба.

    За чайным столом шли споры о нашумевшей тогда книге М. Нордау о вырождении. Многие считали, что Нордау преувеличивает, что нет никакого общего вырождения, а что всегда так было, что рождались люди то более, то менее складные.

    И вдруг в разговор бурей ворвался молодой рыжебородый человек. Он высвободил из-под длинных, небрежно причесанных тоже рыжих волос большие уши, схватился за них обеими руками и, оттягивая их так, точно хотел вырвать их с корнями, завопил:

    — Как нет вырождения? Да вы посмотрите на меня, на мои уши!..

    Все засмеялись. Смеялся и он, но продолжал выбрасывать аргументы, твердил, что вырождение есть факт неоспоримый с такой же страстностью, с какой позже выкрикивал политические лозунги.

    Его жена тоже смеялась, но старалась его удержать, укоризненно говорила:

    — Петя, да перестань. Ну что за глупости ты говоришь.

    Он никого и ничего не слушал и продолжал, захлебываясь, изображать себя как пример вырождения. Сколько раз потом, в несравненно более серьезных вопросах, приходилось мне слышать его захлебывающийся голос, его страстную отрывистую речь, в которой так странно смешивались глубокие, иногда даже пророческие речи, с неожиданными истерическими выкриками. И голос обожавшей его Нины:

    — Петя, да перестань же...