de omnibus dubitandum 110. 190

ЧАСТЬ СТО ДЕСЯТАЯ (1899-1901)

Глава 110.190. БЕЗУМНАЯ НАДЕЖДА…

    Но к Струве я подошла только позже, пишет далее А.В. Тыркова-Вильямс, - в другом отрезке жизни.

    Семья П.Б. Струве была солидная, чиновничья. Отец дослужился до вице-губернатора. Но сын из этой среды манер не вынес. Струве, как и Туган, за своими манерами не следил и, следить не считал нужным. Это была обще-интеллигентская черта.

    Еще мода 60-х годов на опрощение не прошла. Только тогда, когда коммунисты свирепо, насильно опростили жизнь, все обезобразили, опрокинули, все обычаи растоптали, русские интеллигенты спохватились и бросились восстановлять благовоспитанность отцов и дедов.

    П.Б. Струве был небрежен еще и потому, что не замечал людей, не интересовался их впечатлениями. Иногда он согласен был следить за их мыслями, но их вкусы, привычки, чувства его мало интересовали.

    Только во вторую половину жизни в нем зашевелилось психологическое любопытство к людям. Струве так же, как и другие энтузиасты марксизма, собиравшиеся вокруг чайного стола Лиды, искренне верили, что экономический материализм принесет всеобщее благоденствие, благополучие, благоустройство. Надо только в статьях, в книгах, в лекциях хорошенько растолковать мудрое учение Карла Маркса, подготовить активных работников, способных разжечь в массах классовое сознание, классовую ненависть. Это приведет к социальной революции и тогда все будет отлично, все это потом семьдесят лет с маниакальным упорством вдалбливалось в наши головы.

    Я не скрывала, что мне их программа не нравится. Туган налетал на меня: — Неужели вы воображаете, что через 30 лет в Европе еще будет существовать частная собственность? Конечно, нет! Пролетариат все это сметет. Исчезнет к тому времени и полицейское государство. Все будут свободны. Не забывайте, что люди учатся летать. При развитии авиации полицейское государство не может существовать. Воздух не знает ни границ, ни паспортов. Эти слова мне крепко запомнились.

    Доживи Туган до наших дней, он увидел бы, что самые жестокие формы полицейского государства существуют именно в социалистическом государстве, о котором он мечтал, что авиация не мешает людям громоздить между народами непроходимые барьеры, но зато помогает им свирепо друг друга истреблять.

    Но тогда в кружке Тугана царила единодушная и прекраснодушная уверенность в творческой силе марксизма. Я, пишет далее А.В. Тыркова-Вильямс, - была одна из немногих, дерзавших задавать критические вопросы, сомневаться. Но где мне было спорить с такими книжниками-фарисеями. Для них все уже было доказанным, бесспорным. Они сыпали цитатами, перебирали страницы Маркса и Энгельса, точно это были волшебные мелодии Пушкина, ссылались на французов, изредка на англичан, больше всего на немцев, называли писателей, имен которых я никогда не слыхала. Где мне было за ними угнаться, перебить их догматику. Но я твердо знала, что тут что-то не так. Пыталась возражать не от знания, от здравого смысла:

    — Вы хотите передать государству всю хозяйственную жизнь? Значит будет один только работодатель, от которого уже некуда будет спастись? Это будет Аракчеевщина. Я не хочу рабства. Я хочу свободы.

    На меня набрасывались со всех сторон.

    — Да разве то, что теперь, свобода? Где она? Даже в Англии ее нет. Где капитализм, там неизбежное рабство. Посмотрите на рабочих. Посмотрите на наших мужиков. Что делается в деревне? Мужику курёнка некуда выгнать.

    Когда доходило до мужика, они начинали спорить между собой.

    — Насчет мужика это дело пустое, — говорил кто-нибудь из спорщиков. — Ульянов прав: чтобы установить диктатуру пролетариата, надо выварить мужика в фабричном котле, иначе он все затормозит.

    С этим курёнком, народники развели сентиментальности. Пора курёнка бросить. Прежде всего, надо уничтожить общину. Это пережиток глухой старины. Я Воронцову прошлый раз в Вольно-Экономическом Обществе так и сказал. Что тут с ним сделалось...

    Когда эти горожане начинали говорить о мужике, о земле, я чувствовала, что я знаю то, чего они не видят, не понимают. Знаю и не умею высказать.

    Но я любила бывать у Туганов, приходила на их писательские чаепития, когда еще сама не была писательницей. Их едкая критика буржуазной жизни находила во мне отклик. Я хорошо знала, за что можно, за что следует порицать тех, кто целью жизни поставил наживу, деньги, удовольствия. Я сама порвала с этим кругом и, стала, в сущности, интеллигентным пролетарием. Когда умственная жизнь сделалась для меня не только удовольствием, но и трудовой необходимостью, маленькая столовая Туганов превратилась для меня в вечерние курсы, откуда я черпала сведения, привычку думать, отголоски жизни. Пожалуй, больше иностранной, чем русской.

    Но их теории, их программы меня не увлекали. Порой бывало даже досадно, что я не могу найти умственную опору в Тугане. Иногда крепко хотелось идти за кем-нибудь, с кем-нибудь, занять свое место в какой-то шеренге. Но я очень любила то тепло, которым они оба меня окружали.

    Для Туганов я была свой человек. Больше всего я любила бывать у них, когда они были одни, добродушный Миша не умствовал, а весело болтал с нами обеими обо всем, что приходило в голову.

    Потом налетела катастрофа. Лида умерла. Ей было 30 лет. Она была полна жизни, интересов, энергии, любви. Она занимала место, где ее способности, доброта, общественные инстинкты могли широко применяться.

    Умерла она от злокачественной анемии. Ей страстно хотелось иметь детей. Она несколько раз была беременна и каждый раз, на восьмом месяце, выкидывала мертвого ребенка.

    Доктора ее предупреждали, что ей нельзя быть беременной, что это опасно для ее жизни. Но материнский инстинкт оказался сильнее чувства самосохранения. Еще раз попыталась она стать матерью. Опять не доносила.

    Преждевременные роды вызвали острую анемию. Она умирала медленно, знала, что умирает, но до конца сохранила бодрость, общительность, приветливость и трогательную заботу о близких.

    Лежа в кровати, она продолжала принимать гостей. Про свою болезнь она старалась не говорить, заставляла навещавших ее друзей рассказывать ей об их жизни, о том, что делается в литературных кружках, о всяких житейских мелочах. Смерть Лиды Туган-Барановской опечалила не только ее близких. Для меня это была потеря незаменимая. В моей новой, еще не налаженной жизни умная доброта Лиды была большой поддержкой. Без нее стало холоднее жить, труднее находить дорогу.

    Я часто забегала к Александре Аркадьевне, около нее чувствовала Лиду, ее эманацию. С Михал Иванычем мы еще больше подружились. Он очень тосковал, стал беспомощный, растерянный, что-то бормотал, часами молчал, не мог работать. Очень было его жалко. Неверующий, он, в эти темные для него дни, закружился около вечных вопросов, но как-то по-детски цеплялся за возможность личного бессмертия, но без Бога. В церковь не пошел, читал не Евангелие, а Канта.

    Схватился за спиритизм. Его сестра, хорошенькая Е.И. Нитте*, которая вдохновила Куприна на рассказ «Гранатовый браслет», устроила в своей нарядной просторной квартире на Фурштадтской, сеанс с Яном Гузиком, литовским пастухом, который прославился как сильный медиум.

*) НИТТЕ Елена Ивановна (Туган-Барановская)(татар.)(1873-26 сентября 1946 (72-73)
Paris, Paris, le-de-France, France (Франция) (самоубийство)(см. фото из кинофильма Гранатовый браслет). Место погребения: Париж
Ближайшие родственники:
Дочь Ивана Яковлевича Туган-Барановского и Анны Станиславовны Туган-Барановской
Мужья: Густав (Евстафий) Николаевич Нитте и Александр Григорьевич Тимрот
Мать Льва Евстафьевича Нитте и Людмилы Евстафьевны Нитте
Сестра Николая Ивановича Туган-Барановского; Людмилы Ивановны Любимовой и Михаила Ивановича Туган-Барановского

    На один из этих сеансов Михаил Иванович и меня взял с собой. При мне происходили явления, которых я не берусь объяснить, но за точность моего описания ручаюсь.

    Мы сели в гостиной кругом длинного стола. Нас было человек двенадцать, может быть — пятнадцать. На одном конце стола поместился спутник Гузика, его импресарио. Он предварительно собрал с нас деньги, помнится, по три рубля с каждого.

    Он же указал нам, как мы должны вести себя во время сеанса. Сам Гузик угрюмо молчал. У него был странный, тяжелый взгляд. Большая комната была слабо освещена лампой под темным абажуром, которая стояла на дальнем конце гостиной. Но очертания людей и предметов можно было различить.

    Около Гузика сел с одной стороны Туган, с другой В.К. Агафонов, молодой геолог, который позже занял во Франции видное место, как ученый. Туган и Агафонов крепко держали Гузика за руки. Ноги они поставили вплотную вдоль его ног и таким образом контролировали все его движения. Только голова его оставалась свободной.

    Я села рядом с Агафоновым. Все присутствующие взяли друг друга за руки, составили цепь. Но мы продолжали болтать и шутить, пока импресарио не попросил нас помолчать.

    Стало тихо. Только было слышно, как медиум дышит все реже, все глубже. Через несколько минут какой-то предмет пролетел над нашими головами. Судя по звону струн, это была гитара, которая лежала на другом конце гостиной, на столике.

    Какие-то шумы, шорохи доносились из углов. У меня за спиной раздался стук ложечки о стакан, который перед сеансом был поставлен на пол, довольно далеко от нашего стола. Теперь этот стакан за нашими спинами обежал стол кругом. Ложка звякала, точно кто-то постукивал ею о стекло.

    Как в сказке, где мышка бегает в темной горнице, позванивая колокольчиком, чтобы обмануть злую мачеху.

    Кто-то из дам громко взвизгнул: — Ай, ай, меня чем-то мохнатым бьют по лицу. — Мохнатым? — переспросил импресарио. — Значит, пришел дух прусского солдата Вильгельма.

    Пожалуйста, сидите смирно. Это очень грубый дух. Если сопротивляться, он может больно ударить. Если кто-нибудь почувствует, что из-под него выдергивают стул, надо сразу встать, а то могут быть неприятные явления.

    Точно в подтверждение его слов, из-под меня потянули стул. За мной никого не было. Слева от меня сидел Агафонов, справа тоже кто-то из хороших знакомых. Не стали бы они шутить такие глупые шутки. Тем более, что их руки были в моих руках, я не могла бы не заметить их движения.

    Повинуясь указаниям, я встала, не разрывая цепи, продолжая держать руки соседей. Через несколько мгновений тот же таинственный некто вернул стул на старое место. И вот тут-то произошло самое для меня непонятное и неприятное.

    Я хотела сесть, но оказалось, что на стуле кто-то сидит и не дает мне сесть. А стул был пустой. Еще несколько мгновений и это странное присутствие точно растаяло. Стул опустел.

    Но только что я села, как мне по лицу несколько раз провели чем-то мохнатым, точно звериным хвостом смазали.

    Вот и все, что я видела от Гузика. Отнеслась к этим явлениям с прохладным любопытством, а бедняга Михаил Иваныч, никак не мог расстаться с безумной надеждой материально увидать, услыхать, почувствовать свою покойную жену и воображал, что Гузик как-то свяжет его с Лидой.

    Он настойчиво просил импресарио, твердил бессвязно и тоскливо:

    — Вы говорите это Вильгельм? А нельзя его попросить, чтобы он ушел? Прислал другого... Кого мы хотим...

    — Сегодня нельзя. Сеанс кончен. Медиум уже просыпается.

    Действительно, было слышно, как меняется ритм дыхания Гузика, как он шевелится. Во время сеанса он был совершенно неподвижен.

    Зажгли свет. Медиум сидел бледный. Взгляд странных глаз стал еще тяжелее. Все это было для меня и необычайно и чрезвычайно интересно. Но зачем было связывать стук ложечки и мохнатые прикосновения с душами усопших. Я не могла понять, как Михаил Иваныч находит в этих бессвязных явлениях утешение. Но еще больше было его жалко! Занятия спиритизмом скоро оборвались.