Рутина карантина. Глава 19. Демократия

Демократия

Вся эта история с коронавирусом, пандемией и карантином, накладываясь на оплетающую мир цифровизацию и сам конец индустриальной эпохи, знаком которого, по крайней мере на нашей постсоветской земле, становились где мрачные руины недостроек двенадцатой пятилетки, где ржавеющие (или, напротив, бойко отлофтенные) корпуса бывших заводов, где быстро застраиваемые многоэтажками и торговыми центрами промзоны, а где и брошенные города-заводы с пустыми глазницами постапокалиптичных хрущевок, вероятно, создавала, порождала предпосылки если не массового психоза, грозящего «бессмысленным и беспощадным» бунтом, то, во всяком случае, недовольства, недоверия и неверия, готовых проявиться и покатиться по каким угодно каналам и в какую угодно минуту. Угар потребительских кредитов, беззаботного шоппинга, разудалых корпоративных пьянок и регулярных каникул в разного класса антальях прошел еще до того, как все это, как и многое другое, ставшее привычным в предыдущее десятилетие, было сведено на нет карантином. Из последних сил некогда веселые люди закрывали кредиты, уныло донашивали брендовое шмотье, вздыхая, сокращали номенклатуру домашних баров, а летний отпуск, как в старые добрые времена, проводили на дачах, печально окучивая картошку. И даже если кто-то, пусть даже многие, еще этого не делал, их видимые, в реале или в виртуале, достижения, победы и успехи лишь оттеняли тревожное и печальное состояние прочих: терявших работу, терявших в зарплате, терявших себя. 

Одним происходящее казалось застоем, другим рецессией, третьим – концом старого мира, преддверием грядущих бед. Кому килы заман, а кому и вовсе акыр заман. Праздники внезапно кончились. Возле нас построили огромную башню бизнесцентра, и она всю дорогу до карантина простояла пустая, не нашлось бизнесов ее заселить. Годами стояли пустыми и никому ненужными и помещения бывших кафешек, магазинчиков, фотоателье, а те, что оказались востребованными, были заняты отделениями банков. Банки обзванивали бывших клиентов, заманивая новыми кредитами. Клиенты бросали трубки и заглушали номера, зная, что нечем будет отдавать. Все вокруг не внушало особого оптимизма. В экономике одни богатели, другие беднели, и последних становилось все больше и больше. Политики стали замкнутой кастой, и выборы, в отличие от первого десятилетия свободы, уже никого не интересовали. Интеллигенция бухтела о «гибели школы», пустоте и пустозвонстве «зомбоящика», нечитающих детях, а дети, кончая школу, не знали, какую профессию выбрать, и выбирали что угодно, понимая, что все равно потом придется менять. И замыкаться на семье, на доме и на компьютерных горизонтальных связях все интуитивно стали раньше, а не тогда, когда пандемия нас всех заперла.

Мои друзья и знакомые тоже попадали под сокращение и затягивали пояса. То одна, то другая подруга, отнюдь не по своей воле, переходила на щадящий режим работы, а то и вовсе выходила на пенсию и тут же начинала искать какую-нибудь подработку: копирайтером, учителем рисования, репетитором сразу всех предметов, вахтером, кондуктором, продавцом книг, просто продавцом, кассиршей, уборщицей. Под вечным страхом увольнения я тоже отстраивала себе мысленный тыловой плацдарм в виде фриланса.  Не раз и не два оказывались на улице и мои сыновья, невестка и их друзья и знакомые, и все они, мартин-идены двадцать первого века, вновь и вновь искали работу, звонили по объявлениям, ходили по собеседованиям, составляли резюме и портфолио, по пути обрастали новыми навыками и умениями, слушали вебинары, осваивали новые компьютерные программы, вождение автомобиля, иностранные языки, и снова и снова брались за любое дело, включая самые экзотические. Тео, например, устанавливал сетки от птиц в аэропорту, чинил компьютеры, прокладывал оптоволоконные линии, писал тексты, вел бухучет, чистил крыши, грузил товары, составлял компьютерные программы, «бомбил», несколько лет проработал поваром в итальянском ресторане и не раз пытался «замутить» собственное дело. Его брат Жан-Арман начал трудовой путь с работы курьером еще в раннем студенчестве, когда ему приходилось возить по всему городу гигантские сумки, а из более поздних его трудовых коллективов мне запомнились компания по продаже гигантских мультиэкранных мониторов и столярная мастерская по изготовлению «элитных подоконников», располагавшаяся как раз-таки в здании бывшего завода, где посреди досок и стружки почему-то стояло старое пианино, на котором Армаша в перерывах «бацал» джаз для своих товарищей.

В странное, в общем, время выпало нам жить, моим детям расти, сыновьям мужать, мне стареть. Время исчезновения старых реалий и появления новых реалий, исчезновения старых и появления новых профессий, время, когда старые модели поведения выбрасываются на свалку, а новые нащупываются методом проб и ошибок. Время энтропии и поляризации, время перемен, но не тех частных перемен, что ведут к косметическому ремонту немного подпорченных или усталых систем, а перемен очень серьезных, глобальных или, как сейчас говорят, эпических. Время, когда мы все оказались в этом цифровом царстве, виртуальном государстве, в этой паутине, и она нас держит, приманивает, подкармливает, убаюкивает, обещает, обманывает, сулит невиданную свободу, но и невиданное доселе рабство, нежданную-негаданную справедливость, но и замаскированную, изощренную тиранию. Вся планета, все страны вынуждены из-за этого как-то переформатироваться, меняться. Одни формы и границы исчезают, другие появляются, и то же можно сказать о возможностях.

Время, когда тоскливо и страшно, но при этом захватывает дух.

А еще возникает сопротивление, принимающее разные причудливые формы, тоже отмеченные печатью этого нового времени, которое оно, сопротивление, словно пытается остановить. Революции арабской весны, цветные революции, этнические и религиозные движения нынешнего времени, какими бы идеями они ни питались и какими бы лозунгами ни руководствовались, и кем бы ни инспирировались и кем бы и где бы ни устраивались, и в какое бы средневековое или досредневековое прошлое, пусть даже мыслимое как подлинное, посконное, безопасное, мифически-золотовечное, идеально справедливое и упорядоченное, они ни тянули, все эти движения сопротивления пользовались и пользуются новыми инструментами, любезно предоставляемыми паутиной. Не только мобильная связь, но и любые соцсети, мессенджеры и каналы, вся эта самая современная современность, это будущее, диктующее наше настоящее, служат любому сопротивлению настоящему так же, как служат сопротивлению будущему, и в этом тоже проявляется жуткая и как минимум очень неприятная монструозность паутины.

Человек слаб. Людям страшно. Куда проще держаться стаей. Куда проще держаться прошлого, позапрошлого, позапозапрошлого, пройденного, привычного, понимаемого как закон и устой, как канон и столп. Куда проще держаться своих и своего, чем пытаться понять, а тем более воспринять чужое. Куда проще объявить непонятное враждебным, куда проще ломать и крушить, чем читать, учиться, думать, постигать. Куда проще объявить цивилизации взаимоисключающими, чем искать в темный век общее основание гуманизма.

Паутина бомбардирует нас всех. Миллиардами постов, клипов, текстов, объявлений, фактов, фейков, картинок, симулякров, линков, воронок, приманок, писем, контактов, вопросов, ответов. Всех объединяет, всех разъединяет, всех будит, всех усыпляет. Будоражит, зовет на баррикады, охолаживает, отрезвляет. Информационные войны, информационные реки. Молочные реки, кисельные берега.

Пандемия и карантин все это усугубили, усложнили. Если раньше сопротивление шло со стороны обездоленных и лишенных, как бы оставленных на обочине прогресса и цепляющихся за свою непрогрессивную идентичность, то теперь лишенными, обездоленными почувствовали себя и те, у кого раньше все было вроде бы ништяк, те, кто считали себя богаче и свободней бедных и рабов. Квазибогатство, квазисвобода, квазисчастье, квазижизнь. Антимасочные, антивакцинные демонстрации и протесты покатились по благополучным европам, теоретики и практики конспирологии захватили мессенджеры и ютуб. Вдруг оказалось (или показалось), что и в европах, и в америках, куда несчастная и полунесчастная части человечества хотя бы мысленно, но все еще стремились как в обетованную землю, все таки  не  так сладко и сытно, а, главное, не так свободно и прекрасно, и что безработица и тающие доходы суть не только наша, второго, третьего и десятого мира, проблема, и что разница между деревней и городом, индустриальным и постиндустриальным, старым и новым, прошлым и настоящим, а также своим и чужим тоже корежит эти хорошо устроившиеся социумы и не дает им полноценно воплощать наш недостроенный или недодуманный коммунизм. Да причем тут коммунизм! Дивному новому миру пока нет названия.

Карантин никак не мешал накопившемуся сопротивлению выливаться и выливаться в демонстрации и волнения повсюду, по всему миру, как, впрочем, оно выливалось и десять, и двадцать, и тридцать пять лет назад. Когда людям не на что купить хлеб, когда нет крыши надо головой, когда они не видят будущего для своих детей и не верят в него, они идут на площадь. Когда их возмущает несправедливость, они идут на площадь. Когда они устают от тиранов, они идут на площадь. Когда война и террор приходят к ним в дом, они берутся за оружие или штурмуют границы и переплывают море вплавь. И то же самое они делают, когда им подсказывают, что делать. И кто виноват.

И в двадцатом году, и в двадцать первом году новости о протестах и демонстрациях, бунтах и беспорядках по всему миру были почти такой же обыденностью, как сводки погоды или новости спорта. Они были разными, эти протесты, одиночными и многолюдными, короткими и долгими, мирными и не очень. Одни были явно организованными, другие, хотя бы внешне, стихийными. Для протестующих они чаще всего кончались неудачей. Попросту говоря, разгоном. Усмирением. В Америке утвердилась леволиберальная повестка, дальневосточного губернатора не вернули на место, восточноевропейский президент остался у власти, население Европы было вакцинировано и пропущено через череду локдаунов, популярный борец с коррупцией попал в тюрьму. Что-то, может быть, менялось – там, наверху, или там, внизу, – но в целом сопротивление походило на отчаяние, общее накопившееся отчаяние. Какой-то всеобщий крик!

Только за ним, ни в одной точке мира, не стояло того, что в прошлом веке звалось идеологией. Да и какая идеология может быть в мире виртуальной реальности, квазисчастья, черного зеркала и расползающейся паутины. 

Тот, кто хотел на запад, разочаровался в излишней западности запада, а тот, кто хотел сохранить восток, начал тяготиться излишней восточностью востока, его неповоротливостью и упрямой повернутостью назад. Пандемия не то чтобы обнулила, но все же как-то немного притупила этот устаревший антагонизм, эту патовую ситуацию в вечной битве времен и цивилизаций. Тем более, что почтенные лекторы с ютуба объяснили нам всем, что в далеком, а может быть и не таком уже далеком будущем не будет ни востока, ни запада, ни ислама, ни христианства, ни Китая, ни Турции, ни Америки, ни России, а только мало-мало богатых и здоровых и много-много бедных и больных, и первые будут и потреблять чистые продукты, высокую культуру и прочий откутюр, ну и конечно жить по сто пятьдесят лет, а вторые будут есть дозированную гэмэошную пищу и с трудом дотягивать до шестидесяти, а в качестве культурки им будут положены интернет-развлечения с Острова Дураков, и это не говоря о паре-тройке миллиардов жителей резерваций, лишенных даже такой милостыни. Мы посмеивались над этими страшилками, но все же они порождали разные грустные мысли. На высоком и самом высоком уровнях играются какие-то новые игры. А на нашем, низовом, народном уровне, аполитичность, уход в повседневность, уход в киберпространство кажутся единственным способом не закричать.

Большая часть человечества довольно далека от политических проблем и от проблем демократического волеизъявления, хоть в форме выборов, хоть в форме мирных протестов, митингов и демонстраций. Большая часть человечества, как и мои сыновья, мало полагается на государства и правительства и больше – на свои усилия и свой труд. Это называется борьбой за выживание. Так было и будет всегда. Терпенье и труд все перетрут. Работаем дальше. Желаем друг другу счастья, здоровья и процветания. Удачи еще.

Счастье, здоровье, процветание! Что это? Из каких сказок про мифический золотой век? Если человеку не на что купить хлеб, если у него нет работы, или есть, но платят ничтожно мало, если семеро по лавкам, а пособия мизерны, если за все надо платить, а денег нет и не на что купить хлеб … что ему делать? Если человек больше не может терпеть, он срывается и кричит? Он срывается и крушит?

Вот так и двадцать второй год начался с протестов. На моей степной родине. Отчаяние докатилось и до нее и выплеснулось на улицы. А может быть она и раньше была очень неблагополучной, моя бедная родина, и только притворялась стабильной. Началось с отчаяния, с экономического протеста, зачем повысили цену на газ. Народ повалил на улицы: «Началось!». И активисты обрадовались, и простой народ. Радость, эйфория, как это бывает в таких случаях. Когда мы едины, мы непобедимы. А что? А вдруг? А вдруг мы, народ, действительно победим? А вдруг нас услышат? А вдруг все разом переменится и птицы запоют? А вдруг манна небесная на нас просыплется? А вдруг отныне все будет по-другому? А вдруг эта власть рухнет наконец? А вдруг нас услышат наконец?

 А потом эйфория прошла. Откуда-то (ну, как говорится, понятно откуда, от забавников-игрецов, любителей поживиться на нашем, жителей мировых резерваций, горе, от тех, кто так любит «канализировать» наше отчаяние и управлять нами как пешками, расходным материалом виртуальных и реальных войнушек) появились не то отъявленные башибузуки, не то отборные бойцы невидимых отрядов, и от марширующих колонн повеяло настоящим Злом. «Когда террор и война приходят в ваш дом…».  Где есть обездоленные, всегда есть и обманутые, где есть обманутые, найдутся и негодяи-обманщики. Когда вы думаете, что столкновения цивилизаций больше нет, оно вваливается в ваш дом. Когда вы думаете, что в эпоху паутины не может быть варварства, оно напоминает о себе недвусмысленным намеком на апофеоз смерти.

За две ночи был разграблен, растерзан мой город. Пылало на Новой площади здание городской мэрии, то самое здание, у которого сорок лет назад мы фотографировались всем классом в день Выпускного, на той самой площади, где тридцать пять лет назад прошел первый казахский майдан. Звенели стекла магазинов, разбиваемых дубинами мародеров, повсюду слышались выстрелы. Ни живы, ни мертвы от ужаса прятались по домам люди. Зло и страх опутали город.  И, наверное, в этот момент каждый мирный обыватель, каждая домохозяйка, каждый аполитичный паутинщик, страдающий без отключенного интернета, чувствовал себя вполне себе государственником и спрашивал себя: где полиция, где армия, кто нас защитит? Мы хотим жить!

А в это чрезвычайное время, мрачное время, килы заман, в одном из высоких домов в центре города младенца выводили из сорока дней. Гости торопливо добирались на скромное торжество по безлюдным улочкам, с тихим ужасом оглядываясь на разбитые стекла витрин, раскуроченные двери, оторванные головы манекенов, развороченные картонные коробки и прочие следы грабежа и бунта. Смутно было на душе. Что это было? Что будет завтра? Кто принес зло? Что нас ждет? А ребеночек, которого выводили из сорока дней, ребеночек по имени Део, совсем еще крохотный, щупленький и серьезный-пресерьезный, как все младенцы этого возраста, складывал губки трубочкой и разглядывал их круглыми глазками, совершенно не представляя, как впрочем, не представляют себе и эти глупые взрослые, в каком таком дивном новом мире и в каком таком будущем времени ему предстоит жить.

Малыш был выкупан, накормлен и уложен спать. Гости и родители поздравляли друг друга и пили добытое «у таджиков» вино. Стрельба стихла. Жизнь налаживалась.

О, Део, Део. О, Лео.