Сказание о Добрыне-Скоморохе и новгородской казне

     Здравствуйте, меня зовут Татьяна Николаевна, мне 54
года, у меня высшее образование в социокультурной
сфере, я занимаюсь консультированием по вопросам
истории искусств, истории театра и кинематографа, истории моды.
Популяризирую тему "История театра России и Западной Европы".
В марте 2016 года у меня вышла книга "Уличный
театр : Исследование опыта уличного театра в
контексте культурной традиции, градообразующей и
управленческой составляющей мегаполиса", книгу
я написала по материалам моей диссертации, над
которой я продолжаю работать третий год, и планирую
следующее издание книги большего объема (для этого
ищу мецената). К книге мною подготовлена
презентация, дизайн книги я делаю
самостоятельно. Тираж книги составил 200 экз., изд-во
ВГУ гор. Воронежа, ISBN на книгу я не оформляла,
только УДК и ББК.
 Надеюсь на Вашу поддержку и позитивные рецензии в
новом для меня жанре исторической миниатюры -
представляю Высокому жюри литературной премии "Наследие"
 и всем читателям свое "Сказание о Добрыне-Скоморохе и Новгородской
казне" с просьбой о номинировании.

В 2016,2017,2018,2019,2020,2021 годах моя историческая миниатюра уже проходила первый этап конкурсного отбора, так как произведение посвящено России и ее многовековой истории о чем написано в Положении литературной премии "Наследие", соответствуя рекомендациям авторам : "Предоставлять произведения, связанные с российской историей, написанные в духе уважения к народам и культурам, сформировавшим облик сегодняшней многонациональной России".
Думаю, что для меня данная историческая миниатюра станет тем же, чем стали для
Алексея Николаевича Толстого его "На дыбе" и "День Петра".

 Имею несколько публикаций о театре в журналах.
По проводимому мной опросу читателей  театральная тема
неизменно вызывает интерес, приятно углубляет
и расширяет кругозор читателей, в
книге она звучит в общедоступной форме исторического
экскурса, опирающегося на фундаментальные
исследования в этой области.
Мои увлечения - театроведение, кинематограф, искусствознание,
литература, рисую пастелью, люблю лабрадоров,
большой теннис, бальные танцы и море.
С уважением, Татьяна Николаевна Федоренко
(литературный псевдоним для англоязычных сайтов
Viola Vatel).               

       Моим папе и маме, какими я их помню.

  СКАЗАНИЕ О ДОБРЫНЕ-СКОМОРОХЕ И НОВГОРОДСКОЙ КАЗНЕ


ВСТУПЛЕНИЕ

Уважаемый и дорогой читатель, приглашаю тебя
воспользоваться волшебством разумного воображения и
вместе со мной перенестись в моем литературном эссе
в колыбель нашего государства – Великий Новгород,
открывая для себя основополагающие для русского
человека понятия культуры и искусства в приятной и
доступной художественной форме. Многочисленные
исторические исследования показывают, и это
несомненно, что русский былинный эпос составил
основу всей культуры России. А созданию этого
народного фундамента, сохранению в веках мы обязаны
как раз представителям уличных театров в России,
которые назывались скоморохами, искусниками,
гуслярами, потешниками. Период русской истории с XI
по XVII век можно назвать эпохой скоморохов…



ГЛАВА 1.

ДОБРЫНЯ-СКОМОРОХ.

Лета от Рождества Христова 1569.

Как свободный человек необузданного нрава две вещи
он любил несказанно – густой, плывущий над Волховом
звук вечевого вольного Новгородского колокола и
гордое величие пятинефного крестово-купольного
собора святой Софии, величественной громадой
вознесшейся над Кремлем и всем Ильменьским простором.
Размышлял и понимал всем нутром : если
сосредоточением деятельности княжеско-дружинного
войска являлся путь от Великого Новгорода до
Византии(а вместе с войском шли те самые ватажки
ряженных песельников, скоморохов, гусляров,
потешников), то именно в этом пространстве и
возникли два центра русского былинного творчества :
на севере — Великий Новгород, главный город русских
славян, населявших бассейн озера Ильмень, это и был
первый источник возникновения былевого эпоса на Руси
(предания о княжении вещего Олега, о появлении
варягов, о призвании Рюпика, Синеуса, Трувора
).Второй очаг русской культуры возник на юге и
находился в Киеве: это былины киевского цикла о
Волхе Всеславьевиче и Вольге Святославиче.  А после
перехода князя с дружиной из Великого Новгорода в
Киев сюда была перенесена и традиция былинного эпоса
и те, кто эту традицию воплощал — представители
уличного театрального действа, то есть и он –
Добрыня-Скоморох.Скоморох-то, Скоморох, да необычный
– грамотный.
Не единожды пройдя со своей ватажкой «веселых
людей» дорогой «из варяг в греки» : от Новгорода
Великого до греческой премудрости Византии,на
обратном пути заходя в родной Киев,где в соборе
Софии Киевской,что старше Новгородской на пять
лет,служил пономарем сводный брат его Афанасий. Был
он старше Добрыни гораздо,вырастил в лихую годину
вместо отца, научил читать греческие письмена и
понимать величие соборов-близнецов Софийских,
красоту их росписей и вековые тайны необъятных
толщиной каменных глыб башен, подземелий, усыпальниц.
«Да..,» – с нехорошим замиранием осознал Добрыня, –
если бы не передал брат семейного предания при
прошлом их свидании, не оказался бы скоморох со
своей ватажкой в такое темное, смутное время в
Великом Новгороде. Предупредить шел, потому об
опасности не думал, да и кураж «веселого человека»
не позволял унывать – поручение от брата Афанасия
было к самому архиепископу Пимену.
Вольно и богато еще дышала Новгородская республика
с ее Ганзейскими торговыми планами, что не всем
нравилось на Московии, и, прежде всего приводило в
исступление самого грозного царя. Полоненная дедом
Ивана Грозного, при самом Иване не научилась еще она
рабствовать и нищенствовать под опричниками, не
перестал Великий Новгород ощущать себя головой
государства, не сомневался он в крепости своего
княжеско-дружинного войска и разумности «вечевого
строя» боярской республики.
Болел брат Афанасий той промозглой осенью жестоко,
думал, что не выкарабкается уж, вот и послал
весточку с бродяжками-гусельниками, что несли от
Киева былинные предания о Волхе Всеславьевиче и
Вольге Святославиче на север в Московию, а там и с
попутчиками княжеско-дружинными до самого Великого
Новгорода. Повезло – на то время Добрыня со своми
скоморохами зазимовал в Городке-Старице у князя
Владимира Андреевича, там его и застала весточка о
болезни брата. Любил и жаловал мудрый князь Добрыню
за грамотность греческую и напевность былинную, да и
должен был ему необкновенно, но о том рассказ
впереди. Посочувствовал княже, снарядил в зимнюю
дорогу – добрались в неделю до Киева. Однако перелом
в болезни Афанасия наступил ранее, выжил тот чудом
да стойкой верой, что не умереть ему, не передав
своему человеку тайны семейной – жгла она, не давала
уйти спокойно.
Уверенно, привычно шагнул Добрыня под низкие своды
кельи пономарской, крепко, без слов обнялись братья.
Внешне настолько же разные, как и по возрасту,
духовно необыкновенно были они близки – мечтал
старший брат и в том вырастил меньшого – об
устроении жизни по идеальным канонам гармонии
небесных сфер, о коих писаны те греческие свитки,
что привезены в Софию Киевскую из Византии и
хранятся бережно, да не всем показываются.
« – Слушай, Добрынюшка, да не удивляйся, что молчал
я столько лет перед тобою,» – начал как всегда
неспешно Афанасий.
« – Знакомо тебе с детства, что предок наш был с той
артелью зодчих киевских, что по приказу великого
князя Ярослава Мудрого ставила храм Софии в Великом
Новгороде и звали его Истома-мастер. И строил собор,
и освящал его князь Владимир Ярославович да
сподвижник его, епископ Лука Жидята, да великая
княгиня Анна, мать князя Владимира. А через двадцать
дней после освящения князь-то и помер – тридцать два
годка ему всего-то и было, вот кого жалко на Руси...
Храм вознесся необыкновенно – пяти лет не прошло,
как обрел вечевой город монолитность тесно
поставленного софийского пятиглавия куполов, окружен
же был по-южному, византийскому обычаю снаружи
кружевом галерей по всему периметру собора. Однако ж
вскоре осознали монахи суровость новгородских
морозов и красоту заморскую заложили строгостью
монолитных северных церковных фасадов. Когда ж
закладывали галереи соборные, повелел епископ
новгородский в этих местах искусно выполнить тайники
различные устройством для сокрытия в них казны
Вечевой республики, ее знатных купеческих фамилий,
архиепископов и княжеско-дружинного войска.
  И о том никогда промеж нас, брат мой, разговоров
подробных не было, не хотел я тебе опасность знания
передавать, да видно не все в воле человеческой,
Добрынюшка,» – Афанасий, не совсем оправившийся еще
от болезни, откинулся на высокую, искусно резанную
на византийский манер, спинку.
Добрыня все эти разговоры помнил с детства, но
значения не придавал и брата старшего не
расспрашивал, больше интересовался зодческими
подробностями соборов да греческими свитками –
ученость и тяга к познанию в братьях была
необыкновенная, терпеливость и прилежание было у
обоих, только старший Афанасий спокойнее нравом
вышел и умением приберечь знание для отведенного
тому часа.
«Так уж, брат, вышло – не родные мы по матери,
оттого и путь жизненный у нас разнится, – Афанасий
помолчал и продолжил, – на днях к архиепископу
Киевскому гонец прибыл с Московии, от царя Ивана
Грозного: привез указ сыскать в архивах Софийских
Киевских записи тех зодчих, что Софию Новгородскую
перестраивали – понимает жестокий царь, что и под
пытками не выдадут новгородцы тайны своего собора, а
может уж и затеряны-забыты вековые предания
хитростей князя Владимира Ярославича да епископа
Луки Жидяты – кто знает...Только вот не всегда тайна
прячется – бывает на поверхности лежит, но, чтобы
увидеть, надо понять, а понять без знания
невозможно...Так-то.»
«В чем же поручение твое, брат мой Афанасий ?» –
Добрыня спокойно, как в детстве, терпеливо ждал
самого главного.
"А надо, Добрынюшка, опередить супостата, много
крови он еще прольет на Руси, не о том соборы наши
строились, не о том в них клады хранятся. Поезжай-ка
ты к  самому архиепископу Пимену, а я тебя научу,
как показать ему место клада княжеского да
перепрятать до опричников Скуратовских," –
разговоры братья вели, как обычно, до зарева
рассветного, только вот в этот раз поспать не
пришлось…


ГЛАВА 2.

АРХИЕПИСКОП ПИМЕН.


Лета от Рождества Христова 1569.

Много лет уж как замолчал Великий Новгород… Много
лет молчал и Пимен… Можно отнять голос у одного
человека, а можно – и у всего города, и у половины
Руси. Знал покойный князь московский Иван Третий
Васильевич, что полоняя Новгород Ильменьский
фактически вдвое увеличивает свои владения северными
территориями, а уж как богатеет, так и не высказать…
Вот и не погнушался княже Московский – через семь
лет после полонения города снял и вывез вечевой
колокол со св.Софии Новгородской, онемела
Новгородская республика как те голубоглазые с
льняными волосами отроки, коими переполнены рынки
невольничьи турецкие от набегов Крымского хана, и
из-за количества которых не верят уже заморские
купцы, что хоть какое-то население еще осталось в
той стране северной…
 Да что колокол Вечевой – фамилии боярские
новгородские уничтожались тысячами, основа Великого
Новгорода, а на их вотчины присылались московские
безродные опричники, да местное иудство сажалось,
которому было строжайше запрещено с остатками
знатных родов даже хлеб-соль делить. Изничтожался
крамольный инакомыслящий город, а вместе с ним
изничтожался вольный путь развития государства
Российского, не угодный аглицким куцам, правящим на
Московии с попустительства Ивана Грозного и не
терпящим конкуренции вольной Новгородской
республики, опирающейся исторически веками на
торговые Ганзейские пути – а значит мешающий,
гораздо более древний и неугодный конкурентам.
Молчал Пимен, да не просто молчал – ревностно
служил государю Ивану Грозному, внуку Ивана
Третьего, привечая всю его опричнину, не замечая
блуда Басманого, предав того, кто был для него
носителем веры и не умел думать и говорить порознь…
Митрополит Филипп, подвергшийся опале по доносу :
бояр и служивых людей митрополичьего двора подвергли
пыткам изуверским – так и появился донос на
митрополита. Сослали недалече –  в Отроч Успенский
Тверской монастырь, вот и приходит тот в видениях
Пимену еженощно в костровом зареве. Только вот горел
не митрополит оклеветанный, а сам Пимен был объят
пламенем и корчился от жара неимоверного.
  На церковном суде в Успенском соборе Кремля Пимен
был главным обвинителем опального митрополита, а
обвинял он его в колдовстве, сжечь хотел того, в
кого верил сызмальства, кого почитал древним родом
бояр Колычёвых и кем за искренность его,
неподкупность и презрение к угрозам опричников Ивана
Грозного восхищался. Особенно же бесновался да
глумился любимец царя Федька Басманов, когда во
время службы в храме Успения Кремлевском объявлял
митрополиту о лишении сана – перетрусил смазливый
малец, стоило митрополиту Филиппу благословить
помыслы государевы – и потерял бы Басманов свою
близость к царю : не допустил бы блуда окаянного
митрополит.
Не знала только опричнина о тайном сношении двух
священнослужителей и об их уговоре. А уговор был, и
уговор давишний – хранили архиепископ Пимен и
митрополит Филипп знания древней Византии и не могли
не понимать опасности правления Ивана Грозного и для
своего народа, и для церкви православной, коих
опустошал, разорял и уничтожал государь неимоверно,
страдая страхами и недоверием, умело, как жар,
раздуваемыми рвущимися к богатству и власти
безродными опричниками – потерял царь самое себя
после темной смерти Анастасии. Как будто бы забрала
покойная жена все человеческое из его души с собой
на небо. А вот с чем Русь-то осталась, думать даже и
не хотелось…
 Зверская необоснованная  жестокость внука ничем не
напоминала деяния Ивана Третьего, поселившего в
Российском государстве греческую книжную премудрость
: триста возов с пергаментами и книгами привезла с
собой в приданое византийская царевна Софья
Палеолог. Хотя суровость московско-новгородских войн
помнилась Пимену…
« – Ваше Высокопреосвященство...» – ночные думы были
прерваны чуть слышным, но настойчивым шепотом
иеромонаха – видимо окликал не первый раз:свечи,
колеблясь нервными тенями,
догорали в сизых утренних келейных сумерках.
« – Прими, Владыко,» – подал тот небольшой сверток.
Архиепископ придвинулся к неверно мерцающему
отблеску угасающих свечей – в ветоши была спрятана
икона греческого письма. Нахмурился Пимен – то был
тайный знак, о котором давно, еще перед изгнанием,
условился тот с опальным митрополитом Филиппом.
Больше никто не знать, не ведать не мог о том –
всего два списка было сделано учеником  Феофана
Грека с его «Спаса в Силах», что сиял нетварным
светом изнутри в иконостасе св.Софии Новгородской.
Но даже от такого небольшого его повторения как бы
озарилась игуменская келья, отступила предутренняя
тьма и покой снизошел наконец на всю суть
архиепископа Пимена – понял тот, что пришел его час,
его время действовать и осознать то, к чему
стремился все эти годы притворства и лицемерия,
тяжким крестом истязавшим его душу.


ГЛАВА 3.

СПАС В СИЛАХ.

Лета от Рождества Христова  1537-го.

Рвался мятежный город на вольную волюшку столько
же, сколько полонили его свободное вековое гордое
правление : исторически время-то пустяшное –
каких-то 20-30 и даже 50 лет цепей опричных не
перечеркнут почти четырехсотлетней истории правления
Господина Государя Великого Новгорода. И рассудил
Господин Государь поставить на царство Российское
того из сыновей Ивана Третьего, коего счел более
достойным – князь Андрей Васильевич Старицкий и
нравом, и заслугами воинскими превосходил во мнении
новгородских бояр всех претендентов на престол.
  Не могло духовенство и боярство северное стерпеть
блуд на престоле – сцепились насмерть с литовской
лиходейкой, не скрывающей горячего участия в своей
судьбе и судьбе опекаемых ею малолетних сыновей царя
Василия воеводы Ивана Федоровича Овчины
Телепнева-Оболенского. Жестокая и властолюбивая
Елена Глинская нашла в чужой стороне достойного
защитника, да в одном прогадала : Русь – не Запад,
«взвилось» все окружение московское, а в Великом
Новгороде определили позвать на царствие великого
князя Андрея Васильевича Старицкого. Так-то…
Боярский род Колычёвых принял активное участие в
новгородских делах – в заговоре против царицы и ее
фаворита участвовали дядя митрополита Филиппа (в ту
пору еще Фёдора Степановича ) Иван Умной-Колычёв,
братья Андрей Иванович и Гаврила Владимирович.
Поплатились нещадно – братьев казнили, дядя Иван
попал в тюрьму. И уже в застенках «глинских»
повидались они – подкупил Фёдор Колычёв
досмотрщиков, спустился к дядьке в преисподнюю. Так
вот несколько минут перевернули жизнь боярина Фёдора
Степановича, наставив на путь митрополита Филиппа.
« – Открылся он мне по безысходности, я так полагаю,
кто я для него, Новгородского епископа, – московитый
боярин в заговоре: и только, – дядька чуть слышно
шевелил спекшимися губами, –  А может и вдаль
глядел, туда, куда нам, мирским, неведомо – кто ж
его разберет… Ты придвинься-ка поближе, Феденька,
дело-то царское, тайное.»
Боярин Федор Степанович как мог, поддерживая седую
голову старика, приблизился к обезображенному
пытками его лику.
« – Той ночью стало понятно, что войска
Телепнева-Оболенского войдут в Великий Новгород и не
быть князю Андрею Васильевичу законным царем на
Руси. Приготовились мы к обороне последней и смерти
лютой, да вот уж за полночь прислан был за мной
архидиакон собора св. Софии Новгородской.
  И повел он меня переходами тайными, кремлевскими
до самой кельи архиепископа Пимена. Разговор наш был
краток – слишком близок был враг, и суть его в том,
что просил меня Владыко передать условный знак –
иконку – сыну великого князя Андрея Васильевича,
малолетнему Владимиру в Городок-Старицу, с тем,
чтобы тот, когда будет готов ко власти, послал ее в
Великий Новгород архиепископу Пимену – мыслил той
ночью священнослужитель не о кончине заговора, а о
его продолжении. Невзлюбил он Елену Глинскую и в
потомков ее не верил, но о том молчал и внешне к
заговору был непричастен.»
Забылся на несколько мгновений несчастный, а затем
неимоверным усилием продолжил :
« – Вывели меня от архиепископа новгородского теми
же тайными ходами кремлевскими, а у Волхова уж меня
и конь снаряженный ждал, спасся я чудом. Иконку ту
необычайного греческого письма в боярских палатах
Колычёвых поставил я в иконостас, среди прочих ликов
неприметна она. Да вот в Старицу довезти не успел –
Глинские расправу учинили на Москве по делу
Новгородскому, заканчивать поручение тебе,
Феденька...»
  Той же ночью Фёдор покинул Москву, унося за
пазухой предназначение своей судьбы, что поручил ему
в пытошных подвалах мятежный его дядька, и о котором
молился митрополит Филипп всю свою оставшуюся жизнь.



ГЛАВА 4.

МАТУШКА В КУПАЛЬНИЦУ ПО ЛЕСУ ХОДИЛА...

Лета от Рождества Христова 1569.

Ватажкой скоморошьей и дорога не голодна, и путь
короче. Как не спешил Добрыня с братовым поручением
в Великий Новгород – ранее кануна Иванова дня не
поспели : не близок путь от Киева, натерпелись
порядком. Бакуня, Гудим, Рекун, Болорев, Бахарь,
Дубыня, Ряха да он, Добрыня-Скоморох, – вот и вся
его потешная дружина, испытанная во многих скитаниях
и страданиях годами лихой жизни на просторах
необъятных.
« – Добрыня, а в Мостищах-то заждались,»– лукаво
блеснул здоровым глазом Бахарь.
« – Заждались… – с тоской подумалось, и тут же
волшебством предстал облик той, кого дороже не было
для него. Росана, суженая Добрыни, дочь кормилицы,
что приняла сироту и растила в семье своей после
гибели матери Добрыни – княгини рода бояр Даниловых,
изведенной по навету и зависти соперницы. Иначе не
быть бы Добрыне Скоморохом, а сидеть в палатах
древнего боярского рода. Так-то…
« – Ну так как раз и поспеем, недалече : глянь-ко на
реку – подгадали к праздничку,» – вдаль показал
Бахарь.
И действительно в вечерних сумерках ложились на
спокойную гладь северной реки Волхов отблески
костровищ обрядовых и слышны становились песни
хороводные да вскрики игрищные – в эту ночь как
никогда переплеталась Русь языческая с православием
нарождающимся. Тихонько скрипнула калитка знакомая,
приник Добрыня к окошечку заветному, вот и объятья
долгожданные, речи горячие…
« – Матушка-то на пастбище ушла, вербу втыкать от
нечести да травы собирать заветные, а я, пойдем,
Добрынюшка, что тебе покажу,» – Росана в травяном
купальском венке была чудо как хороша и настойчива.
Оглянулся Добрыня-Скоморох : его ватажки и след
простыл, не до дела теперь, можно не думать ни о чем
до утра  троесолнечного…
  Не заметил как оказались они с суженой возле дуба
могучего, в тумане ночном собором исполинским
воздвигшемся на краю лесной чащи возле озера
древнего, потаенного, только местным ведомом. Дед
Росаны, старый Везнич, обучил девочку еще ребенком
премудростям жреческим, языческим : жил и
знахарствовал здесь же, неподалеку, в лесной чаще.
Неподалеку-то, неподалеку, да сколько сгинуло
опричников княжеских, пытаясь найти деда, о том
знали; а кому надо-то не со зла и без хитрости –
водила к нему внучка его, Росана.
« – Обведу я тебя, свет очей моих, ненаглядный
суженый мой, вокруг дуба древнего, обрядного
триединожды – не разлучит нас никакая
судьба-лиходейка, никакой наговор наветный,» –
перечить было невозможно, хотя и не так представлял
себе Добрыня обретение счастья своего желанного.
« – Выпей-ка из фляжечки,» – ласковые руки обвили,
горячей волной захлестнуло, как будто бы расцвел над
ним чудесный огненный цветок папоротника заветного и
все его желания сбылись, нашел Добрыня свой клад
драгоценный…
Разгулялась ватажка потешная, распотешилась –
игрища да бесчинства купальской ночью – вековая
традиция древних русичей : где телегу на крышу
затащили, где окна замазали, где забор разобрали, но
без злобы, с песнями обрядовыми. Здесь и «коршун», и
«целовки», и «пятнашки», и «горелки» – с вечера до
зари возле купальского очищающего костра молодежь
шалила-миловалась, прыгала через огонь обрядовый,
стараясь рук не расцепить-не разжать. С вечера же
топили бани северные – очищались водой и огнем,
дружбой их языческой; а после хороводов костровых
всем миром разгоряченным бросались в святой источник
речной заводи – не везде купаться разрешалось,
шалили-то русалки волшебные, самое себя потеряешь
из-за такой.
Девушки же в ночь на Купалу долгожданное счастье
себе искали: мирной жизни да замужества милого,
пуская венки травяные обрядовые по течению
глубинному волховскому – чей не потонет, той и
сбудется заветное. Шутливые песни-перебранки
купальские разносились на воде по всему необъятному
Ильменьскому простору, растворяясь в предрассветной
мерцающей дымке.
« – Глянь-ко, Добрынюшка, солнце до венца идет,» –
шепот горячий суженой заставил очнуться-опомниться…
Вынырнул из разнотравья росистого, повернул голову –
действительно солнышка как будто три красуются.
« – Какое ж наше то будет,» – так и замер Добрыня.
« – А то, что среднее прыгает-дрожит,
кланяется-гуляет – то и наше, славянское, обряды
наши купальские приходит посмотреть – мне так
дедушка рассказывал сызмальства, два других в другом
времени другим землям светят,» – пояснила Росана
нежная, теплая, сонная, желанная… Только понял
Добрыня – важный день зачинается, пора и о делах
новгородских, и о ватажке своей потешной вспомнить.