Глава NN Маслин. Завязка

                Николай Aнгарцев (nestrannik85@yandex.ru)
       
                Глава NN (I-V), повествующая о становлении мальчиша-плохиша, не лишённая подробностей назидательного свойства и названная
               
                «Маслин: начало»

                Kiss me momma, kiss your boy               
                Bless me well and lucky               
                For I won’t be back ‘til I return               
                I’m gone to old Kentucky
                from the song “Cumberland gap” performed by David Rawlings

               
                Intro.
                «Способный паренёк, сдаётся мне», — издав нечто вроде аппетитного похрюкивания, за что, надо думать, и получил своё прозвище, Боров снова потянулся за бутылкой и одновременно, не без удали, запустил колечко сигарного дыма. Внешнее являя саму бесстрастность и служебное рвение, под-ник внутренне поморщился: оборот никак не вязался с привычным лексиконом босса, да и интонация, с коей фраза была произнесена, заставляла подозревать, что смысл мог оказаться куда как более отличным от принятого средь добронравных людей. Похоже, слухи о намерениях Борова избираться в депутаты облдумы имели-таки основания. В последнее время он основательно взялся избавляться от своего недюжинного криминального содержания — и в облике, и в речах. Специально нанятый «человечек» вовсю старался привить шефу основы грамотной речи, что привело к несколько неожиданному результату: жаргон записного, целиком из 90-х, братка, внезапно расцвёл палитрой высококультурных терминов, употребляемых не всегда к месту и вопреки заложенному в них первоначальному смыслу. Так что не редко даже бывалые «челы» впадали в ступор и зависали, после произносимых им пафосных тирад. Во внешнем же облике, или «фасаде», как говаривал сам новообретённый кандидат в губернский парламент, матёрый стилист, нанятый, разумеется, за немалые бабки, также произвёл основательные подвижки. Для начала, исчезли жалуемые Боровом золотые заколки для галстуков (расцветка галстуков — это вообще отдельная тема) — основательные и массивные, словно рельсы недавно демонтированной узкоколейки. Их заменили еле заметные, но из платины — для тех, кто понимает. Цветовые сочетания костюмов и рубашек стали практически безупречными, хотя иногда будущий избранник не выдерживал и облачался в любезный пацанскому сердцу «пурпур» — точнее, малиновый. А уж эти колечки сигарного дыма… Нет, положа руку на сердце: человек явно старался. Но самым необычным из всех хоть как-то предполагаемых изменений, явилось то, что Боров прекратил услаждать свой слух и слух минимум половины квартала, когда ему случалось проезжать на своём «Бентли», посконным тюремным шансоном, а стал навещать — осторожно, явно душевно мучаясь, англоязычную эстраду — со всякими там Элвисами, Синатрами, Хемпердингами и проч. И для большинства, знававших Борова смолоду, это выглядело совершеннейшей крамолой — б*я, так и стринги на жопу натянуть недолго…
                Впрочем, переживал под-ник не напрасно. Называя своего протеже «способным», хозяин ничуть не переусердствовал в оценке — просто то были способности, присущие патологическому уроду, крайне любознательному в выяснении пределов великотерпения своих жертв. Сей колоритнейший субъект, чернокожий юный отморозок по прозвищу Маслин, был взят под патронаж Боровом совсем недавно, но заслуженно. Отпрыск чернокожего (абсолютно) гражданина Руанды и голубоглазой потаскушки из небольшого шахтёрского городка к своим неполным 19-ти годам имел судьбу столь криминально звучную, что, по мнению автора, биография сего молодчика заслужила право на подробное её изложение. Итак,   
               
                I
         
                Папаша Маслина, в свою очередь, был сыном знатного головореза из Руанды, имевшего под своим началом несколько сотен беззастенчивых (даже по тамошним меркам) душегубов, командуя которыми, тревожно прославился самоличным участием в этнических рубках (патроны стоили денег, а к мачете надо было приложить только умелую руку) и ещё сколотил немалое состояние, изымая имущество убиенных им без счёта. Когда же капиталец, по местным понятиям, стал внушительным, глава семьи, наделённый Создателем, помимо прочих достоинств, ещё и коммерческим чутьём, стал подумывать об инвестициях. И тут взгляд его обратился к старшему сыну, бегло читавшему по-английски, способному к сложению и вычитанию, а также успевшему попрактиковаться в обезглавливаниях — т.е., опять же, по здешним нормам, юноше, вполне сносно образованному и с перспективами. С патерской прозорливостью родитель обратил взор в сторону огромной северо-восточной державы, питавшей почти родственные чувства ко всему африканскому, особенно, если это африканское могло членораздельно произнести на русском «социлизма карасо!». Выправив надлежащие документы и заплатив в посольстве, кому надо, радеющий о будущем семейства папаша, отправил смышлёное чадо на чужбину для получения высшего образования — качественного (в те годы) и по буржуйским расценкам совсем недорого. Сынок не подкачал — учился если и не изрядно, но с толком, разумея о достаточной необходимости и умеренной пользе. Правда, имел вьюноша одну слабость — дюже жаловал приватное общение с аборигенками, желательно, светловолосыми, — но подобное увлечение, признаем, разделяли многие его соплеменники. Вот по этой-то причине, во время посещения некого полулегального борделя и состоялось его знакомство с будущей супружницей.
                Прибыв в Северную Пальмиру из шахтёрского захолустья, дева имела более чем скромный интеллектуальный багаж, почерпнутый в основном из иллюстрированных журналов, с обилием красочных фотографий и минимумом текста. Единственным безусловным её достоинством на тот момент являлась кукольная смазливость, включавшая натуральные белокурые локоны, пухлые губки и бесстыже-голубые глаза — стандартный набор, что заставляет лысеющих гражданах в годах вытаскивать заначенные в подкладке портмоне баксы, и украдкой, сопя, стягивать обручальное кольцо. Понятно, что ничего из осмысленного, кроме как быть хором изнасилованной хачами за недостачу на рынке, куда она поначалу устроилась, и определения этими же джигитами в бордель для отработки долга, в Петрополе ей не удалось. Но здравомыслия примитивного организма хватило, чтобы понять — жизнь из журналов явно не про неё, и маячит перспектива не из приятных: с похмельнй тоской ожидалось, что настанет день, и её попрут из борделя, заменив на ту, кто помоложе и бесстыдней. А ей останется тусить хромой уткой вдоль трассы Питер-Вологда, в основное рабочее время дыша выхлопными газами на обочине, а в антрактах сменять оное на тяжкое сопение немытых шоферюг прямо в ухо. И когда вместо загорелого красавца на белом «мерседесе» явилась его гуталиновая версия, и скорей всего, приехав на метро, она, не мудрствуя, решила, что судьба просто поменяла цвет надежды — с розового на чёрный.
                Вооружившись арсеналом пусть немудрёных, но отработанных, усердных ласк, провинциалка принялась тянуть свой лотерейный билет угольного цвета. Не избалованный столь напористым вниманием, чернокожий наследник вождя головорезов скоро привык затихать у неё под бочком, сомлев от восхитительных усилий белокурой прелестницы. И тогда она приняла единственное решение, что до неё принимали тысячи одиноких бабёнок репродуктивного возраста, решив привязать к себе мужика, доселе слоняющимся неприкаянным, — забеременеть от него. Проделала она это деловито и споро, а бившийся в оргазменных судорогах черныш, подвоха ничуть не заметил. По прошествии некоторого времени, когда наметившиеся признаки (страшенный токсикоз и расплывшаяся талия) подтвердили желаемый результат, отпрыск пальмового барона был извещён о своём скором, а главное, неотвратимом (от предложенной пачки денег на аборт она, проявив чудеса выдержки, отказалась) отцовстве. Справедливости ради стоит указать, что реакция грядущего родителя была предсказуемо эмоциональной.
                Живописно вращая белками на перекошенной от злости, иссиня-чёрной физиономии, покрывшейся испариной от осознания будущих проблем, мешая русский мат (с умилительным смягчением согласных) и родную африканскую мову, наш Отелло горячо пытался оспорить единоличное участие в зачатии ребёнка. Кроме того, в процессе гневного монолога, чёрненький даже посмел заявить, проявив недюжинное знание местной фразеологии, что эту ситуацию, равно как и её героиню, он вертел именно там, посредством чего зачатие и производится. Понятно, что Максимка здесь борзанул не по чину. Девица, неожиданно проявив характер, закалённый в сухом пару приватных саун, спокойно глядя ему в глаза своими бесовскими очами, чётко и ясно дала понять: ежели так, то за свою поруганную честь она призовёт вступиться органы охраны правопорядка, проще ментов, кому и отпишет соответствующее заявление, и тогда, милай, не взыщи — с насильниками у нас сурово! Удивительно доходчиво и с яркой образностью дева живописала отказнику, сколь трогательно и беззащитно будет смотреться его чёрная шейка, торчащая из воротника зэковской телогрейки, — особенно, ежели фоном будут служить сурово-заснеженные магаданские просторы. Также она вскользь упомянула о том, что среди мрачных и густотатуированных арестантов изнасилование местной девчушечки заезжим папуасом, будет однозначно воспринято как акт неуважения к традициям гостеприимства, а потому, не обессудь, придётся, болезный, весь срок тебе числиться экзотической чёрной принцессой в местном гареме.
                Здраво понимая, что за некоторыми изъятиями, изложенный сюжет весьма правдоподобен, и очень даже может быть, руандовский поц сник и впал в состояние тихой грусти, не выходя из которого принял все условия, и был транспортирован в ЗАГС без промедления. Делать было нечего: пришлось сообщить родне об изменении гражданского статуса, сиречь о женитьбе. Стоя на переговорном пункте в отдельной кабинке, с новоиспечённой супружницей под руку, уже прописанной в его с превеликим трудом выхлопотанной отдельной комнатой в общежитии Ленинградского инженерно-строительного института, он мрачно выслушивал затейливое и непрерывающееся уханье — словно на том конце находился не разгневанный папаша, а набухавшийся филин. Правда, градус папенькиного недовольства был значительно снижен, когда новоиспечённый счастливец-супруг, глядя на хлопающую кукольными ресницами жену, торопливо и не к месту громко шептавшую «передавай привет папуле!», расписал её телесные достоинства, средь которых белокурые локоны и голубые глаза шли в явном топе. Папуля, слывший на родине большим ценителем женщин, а особенно белых, что проявлялось в небрезгливом пользовании католических монахинь преклонных лет, категорически этого не желавших, — что лишь добавляло остроты, уже к финалу описания сладострастно хрипел и пускал слюни, беря с сынка твёрдое обещание, что сразу же по возвращению на родину, тем же вечером, он близко познакомит супругу с тестем, а уж потом с многочисленными деверями, т.е., попросту говоря, под кактусовый самогон пустит «белоснежку» по родственному кругу. На том келейно и порешили, а пребывавший в стойком волнении порнографического свойства папаша, даже пообещал выслать 500 «гринов» в подарок.
                Девица, как прежде писали в романах, где «Ъ» присутствовал построчно, вскоре разрешилась от бремени вполне ожидаемой смуглости младенцем, правда, подарив от себя большущие глаза василькового цвета, которые, однако, никак не помогли расположить медсестёр к новорождённому — они исправно пугались младенца, чьи диковато-выпученные глазёнки синего цвета на шоколадной физиономии могли впечатлить и тех, чьи оклады были в разы больше, нежели у этих повитух, смолоду растерявших интерес к жизни. Совместное проживание шло по типичному, для подобных, сгоряча заключённых браков, сценарию. С бурными и страстными совокуплениями; громкими, под вопли не замолкающего ни на минуту метиса, ссорами; сном без снов от усталости под изматывающим натиском быта и хронического безденежья. Межрасовый момент если и присутствовал, то совсем чуть-чуть: так, на уровне «папуас безмозглый». Африканский папаша вскорости успешно получил диплом и даже определился в некое техбюро солидного института за, увы, небольшую зарплату. Помимо того подвизался, понятно, в сфере мелкооптовой торговли, приносившей стабильный, хотя и умеренный доход. Но и того хватало, чтобы он стал всерьёз подумывать: а не послать ли подальше заждавшуюся родину и любвеобильную родню, с их неискоренимой страстью к оргиям и профилактическим рубкам голов? Причём, где и когда заканчивалось первое и начиналось второе, понять порой было непросто. Сказать по правде, отвык он уже от треска «Калашниковых» и воплей зарубаемых насмерть, — а привыкать заново не очень-то и хотелось. Нежная ручка жены, умело ласкающая на ночь, всяко приятнее рукояти мачете, скользкой от крови, а ушлые, норовящие «дурнуть» хачи всё ж милее, чем наглухо е****тые папаша и младшие братья. Но главным достоинством здешней, умеренно сытой, но нормальной жизни была её очевидная предсказуемость, идущая рука об руку со столь милой человеческому сердцу, уверенностью в завтрашнем дне. И там, в чётко различимой дали никаких дымящихся гильз и отрубленных конечностей не наблюдалось.
                Но, как гласил местный, временами весьма мудрый, фольклор: человек предполагает, а Бог… Именно в тот год стали происходить в державе дивные, временами пугающие события, — и, как вскоре оказалось, характер имевшие роковой и необратимый. И перед самой катастрофой она изменилась неузнаваемо: к заливавшимся по телеку, аки соловьи в роще, разномастным глашатаям единственно верного для страны пути, добавились, оккупировав некогда спокойно спешащие улицы, неведомые ранее (безобидные хиппари 70-х не в счёт) несовершеннолетние упыри и вурдалаки: панки, металлисты, кришнаиты и прочие неформалы. Впрочем, особенностью именно столичного пейзажа стали «люберы» — здоровяки в клетчатых штанах, без жалости молотившие вышеназванных персонажей оптом и по одиночке. Но вот совершенно неожиданно для Петрополя, что напрямую затрагивало нашего черныша, завелись угрюмо обритые, в коротеньких куртках и спущенных из-под них подтяжками, да ещё в армейских ботинках, настоящие «наци». И не знал он ровным счётом ничего о них, до того самого дня, вернее, вечера, когда возвращаясь на метро из общежития «техноложки», где с оглушительным наваром пристроил пяток «варёнок», законопослушно сиживая в почти пустом вагоне, вдруг увидал трёх в упор разглядывавших его парубков указанной комплектации, причём с ухмылками отнюдь не радушного свойства. Средний, сплюнув на пол, рявкнул вдруг «Зиг!» и выбросил вперёд руку. А затем отменно въехал с ноги в челюсть. Двое исправно его поддержали — и в «зиговании», и в «с ноги» по рёбрам. Короче, отмудохали нашего папуаса знатно, выбив два зуба. А заодно снабдив ценным жизненным наблюдением: коль скоро вам светит вступить, пусть и не по своей воле, в конфликт с несколькими субъектами, внимательно отнеситесь к изучению обуви, в кою обуты ваши оппоненты, — очень может быть, что в определённый момент разногласий вас повалят на пол и начнут бить ногами — и вот здесь фасон обуви имеет огромное значение: богемные велюровые мокасины, знаете ли, не страшны — а вот добрые армейские берцы…
                Тут, по мнению автора, уместно вспомнить рассказ «Беги, негр, беги» из давнишнего нумера журнала «Вокруг света» — живописавший, насколько трудно чернокожим у них, там… Оказалось, и у нас не сахар, но бежать из вагона было некуда. Сей донельзя неприятный эксцесс имел последствием не только визит к дантисту, но и удивительное прояснение — а стоит ли здесь оставаться? Но поскольку папеньку полгода назад убили какие-то негодяи, решившие, что Руанде пора становится цивилизованной и гуманной, и в оных целях разом взяли в плен и обезглавили тех, кто по мнению местной передовой интеллигенции, мешал этому; а братья, поделив отцовскую гвардию, немедленно взялись выяснять, кто круче, с помощью, понятно, всё тех же «Калашниковых» и мачете, являться на родину стоило, лишь будучи уверенным в себе — очень. А что, скажите, искушённый в жизненных перипетиях читатель, даёт непреклонную уверенность в собственной значимости? Правильно, деньги, — и желательно, деньги большие.
                Ко всему, семейная жизнь понемногу становилась разновидностью обязательных, но скучных обременений: раздобревшая от постоянного сидения перед ТВ, поглощавшая без меры пирожные-трубочки и программы, где крутятся барабаны, визгливо величая бестолочами тех, кто взял деньги вместо приза-машины или напротив, стойко отверг «таки деньжища» ради кофемолки Phillips, супруга уже слабо возбуждала темпераментного африканца. А он, меж тем, с полгода как азартно шпилил коллегу по техбюро — длинноногою, в стильных очках стерву, охочую до ликёров и экзотики. С деньгами, в силу резкого увеличения смышлёных кооператоров, стремительно наводнявших рынок разномастным барахлом, стало туговато; к тому же, с чудного, шоколадного оттенка наследником, постоянно возникали проблемы. Аккумулировав в себе, похоже, самые буйные черты шахтёрской родни со стороны матери, а по отцу — едва ли изжитый каннибализм, мальчонка отличался, мягко сказать, неугомонным нравом, и его без конца переводили из одного детсада в другой, с чёткой перспективой закончить дело в зверинце: непоседа в «Теремке», к примеру, будил детишек в сончас, вопя и раскачиваясь, зацепившись за гардину, но в следующем, «Сказке»,  долго не задержался, ибо уже на следующий день точно метнул в укорившую его за провинность воспитательницу горшок с детскими, но всё ж фекалиями. А прибыв в «Лукоморье», до паралича напугал сторожа дядю Петю, забравшись к нему в тумбочку. И нуждавшийся в поправке здоровья пенсионер по выслуге, присев подле неё и раскрыв дверцу, увидал не желанный стакан с чинной закусью, а жуткую чернявую физиономию с бесовским огнём пылавшими глазами, причём, очень натурально щёлкнув зубами, физия сказала: «Ку-ку».
               
                II
               
                Понятно, что до зверинца всё-таки не дошло, но завершилось «хождение по мукам» тем, что нынче принято именовать «домашним воспитанием», ибо все дошкольные учреждения в округе, сговорившись, не иначе, отказывались от метиса наотрез. Мамаша продолжала округляться, торча перед телевизором, не забывая в обеденный час отдаваться соседу, здоровущему малому, бывшему десантнику, а ныне автослесарю, находившему её комплекцию «б*я, отвечаю, самоё то!». Будучи родом из Тамбова, т.е. от природы добрым, сосед, как мог жалел «кралечку», по неизбывной женской глупости, родившей от папуаса. А малолетний креол носился по двору, оглашая его дурным криком, попутно заставив всех тутошних кошек и собак крепко задуматься: а так ли они нужны природе? У прочих же родителей рыдающей малышни, бесцеремонно лишаемой то яблока, то игрушечного самосвала, он спровоцировал стойкое неприятие постулата о необходимости крепить интернационализм в целом, и с представителями угнетаемой Африки, в частности. Ко времени описываемых событий, наш чернокожий Ромео угрёб от нациков ещё раз, на сей раз прилюдно и при дневном свете — прогуливаясь со своей очкастой пассией по скверу, нарвался на них, нетрезвых и скучающих. И стриженные наголо парубки немедленно сочли увиденное сущим мезальянсом — потому жестоко его отпинали. Посему, сумма слагаемых печального свойства: очередное избиение, пугающе безмозглый отпрыск и жена, на чьей пухловато-бл****ой физиономия замужество никак не отметилось, заставила Ромео испытать приступ внезапной, но сильнейшей тоски по изрядно засушливым, по здешним канонам, просторам далёкой Руанды. И вот, исподволь начинённый благородной печалью по родине, он усиленно начал изыскивать вполне реализуемые планы, позволившие бы ему в короткий срок стать человеком небедным, а потому желанным в родных краях. Меж тем, техбюро продолжало функционировать, хоть и без прежнего размаха и загруженности. Но признаки, присущие организации серьёзной, ещё сохранялись, ведь основной объём работы был связан с авиацией, что выражалось в периодических наплывах людей в военном, либо в штатском — но в обоих случаях с выражением крайней ответственности на лицах. И вот, как-то обедая в институтской столовой, даря окружающим возможность оценить дивный цветовой контраст, когда на десерт лакомился подсахаренной сметаной, он заприметил бывшего сокурсника, столь чернокожего, как и сам, правда, из Кении — а всей Африке известно, что там сплошь мудаки да крокодилы. Но здесь, в краю полугодовых снегов и где водку принято запивать пивом, это означало, без преувеличения, повстречать земляка. К тому же, он точно помнил, егойный папочка был главкомом кенийских ВВС, представленных пятью нелетающими французскими «Миражами» и русским транспортником Ан-22, которой русские же пилоты по пьянке умудрились выкатить за «взлётку», аккуратно уткнувшись в ангар аэродромных служб (представленных тремя местными, умевшими обращаться с домкратом). Там он и торчал, потому, чтоб решить, каким образом его вытащить, требовалось дождаться следующей грандиозной гулянки, ибо на трезвую голову задача представлялась совершенно невыполнимой. Так что единственно боеспособным был учебно-тренировочный «Фалькон», на который, мучимые с похмелья русские, потехи ради, приделали имитационные направляющие для ракет, — и он изредка поднимался в небо, гордо рея с рёвом: бестолково сжигая горючку и до усеру пугая крестьян, со вверенной им скотиной.
                Судя по аппетиту, с коим кениец смёл жидкие щи, проволочной жёсткости вчерашние (а то и по…) макароны, завершив обед компотом без булочки, он находился отнюдь не на пике благополучия, — но нашему Ромео именно такой был и нужен — голодный, алчный и со связями в родной краине. После обмена любезностями начался серьёзный разговор, и кениец тотчас проникся основательностью перспектив, что вырисовывал сметливый почти земляк. А суть их была такова: от людей служивых, дожидавшихся своей очереди на получение документации, и коротавших время в курилках, Ромео узнал о начинающемся бардаке на южных рубежах пока ещё державы. И о главном: как тамошние джигиты, разгорячённые идеями о суверенитете, который немедленно надо будет отстаивать сразу, вслед за его обретением, взялись лихо дербанить содержимое армейских складов и военных аэродромов, коих по азиатско-кавказской ойкумене рассыпано было в количестве необычайном. Там же, в курилке, под нервные затяжки «Явой» и «Столичными», с горечью констатировалось, что без предателей-генералов, норовящих нажиться на распродаже, никак не обошлось. Впрочем, сие нисколько не удивляло: как ни крути, а обречённую державу не в силах спасти даже очень храбрый генерал (правда, на ум приходит Чили с их приснопамятным Аугусто, но это, скорей, исключение); а вот ежели генерал сумеет превозмочь то, что люди неизжитой в себе романтичности именуют «муками совести», то вне всякого сомнения, солидную прибавку к пенсиону организовать сумеет. Командировочные, излагая эти почти что небылицы (обыденной реальностью они станут в 1-ю Кавказскую), нервно вздрагивали: то ли от затянувшегося переваривания проволочных макарон, то ли от с трудом подавленного сожаления о деньгах, мимо которых они фанерным образом прошелестели. Злобным шёпотом сообщалось об изумляющих числом умыкнутых ЗРК, мобильных РЛС, топливозаправщиков и прочем. А привычных для уха Ромео «Калашниковых» — так тех вообще без счёта. Но поскольку большая часть похищенного была пусть не дорого, но всё же продана, то озвученная примерная сумма своей величиной взывала лишь к одному: немедленно всё здесь бросив, мчаться в эти благословленные края, чтобы хоть как-то к этому присоединится. Однако, ехать туда, где затевалась та же Руанда, Ромео совершенно не хотелось — слишком хорошо он помнил, насколько глухи к доводам разума становятся те, кто всерьёз поверил в безусловную силу оружия, висящего у них на плече. И, следовательно, встречу с кенийским собратом надо было воспринять, как подарок их общего африканского бога, но, как уже говорили здешние: самим не плошать.
                Для начала, ударив по рукам, учредили небольшую, почти родственную, концессию. Первоочередной задачей виделось придать заурядной афере международный размах и якобы официальный статус: бланки с печатями кенийского правительства, поручительные письма от главкома ВВС и роскошного дизайна, со львами и зебрами, мандаты, удостоверяющие их полномочия — широчайшие, как река Лимпопо в пору разлива. Кениец, чутким слухом основательно недоедавшего последний месяц, сразу уловил смысл предложенного: купить 2-3 боевых вертолёта под видом списанных, а то и просто металлолома, продав затем Кенийским военно-воздушным силам за реальную цену, — ну, а разницу положить в карман, за вычетом неизбежных подношений тем, без кого эта беспринципнейшая затея так и осталась бы достоянием двух курчавых голов. Но, положа руку на сердце, эти две эбеновые головки, облагороженные достойным, советским академическим образованием, разработали действительно безукоризненный план, воплощать который в жизнь оказалось сплошным удовольствием.
                Сообща, под людоедский процент, что, в общем-то, и не удивительно, для стартового капитала они взяли в долг у ещё одного земляка, на сей раз из Зимбабве, успешно приторговывавшим стремительно входившим в моду кокаином, и справили себе шикарный деловой прикид: стильного кроя шёлковые костюмы и остроносые штиблеты цвета «бордо». Причём, когда приодевшись, они предстали друг перед другом, сердце каждого вдруг тронула нежданная влюблённость — изгнанная немедленно, как ересь. Затем, из безликой толпы командировочных, был отобран — о, удача, ты, как известно, жалуешь смелых! — зампотех вертолётного полка, усиленно выселяемого из краёв, доселе известных исключительно вином и мандаринами. А вот теперь там ещё и стреляли! Зампотех отличался мелко-рыскающим взглядом трактирного полового, не допущенного к самой разгульной части банкета, и к тому же, регулярно, негодующим тенором поносил «обнаглевших штабных, что, суки, Родиной торгуют». Заручившись его участием за комиссионные, чей размер позволял служивому окунать в шампанское свои майорские погоны до полного их растворения, кениец по международному телефону связался с папашей-генералом и наплевав даже на подобие конспирации, ибо «17 мгновений весны» ^1 не видел и более того, не читал, используя весьма эмоциональный суахили, объяснил папочке, что 2 боевых вертолета в полной комплектации, без всяких дипломатических ограничений и проволочек предлагают только раз, и то, лишь потому, что он, его сын, здесь человек не последний, — и, следовательно, не хрен Отечеству жмотиться. Следующим утром папаша-генерал объяснил президенту, что два современных боевых русских вертолёта — это просто дар с неба (африканская игра слов), и это только потому, что у Кении есть такой преданный генерал, сиречь он самый. А заполучив эти самые винтокрылые душегубки, они с президентом сразу всех, абсолютно всех недругов, внутренних и внешних, без разницы, поставят африканским раком — или что у них там в подобных случаях припоминают.
                И полетели через моря и континенты по диппочте вверительные грамоты, смотревшиеся, что там говорить, внушительно и помпезно: чарующая вязь африканской письменности дополнялась оскаленными львами, парящими орлами да скрещенными пиками на печатях — ладно, хоть без насаженных голов. Вдобавок, наши пронырливые, чернокожие сыновья лейтенанта Шмидта сподобились отыскать на всё готовых, вплоть до убийства — если гонорар соответствующий, министерских крыс средней увесистости, искренне полагавших себя оценёнными далеко не по заслугам, а от того, как уж сообщалось, расположенных к самым широкоформатным злодеяниям, — лишь бы платили — желательно, налом и «зеленью». Они без устали шныряли по этажам и кабинетам, для согласования взаимоисключающих, на первый взгляд, аспектов устраиваемой сделки: как например, поддержание обороноспособности Отчизны на должной высоте, и вместе с тем, стремительный рост доходов участников мероприятия. А на вопрос: «От кого вы, или к кому сейчас направляетесь?» — крысёныши закатывали глазки и весьма артистично изображали головокружение, а порой и тошноту, от заоблачных высот, в коих находились нужные кабинеты, — аккурат перед стратосферой. Кениец, как и было условлено, исправно появлялся там же, отливая заморской роскошью шёлковой пары и солидно обмахиваясь веером различных доверенностей, исполненных на чуть ли не пергаменте с золотым тиснением, придавая этой затее со стойким запахом уголовного начинания, поверхностный шарм международного контракта, с едва различимой, правда, пользой для Родины. В изредка возникавших паузах, новоявленные концессионеры, вполне в духе времени, бесстыже расслаблялись в саунах с девицами, пили-ели в ресторанах, не забывая глумливым образом поднять стопку за Отчизну-матушку. Африканцы же, к сауне равнодушные по причине генетической нечувствительности к жаре, и по стольку жрать, запивая съедаемое «вискарём», как компотом, склонные ещё меньше, стали всерьёз опасаться, а дотянут ли они до финала затеянного ими начинания. И вскоре к зимбабвийскому барыге стали заезжать по прямому назначению — взять порошка, чтобы должным образом нюхнув, быть наравне с бледнолицыми, тазиками пожиравшими солянку и оливье, опосля полируя эту фиесту калорий смертельными для всякого, не родившегося здесь, дозами алкоголя.
                И стоит ли удивляться, что и без того не являвшаяся образцовой семейная жизнь Ромео, скоро и неумолимо, как «Титаник», пошла ко дну. И это, не смотря приобретённую с первого же транша с родины, вполне благоустроенную «двушку» на Петроградской, благо цены в те благословенные времена были девственно-стыдливы, а район почитался едва ли не за окраину города. Внезапные и частые отлучки благоверного, не смотря на краткое описание блистательного будущего, которое, можно сказать, их подкарауливает, ничуть не смягчили сердце деве, чей и прежде далеко не ангельский характер окончательно испортили дебилы, почему-то пачками приглашаемые на «Поле чудес», и совершенно не разумевшие, когда надо открывать призовой ящик, а когда нет. А для частичного повышения самооценки она стала приглашать соседа-автослесаря не только в «рабочий полдень», т.е. в обед, но и на ужин. Бывший десантник не подкачал — что изголодавшаяся зверюга, с завидным постоянством, он так свирепо и очевидно расшатывал остывший супружеский диван, что и у боковых, и у нижних соседей мужского пола неизбежно развился комплекс неполноценности. К слову, счастлива оказалась не токмо мамаша, чей похотливый организм ежедневно был удовлетворяем, — смуглолицый бесёнок, не обременённый родительским надзором и в конец одичав от неограниченной свободы, устроил во дворе почти всамделишное вуду.
                Для начала, у добрейшей Марьи Игнатьевны он похитил простыню, неосмотрительно оставленную во дворе на верёвке для полнейшего высыхания. Замотавшись в оную и утробно завывая, принялся гоняться за истерично рыдающей от страха мелюзгой; затем, схлопотав от чьей-то разгневанной мамаши подзатыльник, с полчаса злобно сопел, размышляя о мести. Сперев теперь ненужную бельевую верёвку, согнув из найденного маленького гвоздя крючок, и пожертвовав выданный матерью через едва отворённую дверь, благо автослесарь уже пыхтел отправляющимся паровозом, кусок колбасы, дьяволёнок изготовил немудрёную снасть с наживкой, на которую не замедлила попасться рыжая Муська, умеренной облезлости кошка, пребывавшая на попечении как раз-таки у Марьи Игнатьевны. Неразумная животина, с жадностью набросившись на колбасу, заглотила, разумеется и самодельный крючок. Шипя, извиваясь от боли и душераздирающе мяуча, кошка билась о земь, пытаясь изрыгнуть заострённую железку, — но тщетно. Торжествуя синим полымем бесовских очей, малолетний мерзавец потащил несчастную Муську за собой на верёвке — та вопила, не переставая. Он успел хладнокровно сделать почти полный «круг почёта» по площадке, на глазах онемевших от подобного злодейства мамаш с колясками, пока кошке, наконец, удалось отрыгнуть крючок и она, взвизгивая и капая из пасти кровью, поползла к подъезду.
                Не нужды описывать, как стало дурно добрейшей старушке, Марье Игнатьевне; как угрёб смуглый изверг от разгневанных родителей и соседей; как, приведя его домой, они ультимативно заявили деве, что следующее его появление на игровой площадке сразу же будет отмечено вызовом участкового. Вот так для малолетнего негодяя наступила пора домашнего ареста. И когда не ведающий об этом автослесарь, привычно возбуждённый, заявился на порог для альковных утех, то узрел не томно вздыхающую «кралечку» в аппетитно-порочном неглиже, а угрюмого негритёнка, злобно зыркнувшего жутковато-синими глазами на озвученный приказ «топать на кухню». Однако, только пылкий идальго взялся тревожить диван, на указанной кухне что-то загромыхало, а в след ощутимо пахнуло горелым. Хозяйка, закусив губу, вознамерилась было, накинув халат на дебелые плечи, отправиться усмирять гадёныша — складывалось ощущение, что сексу сегодня не бывать. Но не знал пострел, что повстречал десантуру, которая, по определению, бывшей не бывает! Покровительственно остановив «кралю» ручищей, усмирившей не одну сотню закоревших «вусмерть» болтов, тот распрямился во весь свой нехилый рост, намотал на бёдра полотенце и, нимало не смущаясь выпиравшим из-под него бугром, двинул на кухню — и вовремя: стараниями потомка африканских беспредельщиков табурет, уроненный на зажжённую комфорку, уже слегка занимался пламенем с одной стороны. Чётким движением сунув его в раковину и открыв воду, бугай со свирепой нежностью глянул на оторопевшего метиса. Не говоря ни слова, он аккуратно поставил потушенную табуретку на пол и также молча вдавил юного поджигателя лицом в сидёлку. И не отнимая от затылка цепкой, словно подъёмник в гараже, лапищи, свободной рукой оттянул средний палец — огромный, что складной насос — и отвесил неслушнику такой оглушительности «салтык», что в голове у начинающего свой непростой путь висельника загрохотало, а в глазах на минуту померкло. Мальчонке заплохело так, словно на голову с размаху опустили добросовестно просмоленную шпалу. Удовлетворённо глядя на выпавшего на время из реальности папуасика, амбал довольно пробасил: «Во, это знацца салтык… А будешь дальше борзеть, покажу сохатого…». О том, что это могло бы значить, памятуя о только что рухнувшей на голову шпале, не хотелось даже и думать (наверняка что-то жуткое, иначе попали бы лоси в "Красную книгу"?), — вот здесь метис впервые затосковал по отцу, чьи пальцы (он точно помнил) не были столь убийственно железобетонны. Автослесарь же, довольно ухмыляясь, вернулся к заждавшейся «крале» — и диван под ним заскрипел, как никогда прежде. Never Before.
               
                III               
               
                Ну, а нашим, оставленным на время соискателям приза всей жизни, определённо везло. Не смотря на вопиюще авантюрную основу замысла, оный удивительным образом продолжал реализовываться. В министерствах, занятых дележом куда более основательных кусков госсобственности, ставили резолюции, не особенно вникая, заодно естественным образом подразумевая: ну, эти-то точно отблагодарят, не забудут! Следом, в воинскую часть, где находились вожделенные геликоптеры, а техническим обеспечением заведовал знакомый читателю майор, регулярно во снах тонувший в шампанском, отправились шифрограммы о немедленной погрузке и последующей отправке 2-х единиц новейшей техники, от чего у доброй половины лётного состава, не успевшего перестроится, рты отверзлись до земли и надолго. Впрочем, те, что пошустрее, приняли в исполнении приказа самое деятельное участие, возбуждённо при том перешёптываясь: «Вот оно, времечко настало! Тут, господа офицеры, главное — не зевать!» Кениец в паре с Ромео, убедительно изображавшим толмача при высокорасположенном чиновнике с дружественного африканского континента, вылетели туда же, где под их наблюдением осуществилась переправка вертолётов в сопредельную некогда республику, ныне сдержанно-враждебное нам государство. Причём Ромео, презрев вполне ожидаемые трудности, вызвался сопровождать груз и дальше, дабы убедиться в его окончательном и верном отправлении по назначению. Растроганный кениец обнял компаньона, убеждая быть осторожным, а заодно, кровожадно шутя, спросил, на единственного ли предъявителя у него счёт в банке? — ведь аванс, отправленный папой-генералом оказался до неприличия велик, вызвав у концессионеров небывалый подъём в организмах. Храбрец Ромео походя отмахнулся от напрашивавшегося в душеприказчики земляка и следующим утром отправился в угрожающе-незнакомые дали. Но вот затем произошло то, что многих очень расстроило, а иным, супротив далеко идущих планов, изрядно сократило их жизни.
                Не злоупотребляя терпением читателя, коротко обрисуем сложившуюся ситуацию: выехав с конвоем за фронтир, Ромео попросту исчез. И всё бы ничего — ведь предупреждали: с горцами дела водить — вместо тестикул подшипниковые шары надо иметь, стальные — не меньше. Тут бы и кениец, состроив соответственно обстоятельствам соболезнующее лико, с радостью кинулся с огорчительным известием к очень даже смазливой пышечке-вдове, виденной им ранее пару раз и сочтённой весьма достойной… чтобы подставить дружеское плечо для неизбежных рыданий, а потом, под предусмотрительно захваченный вискарик, убедить её, что вдвоём и лежа на диване скорбеть куда сподручнее. Но, здесь автор вынужден повториться: исчезновение Ромео заинтересованные лица, худо-бедно бы пережили. Здесь, однако, вот какая (как не вспомнить весельчака-президента?!) вырисовывалась загогулина — вертолёты также исчезли. Без следа. Да, куда-то они поехали… где-то, вроде, видели, как их перегружали… — но кто и с какого-такого рожна? Никто не ведает, ибо ответственное лицо № 1, как было сказано, перестало существовать, похоже, на молекулярном уровне…
                Начался сдержанный гвалт, и поначалу два речевых оборота: «как же так?» и «вот где п**дец-то» ходили на равных, но затем по частоте употреблений последний резко ушёл в отрыв. Нарастая, гвалт докатился до столицы — и там зашкварчало так, что требовалось изрядное везение, а лучше всего, твёрдое благоволение «самого», чтобы увернуться, не попав под раздачу. К вящему огорчению выяснилось, что Ромео перед отбытием «на юга», облапошил ряд министерских чинов, кои подразумевали себя в доле, банально им не заплатив. Несчастный кениец, уподобившись той антилопе, что молодецкой потехи ради, половозрелые негритята на его родине гонят по саванне трое суток кряду, доводя своей настырностью бедную животину до разрыва сердца, метался в поисках хоть какого-то спасительного решения, но такового совершенно не представлялось. Ко всему — а беда, как известно, по одиночке не ходит, — пачками начал слать факсы, встревоженный отсутствием подтверждения отправки груза из порта, отец-генерал. Кениец приплёлся на переговорный пункт и там, долго и путанно, шмыгая в конец прококаининным носом, бормотал о форс-мажоре, фатальном стечении обстоятельств и ироничной ухмылке судьбы, — остолбеневшему на том конце папаше, придавленному непреложностью убийственного факта — белые их поимели. По окончанию разговора, до непривычности побледневший генерал, ни минуты не колеблясь, пустил себе пулю в висок, ибо перспектива доложить президенту о том, что белые, как всегда, оказались сверху, и незамедлительно оказаться в хижине для пыток, коей заведовал огромный, гориллообразный глухонемой садист, была куда страшнее.
                Но и здесь, на родине Ильича, ситуация развивалась по сценарию, исключавшему даже намёк на скуку: внешняя разведка, не подрастерявшая имперских навыков, а может, просто случайно, обнаружила, что подлец Ромео перепродал наши вертолёты не просто умеренно не дружелюбным соседям, а через них, вовсе исторически извечному врагу — стране, вдобавок, официально входящей в коалицию наших заклятых друзей, — и во времена Нахимова с Ушаковым звавшейся Османской империей. На снимках, расторопно предоставленных праведно негодующими, а на деле просто ох**вшими разведчиками, янычары закатывали неожиданно доставшуюся технику в ангар, для, понятно, детальнейшего её изучения. И вот тут в коридорах министерства обороны громыхнуло — предгрозовым раскатом пронёсся озвученный замом тезис: раз в министерстве преобладают, по умолчанию, люди неглупые и трезвомыслящие, а от того понимающие, что без распродажи Родины нынче никак, но, чёрт возьми! — надобно и берега блюсти, мать вашу! Последнее, как шёпотом сообщалось, произносилось со столь зловещим сипением, что заплечных дел мастер Торквемада одобрительно бы рассмеялся: мол, знай наших! Во избежание грандиозного скандала с многочисленным осыпанием, ну, чисто карточным домиком, званий и должностей исключительно в сторону их понижения, а также скачка давления у с утра как не бухающего президента, расследование факта вопиющего разгильдяйства и мздоимства решено было провести негласно, но основательно и с пристрастием. И сразу же лица, наделённые полномочиями, взялись докапываться до сути вопроса, гневно озвученного замминистра, махнувшим коньяку прямо в кабинете (случай небывалый): как, бл*ха, могло случиться, что в недавнем прошлом обладатели набедренных повязок смогли провернуть столь поразительную аферу, вывезя из страны под видом списанного аэродромного оборудования два новейших боевых вертолёта? К чести разработчиков таковых стоит отнести факт последующего подрыва техники в охраняемых, казалось бы, ангарах — коды самоликвидации были немедленно активированы, когда выяснилось печальное оставление геликоптерами Родины. Полыхнуло столь знатно, что янычарам оставалось лишь горевать на приличном удалении, дабы не опалить кисточки на своих фесках. Пусть это и избавило именовать происшедшее термином «катастрофическое», но, признаемся, лишь отчасти — имевшей место вызывающей гнусности содеянного это никак не убавляло, а потому немедленно раздались голоса, требовавшие «найти и покарать», зазвучавшие вскорости воодушевлённым хором. Правда, злые языки утверждали, что капелла вопящих включала в себя гораздо большее число завидующих, нежели скорбящих по поводу столь чрезвычайного случая, но злопыхательство желчных людишек, как водится, неизбежно при любом раскладе.
                Следователи, заслышав вдохновляющий «Ату мерзавцев!», кинулись было рыть и раскапывать на зависть археологам, но вот незадача: с ключевыми персонажами этой резонансной авантюры, или, как за рюмкой коньяка обмолвился всё тот же замминистра: «Просто ох**ть!», разом стали происходить крайне неприятные для них события, а именно: все они, с вызывающим оторопь единодушием, взялись уходить из жизни чуть ли не строем — вот как тут не признать, что бывших служак не бывает? Прежде остальных, почил майор-технарь, грезивший о цунами из шампанского, и ради того подлой своей рукою составлявший акты о полной технепригодности этих, на самом деле, абсолютно боеспособных единиц. Три дня как находясь на гарнизонной гаупвахте, с разбитым в кровь рылом и тоской в очах от надвигающихся перспектив угодить под «валентину»^2, он чудесным образом покинул свою одиночную камеру для подследственных и зачем-то оказался на близлежащей дороге, где его, совершенно случайно, но дважды, переехал трёхосный армейский грузовик, передавив кости и внутренности в несовместимую с жизнью, кровавую кашу. Днём спустя, уже в столице, оба министерских крысёныша, вместо того, чтобы, идя на поводу присущего всем, а крысятам в особенности, инстинкта самосохранения, пуститься в бега, закатились в средней руки сауну, в самый раз по их чину. Беззаботно попивая бренди в небольшом бассейне, дожидаясь резвых русалок, они для вящего настроя глядели похабного содержания кассету, что безучастно воспроизводила, поставленная прямо на кафельный край резервуара, видеодвойка “Sharp”. Кто из бедолаг зацепил провод и умудрился уронить, запитанный смертельным напряжением, японский инвентарь в воду, осталось невыясненным, но бездыханными они всплыли оба.
                Что до кенийца, пребывавшего не только в статусе поверенного интересов своей жаркой родины, но и официальным отцом-основателем фирмы, без претензий названной «Надеждой», поскольку все, так или иначе связанные с нею, были переполнены таковой до отказа. Несмотря на минимальную численность персонала, на её валютные счета приходили столь внушительные африканские транши, что оторопь брала не только молоденьких девчонок-операторов, чьё представление об успехе в жизни не простиралось далее наведывания по выходным в «Макдональдс», всего пару годков, как открытого в столице, и ставшего навязчивой мечтой миллионов, уступая разве что пещере Алладина — и то не факт; но и бывалых работников банковской сферы, впрочем, также не избалованных участием в сомнительных гешефтах, а потому мечтавших о «Макдональдсе» наравне со всеми. А от того, с какой лихостью расходные операции поспевали за начислениями, оторопь брала повторно, оживляя у местных долгожителей воспоминания о стальной суровости временах недолго правления страной бывшим чекистом^3, когда за подобную лихость в обращении с казёнными средствами, столь же лихо ставили к стенке. Но когда вдруг всё посыпалось, выяснилось, что кениец совсем не боец и удар не держит вовсе. Бестолково носясь по столице, получая отовсюду испуганно-ненавидящим шёпотом отказ, не видя выхода, он безвольно погружался в пучину отчаяния. И даже от, казалось, бывшего к ним радушнее самого Санта-Клауса, земляка из Зимбабве, без устали множившего палочки и нолики, уточняя их с Ромео закредитованность, на просьбу отсыпать чуток порока, случился, как здесь говаривают, от ворот поворот. А ведь только на коксе кениец и держался. Но это было простым проявлением у зимбабвийца наличия здравомыслия, привитым пусть небольшому, но очевидному количеству населения угнетаемого тогда чёрного континента, и выражалось ходким выраженьицем «дружба дружбой, а кокаин врозь». Ну, а подоспевшее известие о самоубийстве отца, сломило его окончательно — и наш кенийский бедолага, моментально проникшись здешним менталитетом, безбожно, не взирая на цвет кожи, запил.
                Чувствуя, как кольцо ледяного недружелюбия сжимается всё сильней, уставая к полудню вытирать испарину страха со лба, он, препоручив себя местной судьбе-злодейке, стал напиваться уже с утра — и на девятом этаже панельного дома, в своей малогабаритке, имевшей, кстати, адрес совершенно схожий с юридическим адресом фирмы «Надежда», будучи пьяным в стельку, принялся озорничать и безобразничать. Скромные жилищные условия кенийца, конечно же, разительнейшим образом отличались от мест обитания будущих скороспелых нуворишей, чьи помпезные псевдо-замки, подобно венерической сыпи, украсят вскоре лоно молодой, демократически обновлённой страны, — да простит снисходительный читатель автору сию уничижительную, но верную по сути, метафору. И не без гордости признаем: шалил черныш совершенно по-нашенски, без затей, но от души. Будучи пьяным, смешно матерился, тяжело облокотясь на балконные перила; на суахили обращался к голубям, искренне полагая, что они немедля двинут к мысу Доброй, fuck её, Надежды, дабы передать слова любви его наречённой Адеоле, превратившейся из неугомонной озорницы, с коей они детьми носились по развалинам португальского форта в родном Момбасе, в высокую и неприступную красавицу, — ждёшь ли ты меня, sweetheart? Добавив к вечеру ещё, кениец становился социально неприятен: докурив сигарету на балконе, с нетрезвой удалью отщёлкивал окурок в бездонную (для него, равнинного негра) темноту столичного вечера, страшно веселясь, когда устремлявшиеся вниз чинарики, как мотыльки-камикадзе, вынуждали испуганно шарахаться запоздалых прохожих, грозя спалить и шевелюру. Именно они, громко и нецензурно обещавшие снизу «этой суке натянуть глаз на жопу», заставляли, присев, давиться от смеха, представляя, сколько для этого понадобится усилий. Но вот что интересно: едва его персона стала известна следствию, и у того возникло стойкой желание с ним, кенийцем, пообщаться, с глазу на глаз, пусть хоть на суахили, ибо в министерстве всяческих наречий знатоков хватало, то накануне вечером, швыряя, видимо, очередной окурок, африканец вдруг озадачился вопросом: а догонит ли он этот самый окурок, ежели прыгнет за ним следом? Неизвестно, удалось ли затея, да и действительно ли эта мысль оформилась в его нетрезвой, курчавой головке, а главное — сам ли он лихо сиганул через балконные перила, повального остекленения которых тогда ещё не практиковали, — но полёт случился на славу. Чего, верно, не сказать было о приземлении: мелькнув, подобно чёрному росчерку на фоне одинокого фонаря, кениец незамедлительно расшибся, безвозвратно утеряв собственную полезность для следователя, да и для знатока суахили тоже.
                Ну, а стервец Ромео более на радарах не обозначался — поговаривали, что он, продавая вертолёты янычарам, стеснительно не сообщил о механизмах самоуничтожения, разумно полагая моментальную потерю интереса к сделке со стороны вышеназванных.  И некоторое время слонялся по злачным местам Европы, старательно избегая встреч с турецкоподданными, равно как и с лицами российского гражданства. Устав потакать низменным наклонностям организма и вследствие чего финансово изрядно поистратившись, Ромео отыскал-таки способ свалить в благословенную Америку: там он поначалу заделался баптистским священником, но не изжив в себе греха сластолюбия, попался на совращении заводной, но несовершеннолетней «шоколадки», за что был жестоко бит многочисленной роднёй нимфетки и с позором изгнан из общины. Наконец, как опять же говорили, осев в Бронксе, стал рэп-исполнителем, выдавая на-гора захватывающие рэп-частушки под симплированную балалайку, об огромной, морозной стране, где убивают просто, чтобы согреться или, когда уж совсем скучно, — и говорят, пользуется локальным успехом. Особенно хороши берущие за душу проигрыши на балалайке; к тому же, не каждый тамошний ниггер способен выговорить это слово с первого раза и без запинки!
               
                IV
         
                Вот так и стал наш синеглазый смугляш безотцовщиной — отныне на постоянной основе. Некоторое время внутри него что-то там, жаждавшее добра и ласки, возилось-вздыхало, робко и невпопад. Порой от внезапного сжимания сердечка набегала слеза, но окружавшая доселе нормальная жизнь вдруг так стремительно стала походить своим устроением на порядки и обычаи зоновского барака, что иных качеств, окромя крепких зубов да чёрствого сердца, уже и не требовалось. И чернявый башибузик вступил на путь отрицания человеколюбия, как основы всех прочих основ, основательно и, что явят нам дальнейшие события, бесповоротно. Касаемо его маменьки, то тут разговор особый. Лишённая умеренного, но постоянного содержания в виде мужниной зарплаты, де-юре жена, а де-факто оскорблённая до сентиментальных глубин души исчезновением супруга бездельница, теперь вольная, как птица, обладая волнующей мужиков наружностью, пустилась, что не трудно предположить в силу убогой горняцкой наследственности, во все тяжкие. Не прошло и года, а измученные бесконечными кутежами с затягиванием песен за полночь, средь которых «Чёрный ворон» и «Таганка» наиболее часто предлагались неведомыми хормейстерами; с воплями и с предсмертными, как они надеялись, криками, регулярными приездами милицейских патрулей, соседи внезапно узрели духоподъёмную картину переезда адовой семейки. И настолько окружающие боялись неосторожным словом спугнуть воцаряющиеся вроде покой и счастье, что не проронив ни звука, позволили юному головорезу на прощание зашибить безвестного голубя камнем, а дворняжке Томке заехать палкой по лапке. Окончательно поиздержавшись, мамаша, в силу скромно отмеренного природой интеллекта, раз уж достались голубые глаза, не нашла ничего иного для поддержания бюджета, как продать их некогда ухоженную двушку и перебраться тремя дворами ближе к дороге, в гораздо затрапезнее, а главное, однокомнатную квартиру — но с существенной доплатой. Признанный безвестно отсутствующим, супруг воспрепятствовать затее никак не мог, посему сделку оформили без проволочек. Выплаченная наличными разница, поначалу казавшаяся столь значительной, что позволяла с нетрезвым воодушевлением игнорировать неприкрытое убожество сменянного жилища, где унитаз был расколот, душ в ванной бил неравномерной струёй, да вдобавок в сторону, далёкую от самой ванной, а на крошечном, но чрезвычайно захламлённом балкончике, судя по невыносимой вони, догнивал чей-то труп — а может и два. Но, как было отмечено выше, это ничуть не сказалось на размашистости загулов, и «Чёрный ворон» вовсю осенял крылом новое подворье, жители которого содрогнувшись, поняли, что до сего момента жили они пускай непросто и временами трудно, но всё-таки счастливо.
                Малолетний же злодей, по привычке принявшийся шалить по заветам родного вуду и для начала поджёгший хвост мирно дремавшей пятнистой кошки, оказался незамедлительно и жестоко избит дворовой шпаной, благо кошка принадлежала бабке одного из них. Оклемавшись, синеглазый упырь взялся вылавливать обидчиков по одиночке, вооружившись отменной крепости палкой для ходьбы, спёртой им по случаю у дремавшего на лавочке деда. И весьма преуспел в этом, но тут явилась ватага, во главе которой стоял внук того самого, обезноженного деда, — и негритёнка вновь отоварили на славу. И началась нескончаемая пора жесточайших гладиаторских будней, ибо его колоритная внешность не давала ни малейшего шанса проскочить незамеченным. Ко всему, изгнанный за последние полгода из всех доступных дошкольных учреждений, он просто болтался во дворе без дела, аки пират, опоздавший на свой корвет. Кстати, из последнего дестсада, куда его слёзно умоляя, маман пристроила, выперли метиса вновь из-за сторожа — ну не складывалось у мальца с ними, никак!
                Будучи однажды привычно позабытый загулявшей родительницей, чертёнок взялся бродить по практически тёмным и пустым коридорам — и застукал сторожа Митрича, с видимым на роже наслаждением отливавшего прямо в кадку с пальмой, глумливо при этом распевая: «Happy birthday, my dear Вера Степановна, to you!» на вполне недурственном английском, потому как, говаривали, был в свою пору весьма приличным учителем оного, но измена и уход любимой, выходит, в одностороннем порядке, жены, его безжалостно подкосили, и отбросив так и не прижившуюся личину интеллигента-разночинца, он забухал, как завещал папаша-дальнобойщик, исправно почивший в 50 с небольшим от заслуженного цирроза печени. Но поскольку Митрич имел полноценное педагогическое образование, то регулярно, находясь в состоянии постпохмельного осознания всеобщего несовершенства, позволял себе критиковать указания старшей воспитательницы Веры Степановны. Оная, ни грамма не тушуясь, бодро ему отвечала: «Не тебе, синяк, меня учить!»; иногда, для разнообразия слово «синяк» заменялось на «хмырь» и «алкаш», но степень дружелюбности ответа это никак не меняло. А сегодняшним днём весь детсад «Лукоморье» громко и организованно славил выходящую на пенсию Веру Степановну, по случаю чего коллеги и подарили ей кадку с пальмой, не забыв льстиво присовокупить, что желают начальнице той же стройности и долголетия, что и у заморского деревца. Ну, а Митрич, питавший к юбилярше самые недобрые чувства, решил, падлюка, в полном смысле влиться в ряды чествующих. И находясь на самом пике поздравления, т.е. выдерживая максимальный напор, он вдруг был оглушён демоническим уханьем — то наш пострел, почти слившись с обманчиво-уютной темнотой, неслышно подкрался и ухнул, как всамделишный филин. Стоит ли говорить, что душевно нестабильный, как и все несостоявшиеся интеллигенты, сторож шарахнулся, будто его ударило током, — и помимо долгого ожидания возвращения привычного ритма, прямо-таки ускакавшего в пятки сердца, он ещё и дёрнувшись, огорчительно и обильно обмочил собственные брюки. И крайне расстроившись, явился по утру на работу трезвым и злым: положив на стол Веры Степановны шоколадку «Алёнка», молвил, указав на злодёныша, как раз кравшегося по коридору в сторону кухни, чтобы ухватить там пару самых поджаристых булочек с изюмом: «Или я, или негритёнок!» Вера Степановна молча кивнула, соглашаясь на ультиматум, поскольку поджаристые булочки на завтрак тоже любила, но смуглая сволочь поднаторел в их таскании, а сие раздражало изрядно. Так что оставшиеся до школы месяцы черныш слонялся вольным стрелком, закаляясь до твёрдости дамасской стали в бесчисленных драках, в коих снискал уважение и известность неустрашимого бойца, поскольку держался до конца: бил, пинался, рвал волосы, а когда из перечисленного было никак, отчаянно кусался — инстинктивно приняв за догму непреложную истину: победит тот, для кого правила ещё не написаны.
                Конечно, можно было бы и дальше с немалым увлечением описывать процесс становления этого во многом выдающегося отщепенца, но поверь, любезный читатель, ищущий в книгах отдохновения от повседневности, а не душевных смут, — жизнеописания мерзавцев всегда грешат общим свойством при обращении к их внутреннему убранству: истинный мерзавец таковым себя не ощущает, полагая стоны и писки слабых да покалеченных естественным оформлением проистечения его, мерзавца, жизни, — и коли у него она не сложилась, то не сложится и у тех, кому по невезению довелось оказаться рядом. И никогда вы не отыщите паузы в маетных днях его жизни, в коей прозвучит сожалительное всхлипывание по убедительно загубляемой душе, иль сдавливаемый зубовный скрежет по поводу бессмысленно проживаемых лет, — нет, ведь в том месте, где у человека обыкновенного наличествует душа, у нашего героя зияла дыра, сквозь которую, всё, что хоть как-то могло именоваться светлым и чистым, давно вытекло вовне, без следа и шанса на возвращение — хотя бы отчасти.
                И дабы не усердствовать в перечислении всего противного добродетельному началу в характере негритёнка, достаточно будет сказать, что рос он, торопливо стараясь соответствовать — и нет нужды сомневаться, что сие у него отменно получалось — тому, что некогда казалось совершенно невозможным, а от того ставшее ещё более ошеломительным своей угрюмой обыденностью, — превращению недавно великой державы в пристанище холопов, без дрожи явной и внутренней торгующих своими детьми, бестрепетно убивающих детей иных, осмелившихся лишь отдалённо не походить на них; с дерзостью плебеев, ничего не желающих ведать о душе, а тем паче, о её спасении, отвергающих всё, что могло бы уберечь их от гибельного края, нестись к которому, в блевотине, сперме и нечистотах оказалось так упоительно! И всё ради набора постыдно-убогих удовольствий, где главным адресатом, без намёка на слабовольные колебания, единополезными признавались желудок и член. Страна, позорно быстро растерявшая добытое огромной кровью величие, вдруг узрела предложенные в качестве непреложных устоев и нерушимых скреп грошовые амбиции зажравшихся лавочников, недавних урядников да беззастенчивых татей. Об этих, помнится, с содроганием ещё писал наш классик, заранее разумея крайне огорчительную для страны перспективу, коли оные доберутся до власти. Но судьба к классику оказалась милостива — до изрядных, болезненно-скорбно предвкушаемых изменений в Отечестве он не дожил. Да и перемены в общественном строе оказались вдруг к нему снисходительны: его полемический задор и резкое неприятие монархически-дремотной действительности снискали ему благожелательность вождей обновлённой империи, закрепив в школьных учебниках, как остроумного бичевателя пороков самодержавия, т. е. безусловного классика. И то сказать, писал Михаил Ефграфьевич^4 забористо… Но на излёте века 20-го стало вдруг прогоркло-понятно: взращивать кедры величия более некому, пигмеям достанет и бурьяна, чтобы заблудиться. Недавно удивительнейший народ, чей многоликий образ оказался един в победном порыве последней войны, всё, как в предсказании ещё одного классика^5: «… Войну с Германией может вести только народ, весь народ, дети, старики и старухи, — а какой из народов растленной Европы способен к этому? Какому из народов под силу такой взрыв энергии, такая смелость?» — оказалось, только советскому…
                Но так случилось, что величественный лик империи раскололся на множество мелких, переполненных злобой национальных гримас, обладатели коих упоённо взялись демонстрировать потаённое доныне зловоние своих душонок. И онемевшие от нежданной беды старики и старухи, со скупыми рядами орденских планок на штопанных пиджаках и кофтах, пережившие столько, что дремотной Европе хватило бы и десятой части этих испытаний, чтобы визжа от боли и страха, позорно сдаться — попробуйте поставить на место Ленинграда любой крупный европейский город — да не в жизнь! А теперь оказалось, эти старики, пережившие ужас войны и вынесшие на своих плечах тяжесть восстановления Отчизны, выжили для самого страшного в их жизни — увидеть, как их страны не стало. А её совсем недавно прилежные, любимые дети, почти иконописные в своей идейности, разом вдруг высказали такое расположение к обжорству и похоти, что аналогия со свиным хлевом выглядела бледно и неубедительно. Оказалось, всё низменное и примитивное никуда не исчезло и не вытравилось. Ни интеллигентный прищур Штирлица, ни прекраснодушие песен Ободзинского и Герман, ни красивая строгость и дисциплинирующая требовательность текстов Ефремова и Стругацких — ничто из этого списка не уберегло от роковой минуты, когда вопящие, потные от внезапной вседозволенности и сладострастного экстаза быть услышанными от Выборга до Камчатки, депутаты 1-го созыва, движимые кто чем, но точно не божьим промыслом, распахнули ящик Пандоры, запечатать который не удаётся и по сей день, когда нынешнее поколение, уже порядком дистанцированное по времени от тех крамольных лет, изнуряет себя забегами от кредита к кредиту; грохотом «ашановских» тележек заглушив в себе любое волеизъявление совести — или чего там в прошлом веке на эту тему насочиняли.
               
                V
               
                Что же до рассматриваемых персонажей, то немного забегая вперёд, следует указать, что мамаша смуглого сорванца закончила свой жизненный препечальнейшим образом: не растеряв окончательно порочной смазливости, она даже остатками таковой пользовалась, как перманентно нуждающийся замызганной кредиткой, позволяя пожёванным, да без сожаления выплюнутым судьбой-злодейкой субъектам, увлечь себя за пару стаканов дешёвого пойла для скоропалительного похабства в каких-нибудь гаражах. Именно в таком вот неведом гараже она и приняла смерть, лютую и мучительную.
                Хозяин оного, где происходила незатейливая пьянка, состоявший в доле на распитие и в очереди на похабство, оказался должен, и не мало, крайне невоздержанным на руку мерзавцам, коих в те окаянные времена оказалось вдруг числом едва ли не большим людей нормальных. И враз устроивших на 1/6 части суши форменный кровавый бардак. Ну, а наша мадам оказалась прискорбно-невезучим для неё образом приглашена украсить это незатейливое мероприятие — побыть, так сказать, героиней вечера. Истребуя долг, кредиторы, по привычке, неразрывно следующей за спортивными штанами и кожаными куртками в пояс, похоже, перестарались — и должник, не имея близкорасположенной родни, скончался у них на руках. Сообразив, что с трупака взять нечего, кроме проблем, подспорьем которым послужат трое свидетелей (наша краля и двое бедолаг-собутыльников), душегубы, предсказуемо озверев, забили несчастных до смерти наличиствующими в гараже молотками и монтировками — так, что хоронили их в закрытых гробах. Понятно, что следственные органы, ввиду логично следующего из асоциального образа жизни погибших факта их кончины, ничего предпринимать не стали, сославшись на отсутствие бензина для выездов на розыскные мероприятия, равно как и внятных перспектив раскрытия дела.
                Изрядно к тому времени вытянувшийся, экзотической смуглости подросток стоял у гроба, не обронив ни слезинки, не проронив ни слова, — под пристальным наблюдением перешёптывающихся соседок, да зычно убивавшейся старшей сестры упокоившейся, то бишь его тётки, мигом примчавшейся в Петрополь из загибавшегося шахтёрского городка — на сей раз окончательно. Не видя никого, поглощённый злобой и отчаянием, испепеляя пространство горелками жутковато синих глаз, он понял главное: отныне он сам за себя — на все оставшиеся годы. А после почти оскорбительно торопливых похорон в местной столовой также скоро справили холодновато-жалкие поминки, в скорбной немоте которых ещё более пугающе звучали бодрыми кастаньетами челюсти недавних собутыльников покойной. Покончив с трапезой и искренне негодуя по поводу смехотворных, всего в полстакана, доз водки, скорбящие по привычке двинули на знакомую квартиру, где, опять же, по привычке, вознамерились размашисто горевать, самое малое, до утра. Но у подъезда их встретила новообретённая тётка: выставив тараном бюст полноценного 5-го нумера, она рявкнула так, что неприкаянное эхо потом долго металось по двору: «А ну, съ***лись отсюда, ханыги копеешные! Лавочка закрылась!» Причём, одного из наиболее горевавших и не собиравшегося расставаться с этой искренней печалью, а потому возжелавшего прошмыгнуть-таки мимо неё, она сноровисто схватила за шкирняк и так хватанула оземь, что стало ясно: президент отнюдь не лукавил, высказав однажды мысль, что дзюдо — посконно славянское изобретение. А компаньоны уроненного всерьёз предположили ещё одни поминки. Добравшись до квартиры, тётка устало обвалилась на кровать, отметившись многозначительной фразой: «Вот ведь бл**ь!» — и невозможно было понять, кому или чему сказанное адресовалось. Глянув на застывшего в недоумении племянника, с весьма напрягшей его покровительственной интонацией, пробурчала: «Ложись-ка спать, бедолага. Завтречка обсудим дела наши скорбные…», — и стало почему-то совсем хреново от этого «завтречка», ибо ничего хорошего оно не предвещало.
                На утро, управившись с половиною основательной яичницы, в коей не последнее место занимали могучие сталактиты привезённого сала, плотоядно подчистив это жировое великолепие горбушкой хлеба и смачно заглотив её, утомлённо вздыхая над кружкой кофе (также привезённого) и не сводя с племяша синевато-ледяных глаз, родственница спокойно обронила: «Ну, теперича погнали наши вороных…» — что, как позднее оказалось, означало неимоверную активность, ею проявленную. С опасливым недоумением сиротка наблюдал за явившейся неведомо откуда тётушкой, носящейся заботливой горлицей по различным инстанциям: органам опеки, комиссии по делам несовершеннолетних, участковым и проч. — и где криками, угрозами, просьбами, а то и банальным подношением она выхлопотала себе опекунство над смуглым сиротинушкой (папаша к тому времени был признан «безвременно отсутствующим», что законом приравнивалось к безвозвратной кончине) с волнительным правом на прописку. Завершив сию неслыханно результативную круговерть, она, со спокойствием мандарина, намедни выигравшего битву, прихлёбывая с нарочитым провинциализмом чай из блюдечка, нещадно хрустя «кофейными» подушечками и сладостно отдуваясь, с добродушием ещё не проголодавшегося удава, пророкотала негритёнку, раздражённо дёргавшему внезапно запертую входную дверь: «Ша, паря, бардак закрылся!» — и ему сразу стало понятно, что с прежней жизнью придётся прощаться, а к новой — приспосабливаться. Тому порукой служила и сама действительность, приобретшая за последнее время характер неизгладимо суровый: прошло всего лишь полгода, как он вернулся из спецшколы для трудновоспитуемых, или по-простонародному, «спецухи», где провёл отчётливо незабываемый год. Не прошедший даром, указанный отрезок времени обогатил нашего героя болезненным, но крайне полезным для дальнейшей жизни опытом: и средь подонков существует своя иерархия, и в ней, как ни печально, он далеко не первый — что и было ему явлено в первую же ночь, когда пятеро охальников безжалостно отмолотили его на толчке в качестве «приёмки». Но для нашего повествования куда более важным случился факт наделения негритёнка именно там, на «спецухе», звучным прозвищем «Маслин». Правда, по началу оно издевательски звучало как «маслина», но чёткое осознание, что употребление погонялы в женском роде утянет его на самое дно этой практически тюремной коммуны, заставляло огрызаться и биться всякий раз при подобном обращении, пока, наконец, кличка не приобрела сдержанно-пацанскую редакцию, а её обладатель репутацию умеренного, но своего в доску отморозка. А цена за это — в половину раскрошившиеся передние зубы и саднящей болью ноющие почки — заставляла порой задумываться: а верной ли дорогой движемся, товарищ Маслин?
                И если до «спецухи» он регулярно изумлял педагогов гремучей смесью молодецкого нигилизма и необычайной пытливости ума в сфере всяческих непотребств, более чем преждевременных для его юных лет; обнуляя весь их опыт и благие наработки по части наставления и вразумления молодёжи, поскольку, надобно признать, ни наставлять, ни совершенствовать тут было нечего, то по возвращению из этой малобюджетной версии ада, негритёнок приобрёл ранее вовсе нетипичную для него склонность к задумчивой созерцательности. Учителя с очевидной поспешностью восприняли оную за наконец проснувшуюся в недоросле тягу к совершенству, которая на деле оказалась той разновидностью озарения, что изредка посещает гадёнышей, изумлённо узнающих, что есть на свете гадёныши и похлеще, которые сообща устраивают форменное живодёрство, — и от воспоминаний об этом становится натурально больно в области поясницы. Поэтому тёткины слова, аки вовремя брошенные семена, упали во взрыхлённую недавними поясничными страданиями почву, и наш пострел тотчас осознал необходимость изменений наметившегося вроде криминального шаблона. И отныне регулярно радовал тётку отменным аппетитом и приемлемой, по меркам шахтёрского городка, успеваемостью в школе.
                Но, искушённый в выявлении мерзавцев из общего потока читатель, справедливо засомневается: а так ли соответствует неприглядной жизненной правде столь благолепное завершение этой истории, по началу своему обещавшей живописать обстоятельнейшего негодяя? И будет совершенно прав в своих подозрениях! — ибо, как говаривали поднаторевшие в наблюдениях за суетной жизнью с высот готических колоколен доминиканцы: «Покорных судьба ведёт, а непокорных — тащит». Имело место лишь, по сути, банальное зализывание ран, после того, как негритёнок столкнулся с общиной собранных в одном месте юных негодяев, и с немедленной горечью осознал, что приличное число из них преуспело в различных мерзостях куда изряднее, чем он, — и потирая отбитые ими же бока, жалобно поскуливая, на время затих. Однако, поскольку на молодом теле всё заживает с жизнерадостной быстротою, да и африканские гены также послужили подспорьем в формировании крепкого загривка, то вскоре наш герой зашалил по старой привычке, и был замечен в увлечённом изъятии новёхонького велосипеда у тихого еврейского мальчика Аркаши, который остолбенело не сопротивлялся, поскольку ему в виде кары пообещалось столь лихое изуверство, в коем центральное место отводилось его, Аркашиной заднице, что требовалось время, дабы подобное осознать и прочувствовать. Само собой, на пороге вскоре замаячили возмущённо картавящие Аркашкины предки, коих более всего покоробила не бесцеремонная экспроприация, с чем они исторически свыклись, а намёк на изобретательно-циничное использование задницы их сына, в чём они усмотрели чистейшей воды антисемитизм.
                С выражением угрюмой брезгливости на лице, тётка выслушала гомонливых нарушителей черты осёдлости, буркнула «Разберусь!» и, не дожидаясь завершения жалоб, захлопнула дверь перед их оскорблёнными носами. Обернувшись, она обдала племянника тяжкой волной водочного коктейля, употреблённого с товарками по рынку, в ознаменование завершения суетной субботы, с её нескончаемым гвалтом и набегами раздражённых покупателей, и где тётка отлично справлялась с ролью злой феи мясного павильона. Судя по воцарившимся в воздухе прихожей градусам, водка в коктейле доминировала безусловно. Мрачно глядя на юного антисемита, тётка задушевно пророкотала: «На зону, варнак, хочешь? Валяй — там не заскучаешь…». Вмиг посерьёзневший младой налётчик, внутренне целиком с ней согласился, что скучать там не придётся — памятуя, сколь убедительно-железными были кулаки «отрицаловки», верховодившей на «спецухе», не составляло труда представить, каково оно будет на настоящей зоне, — тут же о себе болезненно напомнили почки. И пострел горестно затих, оставив злонамеренные помыслы — и внезапно так преуспел в науках, благо оказался отнюдь не безнадёжным, что расчувствовавшаяся тётка, нацепив медаль, что заработала в лихую молодость, подавшись медсестрой на контракт в жаркую, приграничную страну, записалась на приём к зам. главе администрации и выбила-таки племяшу место в гимназии, что открылась неподалёку, и куда его не без удовольствия взяли — в основном, из-за экзотической внешности и неоднозначной репутации — рассчитывая сорвать аплодисменты педагогического сообщества всего города. Прям, как в цирке… 
                Ну, а на деле оказалось куда веселее, нежели в каком-то там шапито!               
               
               
                Примечания автора:
               
                ^1 роман Ю. Семёнова, послуживший литературной основой для одноимённого сериала, имевшего в СССР фантастический успех — в дни его премьерного показа на улицах советских городов даже не было пьяных;               
                ^2 на жаргоне кадровых офицеров — военный трибунал;               
                ^3 имеется в виду период правления Ю. В. Андропова (с 1982 по 1984), отмеченный беспрецедентным усилением борьбы с экономическими преступлениями, вплоть до расстрелов фигурантов наиболее резонансных дел;               
                ^4 Салтыков-Щедрин
                ^5 Леонид Андреев, цитата из рассказа «Ночной разговор», изданный в 1921 году.